Я ехал домой в этот вечер, всей душой сострадая бедной Рут и нимало не догадываясь о том, что мне самое время было печалиться о собственных неурядицах. Я въехал во двор, когда едва стемнело, и Лиззи, выйдя мне навстречу, сказала:
— Не входи в дом, Джон, пока...— тут Лиззи указала на дверь в матушкину комнату,— ...пока я не поговорю с тобой.
— Силы небесные! — воскликнул я, будучи и без того не в духе,— что тебе еще взбрело в голову? Я, мирный, спокойный человек, неужели я не заслужил ни мира, ни покоя?
— Да тебе-то и беспокоиться нечего, как, впрочем, и мне,— заверила Лиззи.— Речь идет о мистрисс Лорне Дун и... Словом, это очень важно.
— С этого и надо было начинать,— рассердился я, начиная терять терпение.— Если это очень важно и, судя по тому, что ты ходишь вокруг да около, очень неприятно, то самой важной и неприятной новостью может быть та, что Лорна разлюбила меня и не желает видеть.
— Ну, уж на этот счет можешь быть спокоен, Джон. Лорна только и знает, что твердит о твоих бесконечных достоинствах. Ты уж извини, Джон, но я устала ее слушать.
— Сочувствую тебе, сестренка,— усмехнулся я, — ибо этот предмет для разговора — неисчерпаемый.
— Нисколько в этом не сомневаюсь,— сухо ответила Лиззи, не принимая моего добродушного тона.— Но сейчас не время для шуток, и, боюсь, тебе еще придется хлебнуть горя, Джон, хлебнуть до самого дна. Скажи, пожалуйста, тебе знаком громадный человек с бородой белой, как снег, и такой густой, что ее не расчешешь никакой расческой?
— Так-таки никакой? А ты бы все же взяла его за бороду и расчесала... Да, такой человек мне знаком, и хотя я не видел его ни разу в жизни, я знаю его по чужим описаниям. Итак, где моя Лорна?
— Твоя Лорна сейчас с Анни и, сдается мне, плачет горькими слезами. Она знает, что этот великан здесь, и знает, что он хочет повидаться с ней. Но она сказала, что не согласится ни на какую встречу, пока не вернется ее дорогой Джон.
— Что за манера подавать самые обычные новости в самом отвратительном свете! — снова вскипел я.— Да разве кто-нибудь когда-нибудь полюбит тебя, злобная кошка? Хватит с меня! Сейчас же пойду и улажу это дело.
Я был почти уверен, что человеком, о котором толковала Лиззи, был сам Каунселлор, и его-то, сказать по правде, я опасался куда больше, чем его сына Карвера. Не ожидая от его визита ничего хорошего, я отправился прямо к Лорне и, взяв ее за руку, повел ее, мятущуюся и дрожащую, в матушкину комнату на встречу с нашим ужасным гостем.
Матушка моя, стоя в дверях, поминутно делала реверансы, меж тем как Каунселлор с важным видом излагал ей свои мысли о государстве и земельной собственности. Он притворился, что не замечает меня, но, увидев Лорну, тут же бросился к ней, протянув обе руки.
— Дорогое мое дитя, драгоценная моя племянница! Господи, как же ты похорошела! Мистрисс Ридд, отдаю вам должное: ваши заботы сотворили истинное чудо. Навряд ли даже ее величество королева выглядит так по-королевски! Нет, честное слово, изо всех добродетелей гостеприимство — наипрекраснейшая и наиромантичнейшая. Лорна, душенька, поцелуй своего дядюшку. Ты же знаешь, это — привилегия немногих.
Знаю, дядюшка, но, чувствую, вы опять нанюхались табаку, и это отравляет мне даруемую привилегию.
— Ты права, дитя мое! Какое у тебя острое обоняние! Впрочем, в нашем роду это наследственное. У твоего дедушки тоже был замечательный нюх. Ах, дедушка, дедушка! Какая потеря, какая невозвратимая потеря, дорогая мистрисс Ридд! Как сказал один из наших великих поэтов,— кажется, Мильтон,— «Таких людей мы не увидим боле».
— Извините, сэр,— вмешался я в разговор,— но Мильтон не смог бы написать так выразительно и просто. Это — строка из великого Шекспира.
— Ошибочка вышла,— отозвался Каунселлор, едва кивнув мне головой.— А это, значит, сынок ваш, мистрисс Ридд, Джон-великан, Джон-борец, и, как теперь выясняется, читатель и почитатель классики. Ах, сколько воды утекло, сударыня, и как изменился мир с той поры, когда я был молодым! Все проходит, все идет к своему концу, и только женская красота не увядает никогда и с каждым годом обретает все новые краски.
Здесь старый лукавец поклонился матушке, и та, засмущавшись, как девочка, сделала очередной реверанс, и в эту минуту она и вправду похорошела прямо на глазах.
— Хотя я не очень точно ссылаюсь на наших великих поэтов, — продолжил Каунселлор,— я все же не ошибусь, если скажу, что этот молодой фермер стал центром внимания нашей бедной крошки. Я же, со своей стороны, должен отметить, что она ему вполне подходит. Я никогда не придавал большого значения разнице в происхождении, воспитании и тому подобным вещам. Полагаю, мое мнение по этому вопросу будет вам небезынтересно, потому что ныне я являюсь законным опекуном этой молодой леди, хотя я и не имел чести утвердить свое опекунство, так сказать, в официальном порядке. Батюшка ее был старшим сыном сэра Энсора, а я, стало быть, был младшим, и потому считаю свое опекунство неоспоримым, и, выступая здесь в качестве лица, правомочного решать судьбу своей подопечной, именно в этом качестве я и выражаю свое полное и безусловное согласие, мистрисс Ридд, на брак молодой леди с вашим сыном. Какая прекрасная пара из них получится! И если бы вашего богатыря да к нашим молодцам...
— Ой, нет, сэр, только не это! — встрепенулась матушка.— Об этом даже не мечтайте. Я его воспитала таким честным...
— Честным? Гм! Тогда — другое дело. Тогда ему среди Дунов делать нечего. А впрочем, может, он переступит через свои предрассудки, сударыня?
— Да что вы, сэр, какое там! Ведь он еще эканьким был, а уж и тогда яблочка чужого тронуть не смел, когда его дурные мальчишки подбивали на разбой. Нет, сударь, Джону себя не переломить.
— Увы, — отозвался Каунселлор, печально покачав седой головой, — очень боюсь, что этот случай - неизлечимый. Я видел много таких случаев и знаю, что говорю. И если это так, то это — ужасно, потому что человек с идеями подобного рода совершенно ни к чему не пригоден.
— Что значит «не пригоден»!— запротестовала матушка. — Да он у меня за троих ворочает.
— Я говорю, сударыня, о пригодности высшего порядка — о мощи ума и сердца. Самое главное на грешной земле — это иметь широкий взгляд на вещи. И если уж мы заговорили о сердце, то о чем это, спрашивается, думает моя племянница Лорна, если она не подходит ко мне и не целует меня за то, что я дал согласие на ее молодые прихоти?
Принимая вызов, Лорна сделала шаг вперед и в упор взглянула на дядюшку.
— За что же я должна благодарить вас, сэр?
— Как это за что? Я тебе уже объяснил, дорогая моя племянница: за то, что я убрал самое тяжкое изо всех препятствий, лежавших между тобой и предметом твоего влечения.
— Я была бы вам признательна, дядюшка, будь я уверена в том, что вы поступаете так из любви ко мне, и если бы я не знала, что по-прежнему есть нечто такое, что вы все еще скрываете от меня.
— И все же мое согласие тем более достойно похвалы и носит более чем либеральный и чистосердечный характер, что существует некоторый факт, перед которым спасовали бы более слабые умы, расценив его как непреодолимую преграду для твоего супружества.
— О каком факте вы говорите, сэр? Вы уверены, что это то, что я должна знать?
— На мой взгляд, да, моя добрая племянница. Этот факт образует, по моему разумению, прекрасную основу для неизменной гармонии матримониального состояния. Вы, двое молодых людей, получите редкостное преимущество, смысл коего в том, что вы сможете начать супружескую жизнь с предмета, представляющего общий интерес для дискуссии, и всякий раз, когда вы наскучите друг другу...
— Не понимаю вас, сэр. Почему вы сразу не можете сказать, что вы имеете в виду? — спросила Лорна, стараясь пробиться к сути сквозь красноречие дядюшки.
— Прости, дорогое дитя, но я еще чуть продлю твое состояние неизвестности и беспокойства; Видишь ли, крошка, любопытство является самым могучим и самым восхитительным изо всех женских инстинктов, и если при всем том ты желаешь встать на твердую почву сугубой реальности, то, пожалуйста, вот она. Твой батюшка убил отца твоего дорогого Джона, а отец дорогого Джона убил твоего батюшку.
Сказав это, Каунселлор откинулся в кресле и прикрыл глаза от лучей, исходивших от многочисленных свечей. Он был явно из породы тех людей, которые предпочитают разглядывать сами и терпеть не могут, когда кто-то другой разглядывает их со стороны, а матушка с растерянным видом устремила взгляд на нас обоих.
Чувствуя, что первым нарушить это молчание придется все-таки мне, я обнял свою любимую за талию и подвел ее к Каунселлору.
— Сэр Каунселлор Дун,— громко и четко промолвил я,— вам хорошо известно, что в свое время свое согласие на наш союз дал сэр Энсор Дун.
(До сих пор не могу понять, что это мне взбрело тогда в голову утверждать подобное.)
— Согласие на что, добрый фермер Джон? На то, чтобы ваши отцы перерезали глотки друг другу?
— Нет, конечно же, не на это, сэр, не на то, чему я все равно не верю. Он согласился на любовь между мной и Лорной, и ваше известие не разрушит эту любовь до тех пор, пока, кроме ваших слов, не появятся и другие свидетельства. И даже если они появятся — что из того? Наш союз нерушим, пока Лорна думает так, как я, а я — так, как Лорна!
При этих словах Лорна чуть коснулась меня, словно хотела сказать: «Ты прав, дорогой. А ну скажи ему еще что-нибудь в том же духе». Но я промолчал. Я знал: многословие только повредит делу.
Матушка выжидательно посмотрела на меня. То, что сказал Каунселлор, так поразило ее, что она уже была не в состоянии сказать что-то сама. И как раз в этот момент в глазах Каунселлора вспыхнул вдруг великий гнев, и вся его выдержка оказалась бессильной потушить запылавший огонь.
— Джон Ридд! — воскликнул он, вытянув перед собой руку,— да ты понимаешь ли, кого берешь себе в жены? Вы тут, что, привыкли жениться на аристократках?
— Что касается привычек, ваша милость,— спокойно заметил я,— с той поры, как Дуны поселились в Эксмуре, нас уже ничем не удивишь. Стянуть кошелек, прирезать чужую овцу,— до прихода Дунов это считалось у нас самым тяжким преступлением, и те бедняки, что его совершили, были повешены. Но с той поры, как Дуны пришли на нашу землю, мы привыкли ко всему.
— Ах ты, мошенник! — взорвался Каунселлор, и глаза его налились кровью от ярости.— Ты, подлый крестьянин, тварь низкопородная, ты еще смеешь обсуждать и осуждать нас, благородных людей! И я еще трачу время на беседу с этой деревенщиной!
— Если вы, ваша милость, соизволите выслушать меня, — промолвил я самым смиренным тоном, на какой только был способен, потому что не хотел говорить грубостей в присутствии Лорны, — то я вам вот что скажу: я убежден, что если наши отцы взаправду так ненавидели друг друга, и никто не одержал победы, и борьба их закончилась взаимным поражением, значит, мы тем более должны быть умнее их, и пусть в нашем поколении воцарят любовь и добрая воля...
— Лорна Дун,— сурово промолвил Каунселлор, — не стой рядом с отпрыском того, что убил твоего отца. Скажи — скажи немедленно и при всех,— неужели ты считаешь, что убийство — это столь приятное, милое и славное дело, за которое и осуждать-то — грех?
— Нет, тысячу раз — нет! — страстно воскликнула Лорна, не подчинившись дядюшке и не отнимая от меня своей руки.— Пускай — пускай, пребывая столько лет среди своих не в меру кротких родственников, я привыкла ко всякому насилию, я еще не настолько отучилась отличать правду от лжи, чтобы воспринять ваши слова с тем же легким сердцем, с каким вы их произнесли. Вы полагаете, что ваша новость послужит счастливым основанием для нашего будущего союза. Я так не считаю, более того, я вообще не верю ни одному вашему слову. Девять десятых из того, что говорилось и говорится в Долине Дунов,— ложь. Вы же сами постоянно твердите о том, что между правдой и ложью — разница небольшая. Не хочу обижать нас, дядюшка, но, повторяю, я вам не верю. Сумей вы даже доказать свою правоту, это все равно ничего бы не значило: если мой Джон на мне женится, я буду принадлежать ему навеки.
Окончив столь длинную речь, Лорна в бессилии упала мне на руки, с легкостью подхватившие долгожданную ношу.
Воцарилось молчание. И вдруг...
— Старый негодяй! — вскипела моя кроткая матушка, потрясая кулаком перед носом Каунселлора.— Что толку в нашем дворянстве, ежели вы себе такое позволяете! Уму непостижимо! У вас на языке только те слова, что ранят, а тех слов, что исцеляют, вы просто не знаете. Вот я сейчас возьму бутылку и разобью ее о вашу проклятую голову! Какой прок от таких вот Каунселлоров?
Моя дорогая матушка изрыгала проклятия, не помня себя от гнева, а Каунселлор, подавшись на несколько шагов назад, выглядел несколько опечаленным, что, при его закоренелом бесстыдстве, было довольно странно.
— Любимая моя, девочка моя дорогая,— обратилась матушка к Лорне таким тоном, какого я, проживи я хоть до ста лет, никогда не забуду.— Крошка моя, да врет он все, ей-Богу, врет! Ты и Джон, вы созданы друг для друга, а ежели что и лежит между вами, так пропади оно пропадом! Ну взгляни на меня, овечка моя маленькая, взгляни и скажи хоть что-нибудь! Посмотри: вон он, твой Джон, вот она я, а что до Каунселлора, так пусть его дьявол с собой утащит!
Я изумился матушкиным словам, потому что все это было так непохоже на нее, и как я ни любил ее до сих, я полюбил ее еще больше, когда она вышла из себя. В эту минуту в комнату вбежала Анни, за нею Лиззи, и вес получилось так, словно шестое чувство подсказало им, что именно сейчас они нужны тут более всего. Каунселлор, бессердечный разбойник, был все же из знатного рода, и потому, почувствовав неуместность своего дальнейшего пребывания в комнате, вышел из нее, пригласив меня следовать за ним. Я с готовностью направился к выходу: когда вокруг так много женщин, честное слово, мне становится как-то не по себе.
Мы расположились на кухне. Я налил Каунселлору крепкого виски, разбавленного теплой водой, и подал сигару нашего бравого Тома Фаггуса, и все это потому, что Дун, сидевший передо мной, был как-никак нашим гостем и имел полное право рассчитывать на то, что его примут под этим кровом именно как гостя.
Он закурил и завел разговор о женщинах вообще, заявив, что природа начисто отказала им в здравом смысле
— Самое ужасное то,— сказал он, пуская колечки и потолок,— что всякий раз, когда ты пытаешься втолковать женщине что-то разумное, она тут же впадает в гнев. Нет уж, сынок, ожидать разумения от нее, неразумной, неразумно уже само по себе.
— Не знаю, сэр, — ответил я, — но весь мой опыт ограничивается общением лишь с матушкой да сестрами.
— Не скромничай, сынок,— лукаво усмехнулся Каунселлор, потягивая из стакана.— А впрочем, если ты понял мать и сестер, ты раскусил тысячи и тысячи таких, как они. А теперь к делу, Джон,— сказал он, допив второй стакан.— Если не обращать внимания на кое-какие пустяки, то в целом семейство у вас замечательное. Посуди сам: ведь вы спокойно могли сдать меня солдатам, а вместо этого ты сейчас вовсю стараешься напоить меня допьяна.
— Плохо стараюсь, сэр,— заметил я,— давайте я вам еще налью стаканчик. Видите ли, не так уж часто к нашему огоньку присаживается такой вот высокородный джентльмен. Вы уж простите, что нынче вечером моя сестра Анни не смогла прислуживать вам за столом.
— Сынок,— ответил Каунселлор, становясь поближе к огню, чтобы я мог убедиться в том, что он совершенно трезв,— а ведь я нынче вечером собирался напасть на вашу ферму. Спросишь, почему не напал? А потому, сынок, что вы спутали мне все карты. Не тем, что, скажем, перехитрили меня,— какие уж тут хитрости с вашей стороны?— и не тем, что я полюбил вас — какая уж тут любовь с моей стороны? — а тем, что вы попросту, без выкрутас приняли меня как человека, которому можно верить, приняли радушно, угостив добрым вином и табаком. Давненько не было у меня столь приятного вечера.
— Ваша милость,— сказал я,— мне так приятна ваша похвала, что я и не знаю, как вам на нее ответить. Поверьте, сэр, первым и главным залогом крепкого сна в этом доме является сознание того, что гость, побывавший у нас, остался доволен.
— Тогда, Джон, вы заслужили на эту ночь крепкий здоровый сон, потому что ублаготворить меня не так-то просто. И хотя ныне семья наша занимает не столь высокое положение, как прежде, я все-таки еще в достаточной степени джентльмен, чтобы испытывать удовольствие тогда, когда добрые люди пытаются мне его доставить.