В эту ночь Каунселлор то ли в самом деле не смог вернуться домой без провожатого (выпил-то он все же изрядно), то ли сделал вид, что не может, но так или иначе, он остался у нас ночевать, и мы предоставили ему одну из самых лучших кроватей в нашем доме. Я, со своей стороны, никак не мог понять, то ли он действительно почувствовал какую-то симпатию к нашему семейству, то ли повел тонкую игру, чтобы обвести нас вокруг пальца. Не сразу дошел до меня также истинный смысл того, что рассказала мне Лорна на следующее утро. А рассказала она вот что. Ночью она проснулась от странного шума: ей показалось, будто кто-то ходит по ее комнате около комода и гардероба. Когда она села на кровать и прислушалась, шум тут же прекратился. Решив, что это, должно быть, возятся мыши, она не придала случаю особого значения, легла и снова уснула.
После завтрака Каунселлор отправился с Анни в молочную, чтобы своими глазами увидеть, как мы делаем нашу знаменитую сметану, которой он перед этим отведал целую миску. Болтая о том о сем, Каунселлор как бы между прочим заявил, что осуждает тех, кто наговаривает лишнего на Тома Фаггуса, и Анни, почувствовав расположение к собеседнику, решила, что Каунселлор не только милый обходительный джентльмен, но и еще весьма справедливый человек.
О том, как делают сметану, она рассказала ему во всех подробностях: о том, как ее нагревают, затем охлаждают и, наконец, о том, как она густеет.
— А вы слышали, милочка, - спросил Каунселлор, наслаждаясь познавательной беседой, — что ежели ниткой бусин или чем-то в этом роде провести над сметаной, не касаясь ее поверхности, то сметаны станет в три раза больше?
— Нет, сэр, в первый раз слышу,— широко раскрыв глаза от удивления, простодушно ответила Анни. — Вот что значит читать умные книги! К тому же, это легко проверить. Схожу-ка я к себе да принесу свое коралловое ожерелье. Это же не будет колдовством, ведь так?
- Конечно, нет, милочка,— убежденно ответил Каунселлор.— К тому же, вам нечего опасаться: эксперимент я проделаю сам. Однако кораллы не годятся и вообще ничто цветное в дело не пойдет. Бусинки должны быть из самого обычного стекла, и чем ярче они будут сверкать, тем лучше.
— Есть у нас в доме такая вещь! — радостно воскликнула Анни, захлопав в ладоши.— Яркая-преяркая и совсем бесцветная, пока на нее не упадет луч солнца или свечи. Эта вещь есть у Лорны ожерелье из старинного стекла или, может, не стекла, а чего-то другого, потому что все говорят, что эта вещь — драгоценная. Думаю, Лорна с радостью одолжит ее нам. Сейчас я сбегаю и принесу ожерелье. Подождите минуточку.
— Милочка моя, навряд ли эти старинные стеклышки вполовину столь яркие, сколь ярки ваши чудесные глазки. Да, кстати, Анни, вы никому не должны говорить, зачем вам ожерелье и что я собираюсь с ним делать, и вообще упоминать о нем, иначе чары разрушатся. Принесите ожерелье, не сказав никому ни слова, если знаете, где оно лежит.
— Еще бы не знать,— пожала плечами Анни,— обычно Джон хранил ожерелье у себя, но на прошлой неделе Лорна забрала его и с тех пор надевает, когда кто-нибудь приходит к нам в гости. Ценное оно или нет, не знаю, однако, сэр, не повредим ли мы его, водя им над сметаной?
— Да что вы, Господь с вами! - запротестовал Каунселлор.— Ведь оно пойдет на доброе дело. И уж поверьте мне, душенька, никакое доброе дело в этом мире не остается без воздаяния.
Высказав эту бесценную истину, Каунселлор взглянул на Анни с таким благостным видом, что она, как она призналась впоследствии, готова была расцеловать его, но побоялась, что подобные вольности могут обескуражить высокородного гостя. Итак, выполнив все условия Каунселлора, она принесла ему ожерелье Лорны и, прежде чем передать его из рук в руки, приподняла его у себя над головой, чтобы Каунселлор мог сполна наглядеться на его красоту.
— О да, старинная вещь,— отметил Каунселлор, не выказав при виде ожерелья ни интереса, ни восторга.— Эта вещь мне хорошо знакома. Ну что ж, за неимением лучшего, сгодится и это. Итак,
Начинаем по порядку:
Трижды три дает девятку,
А четверку — дважды два.
Кринкум, кранкум, трын-трава!
Чего это вы так испугались, глупенькая?
— Дорогой сэр, но ведь это самое что ни на есть колдовство! Настоящее колдовство: ведь вы же говорили стихами! Боже, что скажет матушка! И разве после этого я попаду на небо? Ой, а ведь я и вправду вижу сметанку!
— Ну конечно, а что же еще? Но вы не должны заглядывать сюда, иначе чары рассеются и дьявол улетит с этой кастрюлей и перетопит всех коров, чье молоко оказалось в кастрюле!
— Господи, как ужасно, сэр! И зачем вы ввели меня в такой грех?
— А теперь, — зловещим шепотом промолвил старый пройдоха, — никому ни слова. И чтобы ни вы и никто другой не входили в молочную, по меньшей мере, три часа, За это время чары свершат свою работу, вся кастрюли, до самого дна, будет полна сметаны, и вы еще не раз поблагодарите меня за то, что я открыл вам свой секрет, Подумайте только, ведь вы же заработаете на этом целое состояние! Ожерелье положите под ту маленькую кастрюльку и не поднимайте ее один день и одну ночь. Да не бойтесь вы, милая, с вами ничего не случится, если вы в точности выполните все, что я говорю.
— Ой, конечно, конечно, скажите только, что делать дальше.
— Дальше? Ступайте в свою комнату, запритесь на засов и молитесь три часа.
Затем Каунселлор засобирался в дорогу. На прощание он расшаркался перед матушкой в столь изысканной манере, что когда он скрылся из виду, она сказала:
— Вот ведь как бывает на свете, детки. Врут люди почем зря, то есть, я хотела сказать, возводят напраслину на человека только за то, что у него манеры лучше, чем у них. И почему это, Лорна, ты прежде не рассказывала нам о своем чудесном дядюшке? Ты заметила, Лиззи, как лежат его серебряные волосы на бархатном воротнике и какие у него белые руки? А помнишь, когда на прощании он пожал мне руку и не смог от волнения промолвить ни слова, как он в эту минуту многозначительно промолчал? Ах, Лиззи, ты прочитала мне кучу всяких чудесных книг про разных там рыцарей и про их возлюбленных, но вот пришел сэр Каунселлор... Ах, ну разве это можно сравнить с твоими историями!
— Вам бы лучше замуж за него выйти, сударыня: тогда бы он сполна заплатил вам за ваше восхищение, — сказал я, входя в комнату, и тут же, не сдержавшись, выпалил то, о чем до поры до времени лучше было бы помолчать: — Он украл сто тысяч фунтов стерлингов!
— Ты с ума сошел! — воскликнула матушка и побледнела, как полотно.
- Еще бы не сойти: он унес с собой ожерелье Лорны. Теперь даже пятьдесят таких ферм, как наша, не возместят ей потери.
Последовало долгое молчание. Матушка взглянула на Лиззи, не смея поднять глаз на меня, Лиззи уставилась на меня совершенно безбоязненно, а я — я был вне себя от гнева. И даже не стоимость украденного ожерелья привела меня в неистовство, а бесконечная глупость всех и каждого из нас и мысль о том, как опечалится Лорна, узнав о пропаже фамильной драгоценности. А осознание того, что Каунселлор попрал священные законы гостеприимства, довела меня до белого каления.
Но тихо вошла в комнату моя любимая, тихо подошла ко мне и, положив руку мне на плечо, испуганно взглянуло на меня, но тут же опустила глаза, и вздохнула, и я без слов понял, что в гневе своем я был похож сейчас на самого Сатану, и я глубоко устыдился, что от ярости забыл самого себя.
— Джон, дорогой,— сказала Лорна,— не заставляй меня думать, что ты переживаешь из-за моих денег больше, чем я сама.
Я вывел ее из комнаты, чтобы с глазу на глаз объяснить, как все получилось, но она даже не захотела слушать меня.
— Твой долг — быть сейчас около матушки: ведь это жестокий удар для нее, а не для меня.
«Лорна, чудо мое,— подумал я,— сколько лет я тебя знаю, а ты все не перестаешь удивлять меня».
Нет, не смог я пойти к матушке в эту минуту, потому что гнев мой еще не остыл, и тогда вместо меня к матушке пошла Лорна.
Она приблизилась к матушке, взяла ее за обе руки и сказала:
— Матушка, дорогая, если вы в печали, то, значит, в печали и я.
Бедная моя матушка, уткнувшись Лорне в колени, горько заплакала, а я... С той поры, как Том Фаггус назвал мне истинную цену ожерелья Лорны, мне впервые стало легко на душе, потому что теперь никто не мог заподозрить меня в том, что я хочу жениться на Лорне только из-за ее денег. И еще я подумал, что, может быть, теперь, когда Лорна лишилась целого состояния, Дуны, наконец, оставят нас в покое.
Анни, сестренка моя легковерная, вот уж чье горе было действительно неописуемым! Бедная девочка была настолько уверена, что ожерелье по-прежнему находится под кастрюлькой, что с гордостью предложила мне пойти на кухню и проверить, так это или нет, если я, конечно, посмею нарушить волшебное заклятие. Ей и в голову не пришло, что я давно уже его нарушил, заглянув под злосчастную кастрюльку. Мы вместе пошли на кухню, я приподнял кастрюльку, и Анни, взглянув на пустое место, побелела, как снег, и, едва держась на ногах, со стоном оперлась о стену. Лорна, любившая ее так, словно знала ее с самого детства, утешала ее, как могла, проклиная все бриллианты на свете.
В ту же ночь Джереми Стикльз (о его отсутствии Каунселлору наверняка было известно) воротился на ферму, привезя с собой оружие и боеприпасы, необходимые для решительного штурма Долины Дунов, так что теперь уже и мы, и противники наши ясно понимали, что война между нами становится неотвратимой. Это, в свою очередь, значило, что готовиться к обороне Дуны будут тщательно, а защищаться — отчаянно.
Странно было видеть и слышать, и почти невозможно было объяснить поведение сотен мирных поселян, точивших вилы и похвалявшихся при этом так, словно каждый из них успел прикончить, по меньшей мере, с десяток Дунов, меж тем как еще год назад они боялись не то что сказать, но даже прошептать хоть слово против Дунов. Всеобщая вера в победу крепла день ото дня с той поры, когда люди, к вящему своему удивлению, узнали о том, как жестоко были побиты Дуны на ферме Плаверз-Барроуз.
Джереми Стикльз от души посмеялся над новым способом Анни делать сметану, а когда узнал, что исчезли драгоценности, и узнал их стоимость, разом помрачнел и, поманив меня пальцем, незаметно отвел в сторону.
— Сынок,— сказал он,— после того, что ты рассказал мне насчет драгоценностей, то, о чем я, кажется, догадался некоторое время тому назад, сегодня уже начинает походить на правду. Дай слово, что никому не расскажешь того, что узнаешь от меня.
— Даю.
— Этого достаточно. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы брать с тебя какую-то особую клятву, хотя у меня даже есть право привести тебя к присяге. То, что я тебе расскажу, парень, тебя, с одной стороны, испугает, но, с другой стороны, облегчит тебе душу. Я читаю тебя, как книгу, Джон, и вижу, что перед тем как украсть ожерелье, старый негодяй сказал что-то такое, что необычайно встревожило тебя. Ты старался не думать об этом, ты даже попытался не принять этого всерьез, и все это единственно ради покоя женщин, и все же это гнетет тебя куда больше, чем само ограбление.
— Если бы я поверил Каунселлору, горе просто придушило бы меня к земле. Но я не верю... Однако, что это меняет? Все, что наговорил тут Каунселлор, настолько противоречит нашему укладу, что просто выбивает меня из колеи. Только подумаю о Лорне, подумаю о том, как целую ее, как тут же вспоминаю о том, что ее отец отнял жизнь моего отца.
— Только подумай, — подхватил Джереми, подражая моим интонациям, — только подумай, как Лорна любит тебя, Джон, как целует тебя, Джон, и как все время вот так же твердит себе: «Отец этого человека убил моего отца». Ты смотришь на дело только со своей колокольни, но постарайся взглянуть на него глазами Лорны. О Господи, как же все мужчины односторонни!
— Да, тут с какой стороны ни гляди, все равно ничего хорошего не выйдет. Признаюсь вам, Джереми, как на духу: я попытался примириться с этим — и потому, что хотел таким образом расстроить планы Каунселлора, и потому, что Лорне нужна была моя поддержка, и потому, что вела она себя так мужественно и отнеслась ко мне так благородно. Но должен вам сказать по секрету, мне не стыдно признаться в том, что женщина переносит такие передряги куда легче, чем мужчина.
— А это потому, сынок, что когда она любит по-настоящему, ее жизненные силы выходят за границы вероятия, меж тем как ума-то, быть может, ей как раз по-прежнему и не хватает. Ну а теперь, когда я освободил твою душу от тайного бремени, вынесешь ли ты новое бремя, которое я возложу на нее?
— Сделаю все, что смогу,— ответил я.
- А больше и сделать невозможно,— сказал Джереми Стикльз и начал свой рассказ.