Трудно описать, что творилось со мной в те дни и долгое время спустя после нашей встречи. Я отбросил все мысли о будущих трудностях, чувствуя себя счастливейшим из смертных с самого сотворения мира. Я не думал даже об урожае и о заботах, одолевавших матушку.
Получив от меня письмо с моим лондонским адресом, матушка переслала мне большой запас провизии, деньги и прочее. Капитану Стикльзу она послала полбока вяленой оленины, Лорне — здоровенную гусыню, свежих яиц, бутылку шерри-бренди, а также восемь фунтов свежего домашнего масла. Мне, помимо всего прочего, она прислала длинное письмо со множеством добрых советов, изложенных прекрасным литературным языком и переписанных замечательным почерком Лиззи. Если бы я удосужился их прочесть, они принесли бы мне немалую пользу, но я, скользнув по ним глазами, начал читать с того места, где говорилось о том, как обстоят дела у нас на ферме. Матушка сообщила, что некто, узнав, что у Бетти припрятано в чулке целых пять фунтов стерлингов, сделал ей предложение. Дуны, как явствовало из письма, вели себя тихо, и несколько окрестных приходов решили кормить их в течение всей жатвы, чтобы фермеры, работая дотемна, могли безбоязненно возвращаться домой. Это устроило и тех, и других, избавив обе стороны от лишних хлопот, но Лиззи писала, что, по ее мнению, Дуны едва ли бы утихомирились надолго и вели бы себя сейчас тише воды ниже травы, если бы полковник Керк, обнаружив шестерых из них в рядах мятежников, не отправил бы их на виселицу. Из этого же письма я узнал, что Том Фаггус снова дома и почти оправился после своей ужасной раны. Страдания укротили его неуемность, и он дал себе торжественную клятву никогда более не выходить на тропу войны, но отныне посвятить свою жизнь неустанным заботам о семье и доме. Никаких других важных новостей в этом пространном письме больше не сообщалось, за исключением того, что цены на подковы снова поднялись и что Бетти разбила голову своему ухажеру, ударив его кулаком, набитым монетами. В углу письма было приписано, что небезызвестный сержант Блоксем назначен собирать подати, а также ловить участников мятежа в наших краях.
Лорна пришла в восторг от гусыни, масла и шерри-бренди, а ее дядюшка, граф Брандир, признавшись, что такого шерри-бренди он в жизни не пил, решил поподробнее разузнать у молодого человека из провинции о том, как готовят эту божественную благодать. Благородный джентльмен, престарелый и глухой, так и не разобрался в отношениях между Лорной и мной. Для него я был всего лишь замечательным юношей, вырвавшим Лорну из лап Дунов, которых он ненавидел всем сердцем. Узнав, что двоих из них я вышвырнул через окно, он похлопал меня по спине и заявил, что отныне двери его дома всегда будут широко открыты для меня, и выразил сожаление, что познакомился со мной только сейчас, иначе я мог бы приходить к ним в гости куда как чаще.
Такая доброта со стороны его светлости, как вы понимаете, оказалась для меня более чем кстати, и все же я решил не злоупотреблять его гостеприимством. Что касаемся секретов шерри-бренди... Я готов был помочь графу Брандиру всем, чем смогу, и, как оказалось впоследствии, действительно помог, причем дважды, но шерри-бренди был тут ни при чем. Впрочем, обо всем по порядку.
Однажды Лорна, необычайно взволнованная, сказала мне:
— Я расскажу ему, Джон; я непременно должна рассказать ему, Джон! Как низко с моей стороны держать его в неведении!
Я подумал, что Лорна имеет в виду нашу любовь, которую мы уже трижды пытались, если так можно выразиться, «вкричать» дядюшке в уши, но он так ничего и не понял, и потому я сказал:
— Хорошо, дорогая, давай попытаемся еще раз.
Лорна взглянула на меня — и глаза ее сказали больше, чем язык. «Господи, какой ты недогадливый!» — прочел я в них. Зная, однако, как я досадую на собственное тугодумие, и в том, что мне приходится обнаруживать его лишний раз, удовольствия для меня, мягко говоря, мало, Лорна тут же пришла ко мне на помощь и сказала подчеркнуто мягким тоном:
— Я говорю о его бедном сыне, Джон. Какая-то неведомая сила подсказала дядюшке много лет назад, что с сыном стряслась беда, и дядюшка, не надев ничего теплого, не надев даже шляпы, отправился на поиски единственного своего детища. Дул пронизывающий ветер, и как раз тогда-то дядюшка и потерял слух. Мне кажется - я верю, — если дядюшка поживет на ферме Плаверз-Барроуз хотя бы месяц, слух вернется к нему. Ему чуть более семидесяти, но разве это возраст? Я надеюсь, ты будешь слышать меня и тогда, когда тебе будет под восемьдесят, Джон.
— Все в руках Божьих, Лорна, но мы, я думаю, еще поговорим об этом, когда обоим нам перевалит за пятьдесят. Я сделаю для дядюшки все, что ты хочешь, но... Представь, что мне когда-нибудь стукнет семьдесят лет, брр! Ты, впрочем, будешь прекрасна всегда, в любом возрасте!
— Только для того, кто любит меня,— быстро ответила Лорна, комически сморщив лицо, чтобы на ее чистом, безмятежном челе проступили глубокие морщины.— Посоветуй, скажи: должна ли я довести, наконец, до сведения дядюшки эту ужасную новость?
— Вначале мне нужно узнать, в каком состоянии его светлость пребывает теперь и в какой степени горечи и невзгоды повлияли на его рассудок.
— Бедный мой дядюшка до сих пор верит, что в один прекрасный день его горячо любимый сын вернется к нему, так верит, что всю свою собственность переписал на сына. В доме для него приготовлена спальня, а бутылка любимого вина Алана всегда стоит в леднике. Дядюшка попросил меня сделать для сына пару домашних тапочек, сняв мерку с его башмаков, а если дядюшка узнаёт, что в городе появился какой-нибудь новый сорт табака,— дядюшка, к слову сказать, не выносит даже запаха табачного дыма,— он отправляется даже на другой конец Лондона, только бы раздобыть эту диковинку для Алана. Ты знаешь, как он глух, но стоит кому-нибудь произнести имя «Алан» даже за закрытыми дверями, дядюшка тут же раскланивается с гостем, не считаясь ни с какими титулами, и бежит в коридор, и самолично осматривает его с начала до конца, не позволяя делать этого никому другому. Он не верит, что может умереть, так и не повидавшись с сыном.
— Ужасно! — вырвалось у меня.
— Он хочет, чтобы его сын женился на мне, он всю жизнь мечтает об этом. А я... Я должна быть около дядюшки и ждать, когда живой и невредимый Алан появится на пороге дома и сделает мне предложение. Вот и скажи после этого, безумен мой дядюшка или нет?
— Лорна, я сам был бы сумасшедшим, если бы назвал безумным того, кто так страстно надеется.
— Тогда скажи, что мне делать,— ведь я-то знаю, что Алан Брандир убит в Долине Дунов.
— Но если ты скажешь об этом его светлости,— сказал я, тщательно взвешивая каждое слово,— ты убьешь его.
— Знаю...— сказала Лорна, тяжело вздохнув. — Потерять единственную надежду, когда тебе за семьдесят... Нет, никогда и ничего я ему не скажу.
Так я помог графу Брандиру в первый раз. То, что я сделал после этого, было куда менее важно, но граф, не зная о первой моей услуге, второй моей услугой был потрясен до глубины души. Я не очень люблю рассказывать эту историю, потому что мое участие в ней вознесло меня на столь головокружительную высоту, что и до сих пор я чувствую некоторое отчуждение между мной и моими друзьями, хотя, видит Бог, я делаю все, чтобы они не сочли меня зазнайкой. И все же, поскольку история эта стала, так сказать, исторической, потому что к ней имел отношение сам король, а также потому, что многие увидели меня в ложном свете (ближайшие соседи — в особенности), я постараюсь, насколько это в моих силах, преодолеть свою неложную скромность и рассказать, как все было на самом деле.
Как-то в разговоре Лорна мельком упомянула о том, что ее дядюшка хранит свои деньги в громадном металлическом сундуке с двойной крышкой, кучей замков и изображением родового герба. Мало того, ящик прикован к стене тяжелой цепью, чтобы его невозможно было вытащить из помещения. Лорна сказала, что ящик, безусловно, полон, потому что она видела, как дядюшка ходит полюбоваться на свои сокровища, и ей не однажды приходило в голову, что дядюшкины деньги могут стать для нас могучим подспорьем, когда мы поженимся.
— Мои руки — вот мое подспорье,— сказал я.— Слышать ничего не хочу о дядюшкином сундуке!
Как-то сентябрьским вечером, когда дни становились все короче и короче, я вышел от графа Брандира и оглянулся, чтобы еще раз бросить взгляд на дом, где живет моя любимая. В этот момент ярдах в ста от черного входа я заметил двух парней разбойничьего вида, которые, притаившись в кустах, явно вели наблюдение за домом графа.
«Грабители»,— мелькнуло у меня в голове. Первым моим желанием было остаться, посмотреть, что они намереваются делать, и, по возможности, не подпустить их к графскому заветному сундуку. Однако я тут же сообразил, что злодеи почти наверняка видели, как я вышел из дома, как оглянулся и как вышел на дорогу, ведущую в Лондон, и потому, прибавив шаг, ушел достаточно далеко, чтобы скрыться у них из виду, а потом свернул на ближайший постоялый двор и просидел там до темноты. Затем, за два часа до полуночи, я вернулся к дому графа и залег в кустах с восточной стороны. Темень стояла непроглядная, зато отсюда можно было хорошо услышать любой подозрительный шум, с какого бы входа он ни раздавался.
«С фасада, пожалуй, не полезут»,— подумал я.
Так оно и оказалось. Когда погасли все огни и в доме воцарилась полная тишина, я услышал негромкий свист из-за деревьев неподалеку от меня, и тотчас же между мною и белой стеной промелькнули три темные фигуры. Грабители направились прямо к окну, — кто-то осторожно поднял оконную решетку изнутри, — послышался шепот и короткий звук, похожий на звук поцелуя, и разбойная троица полезла в дом.
— Ах, мерзавцы! — сказал я про себя.— И злодейство-то похуже тех, что свершаются Дунами: тут дело пахнет еще и предательством.
Размышлять о нравственном долге было, однако, не к месту и не ко времени. Я прокрался вдоль стены и проник в дом через то же открытое окно следом за незваными гостями. Я крался по дому, страшно досадуя, что у меня нет никакого огнестрельного оружия, только дубина, которую я прихватил на обратном пути, поклявшись, что уж на этот раз Лорну никто не ограбит. Из-за нас, из-за Риддов, лишилась она единственного своего богатства, бриллиантового ожерелья, так что я теперь любой ценой должен был спасти сундук, который рано или поздно все равно достанется Лорне, если, конечно, воры не доберутся до его сказочного чрева.
Я двигался бесшумно, как кошка,— для того, кто занимается борьбой, это совсем нетрудно даже при собственном весе двадцать стоунов [74], — следуя за неверным огоньком свечи, подрагивавшей в руке подлой служанки. По дороге служанка завела воров в кладовую и дала им чего-то выпить, и я услышал, как они закряхтели и зачмокали от удовольствия.
Не буду долго останавливаться на этом, — хотя воры, добравшись до кладовой, готовы были, кажется, застрять в ней навечно, — скажу только, что из кладовой нечистая компания направилась к спальне графа Брандира. От служанки воры, конечно, узнали, что граф ничего не слышит, и поэтому пнули дверь без особых церемоний, ожидая, что она широко распахнется перед ними. Но не тут-то было: граф крепко заперся на ночь. Две-три минуты воры сопели и пыжились впотьмах, а потом, отойдя от двери, стали плечом к плечу и, выломив дверь с разбегу, ворвались и спальню с факелом и оружием.
Когда я добежал до двери и ворвался в комнату, и увидел, что один негодяй приставил тяжелый кавалерийский пистолет ко лбу его светлости, а двое других тщетно пытаются взломать металлический сундук.
— Отдай ключи,— потребовал тот, что с пистолетом,
— Не отдам,— твердо сказал граф, когда до него дошло, чего от него хотят.— Не отдам, и все тут. Все это принадлежит Алану, моему мальчику. Только ему. А другим не достанется ни пенни.
— Тогда прощайся с жизнью, лорд,— прохрипел вор,— Считаю до трех. Раз, два...
В тот момент, когда прозвучало «три!», я ударил дубиной по стволу снизу, а второй удар обрушил на голову злодея, и он тут же распростерся на полу, не подавая более признаков жизни. Двое подельщиков, опомнившись, бросились на меня, один с пистолетом, другой с кортиком. Опасаясь огнестрельного оружия больше, чем холодного, я мигом сорвал с постели тяжелый бархатный балдахин и накинул его на нападающих, и пока они срывали его с себя, я живо поднял с пола бездыханного их товарища и загородился им, как щитом. Первый же выстрел в мою сторону, оказавшись последним, прикончил разбойника окончательно, а утихомирить оставшихся двоих для меня уже не составило больших трудов. Я привязал их одного к другому и, оставив их на попечение прибежавшего дворецкого, отправился на поиски констеблей. Нашел я их часа через три и, слава Богу, не пьяных, а слегка навеселе, так что у них было еще достаточно сил и разума, чтобы препроводить связанных моих пленников в тюрьму.
Утром разбойники предстали перед магистратом. И вот тут-то начались чудеса. Видите ли, любезные читатели, окажись эти двое обыкновенными разбойниками и даже отъявленными убийцами, я ни за что не поднялся бы на целую ступень общественной лестницы и не вырос бы в глазах своих земляков, но этих парней кто-то опознал в суде, и оказалось, что они — протестанты-лжесвидетели, оказавшиеся не у дел, подручные Оутса, Бедлоу, Карстэрза, действовавшие заодно с Дейнджерфильдом, Тербервиллем и Дагдейлом [75], — словом, из компании тех, кого король ненавидел лютой ненавистью, но до сих пор никак не мог поймать. Едва эта новость стала известной за стенами суда, как тут же, откуда ни возьмись, набежала целая дюжина доброжелателей, которых я прежде в глаза не видывал, и, принеся мне свои, как они утверждали, искренние поздравления, попросили меня не забывать их на будущее.
Магистрат наговорил мне кучу похвал, — раз в десять больше, чем стоило бы на самом деле, — а затем не счел за труд изложить историю моих подвигов письменно, с тем, чтобы с ними мог ознакомиться сам король. Слушанье дела еще не закончилось и подсудимых еще не отправили в тюрьму, как на меня набросились новые доброхоты, — на этот раз числом более двадцати,— и всяк от щедрот своих предложил ссудить мне сотню фунтов, чтобы я смог купить себе придворное платье, прежде чем предстать перед его величеством.
В тот же день я получил приглашение прибыть во дворец. Однако перед этим король призвал к себе графа Брандира, чтобы услышать историю из его уст, и его светлость, хотя и не без преувеличений, рассказал, как было дело, впрочем, короля не столько занимали подробности происшествия, сколько он пожелал лишний раз убедиться в том, что на этот раз клятвопреступление действительно породило самый настоящий разбой.
Убедившись, что все обстоит именно так, его величество с удовлетворением потер руки и приказал немедля опробовать особые колодки собственного его изобретения. Он снизошел до того, чтобы лично смазать маслом механизм, и выразил опасения, что в Лондоне не найдется никого, кто смог бы пустить новинку в ход, но решил, что лучше все же испытать одного-двух заплечных дел мастеров из тех, что под рукой, чем дожидаться палача из Эдинбурга.
Итак, меня призывал сам король. Взволнованный донельзя, я облачился в лучшее свое платье, нанял модного парикмахера, а также выпил полгаллона [76] эля, и только после этого руки у меня перестали трястись. Отправляясь во дворец, я учтиво раскланялся со своими доброжелателями, пожелав в душе никогда более не встречаться с ними.
Представ перед августейшей четой, я согнулся в нижайшем поклоне и замер, не смея разогнуться, и лишь когда его величество обратился ко мне, я поневоле поднял голову.
— Я тебя уже где-то видел, молодой человек,— сказал король.— Такого великана забыть невозможно. Где это было? Скажи, тебе это лучше знать.
— Если будет угодно вашему величеству,— ответил я, удивляясь тому, что я еще способен не только что-то соображать, но и отвечать,— это было в королевской часовне.
— Ах, вот как, в королевской часовне! — улыбнулся король, и его смуглое лицо, с которого не сходило кислое выражение, стало почти симпатичным.— Приятно, что наш самый высокий и сильный подданный к тому же еще и добрый католик. Придет время — и оно не за горами, - когда вся Англия будет горда, исповедуя единственную, истинную веру!
Здесь король задумался и умолк. Я подумал, что на счет «единственной, истинной» он, конечно, хватил через край, но противоречить ему не стоит.
— Так вот он каков, наш добрый гигант Джон Ридд, - промолвила королева и выступила вперед, заметив, что ее царственный супруг погрузился в молчание,— добрый гигант, о котором я так много слышала от моей дорогой Лорны.
— Итак, Джон Ридд, — подхватил его величество, прервав размышления о «единственной, истинной», — ты сослужил великую службу королевству и нашей религии. Ты спас графа Брандира, доброго католика и благородного человека, но, самое главное, ты поймал двух подлейших псов, двух еретиков, и заставил их пристрелить третьего. Блистательно! Непостижимо! А теперь проси у нас всего, чего хочешь,— конечно, в пределах разумного. Итак, какое у тебя главное желание?
— Ваше величество, — сказал я, — матушка моя всегда считала и считает до сих пор, что поскольку я обучался в Бланделл-Скул в Тивертоне, я вполне имею право на дворянский герб. Герб — это то, о чем она мечтает.
— Каков молодец! Нет, каков молодец! — весело воскликнул король, обращаясь к королеве.— Скажи, парень, а в каком ты звании?
— Я фригольдер, — ответил я, несколько смутясь, - фригольдер в двадцать пятом колене. Мой далекий предок получил нашу ферму в дар еще от Альфреда Великого [77], — так, во всяком случае, говорят люди. За последние три года мы сняли три добрых урожая и сможем заплатить за герб. Хотя, честно говоря, мне лично он не нужен.
— Будет тебе герб,— улыбнулся король. И тут же придя в восторг от собственного юмора, добавил: — Большой-пребольшой, подстать тебе. Неимоверно большой, ибо размеры его должны символизировать древность твоего верноподданного рода и многочисленность рати, которую ты поверг во прах.
И пока я размышлял над его словами, король сделал знак людям, стоявшим в дальнем углу комнаты, и они принесли ему небольшой меч. Затем король приказал мне опуститься на колени, что я и сделал, предварительно вытерев перед собою пыльный пол (жаль было пачкать совершенно новые штаны). Король легонько ударил меня по плечу лезвием меча и торжественно провозгласил:
— Встаньте, сэр Джон Ридд! [78]
Церемония столь изумила меня, что выбила из колеи окончательно. Я встал, беспомощно огляделся вокруг, но при этом почему-то вдруг в голове у меня промелькнула лукавая мысль: «Интересно, что сказали бы соседи Сноу, узнав про все это?» И тут же, противу всяческих правил придворного вежества, я сказал:
- Весьма вам обязан, сэр. Но что мне теперь делать с этим?
Стоун — 6,33 кг. 20 стоунов— 126,6 кг.
Речь идет о так называемом «католическом заговоре», который, по выражению английского историка Д. Огга, был «блестящей мистификацией». В августе 1678 г. бывший католический священник, перешедший в англиканство, Титус Оутс, человек с темным прошлым, проживший долгое время во Франции и Испании и завязавший там связи с иезуитами, обратился в Тайный совет, сообщив о том, что имеет сведения о заговоре католиков, которым якобы руководят из Рима. По его словам, число заговорщиков достигало 200 тыс. чел. Цель заговора — убить Карла II серебряными пулями или отравить с помощью придворного врача и возвести на трон герцога Йоркского. Число «заговорщиков» намного превышало количество католиков, проживавших тогда в стране (13,6 тыс.), но в «заговор» поверили, потому что герцог Йоркский, брат короля, а также сама королева были католиками. По всей стране прокатилась волна антикатолической истерии. Власти обыскивали дома католиков, день и ночь на улицах Лондона дежурили вооруженные отряды милиции. Парламент принял серию репрессивных законов — «Об удалении католиков из обеих палат парламента», «О принятии эффективных мер для подавления роста католицизма в стране», «Об удалении из Лондона и его окрестностей всех католиков», «О лишении католиков права вести торговлю или дело в Лондоне» и ряд других. Знаменитый «Закон о неприкосновенности личности» («Хабеас Корпус Акт») от 27 мая 1679 г. (ныне — один из основных конституционных актов Великобритании) был принят в связи с этими событиями и был направлен «против абсолютной монархии и открытого или скрытого католицизма» (Ф. Энгельс). Герцог Йоркский, лидер католиков, став королем Англии через семь лет (в феврале 1685 г.) под именем Якова II, был, безусловно, рад отомстить протестантским провокаторам.
Полгаллона — около 2,25 литра.
Альфред Великий (ок. 849—ок. 900) — король англосаксонского королевства Уэссекс с 871 г.; в борьбе против датчан объединил ряд соседних англосаксонских королевств на юго-западе Англии, построил могучий флот.
В этой сцене описывается церемония посвящения в рыцари.