Барбаросса никогда не считала себя знатоком фортификационного искусства и мало что смыслила в замках. Если Адом тебе определено родиться в Кверфурте, краю бездельников, пьяниц и углежогов, самое внушительное строение, которое тебе суждено увидеть на своем веку, это местная ратуша. Сложенная из камня, на фоне дряхлых деревянных домишек с заскорузлыми торфяными крышами она выглядела едва ли не великаном.
Другое дело — здесь, в Броккенбурге. В городе, что прикипел к древней горе Броккен подобно исполинской бородавке, медленно пожирая ее и сам захлебываясь в ядовитой скверне магических испарений. Камень здесь всегда был в избытке, и не беда, что камень этот был отравлен излучением адских энергий, текущих через гору на протяжении столетий, здесь всегда находились желающие сгрести его в кучу, соорудив внушительное сооружение на старый манер, водрузить сверху знамя, хоть бы и из старых выцветших порток, наречь его каким-нибудь звучным именем и объявить своим фамильным владением — и плевать, что многие броккенбургские замки может обойти кругом за две минуты старый осел.
Барбаросса сплюнула на брусчатку, покачивая за спиной мешком с гомункулом. Ноги, точно послушный жеребец, изучивший дорогу лучше возницы, сами несли ее к Малому Замку, не требовалось ни указывать им путь, ни торопить, но глаза по привычке сами цеплялись за угловатые контуры замков, попадавшихся ей на пути, отчетливо заметные даже в густых предвечерних сумерках.
Черт. Если здесь, в Броккенбурге, и хватало чего-то, за исключением остервеневших от голода безмозглых сук, мнящих себя ведьмами, так это замков. В большинстве своем это были никчемные каменные кадавры, именующиеся замками лишь по недоразумению — да по прихоти своих владельцев. Щеголяющие вышедшими из моды еще во времена Бар-де-Люка и Вобана машикулями[1] и гурдициями[2], они производили впечатление надгробных изваяний. Некоторые, особо славные сооружения, имели не только свое имя, но и собственную историю, зачастую куда более внушительную, чем люди, которые в них ныне обитали.
Взять, к примеру, замок «Флактурм». Внушительная штука, с какой стороны ни посмотри. Тяжелая, угловатая, исполинская, серая как пришедшая на рассвете смерть, похожая на огромную шахматную ладью, водруженную на южной окраине Оберштадта. Этот замок служил пристанищем и штаб-квартирой «Вороньей Партии» на протяжении двух сотен лет. И каким-то образом даже не превратился в груду щебня в страшном для Саксонии сорок пятом году, когда на исходе Второго Холленкрига демонические орды Белета и Гаапа, объединившись, заливали немецкие города с небес кипящей ртутью и зловонной желчью.
«Флактурм» устоял, как устояла сама гора Броккен, на чьей вершине он примостился. Тяжелый, молчаливый и грозный, он являл собой весомый знак могущества «Вороньей Партии», видимый почти с любой части горы. Среди ведьм, правда, болтали, что столь внушительное впечатление грозный «Флактурм» производит лишь снаружи, внутри это сплошь разгромленные покои, осевшие стены и прохудившиеся перекрытия, прикрытые сто лет назад сгнившими коврами, но проверить, так ли это на самом деле, еще никому не удавалось — «воронессы» относились к своему уединению чрезвычайно серьезно, гостей не привечали и никогда не давали балов.
Если во всем Броккенбурге и имелась полная противоположность «Флактурму», то это был «Новый Иммендорф», служащий обителью для «Ордена Анжель де ля Барт». В нем не было холодной чопорной строгости старых крепостей, он был детищем иной эпохи и не боялся этим щеголять. Перестроенный из солидного купеческого особняка полста лет тому назад, выстроенный на манер неаполитанского палаццо, он и замком-то именовался скорее для проформы — декоративные башенки, украсившие верхний этаж, придавали его профилю не больше внушительности, чем плюмаж от шлема, которым какая-нибудь великосветская шлюха украсит свою прическу. Говорят, только за одно здание «бартиантки» выложили пятьдесят тысяч гульденов — умопомрачительная плата даже с учетом того, как много у этого ковена имелось щедрых патронов и покровителей — а внутренней отделкой занимался сам Готфрид фон Геделер, созидавший дворцы в Бранденбурге и Галле. Стекла для «Нового Иммендорфа» отливались в Силезии, мебель прибыла из Дрездена, парча и шелк для обивки поставлял Аугсбург, что до предметов обстановки, даже вообразить их стоимость было больно — сплошь красное дерево, бронза и хрусталь. «Новый Иммендорф» выглядел как хорошенький кукольный домик и как фортификационное сооружение имел такую же ценность. Впрочем… Кодексом чести всякому старшему ковену предписывалось держать в своем замке караул и нести дежурство, вот только Барбаросса всякий раз с трудом сдерживала смех, пытаясь представить, как «бартиантки» в их пышных парчовых платьях маршируют с мушкетами в руках или бегают по карнизу, готовясь отражать атаку…
«Цвингер», служивший логовом «волчицам» из «Вольфсангеля», представлял собой старый охотничий замок принца Максимилиана[3], пришедший в упадок еще при его жизни и, как поговаривали злые языки, не рассыпавшийся на булыжники только потому, что был надежно скреплен изнутри паутиной и фекалиями. Он и снаружи чем-то походил на собачью будку — грязный, давно не крашенный, с давно превратившимися в густой лес палисадниками. «Волчицы», как и полагается старшим ковенам, держали прислугу из числа младших сестер, но, как шутили в «Хексенкесселе», предварительно убедившись, что «волчиц» нет поблизости, вместо работы по дому те, верно, посвящали себя ловле блох на себе и на своих товарках…
Барбаросса фыркнула, вспомнив, сколь многие сооружения в Броккенбурге повинуясь капризу своих хозяек, именовались замками, хотя на деле представляли собой груду камней, на которую не позарились бы даже мокрицы.
«Великий Бенрат», «Седой Великан», «Кухельбург», «Новые Микены», «Большая Голова», «Ночница», «Чертов Дворец», «Пьяный Замок», «Бастард Третий», «Велленштадт», «Дурында Восточная» и «Дурында Северная»…
В этом весь Броккенбург, мрачно подумала Барбаросса, пытаясь разглядеть в густых сумерках привычные контуры башни Малого Замка. У ведьмы может не быть денег на исподнее, она может днями носить дырявые чулки или хлебать холодную баланду вместо супа, но у нее обязательно будет брошка с вензелем ее адского патрона и самый изысканный кружевной платок, который только можно раздобыть в лавочках Эйзенкрейса.
То же самое и с ковенами. Всякая банда, нашедшая тринадцать сук, уже мнит себя ведьминским ковеном, а ковен без замка — что шлюха без дырки, одно название. А едва только замок найден, еще прежде дрянной мебели там воцаряются наспех выдуманные правила этикета, еще вчера не существовавшие столетние традиции и принципы чести, зачастую еще более запутанные, чем паутина в тамошних сундуках.
«Холькенхавн», «Медный Замок», «Сорокопутка», «Промежница», «Сахарные Уста», «Каменная Елда», «Крейгивар», «Великая Дырень», «Бегемот», «Верхнее Узилище», «Сизая Голубка», «Гленгарри», «Канареечка», «Змеиная Яма»…
За звучными именами зачастую скрывались столь ветхие хибары, что Барбаросса не осмелилась бы переступить их порога, не напялив основательный бургиньот[4] — иногда казалось, что одного чиха достаточно, чтобы обрушить все сооружение тебе на голову. А уж какие запахи царили внутри!..
Некоторые из этих самозваных замков в самом деле во времена седой древности были частями Броккенских фортификаций — разрозненных донжонов, брошенных казематов и рассохшихся бастионов. Разоренные Вторым Холленкригом, пришедшие в упадок еще сорок лет тому назад, они зачастую выглядели несуразно и глупо — несмотря на все попытки своих хозяек вернуть им подобающий замкам лоск. Зачастую это было так же нелепо, как попытка обрядить трактирную шлюху в герцогиню при помощи новой шляпки.
Впрочем… Барбаросса хмыкнула. Некоторые замки и тем не могли похвастать. Если верить злым языкам Броккенбурга, многие из них в прошлой жизни служили конюшнями, складами, пакгаузами и ночлежками. Но даже за такие хоромы среди младших ковенов подчас вспыхивали самые настоящие войны, иной раз даже более кровожадные, чем принятые среди старших ковенов вендетты.
Взять, к примеру, ту историю вокруг того замка, из-за которого кое-кто лишился носа…
Это был даже не замок, это была старая мыловарня, расположившаяся в Нижнем Миттельштадте, которую кому-то из прошлых хозяев вздумалось украсить неказистой аляповатой башенкой. Нелепая прихоть хозяина, скончавшегося еще до того, как работа была закончена, но прихоть, обеспечившая Броккенбург забавной историей, которую Барбаросса вспоминала всякий раз, разглядывая какой-нибудь замок.
С точки зрения Барбароссы, мыловарня с башней выглядела ничуть не лучше, чем мыловарня без башни, но одно это нелепое украшение мгновенно превратило ее в подобие замка, отчего у многих «бездомных» ковенов, вынужденных гнездиться в дортуарах Шабаша или по съемным углам, загорелись глаза. Если прежде на мыловарню претендовали разве что ищущие логово катцендрауги, расползавшиеся стараниями Котейшества по всему городу, в самое короткое время она стала предметом вожделения сразу многих, очень многих сук. Настойчивее всего на эти угодья претендовали ковен «Мертвая Мать» и ковен «Пунасуомалайнен». Не то чтоб у кого-то из них были права на этот замок — настоящие права на него могли заявить лишь обитающие на мыловарне мыши — но притязания их оказались достаточно серьезны. В короткий срок этим двум ковенам, действуя где силой, а где и хитростью, удалось выбить из игры все прочие, также помышлявшие было о приобретении, но не имевшим достаточно сил, чтобы заявить свои права как полагается. Но ситуация от этого едва ли облегчилась, потому что ни один из двух претендентов, пройдя все испытания, не желал отказываться от маячившего перед глазами приза.
Свара между «Мертвой Матерью» и «Пунасуомалайненом» оказалась столь старой и запутанной, что даже Большой Круг, призванный в судьи, не смог определить, на чьей стороне правда и кто заявил права на «замок» первым. Юные прошмандовки успели превратиться в зрелых шлюх, а тяжба все длилась и длилась, и конца ей не было видно. Если старшие молчат, младшие уважительно внимают, ожидая пока те изрекут свою волю. Но если старшие молчат слишком долго, младшие достают ножи и решают свою судьбу сами. Возможно, Старший Круг молчал дольше положенного…
Решающее сражение завершилось разгромным поражением дев из «Пунасуомалайнена». Суки из «Мертвой Матери» порядком помяли им бока, после чего, ликуя и улюлюкая, заняли башню, подняли над ней свой флаг, цвет которого Броккенбург уже успел забыть, и, чтобы отметить победу, пировали всю следующую неделю. Чертовски опрометчиво с их стороны. У «Пунасуомалайнена», может, не было изрядного количества штыков, но в Броккенбурге их недаром именовали «паучихами» — их совокупной ненависти хватило бы, чтобы прожечь посреди саксонской земли сквозную дыру в Ад…
Расправа свершилась темной ноябрьской ночью. Не уповая на ножи и кулаки, суки из «Пунасуомалайнена» раздобыли где-то хорошей отравы и, подкупив местного трактирщика, влили ее в вино, предназначавшееся для новых обитательниц башни. Позже ходили слухи, что на этой сделке хорошо нагрели руки сестрички-«флористки» из «Общества Цикуты Благостной», первые в Броккенбурге отравительницы и специалистки по зельям.
Как бы то ни было, посылка дошла до отправителя наилучшим образом. Той же ночью тринадцать сук, хлеставших вино так усердно, что совсем потеряли осторожность, чуть было не отправились прямиком в Геенну Огненную. Спас их безоар[5] хозяйки ковена. Но только лишь от смерти, не от увечий и позора. Улучив момент, ведьмы из «Пунасуомалайнена» с трех сторон ворвались в незащищенную башню и учинили своим недавним соперницам настоящую дефенестрацию, пошвыряв тех в окна. Трое после этого остались калеками, переломав спины, остальные отделались переломами и вывихами.
Славная битва. Суки из «Пунасуомалайнена» охотно вписали бы ее в свою не очень-то пухлую книгу славы, кабы не неожиданное продолжение, последовавшее той же ночью. Никто не знал, что «Мертвая Мать» кроме гор грязного белья, объедков и пустых бутылок оставила новым хозяйкам башни еще какое-какое имущество. А именно — сторожевого демона, сидевшего под запором в подвале. Не очень могущественный, но проворный и злой, как голодный хорек, он принес «Мертвой Матери» хоть и запоздавшее, но отмщение. Когда солнце взошло над крышами Броккенбурга, оказалось, что этой ночью он успел откусить носы у всех тринадцати душ из «Пунасуомалайнена».
«Мертвая Мать» не выдержала удара, распалась, самые толковые ее сучки перебежали в другие ковены или вынуждены были вернуться в Шабаш. Злосчастную башню же с тех пор именовали исключительно «Драйценазен[6]», забыв все ее прошлые имена и прозвища. Судьбой ее новых хозяек Барбаросса не интересовалась.
— …она сгорела в прошлом году, — проворчал Лжец из-за спины, — Какой-то демон, пролетавший над городом, задел ее хвостом. Отрадно знать, что ты вернула себе достаточное присутствие духа, чтобы размышлять о всякой ерунде, но на твоем месте я бы занял мозг более насущными вопросами. Например, что Цинтанаккар откусит тебе следующим?..
Барбаросса едва не выругалась от неожиданности. Она успела привыкнуть к тяжести мешка, на каждом шагу тюкающего ее в спину, но не к тому, что ее мысли, выплеснутые в окружающий эфир, становятся мгновенно слышны скрюченному в банке человеческому плоду.
Ей надо научиться контролировать себя. Забавно, ровно об этом же ей твердила в свое время Панди, об этом говорила Котейшество…
— Чтоб тебя выдрали демоны во все щели, Лжец!
Гомункул ухмыльнулся.
— Мое тело — четыре пфунда[7] мертвой плоти, плавающие в питательном растворе. Среди адских владык многие понимают плотскую любовь совсем иначе, чем люди, но уверяю тебя, даже среди них найдется не так уж много тех, что соблазнится этим изысканным блюдом. Впрочем…
— Что? — без всякой охоты спросила Барбаросса.
Судя по звуку, доносившемуся из мешка, Лжец задумчиво поскреб пальцем по стеклу. Неприятный звук — точно сырной коркой елозили по тарелке.
— Есть и любители, — спокойно заметил он, — Не среди адских владык — среди смертных. Тебе не доводилось слышать про публичный дом «Форель и клевер»?
Барбаросса мотнула головой. По части борделей она разбиралась не лучше, чем по части замков. Но это название наверняка что-нибудь сказало сестрице Холере. Как однажды метко выразилась Саркома, если какой-нибудь бордель в Броккенбурге ни разу за последние три года не принимал в своих гостях сестру Холеру из «Сучьей Баталии», он вправе украсить свою дверь соответствующей мраморной табличкой и поднять цену вдвое против прежнего.
— Не приходилось, — она мотнула головой, надеясь, что разговор на этом и оборвется.
— Милое местечко, — небрежным тоном заметил гомункул, — Со своим колоритом. Для той публики, которая уже порядком пресытилась мужчинами, женщинами, розенами с их немудреными удовольствиями, а также домашним скотом и теми дергающимися гениталиями в горшках, которые выращивают для потехи изысканной публики флейшкрафтеры. Нет, «Форель и клевер» предлагал своим клиентам совсем другой товар. Можешь догадаться, какой.
Барбаросса не хотела догадываться. Она ускорила шаг, надеясь, что тряска заставит гомункула в банке прикусить язык, но, конечно, напрасно. Как она уже убедилась, этот ублюдок мог молчать часами напролет, как чертов камень, если того хотел и, напротив, петь соловьем, если на него вдруг находила словоохотливость, да так, что не заткнешь и кляпом. Единственное достоинство в судьбе заточенного в банке уродца, подумала она, заключено именно в том, что можно болтать когда тебе вздумается, не считаясь с окружающими…
— В «Форели и Клевере» не было восточных танцовщиц с дюжиной выращенных или вшитых в тело влагалищ, не было исполинских фаллосов с щупальцами, не было даже коллекции афродизиаков, делающих древний и бесхитростный акт сношения чуть более чувственным и изысканным. В нем вообще ничего не было кроме большой каморки со шкафами, а в шкафах… — Лжец притих на мгновение, словно собираясь с мыслью, — Их было ровно сорок. Сорок банок, протертых до блеска, каждая на своей полке, каждая с драгоценным плодом внутри. Некоторые были почти безупречны и походили на непорочный плод, выращенный лоном матери на третьем триместре, другие… Скажем так, другим повезло меньше, они увидели мир не совсем в таком виде, в каковом должны были. Патологии, родовые травмы… Черт, в коллекции «Форели и клевера» было больше любопытных материалов, чем в университетском анатомическом театре! Только материалы эти не пылились без дела, как ты можешь догадаться. О, совсем не пылились. Более того, даже самые искалеченные гомункулы могли заслужить внимание публики… Среди этих сорока был один гомункул, которого прочие прозвали Сеньор Тыква. У него не сохранилось ни рук, ни ног, да и от тельца остался один только перекрученный жгут из хребта, но, вообрази себе, у Сеньора Тыквы было больше клиентов, чем у иных херувимчиков, иногда по две дюжины клиентов за день! На месте хозяина я бы справил ему банку из богемского хрусталя, учитывая, сколько монет он приносил ему…
Наверно, это его маленькая месть, подумала Барбаросса, стараясь, чтобы слова гомункула проскакивали сквозь нее, не задерживаясь, как рыба сквозь крупную сеть. За собственную беспомощность и те неприятные минуты, которые она заставила его пережить. Теперь он нарочно будет разглагольствовать, припоминая всякую дрянь из своей не очень-то долгой жизни, как будто ей мало одних только страданий, причиняемых ей Цинтанаккаром…
Цинтанаккар не исчез. Она отчетливо ощущала крохотную твердую горошину, затаившуюся справа под ребрами. Иногда эта горошина засыпала, делаясь почти неощутимой, иногда отчетливо ерзала, рождая в животе колючую дрожь.
Чертова живая раковая опухоль, которая путешествует по телу, точно любопытный турист, подыскивая себе местечко потеплее и поспокойне…
— Между прочим, содержать такой бордель не так-то просто, как может показаться, — наставительно заметил Лжец, делая вид, что не ощущает эманации ее мыслей, которые должны были хлестать вокруг точно бич, — Плоды в банках не требуют ни зарплаты, ни пищи, они даже и отказать своему хозяину не в силах, но знала бы ты, как хлопотно иной раз с ними! Совокупление — древний и бесхитростный процесс, который вы попытались украсить великим множеством никчемных ритуалов и ухищрений, но в его основе, как и прежде, примитивная механика, взаимодействие двух тел. Вам ведь приходилось изучать Амонтоновы законы сухого трения[8]? Значит, должна догадываться и о том, где кроется проблема. Если оно тело готово к совокуплению, то другое…
Блядь. Она устала от демона, пожирающего ее тело изнутри, и от этого сопляка, готового разглагольствовать часами напролет, заглушая ее собственные мысли.
— Ни один из плодов, выставленных в сорока банках «Форели и клевера» не достиг того возраста, когда мудрая природа вооружает тело для любовных утех, сооружая для этого подходящие приспособления и отверстия. Что там, у многих и тело-то толком не сформировалось. Что ж, всякое искусство требует жертв, даже когда речь идет о любовном искусстве, верно? Хозяину «Форели и клевера» пришлось порядочно попотеть, сооружая на телах своих кормильцев подходящие… отверстия. Честно говоря, поначалу выходило у него неважно, тем более, что для работы он использовал мясницкий нож и грубую сапожную дратву. Многие из гомункулов, которых он облагодетельствовал таким образом, были немало оконфужены. Однако в скором времени он неплохо освоил это искусство, мало того, довел его до таких высот, что сотворенные им отверстия легко можно было спутать с теми, что обычно дарует природа, даром что располагались они совсем не там, где им надлежало быть, а зачастую — где удобнее. Посреди спины, например, или во лбу, или…
Барбаросса с такой силой впечатала каблук в брусчатку, что едва не лопнула стальная подковка на пятке.
— Твою мать! Заткнись! Я не хочу слушать эту хрень! Ты что, сам погостил в этом борделе?
Гомункул рассмеялся. Этот звук был похож на шорох внутри мешочка с песком.
— Нет, конечно же нет. Меня немало поносило по Броккенбургу, это верно, я сменил не одного хозяина за свою жизнь, но в публичный дом судьба меня не заносила. А жаль. Мне кажется, тамошние обитатели многое смогли бы рассказать о природе человеческой страсти. Раз уж я сам в силу происхождения не могу судить об этом…
— А говоришь так, будто сам занимал полочку в этом борделе!
Гомункул усмехнулся.
— До того, как обрести хозяина в виде господина фон Лееба, я провел полгода в лавке «Сады Семирамиды», хозяин которой торговал нашим братом оптом и в розницу. Некоторые гомункулы — удачливые ублюдки! — проводили там пару дней, прежде чем их покупали. Другие же, вроде меня, те, что не могли похвастать смазливой мордашкой и особым воспитанием, проводили там месяцы, а бывало, и годы. Представь себе годы, проведенные на полке. Это похоже на жизнь пепельницы, никогда не покидавшей своего места, или что там еще держат нынче на каминах… Унылое местечко. С другой стороны, именно там я узнал немало нового. Чем еще могут поделиться друг с другом создания, запертые в банках, со своими соседями, такими же несчастными пленниками? Разве что своими историями. Днем нам запрещалось говорить, хозяин наказывал всякого, имевшего неосторожность открыть рот, зато ночью… Ночь принадлежала нам. Ты даже не представляешь, юная ведьма, в какие края заносит нашего брата и что там ему доводится испытать!..
— И дела нет, — буркнула Барбаросса, — А теперь будь добр, заткнись. Я не хочу, чтобы кто-нибудь тебя услышал.
— Для опасений нет оснований, юная ведьма. Только ты можешь слышать меня сейчас. Я говорю в…
— В магическом эфире, я помню! — зло бросила Барбаросса, — На улицах в этот час полно ведьм, почистивших перышки и ищущих развлечений. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из них застукал меня, болтающей c прокисшим овощем вроде тебя.
Гомункул фыркнул.
— Ни одна другая соплячку не услышит меня, если я этого не захочу. Я общаюсь на твоей волне, юная ведьма, и не слышен для окружающих. Чтобы услышать меня, надо быть по меньшей мере демонологом, и не обдроченным юнцом, а весьма сведущим в своем деле. Вероятность того, что в Нижнем Миттельштадте мы встретим такого на улице — не больше, чем вероятность встретить девственницу в Ауэрбахе.
— Мне похер, что ты там думаешь, Лжец. Я хочу, чтобы ты заткнулся и молчал всю дорогу до Малого Замка. Это Броккенбург, а не твой любимый кофейный столик! Так что будь добр!..
Гомункул разочарованно вздохнул, но заткнулся — спасибо адским владыкам и на том.
Ведьм на улицах в самом деле попадалось все больше.
Если внутренние часы не лгали ей, сейчас было что-то около шести часов пополудни. Тот соблазнительный час, когда многие чертовки, нацепив цацки и припудрив разбитые вдрызг мордашки, выбираются в город — закончить дела, которые не успели закончить при свете дня за всеми хлопотами, поразвлечься или просто совершить небольшой променад по окрестностям.
Когда целыми днями корпишь над адскими науками, медленно сжигая душу, к вечеру поневоле захочется подышать свежим воздухом — и неважно, если это будет отравленный и холодный воздух Броккенбурга. Некоторым счастливицам, чтоб подготовиться к поре вечерних утех, достаточно сменить брэ под штанами, спрыснуться одолженными у товарок духами да нацепить брошку, заговоренную от сифилиса. Другим приходится собираться куда дольше — прятать в хитроумно устроенных на теле ножнах кинжалы, проверять укрытые в рукавах ампулы с ядом, проверять амулеты… Старый мудрый Брокк, как и прежде, готов распахнуть перед своими куколками битком набитую сокровищницу, в которой он уже триста лет коллекционирует пороки и удовольствия. Вот только, натягивая сапоги, никогда не знаешь, развлечешься ты сегодня вечером или сама сделаешься чьим-нибудь развлечением…
Каждая сука, собирающаяся нынче вечером на прогулку, ищет свое собственное меню, мрачно подумала Барбаросса, стараясь не цепляться колючим взглядом за снующих мимо сук, среди которых ее внимательный острый взгляд то и дело выцеплял настораживающие детали — татуировки на смазливых мордашках, говорящие о том, сколько сук они успели извести за свою недолгую жизнь, символы принадлежности к различным ковенам, прочие знаки, почти ничего не говорящие обычному прохожему, но совершенно отчетливые для нее.
Время сумерек — тревожное время, опасное время.
Время, когда старина Брокк, и в лучшую пору не особенно благодушный, делается непредсказуемым.
Даже выйдя в бакалейную лавку за хлебом, никогда не знаешь, с кем столкнешься за углом. Это может быть перебравшая в трактире соплячка, машущая спьяну рапирой, которую толком не умеет держать — или опытная бретёрка, ищущая свежую добычу на ночных улицах. Бестолковая шлюха, желающая залезть к тебе в штаны — или хитроумная отравительница, сводящая счеты за обиду, которую ты сама давно успела позабыть. Соперница из недружественного ковена, выслеживающая тебя, чтобы повесить твои уши на стену, рядом с коллекцией своих курительных трубок — или заискивающая соплячка, готовая раздвинуть перед тобой ноги за одно только покровительство и корку хлеба.
Время сумерек — странное время, хмельное время…
Некоторые ковены в сумерках спешат вывести на улицы свои боевые команды — попрактиковаться в уличной резне, пока окончательно не зашло солнце. Беспутные шлюхи, одержимые похотью, водопадами ссыпают монеты в блудильнях и борделях. Ищущие приключений юные прошмандовки ждут возможности увековечить свое имя — и плевать, если Броккенбург вскоре сожрет его вместе с его обладательницей…
Когда-то и я искала себе развлечений, мрачно подумала Барбаросса, зыркая по сторонам, чтобы избежать неприятных сюрпризов. И, черт возьми, находила. Так много, что теперь даже странно, как я протянула первые два года…
Она надеялась добраться до Малого Замка напрямик, по Бреннесештрассе, но ее надеждам не суждено было сбыться — аккурат на углу Бреннесештрассе и Биркенвег в мостовой зиял свежий пролом, курящийся дымом, вокруг которого суетливые магистратские служки выставляли ограждения, вяло огрызаясь в сторону прохожих. Барбароссе не требовалось приближаться и заглядывать внутрь, ее чуткое ухо вычленило из гомона собирающихся зевак достаточно информации, чтобы уяснить суть происходящего.
Какой-то хер, успевший хорошо запрокинуть за воротник несмотря на раннее время, зашел в свечную лавку и попытался вытребовать себе портвейна. Потрясая монетами и не слушая увещеваний хозяина, он стоял на своем, при этом отчаянно сквернословя и нечленораздельно бормоча. А едва только хозяин, потеряв терпение, взял его за шкирку, намереваясь вышвырнуть прочь… На этот счет зеваки еще не успели прийти к единому мнению. Одни утверждали, что в кармане у бузотера обнаружилась граната — еще из тех запасов, которыми останавливали рвущихся на Дрезден боевых големов Гааповой орды. Другие считали, что этот тип сам был демонологом, только пьяным до такой степени, что едва держался на ногах.
Как бы то ни было, свечная лавка вся целиком провалилась под землю, оставив после себя изрядный кратер, внутри которого ворочалось нечто дурно пахнущее, похожее на огромную массу липкой недоваренной ячменной каши. Насколько поняла Барбаросса, это и был несчастный хозяин свечной лавки, подвергшийся страшной трансформации, но на счет того, сохранил ли он разум, зеваки еще не пришли к определенному мнению — ждали демонолога из магистрата.
Демонолог?.. Черт. Барбаросса вынуждена была свернуть на Биркенвег. Это удлиняло путь на пару-другую кварталов, но сейчас она меньше всего желала оказаться поблизости от магистратских демонологов с их противоестественным чутьем на все, что касается проказливых ведьм. Ну его нахер, с такой-то удачей, как у малышки Барби…
Но опасения как будто бы были напрасными.
Броккенбург — старый добрый Брокк — кажется, проявлял к сестрице Барби не больше любопытства, чем обычно. Повозки беспечно катились прочь, рассыпая по улицам дробный перестук копыт и скрип натруженных рессор, аутовагены зло и нетерпеливо рычали, обгоняя их, прохожие текли по тротуарам мягкой отливной волной, стараясь не задевать ее плечами. Из окон лавок слышался гомон и щелчки костяшек — хозяева торопились сбыть не проданный за день товар, из окон трактиров доносился нестройный звон кружек — умаявшиеся за день бюргеры спешили сполоснуть глотку штоффеном-другим пива и пошвырять по грязному столу кости. Никому из них не было дела до идущей по улице ведьмы с говорящим мешком за спиной. Никому в целом мире не было до нее дела.
Трое стражников, беспечно прислонив к стене мушкеты, покуривали фарфоровые трубки, о чем-то степенно беседуя и оглаживая бороды. Со стороны можно было подумать, что беседуют они о чем-то важном, существенном, о том, о чем полагается беседовать людям, облаченным в роскошные стальные кирасы — о ценах на пшено или о том, взбунтуются ли испанские евреи, если в следующем году, согласно эдикту адских владык, каждый корабль понесет не два якоря, а четыре[9]. А может, о том, удержится ли герцог Буне, адский властитель, на своем троне после того как развязал хитроумную интригу против маркиза Форнеуса, стравив его с графом Раумом…
— …едут алхимик и его молодая ученица по пустыне верхом на коне. А ученица — молодая, сопливая, едва-едва посвященная, одно слово — девчонка, хера не нюхавшая, но красивая как верховная суккубка. Едут они, едут — хлоп! — пал конь замертво. Алхимик повздыхал, поохал, походил вокруг, ну и решил — раз уж суждено умереть в пустыне, так лучше он перед смертью отымеет цыпочку-ученицу. Сбросил, значит, свою мантию с портками — а та только зенки таращит. Спрашивает — «Что это такое торчит у вас между ног, мастер?». Тот, хитрец, и отвечает ей — «Сразу видно, что ты неофитка. Это же инструмент Великого Делания[10], источник жизни. Если я вставлю его в тебя — сделается жизнь». А та всплеснула руками и говорит…
Анекдот обещал быть хорошим, в меру соленым, как она любила. Барбаросса машинально навострила слух, чтобы расслышать его концовку, но, к ее разочарованию, стражник, рассказывавший его, мгновенно заткнулся, едва только задел ее взглядом. Взгляд враз потяжелел, делаясь не то, чтоб угрожающим, но вполне предостерегающим — явственный знак ведьме держаться подальше и идти куда следует. Знак, которым определенно не стоило пренебрегать. Барбаросса пренебрежительно сплюнула в ответ — «батальерки» не раскланиваются со стражей, всем известно.
Стражники вели себя сдержанно, не пялясь особо вокруг, однако в их поведении и жестах сквозила некоторая нервозность. Едва ли из-за ее, Барбароссы, присутствия. Железнобрюхие просто ждут с опаской наступления вечера, не зная, что он принесет и какой владыка сделается правителем Броккенбурга этой ночью. Хорошо, если продолжится царствование беспечного Эбра, в этом случае городу ничто не угрожает, разве что пару дюжин вывесок окажутся расколоченными вдребезги да опять повыдергивает кой-где флюгера с крыш. Эбр — благодушный владыка, хоть и любящий порой сыграть озорную шутку, но царствие его в любой момент может подойти к концу и на смену злыми северными ветрами притащит владыку Хаморфола. Этот-то одними вывесками не ограничится, этот многим скучающим бюргерам подожжет пятки, нрав у него суровый…
Барбаросса не позволяла себе отвлечься, шаря настороженным взглядом вокруг. Ее мало интересовали тучные господа, выведшие на вечернюю прогулку своих тощих и бледных, как глина, спутниц, как и праздно прогуливающиеся подмастерья. Если она на что-то и обращала пристальное внимание, так это на других ведьм. Некоторых из них она ощущала одним только ведьминским чутьем, других ловила взглядом в толпе, натренированным, как у мушкетера из личной гвардии курфюрста, бьющего на двести шагов без прицела.
Подозрительная прошмандовка в потертом кожаном колете — высматривает кого-то в толпе и, судя по взгляду, вовсе не для того, чтобы объясниться в любви, очень уж недобрым светом горят прищуренные глаза, а рука за пазухой сжимает наверняка не букетик фиалок, что-то более острое. Верно, караулит какую-нибудь суку из соперничающего ковена, чтобы свести счеты, а может, собирается отомстить своей ветренной возлюбленной или коварной разлучнице. Плевать. Барбаросса предусмотрительно обошла ее по широкой дуге — сейчас ей не улыбалось сделаться участницей чужой склоки. Благодарение Аду, своих дел хватает…
Перепачканная девчонка в дрянном тонком дублете, сшитым больше из дыр, чем из сукна, с такими же драными шаравонами — бредет куда-то, затравленно озираясь, кожа на ее лице от голода сделалась полупрозрачной и оттого вдвойне зловеще выглядят разлившиеся под ней яблоки пегой масти — роскошные подкожные гематомы. Волосы обстрижены неряшливо, будто искромсаны ножом, губы похожи на давленые вишни, так и запеклись, в глазах вперемешку с растерянностью, блуждает детский совсем еще ужас. Тут и гадать не надо — младшая сестра какого-нибудь ковена, которую старшие вышвырнули на улицу, искать им жратву или выпивку или монеты. Если она не уложится в срок и вернется в замок с пустыми руками, ее ждет ночь издевательств и пыток, а наутро — еще одна попытка, может, и последняя в ее не очень-то долгой жизни, исчисляемой четырнадцатью или пятнадцатью годами. На это ли она рассчитывала, играя с куклами в своем Кичере или Герсдорфе или Лавальде, так ли представляла себе жизнь ведьмы, всемогущей, управляющей адскими стихиями, мейстерин хексы? Барбаросса прошла мимо нее, не обернувшись. Этот город построен на костях юных сук. Самое глупое, что только может попытаться сделать ведьма — спорить с Адом о вопросах справедливого мироустройства…
Хорошенькая кокетка в берете с брошью в виде парочки лилий. Царственная походка, высоко поднятая голова, камбричевые[11] штанишки с золотыми цепочками, изящные начищенные сапожки, рассыпанные по плечам локоны, умопомрачительно туго затянутый корсет… Даже не идет — плывет над мостовой, одаривая прохожих улыбкой, от которой кажется, будто проглотила ком растопленного масла. Демонстрирует всему окружающему миру свое благополучие, так отчаянно, что невольно хочется разнести ей мордашку. Небось, обзавелась богатым трахарем, а может, удачно нашла себе ковен, где ее не истязают, а по-сестрински любят… Барбаросса мрачно усмехнулась проходя мимо. Трахарь — небось, вшивый саксонский баронишка — избавится от нее через год или два — здесь, в Броккенбурге, где поставка свежего мяса осуществляется без перерыва многие сотни лет, нет смысла держаться за лежалый товар. К тому же, изучение адских наук ни хера не благостно сказывается на внешности — стоит какому-нибудь шустрому демону отхватить ей нос, или закадычной подружке полоснуть бритвой по лицу, как вся ее красота ощутимо померкнет. Да и в ковене ее участь едва ли многим лучше. Ковен — не семья, как думают несчастные шалавы, прозябающие в Шабаше, это голодная собачья свора. И если тебя не треплют сестры почем зря, лучше не утешайся зазря — скорее всего, тебя не берегут, тебя просто оставили на сладкое…
Какая-то до полусмерти пьяная девица, вывалившаяся из трактира, сопровождаемая в спину смешками и летящими хлебными корками. Видно, что не из бедных, да и чистенькая — была, прежде чем обильно заблевала свой камзольчик. Взгляд мутный, отравленный, рот беззвучно разевается, как у вытащенной на берег рыбы, ноги подламываются, точно сколоченные из бамбуковых колышков, грудь едва не вываливается наружу, едва прикрытая нижней сорочкой… Тоже понятно — надралась в сопли. Видно, привыкла тянуть сидр у себя дома, вот и хватанула, демонстрируя ведьминскую удаль, в трактире полную стопку — и не разбавленного винца, а здешнего «Асбахт Уральт[12]», который в броккенбургских трактирах настаивают на спорынье и маковом зелье. Одной такой стопки хватит чтобы отправиться путешествовать по кругам Ада на двое суток. А может, и не сама выпила, а подлили чего в питье — и такое здесь бывает. Барбаросса проводила брезгливым взглядом шатающуюся ведьму, ковыляющую вдоль улицы на подламывающихся ногах. Едва ли она сейчас помнит, как ее зовут, не знает и того, что уже обеспечила себе веселую ночку, полную самых разнообразных развлечений. В этом городе обитает много люда, которому не достало денег или хороших манер, чтобы обеспечить себе компанию на ночь, но который будет рад воспользоваться подобной дармовщинкой. Если сестры не отправятся на ее поиски, за эту ночь она познает так много любовных утех в таких невообразимых формах и видах, что станет мудрее и искушеннее многих броккенбургских шлюх — если, конечно, не рехнется и не наложит на себя руки…
Никто не обращал на Барбароссу внимания. Никто не щурился в ее сторону, не показывал пальцами, не свистел. Добрый знак. Возможно, судьба, устав бомбардировать милашку Барби дерьмом, решила дать ей заслуженный отдых и, черт возьми, как нельзя более кстати…
— …а неофитка ему и говорит: «Скорее! Что же вы ждете, мастер? Засовывайте эту штуку в лошадь!».
Барбаросса стиснула зубы.
— Чтоб тебя крысы разорвали, Лжец!..
— Я просто подумал, будет несправедливо, если ты останешься без концовки анекдота.
— Ты подслушал?
— Нет нужды, — с достоинством отозвался гомункул, — Я сам знаю несколько тысяч анекдотов, и весьма забавных. Ты даже не представляешь, как медленно тянется время, когда ты сидишь в стеклянном сосуде, лишенный хозяина, в обществе таких же собратьев по несчастью… К слову, о хозяевах. Кто из адских владык является хозяином твоей бессмертной души?
Она только-только успела пересечь Биркенвег, это означало, что дорога до Малого Замка пройдена не больше, чем не треть, а сморщенная виноградина в бутылке уже успела порядком ее допечь. Каждый раз, когда гомункул заговаривал — а он обыкновенно выбирал для этого самый неподходящий момент — она ощущала себя так, словно кто-то приложил ледяную монету ей между лопаток.
— Во имя огненных нужников Ада, я же велела тебе заткнуться и…
Гомункул раздраженно засопел. Будь он человеком, наверняка страдальчески возвел бы глаза в гору, выражая охватившую его досаду. Впрочем, может и возвел — Барбаросса не собиралась заглядывать в мешок, чтобы проверить это. Она вообще надеялась больше никогда его не открывать.
— Это не досужий вопрос, юная ведьма.
— С хера ли тебе знать, кому из владык посвящена моя душа?
— Спросить рекомендательные письма, зачем же еще! — язвительно отозвался он, — Сообрази сама. Мне надо знать, какими талантами и силами наградили тебя владыки и как мы можем использовать их в нашей ситуации.
Мы. Нашей.
— Ну, кто это? — нетерпеливо спросил Лжец, — Граф Халфас? Король Балам? Некоторые из адских владык, я слышал, даруют своим подопечным немалые таланты. Может, ты в силах предсказывать будущее? Находить сокрытые вещи? Говорить на языке животных и птиц? Это было бы чертовски кстати…
Барбаросса сплюнула на мостовую.
— У меня есть такой талант. Я умею понимать язык дохлых животных. Видишь ту дохлую гарпию, прилипшую к флюгеру и полуразложившуюся? Там, на крыше слева?
— Из мешка? Не очень-то…
— Она говорит: «Лжец, сынок мой, всегда надевай шапочку, когда выходишь на улицу, не то простудишь свои прелестные розовые ушки!»
Шутка была не очень хороша, не очень умела, не ровня тем остротам, которыми, точно серебряными шпагами, легко разят «бартиантки», но сочинена не без изящества — она хорошо услышала, как клацнули несуществующие зубы Лжеца.
— Остроумно, — вынужден был признать гомункул, — Чертовски остроумно. Не иначе, твоя душа посвящена маркизу Фенексу, патронирующему поэтов, миннезингеров и сказителей. Если так, тебе повезло.
— Почему? — без всякой охоты спросила Барбаросса.
— Потому что когда Цинтанаккар возьмется за тебя всерьез, ты можешь разродиться прелестной поэмой, способной поведать всему свету об испытываемых тобой муках. Правда, из всех слушателей буду присутствовать, скорее всего, я один, но не беспокойся — я постараюсь скрупулезно запомнить все, что услышу. Каждую строфу, и неважно, если рифма кое-где будет хромать!
Барбаросса скрипнула зубами.
Эта козявка не могла постоять за себя, но чувство юмора у нее было развито не хуже, чем у Саркомы. Наверно, что-то вроде защитной реакции, подумала она. Чем мельче тварь, тем сильнее она разит ядом. Что ж, если так, в этом маленьком сморчке должно умещаться больше яда, чем на кухне у Кристы Леманн[13].
— Абигор, — неохотно произнесла она, — Моя душа принадлежит герцогу Абигору.
Она услышала негромкий скрип, который мог быть и скрипом камешка под башмаком. Но отчего-то почудилось, что это гомункул в отчаянье сжал свои крохотные бессильные кулачки.
— Адские потроха! Мало того, что мне досталась самая никчемная ведьма в этом городе, так еще и от ее владыки никакого проку…
Барбаросса оскалилась, заставив какую-то почтенную даму, идущую ей навстречу, испуганно всплеснуть руками.
— Не испытывай терпение адских владык, Лжец. Я не раздавила твою чертову банку, но это не значит, что ты можешь отзываться непочтительным образом о моем владыке!
Лжец и сам прикусил язык, сообразил, видно, что оскорбляя адских владык лишь искушает зря судьбу. Про владыку Абигора говорят, что он слеп и глух к миру смертных, ему вообще нет дела до того, что происходит здесь, но если адское царство чем и славится, так это своей непредсказуемостью. Никогда нельзя быть уверенным в том, что какое-нибудь твое словцо, сказанное в сердцах, не окажется схвачено в воздухе какой-то беспокойной адской сущностью и утащено в Ад, где помещено в надлежащее, достаточно чуткое, ухо…
Многие обитатели Круппельзона, истекающие гноем, смегмой и лимфой круппели, находят причину постигших их несчастий именно в том, что когда-то, в роковой день, в сердцах сказали то, чего говорить не следовало — и потеряли свою человеческую природу так же необратимо и быстро, как теряешь серебряный талер из разрезанного кошеля в ярмарочный день.
— Я не хотел сказать ничего дурного про твоего владыку, — неохотно произнес Лжец, — Да будет Ад добр к нему и его слугам!
Так-то лучше, подумала Барбаросса. Мне похер, какие чувства ты испытываешь ко мне, комок засохшей желчи, но герцога Абигора ты будешь уважать. Или я заставлю тебя это сделать.
Черт, как будто она сама выбирала, кому вручить свою душу!..
Когда тебе шесть — а ей было шесть, когда на нее наложили печать — ты мало что смыслишь в устройстве мира за пределами грязных околиц твоего родного городка, на все времена провонявшего едким запахом дыма, усеянного, будто язвами, тысячами коптящих в любую погоду угольных ям.
Ты не знаешь ни того, как устроено адское царство, ни того, сколько владык там обитает и какими энергиями приводится в движение мир. Не знаешь даже того, что ведьмы, эти могущественные и злокозненные чародейки из сказок, творящие жуткие и восхитительные чудеса — самые бесправные от природы существа. Имеющие в душе адскую искру, они лишены собственной силы, отчего вынуждены черпать ее из сокровищницы владыки, принявшего в подчинение их жалкие души…
Черт, когда тебе шесть, ты вообще ни хера не знаешь об окружающем мире!
Знаешь только, что с некоторых пор хозяйки закрывают окна, когда ты идешь по улице — шепчутся, что от твоего взгляда скисает молоко, а домашняя скотина впадает в буйство и хворает. Знаешь, что соседская ребятна отныне отказывается принимать тебя в свои немудреные игры, мало того, нещадно колотит, если ты только приближаешься к чужому забору. Знаешь, что в трактире, куда ты приходишь по ночам, чтоб увести домой впавшего в беспамятство отца, разом стихают разговоры при твоем появлении, а косятся на тебя так, будто у тебя под ногами горит земля…
Никто заранее не знает, какому владыке отойдет твоя душа. Бывает, чернокнижники и ворожеи битый день суетятся, исчерчивая обритую голову тушью, что-то высчитывая, сверяясь с гороскопами и специальными свинцовыми табличками, вымешивают какие-то растворы из сажи и крови, лишь бы понять, какому из владык будет угоднее всего душа.
Некоторым сукам везет от рождения. Может, души у них особого свойства, благоухающие лилиями и нежные как бархат, из числа тех, что особо любы адскими владыками. А может, это просто удача и ничего более. Иначе не объяснить, отчего некоторые заполучают богатых и щедрых владык, другие же обречены всю жизнь раздувать чахлый костерок своих чар, питая пламя собственной кровью или выполняя прихоти адского покровителя, некоторые из которых могли быть чертовски болезненными, а другие — отчаянно унизительными.
Губернатор Моракс, к примеру, известен как щедрый владыка, который охотно одаряет своих последовательниц. И вовсе не мелкой монетой, грошами да крейцерами. Ведьмы, вручившие ему свои души, получают тайные знания о свойствах трав и камней. Знания, которые без особого труда можно конвертировать в мелодично звенящее серебро или использовать в своих целях. Черт, окажись она в его свите, до конца дней можно было бы жить припеваючи, не ударяя пальцем о палец!
Губернатор Хаагенти требует от своих вассалов сложных и хитроумно устроенных ритуалов, к тому же, поговаривают, весьма жесток и скор на расправу, но он дарует умение превращать воду в вино, кроме того, обучает чарам Стоффкрафта, при помощи которого простые металлы легко трансмуттируются в благородные. Вручив душу Хаагенти, можно не беспокоиться о своем кошеле, он всегда будет полон, а даже если нет — всегда можно смочить глотку хорошим вином, даже не заходя в трактир.
Герцог Буне, еще один могущественный владетель адского царства, дарует своим ведьмам власть над мертвыми. Король Балам — умение делаться невидимой и дьявольское остроумие. Герцог Аллацес учит постигать астрономию и свободные науки. Губернатор Камим — язык животных и птиц… На худой конец сгодился бы даже князь Фурфур. Он, правда, похотливый ублюдок, заставляющий своих вассалок предаваться соитию с самыми ужасными тварями, которых только можно сыскать на свете, зато дает им умение повелевать молниями, а это, черт возьми, кой-чего да стоит…
Дьявол, в адском царстве за вычетом четырех архивладык обитает семьдесят два владыки нижнего чина, ходящих у них в услужении, и почти каждый из них считает должным хоть чем-то одарить новую душу, примкнувшую к сонму его слуг. Душу, которую он, не колеблясь, сожрет или разорвет в клочья или инкрустирует ею свой дворец, едва только та, вытряхнутая из мертвого тела, окажется в адских чертогах…
Но нет, крошка Барби и здесь вытянула из изъеденной сифилисом руки судьбы самый никчемный билет. Ей достался не маркиз Ориакс, наделяющий высоким положением и могущественными друзьями, не герцог Вапула, всеведующий специалист во всех мыслимых ремеслах и профессиях. Даже не слывущий чудаковатым среди своих сородичей маркиз Декабриа, вся сила которого заключена в создании из любых материалов искусственных птиц, которые летают, поют и пьют воду почти как настоящие. Нет, блядь, ей достался герцог Абигор. С ее-то удачей…
Едва ли отец желал ей зла, когда заключал договор. Едва ли он вообще что-то желал кроме двух гульдинеров[14], соблазнительно лежавших на ладони эмиссара. Эмиссара Барбаросса помнила смутно. Она почти не запомнила его лица, не запомнила даже имени, запомнила лишь его карету из золота, олова и графита, движимую чудовищными, оставляющими на земле ожоги, демоническими лошадьми. Он остановился в трактире выпить вина, там-то, верно, и услышал про шестилетнюю дочку углежога. Она и раньше-то была не подарок, колотила сверстников так, что только зубы во все стороны летели, а как лишилась матери, так и вовсе сделалась точно чума.
Стоит ей зайти в трактир за своим беспутным отцом, как там мгновенно скисает все пиво. Половина коров в городе за считанный месяц передохла от ящура, а курицы вместо яиц несутся битым стеклом и дохлыми жуками. Если на кого взглянет, особенно после полудня, у того тотчас делается такая головная боль, что света не видно. Соседский пес впал в бешенство и сутки напролет выл, после чего издох в луже кровавой пены. А когда перелетные птицы летят над Кверфуртом, то облетают дом, в котором она живет, так ровнехонько, будто над ним высится скала…
Эмиссар герцога Абигора, заинтересовавшись, пожелал взглянуть на дочку углежога.
Барбароссу запихнули к нему в карету — сам отец и запихнул, отходив для усидчивости лошадиными постромками — чтобы не вздумала дерзить господину эмиссару. Какое уж тут дерзить… От одного только вида адских коней, нетерпеливо роющих стальными копытами землю и роняющими из оскаленной пасти капли раскаленной смолы, ее охватила такая жуть, что следующий час она провела в беспамятстве, ничего толком не запомнив.
Помнила только, в дорожной карете эмиссара горели свечи, потрескивающие точно настоящие, но распространявшие вокруг себя не тепло, а колючий холод. Пахло чем-то странным — будто бы горелой костью, вишневой настойкой и хлебной плесенью. Что-то жутко шуршало под лавкой, а дорожный сундук, на котором сидел эмиссар, дрожал и позвякивал, будто карета шла по косогору, а не стояла на месте.
Самого осмотра она не запомнила тоже. Осталось только смутное ощущение чужих пальцев, холодных, жестких, с отполированными ногтями, деловито касающихся ее живота и промежности, что-то выщупывающих внутри нее, мнущих кожу…
Когда осмотр был закончен, господин эмиссар вышел из кареты и говорил о чем-то с отцом. Минуты две, не более. А когда закончил, отец потащил ее обратно в дом, примотал тряпьем к скамье и собственноручно выбил сапожной иглой у нее на правой лопатке ведьмину печать в виде символа герцога Абигора — заточенную в тройной круг змееподобную дрянь с треугольной головой и россыпью мелких окружностей вокруг — ни дать, ни взять, кладка змеиных яиц.
Печать вышла скверной, кривой, несимметричной. Грубые отцовские пальцы, закаленные в пламени угольных ям до бронзового блеска, куда ловче управлялись с огромной кочергой, чем с иглой, да и тряслись они к тому моменту так сильно, что он и трубку-то себе без посторонней помощи набить не мог. Его приятель, который воцарился в доме после смерти матери, и с которым он сделался почти неразлучен, не упускал возможности пошалить — тыкал его локтем, заставляя шататься, ставил подножки, зло тряс за плечи… Печать герцога Абигора на ее лопатке больше походила на большую рваную рану, но герцог Абигор был не из тех владык, что чтут канцеляризм или уделяют излишне много внимания форме. Договор был заключен, задаток передан отцу, а карета эмиссара, к облегчению жителей, не задержалась в Кверфурте сверх необходимого.
Два гульденера. Это она узнала уже позже. Ее душа стоила два серебряных гульденера старой магдебургской чеканки. Которые она даже не могла взять в руки без тряпицы — проклятое серебро начинало шипеть в руке, разъедая кожу точно расплавленный металл. Но ей и не требовалось брать их в руки, отец распорядился этим капиталом наилучшим образом. Из этих двух гульденеров один талер и пятнадцать грошей было истрачено на ремонт кровли, еще один талер спрятан в тайник в качестве приданого для одной из младших сестер, выглядевшей почище и помиловиднее прочих. Купленный у заезжего торговца старенький фонограф с гнутой медной трубой и полудюжиной музыкальных кристаллов обошелся еще в сорок грошей, что до остального, этого хватило отцу на основательный двухнедельный загул, после которого он почернел лицом и сам сделался похож на человека, продавшего свою душу в вечное услужение адским владыкам.
Известное дело, что ни дай углежогу, он все превратит в копоть.
Фонограф, перхая и хрипя, еще месяц развлекал их гнусавыми баварскими балладами и древними миннезангами, после чего полумертвый демон, замурованный в чертовой шкатулке, не вытерпел нагрузки, издох и вытек наружу лужицей меоноплазмы. Без демона сама шкатулка имела такую же ценность, как пустой сундук и оказалась быстро разбита ищущей развлечения детворой, а музыкальные кристаллы перебились и перетерялись сами собой. Единственным напоминанием остался медный раструб, через который прежде звучала музыка — если начистить его песком, он издавал завораживающий блеск и еще долго служил игрушкой малышне.
Кровлю разметало той же осенью, когда над Кверфуртом пронеслась свита адских владык, направлявшихся на охоту — шутка ли, у некоторых и дома из земли вывернуло — так что к зиме в доме вновь гуляли холодные ветра. Что до приданого, оно так не пригодилось — в том же году сестра утонула в реке и отец, повздыхав немного, прихватил злосчастный талер в трактир. К тому времени, когда он из него вернулся, покачиваясь, рука об руку со своим приятелем-демоном, он, верно, и сам не помнил, сколько у него было дочерей. А вот крошка Барби запомнила — чертово клеймо еще месяц жгло огнем, благоприятно воздействуя на память.
Герцог Абигор, пожалуй, был не худшим из адских владык.
К этому выводу она пришла восемью годами спустя, уже здесь, в Брокке, насмотревшись на других школярок, своих товарок и сверстниц, каждая из которых щеголяла своим собственным клеймом. Пускай он не был меценатом, одаривающим лебезящих перед ним шлюх золотом и жемчугом, но не был он и кровожадным садистом или развращенным гедонистом, требующим изощренного, противоестественного и просто омерзительного почитания.
Губернатор Моракс наделяет своих послушниц тайными знаниями о камнях и травах, но иссушает их рассудок страшными сновидениями, от которых они в тридцать лет превращаются в заикающихся полубезумных старух. Губернатор Хаагенти в минуты досуга играет со своими сучками в какую-то безумно сложную адскую игру, сочиненную им же, сочетающую в себе трехмерный кригшпиль, руммикуб и особенный сорт дьявольски сложного криббеджа[15]. Выигрыш в этой игре дается ценой таких страшных мыслительных усилий, что часто приводит к мозговой горячке или параличу, а ставка за проигрыш — один палец за каждую проигранную партию. Неудивительно, что послушницы с клеймом Хаагенти большую часть времени заседают не в лабораториях и учебных классах, трансмутируя металлы, а упиваются до отключки дармовым вином, неуклюже держа кубки беспалыми лапами.
Герцог Буне заставляет своих сук поедать живых мокриц, король Балам — носить в промежности горсть бритвенных лезвий, герцог Аллацес насылает видения, от которых человеческие глаза быстро выгорают, расцветая черными глаукомами, а губернатор Камим считает лучшей платой за обучение еще горячий ведьминский язык, вырезанный ею собственноручно из своего рта…
Черт, герцог Абигор, по крайней мере, был чужд подобным развлечениям!
Он не был ни развращенным гедонизмом эстетом, погрязшим в удовлетворении противоестественных для человека прихотей, ни философом, углубившимся в дебри наук, способных вывернуть человеческий разум наизнанку. Не был также ни завзятым охотником, вечно рыщущим в поисках дичи, ни похотливым садистом, как многие его собратья.
Он был воителем.
Одним из тех адских владык, стараниями которых в аду на протяжении тысячелетий клокотала война, сжигающая в своем дыхании мириады существ, несоизмеримо более могущественных, чем самый могущественный из людей-магов, превращающая в пепел города, которых она никогда не видала и выжигающая дыры в пространстве, которое она не могла вообразить.
В этой никогда не стихающей войне герцог Абигор управлял шестьюдесятью легионами демонов и, надо думать, это занятия поглощало достаточно много его сил, чтобы он уделял внимание малолетним ссыкухам, поступившим к нему в услужение.
Герцог Абигор не требовал от своих подопечных многого, но и сам не баловал их.
Он не даровал им познаний в области языков, наук и ремесел, не обучал свободным искусствам или умению читать прошлое. Не отдавал им в подчинение исполнительных духов, не излечивал от болезней и ран. Единственное, что герцог Абигор давал своим послушницам во исполнение связывающего их договора — кроху его собственной, вечно горящей подобно адской звезде, злости.
Вот уж чего всегда хватало в его сундуках. Обжигающая, как адское пламя, неукротимая, как сто тысяч демонов, эта искра была хорошим подспорьем в драке, разжигая в душе силы, о которых она иногда даже не предполагала. Напитывающая изнутри злой раскаленной энергией Ада, которая мешала отрубиться или броситься бежать, как те суки, которых она молола кулаками. Это была колючая искра, злая, не умеющая согревать, но дающая упоение в бою. Заставляющая тело выжигать себя дотла, не принимая поражения. Злая упрямая искра, осколок истинного адского пламени…
Может, эмиссар герцога Абигора не случайно наделил этой злой искрой перепачканного шестилетнего чертенка со злым волчьим взглядом, которого бросили к нему в карету. Может, увидел в ее душе что-то, чего не видела она сама, пристально разглядывая себя в зеркало — в ту пору, когда она еще не избегала зеркал и могла без содрогания в них глядеть…
На углу Раттенштрассе и Апфельспур Барбаросса ощутила запах горячей сдобы, такой тягучий и роскошный, что ноги сами собой начали спотыкаться, как у шальной лошади. Черт, вспомнила она, сегодня ей так и не довелось поесть. Возможно…
— Возможно, демон внутри тебя соизволит немного обождать, пока ты лакомишься куском дрезденского пирога? — гомункул негромко засмеялся, — Можешь попробовать, юная ведьма, но на твоем месте я бы не стал.
Барбаросса мотнула головой. Черт, она и не собиралась!
— Почему?
— Потому, что ты потратишь впустую пару монет своего кошеля, — скучающим тоном обронил Лжец, — Не говоря уже о тех драгоценных минутах, счета которым и вовсе не ведешь. Ты не сможешь съесть даже крошки. До тебя еще не дошло? Вспомни свою трапезу в «Хромой Шлюхе»!
Барбаросса вспомнила. Мясо, которое никак не лезло ей в рот, несмотря на голодные спазмы желудка. Волны тошноты, которые накатывали на нее всякий раз, когда она брала в руки вилку. Это…
— Это тоже он?
— Кто еще? Можешь быть благодарной монсеньору Цинтанаккару, он взялся следить за твоей фигурой. В ближайшие несколько часов ты не сможешь ничего съесть, даже если будешь открывать себе рот тисками. Не сможешь выпить ни глотка воды, даже если будешь умирать от жажды.
Превосходная диета. Будь она из тех сук, что считают каждую съеденную крошку, до неестественных пределов затягивая талию в корсет и истязая себя отбивающими аппетит декоктами на белладонне, она была бы даже рада. Но сейчас…
Дьявол. Будто нарочно, Барбаросса ощутила, до чего сухо во рту. Отчаянно захотелось промочить горло — хоть бы и затхлой дождевой водой из бочки или дешевым кислым пивом…
— Забудь, — посоветовал гомункул, — Поверь мне, это лишь малые муки твоего тела. Если не найдем способа избавиться от твоего гостя, уже очень скоро он пошлет тебе такие, по сравнению с которыми голод и жажда не будут иметь никакого значения!
На углу Апфельспур стайка школярок, удобно расположившись на парапете, развлекала себя пальбой из самодельного арбалета по габсбургам. Габсбурги в этой части города были сытыми и ленивыми, они неспешно карабкались по паутине между домами, служа легкой мишенью, а пронзенные стрелами, смешно падали посреди улицы, дрыгая своими рудиментарными лапками.
Мелкие юные хищницы… Пока они еще бессильны показать зубы, в этом городе нет существ слабее них, но они учатся, они очень быстро учатся, перенимая пример и уже совсем скоро начнут развлекать себя иным образом. На смену самодельному арбалету придут настоящие самострелы, заряженные камнем или свинцом, на смену смешно дергающимся габсбургам — их собственные товарки…
Увидев Барбароссу, юные суки испугались, обмерли, но не бросились врассыпную, только спрятали за спины арбалет. Другие на их месте застучали бы башмаками при виде крошки Барби, а эти сдержались. Знать, в жилах у них течет истинно ведьминская кровь, а не жидкая глина. Может, через год-другой из них чего-нибудь и выйдет…
Две или три даже осмелились отвесить ей короткий поклон, еще одна, то ли шутя, то ли всерьез, исполнила книксен. Юные чертовки… Им четырнадцать, рассеянно подумала Барбаросса, они выглядят как потрепанные жизнью девчонки со злыми глазами, но если старина Брокк не сожрал их сразу, как знать, может имеет на них какие-то планы? Черт, вполне может быть, уже через год она увидит одну из этих милашек младшей сестрой в «Сучьей Баталии»…
— Значит, твой хозяин не очень-то щедр к своим куколкам? — осведомился гомункул. Лишенный возможности глядеть по сторонам, он беспокойно ерзал в своей тесной банке, донимая ее вопросами, которые были никчемны, и замечаниями, от которых не было никакого толку, — Мы можем не уповать на его помощь?
— Мой хозяин дает нам силу и злость, — буркнула Барбаросса, отворачиваясь от чертовок, чтобы не смущать их и не отрывать от важного занятия, — И пока мне этого хватало. Кроме того, он бережет наши шеи…
— Что это значит?
— Только то, что сука, которая попытается меня удушить, пожалеет об этом еще прежде, чем ощутит исходящий от ее шкуры запах паленого мяса. Герцог Абигор презирает удавки и гарроты, а еще больше он не терпит душителей.
Гомункул заткнулся на несколько секунд. Видно, переваривал крохи новых знаний, усвоенные им из большого мира.
— Но твой хозяин не будет иметь ничего против, если тебя, скажем, застрелят? Или ткнут ножом? Или сварят живьем в масле?
Барбаросса мотнула головой.
— Не будет. У него счет только к душителям.
— Почему?
Дьявол. Если ей придется растолковывать консервированному мозгляку каждую малость, отпущенное ей время закончится быстрее, чем она успеет доковылять до Малого Замка. С другой стороны, ей на какое-то время придется смириться с его обществом, а значит, терпеть его расспросы и несносные остроты.
Маленький ублюдок…
— Когда-то давно, три миллиона лет тому назад, герцог Абигор в союзе с принцем Вассаго и герцогом Зепаром выступили войной против графа Халфаса. У них было сто шестнадцать адских легионов на троих и они собирались раздавить логово Халфаса к чертовой матери. Шумная, говорят, вышла заварушка. Адские орудия с обеих сторон лупили так, что вся Преисподняя гудела, как медный котел. Демоны пожирали друг друга в небесах и на земле, а адские энергии превращали в пепел и пар тысячи альбумов камня и материи. Дворцы шатались и рушились, бастионы проваливались в тартарары, траншеи полнились зловонной желчью и кипящей кровью… Но герцог Абигор не знал, что союзники его предали. Когда войска пошли на решающий штурм, принц Вассаго и герцог Зепар попытались удушить его при помощи мейтенериумовых удавок, вымоченных в конской моче и слезах скопцов, но Абигор смог сбежать, хоть и потерял свое войско. С тех пор он карает всякого, кто попытается удушить его слуг, и карает жестоко.
— Превосходно, — проскрипел Лжец, не скрывая сарказма, — Это в самом деле большое подспорье. Уверен, все виселицы от Гриммы до Виттихенау скорбят о том, что им не доведется стиснуть твою прелестную шею в объятьях!
От владыки Абигора мне сейчас никакого проку, мысленно признала Барбаросса. Как и от тебя, болтливая опухоль. Если кто-то мне сейчас и нужен, так это Котейшество.
Котти…
Барбаросса рефлекторно дернула плечом, ощущая пустоту на том месте, где обычно находилась Котейшество. Молчаливая, собранная, она обычно двигалась за ней по улице точно призрак, не впиваясь в руках, как броккенбургские кокотки, и не повисая на плече. Не горланила песен, не хихикала, вспоминая какие-то университетские шуточки, не тянула ее в сторону распахнувших свои пасти витрин…
Барбаросса знала, что если украдкой скосить глаза и наблюдать за ней долгое время, можно поймать миг, когда на лице Котейшества возникает улыбка. Невесомая, быстро соскальзывающая прочь, точно неуверенный луч апрельского солнца, едва-едва коснувшийся земли и тотчас испуганно прыскающий прочь. Она не знала, кому эта улыбка адресовалась и отчего появилась. Она даже делала вид, будто не замечает ее. Но ей доставляло удовольствие подкарауливать такие улыбки, запечатлевая их в памяти, удовольствие, знакомое лишь терпеливому охотнику. Одна из тех маленьких игр, в которые играешь с кем-то, не будучи до конца уверенной, что это игра, а не буйство разнонаправленных потоков твоего воображения…
Из них с Котейшеством в самом деле вышел отличный союз. Не жесткая сцепка, на которой суки волокут друг друга, зачастую в разные стороны, не стальная цепь, сковывающая, точно кандалы, не липкая паутина, основанная на страхе — союз, равноправное партнерство, такое же органичное и естественное, как союз телеги и колеса или наковальни и молота. Может, именно потому, что они дополняли одна другую, не пытаясь перекрыть, перещеголять или перетянуть. Именно так и устроены все самые крепкие союзы на свете.
Старый добрый Брокк быстро душит одиночек.
Ободранные до мяса школярки, выскочившие из той мясорубки, что именуется Шабашем, не способные завести богатых покровителей и не имеющие шансов обрести ковен, частенько сбиваются в небольшие стайки или промышляют парочками — так легче найти защиту или добыть пропитание. Иногда такие партнерства существуют всего несколько недель, быстро изживая себя, иногда длятся месяцами, но срок их жизни редко превышает год. Год в Броккенбурге — это целая вечность.
Неглерия и Гумоза, открывшие родство душ через взаимную тягу к дармовой выпивке и хорошей драке, держались друг друга почти полгода. И хорошо держались. Вдвоем могли навести больше шума, чем какой-нибудь «дикий» ковен, иной раз в четыре руки такой бой закатывали, что на следующий день в университете исписанные ножами и подволакивающие ноги суки встречались чаще, чем шлюхи в Гугенотском Квартале. Прошли вместе огонь, воду, медные трубы и бесчисленное множество смертельно опасных ловушек, которыми старина Брокк охотно устилал им путь. А потом внезапно расплевались — из-за жалкого талера, который к тому же и оказался фальшивым. Чуть не перегрызли друг другу горлянки, так разошлись. С тех пор стараются даже не сталкиваться на улице, знают, что не смогут сдержать ножей в ножнах…
Поганку и Мэггот сблизила не любовь к нанесению увечий, а зуд между ног. Обе с первого дня в Броккенбурге прыгали из койки в койку так часто, будто каждая из них вознамерилась собрать самую полную в Броккенбурге коллекцию мандавошек. Однако при этом страсть, которой они так неистово отдавались, ничуть не мешала им постоять за себе — обе отлично орудовали ножами, а Мэггот, кроме того, всегда таскала с собой миниатюрный пистоль с парой серебряных пуль. Эти с самого начала слились как две голодные пиявки. Ходили везде исключительно в обнимку, не разделяясь ни на шаг, ревностно оберегая друг друга даже от посторонних взглядов. Барбаросса хорошо помнила эту парочку — в свое время пришлось с ними схлестнуться, когда они обидели отправленную на рынок Шустру, отняв у нее деньги — опасные как парочка ядовитых змей, в драке они так же естественно дополняли друг друга, как и в постели. Этот союз, пусть и спаянный похотью, мог просуществовать несколько лет, тем более, что их страсти не была известна усталость, но развалился по досадной случайности. В один прекрасный день Поганка притащила в их логово бронзовую штуку размером с пестик для маслобойки, которую она купила у случайного продавца в Руммельтауне. Эта штука здорово походила на хер — неудивительно, что Поганка не смогла пройти мимо. Старый, густо исписанный сигилами, он ощутимо фонил адскими чарами, но был столь древним, что прочитать их не представлялось возможным — да Поганка с Мэггот никогда и не были записными умницами.
Разумеется, они испытали эту штуку в постели. Они испытывали много разных штук — все штуки, до которых могли дотянуться и которые обещали хоть сколько-нибудь разнообразить их игрища. Но эта штука, на которую упали их горящие от возбуждения взгляды, не была лингамом, как они вообразили. Это был старый двухсотлетний армейский фальшфейер. Миниатюрная ракетница, внутри которой был заключен крохотный, но горящий, как адская искра, демон.
Их союз распался в ту же ночь, да и не мог не распасться. Мэггот, которой выпал жребий первой испытывать эту штуку, разорвало на куски, разбросав по всему дому, а Поганка повредилась в уме, превратившись с того дня в безвольную подергивающуюся сомнамбулу.
Псина и Гульня посадили друг дружку на ножи, выясняя, чей род древнее, даром что обе были безродными шлюхами, Нома и Рохля, нализавшись спорыньи до умопомрачения, попытались разорвать в подворотне одну из «воронесс» — и сами там полегли, разорванные, Сольпуга и Швея разругались вдрызг за доской для «триктрака»…
Брокк мастер создавать союзы, объединяя подчас самых непохожих друг на друга сук, но с той же легкостью он их и разрушает, превращая вчерашних компаньонок и наперсниц в смертельных врагов.
Нельзя основывать союз на силе — лишенная направления, любая сила рано или поздно обернется против себя самой. Нельзя основывать союз на симпатии или похоти — любая алхимическая реакция непредсказуема, особенно если засыпать в котел непроверенные реагенты. Нельзя основывать союз на одном только расчете — в сложной паутине лжи каждая сука, мнящая себя самой хитрой, имеет шанс перехитрить саму себя.
Их с Котейшеством союз был устроен совсем иначе.
Тогда, два года назад, они не заключали договора, не протыкали пальцев черной иглой, смешивая кровь, ни в чем друг другу не клялись. Просто так вышло, что с какого-то момента они обнаружили, что жизнь словно склеила их друг с другом, причем так хитро, что они и сами не смогли сообразить, как это вышло.
Котейшество подтаскивала ее по магическим наукам, терпеливо подсказывая, разжевывая объясняя и втолковывая суть в ее никчемную темную голову. Взамен она взяла Котейшество под свое покровительство, обеспечив ей защиту в дортуарах Шабаша. Это тоже удалось не сразу. Ей пришлось вздуть до черта сук-первогодок, а иногда и сук постарше, чтобы объяснить им — эта тщедушная девчонка с глазами странного цвета отныне не находится под их юрисдикцией.
Непростая была работенка. Что уж там — адская.
Шабаш всегда набит хищницами самых разных сортов. Примитивными и просто устроенными, как Гусыня, чьи тяжелые кулаки наверняка использовались на отцовской мельнице вместо жерновов. Выносливыми и опасными, как Вульва или Грыжа. Смертельно опасными, как Драйкана. Встречались и хищницы особого рода, вроде Кольеры, одна только ухмылочка которой даже сейчас, спустя полтора года, вызывала у Барбароссы жгучую боль в желудке и спазм в машинально сжимающихся кулаках.
Черт, ей пришлось тогда поработать. Не раз, не два, много раз.
К тому моменту она провела в Шабаше полгода и, пусть считалась школяркой, успела внушить своими кулаками изрядное уважение к своей персоне. Мало того, кое-какую славу, которую приходилось время от времени приходилось подновлять свежей кровью, как лавочники подновляют масляной краской свои вывески. Но приняв под свое покровительство Котейшество, она бросила вызов многим голодным сукам, которые сами положили на нее глаз или просто были не против поживиться свежим мясцом.
Следующие три месяца она, кажется, дралась чаще, чем за всю свою предыдущую четырнадцатилетнюю жизнь, зарабатывая для них с Котейшеством право на самостоятельное существование. И это были жестокие драки. Но всякий раз, когда она доползала до койки, ухмыляясь окровавленным ртом и оставляя на полу багряные потеки, ее встречал взгляд глаз цвета гречишного меда, взгляд, от которого, казалось, сами собой зарастали свежие кровоподтеки на ее потрепанной шкуре…
Черт, она думала, что уберегла Котти от всех опасностей, что грозили ей в Шабаше. И верно, многие из них она отвела, безжалостно дробя чужие челюсти и пуская кровь. Но одна опасность оказалась коварнее прочих. Она ждала почти целый год, до того проклятого апреля, ждала в тени, выдавая себя только едва заметной в сумраке ухмылочкой, а потом…
На углу Блаттлаусштрассе ей пришлось притормозить — чертов лихтофор зажег красную звезду, запрещая проход, заставляя ожидать, пока мимо проползет вереница карет и аутовагенов. Ничтожная задержка из числа тех, на которые она прежде никогда не обращала внимания — на этой блядской горе лихтофоров натыкано без числа и по меньшей мере половина из них преграждает тебе путь в самый неподходящий момент! — но сейчас, когда в ее распоряжении считанные часы, трата даже одной минуты казалась мучительной.
— Рад, что ты наконец ощутила важность времени, — сухо пробормотал из мешка гомункул. Чертов консервированный хитрец, хоть и сидел в мешке, должно быть, ощутил, как она нетерпеливо переминается с ноги на ногу, — Хоть и позже, чем следовало. А теперь, может, ты снизойдешь до того, чтобы разъяснить своему компаньону план действий? Или хотя бы пояснить, какие адские силы движут тебя по направлению к Малому Замку?
Компаньону!..
Дьявол, она-то и заткнуть его не в силах… Даже если она запечатает каждое ухо свечным воском, все равно будет слышать Лжеца так же отчетливо, как если бы тот сидел у нее на плече. Он говорит не при помощи языка и легких, он создает возбуждение в окружающем его магическом эфире. А значит, хрен она сможет его заткнуть, если коротышке вздумается поразглагольствовать.
— Я так решила, — бросила Барбаросса, не отрывая взгляда от лихтофора, — Достаточно и этого. А если недоволен, можешь идти в любом другом направлении на свой выбор, только не сотри свои маленькие ножки.
Гомункул некоторое время сопел, переваривая оскорбление.
— У вас, людей, есть такое выражение, «Мой дом — моя крепость», — задумчиво протянул он наконец, — Не мне, существу, сидящему в стеклянной банке, судить о нем, но позволь заметить — какими бы стенами и амулетами ни был укреплен замок твоего ковена, для тебя он станет не большей защитой от Цинтанаккара, чем для улитки, оказавшейся под лошадиным копытом, ее жалкий панцирь.
Лихтофор снисходительно зажег зеленую искру, позволяя пересечь дорогу, и Барбаросса устремилась вперед, не забывая бросать взгляды по сторонам. Даже здесь, в Миттельштадте, в свете затухающего дня, не стоило терять бдительности. В этом блядском городе обретается до черта сук, которые хранили обиду на крошку Барби, мнимую или заслуженную. Стоит на миг потерять осторожность, как какая-нибудь сука, скользнув рядом в толпе, едва не задев плечом, всадит тебе серебряную спицу в спину или пощекочет ножом…
Так подохла Лобелия в прошлом году, опытная прожженная сука, которая пережила два Хундиненягдта и бесчисленное множество покушений. Дерзкая от природы, с твердой рукой и верным глазом, она в равной степени хорошо управлялась с рапирой и пистолетом, заработав себе к третьему кругу изрядную репутацию, защищавшую ее лучше, чем надетая под дублет кольчуга. Если бы еще не ее тяга бросать кости и занимать для этого деньги, которые она отдавала неохотно, с большим опозданием или не отдавала вовсе…
Если ее кредитор оказывался из старших или уважаемых ковенов, она, поскрипев зубами, рано или поздно расплачивалась по своим долгам. Но если занимала деньги у какой-нибудь юной суки, не съевшей еще фунт горького пороха, Лобелия вполне могла расплатиться ножом или кулаками — водилась за ней издавна такая привычка…
Брокк до поры до времени прощал ей эту слабость, но в конце концов заставил расплатиться по счету. Какая-то отчаявшаяся сука, которой Лобелия должна была десять гульденов, подобралась к ней на улице, смешавшись с толпой, и пальнула прямо в спину из Файгеваффе. Хер его знает, где она раздобыла эту штуковину и на что уповала, но эффект оказался вполне действенным. Файгеваффе не оставляет раненых. Сила высвобожденного из заточения демона размазала крошку Лобелию по мостовой, ровно, точно масло по хлебу. И, говорят, плоть ее дергалась еще несколько часов, пока магистратские служки отскребали ее от брусчатки…
Барбаросса всегда аккуратно платила по своим долгам, но хорошо помнила и то, что если все суки в Броккенбурге, точащие зуб на сестрицу Барби, выстроятся в очередь, эта блядская очередь обернется вокруг проклятой горы самое малое три раза…
Она не собиралась терять бдительности, даже если херов гомункул решил заболтать ее до смерти.
— Твой план, в чем бы он ни заключался, связан с Котейшеством?
Барбаросса вздрогнула от неожиданности. Она готова была поклясться, что ни разу не упоминала в разговоре с чертовой тварью имя Котти. Так и есть, ни разу не упоминала. Однако она откуда-то… Она ощутила себя беспечно разгуливающей в толпе шалавой, у которой вскрыли кошель, да так ловко, что она и не заметила, как оттуда высыпались все монеты.
— Это твоя приятельница?
— Сестра, — неохотно процедила Барбаросса сквозь зубы, — «Батальерка» из моего ковена.
— Она умна, не так ли?
Барбаросса заставила себя прикусить язык.
Да, умна, хотела было сказать она. В тысячу раз умнее, чем ты, самодовольная бородавка, язвящая из банки, и твой проклятый хозяин и многие из самодовольных выблядков, мнящих себя ворожеями и колдунами.
— Да. Умна. Котейшество изучает Флейшкрафт и…
Гомункул презрительно фыркнул.
— Изучает! С тем же успехом можно сказать, что муха изучает газету, ползая по строчкам! Силы ведьмы слишком ничтожны, чтобы играть с такими материями самостоятельно. Как и ты, она всего лишь придаток, прислуга, которая довольствуется смахнутыми с сеньорского стола крохами. Те силы, что вы используете — ничтожные и жалкие — не заработаны вами, не завоеваны, они выслужены раболепным повиновением у всемогущих адских владык, которым вы присягнули!..
— Заткни пасть, сморчок, — буркнула Барбаросса в сердцах, — Не то…
— Ладно, допустим она умна. И, кажется, хороша собой?
Барбаросса стиснула зубы так, что окажись между ними кость — крепкая говяжья кость вроде той, что Гаста выуживала себе из похлебки, оставляя прочих сестер хлебать жижу с капустой — уже разлетелась бы осколками.
— Кому и овца хороша, — буркнула она, — Тебе-то чего?
— Ты спишь с ней?
Барбаросса ощутила себя так, будто пропустила прямой короткий в челюсть. И не голой рукой, а чем-то даже более увесистым, чем «Кокетка». Зубы сухо клацнули. Язык заелозил во рту точно сухая тряпочка.
— Ч-что?..
— У тебя учащается сердцебиение всякий раз, когда ты о ней вспоминаешь, — Лжец произнес это так сухо и спокойно, как диктор из оккулуса в строгом камзоле, описывавший страшные преступления Гааповой орды в афганских ханствах, — Дыхание становится тяжелее, диафрагма напрягается. Вот я и подумал, что…
— На твоем месте я бы подумала еще раз, — процедила Барбаросса, ощущая страстное желание садануть мешком о фонарный столб, — Потому что эта мысль, скорее всего, будет последней в твоей короткой паскудной жизни!..
Она не спала с Котти. Никогда.
Нет, в Шабаше многие суки, стремящиеся поставить себя над прочими, затягивали в койку смазливых девчонок. Она и сама пару раз поступала так же на первом круге. И вовсе не потому, что была одержима похотью или намеревалась обучить неразумных соплячек науке любви, науке, которую ведьмы Броккенбурга издавна познают под хохот товарок и истошный визг невольных участниц. Для нее это было лишь визжащее мясо, не более того.
Не страсть, но необходимость.
В окружении зверей надо вести себя по-звериному, иначе звери почуют исходящий от тебя чужой запах и растерзают быстрее, чем ты успеешь высморкаться. Шабаш требует показывать силу — не каждый день, но каждый час, неукоснительно, жестко. И она показывала. Чаще всего ей достаточно было кулаков или ножа, но иногда…
Барбаросса поморщилась от дурных воспоминаний. Иногда ей приходилось преподавать урок некоторым отчаянным потаскухам, которые дерзнули ее ослушаться или продемонстрировать неуважение. Она делала это без всякого удовольствия, как делают тяжелую неприятную работу, отчаянный визг бьющихся в койке шалав ничуть не вдохновлял ее и не возбуждал.
Это не было страстью, это было необходимостью.
Но у нее и мысли не было совершить что-то подобное с Котти!
Никогда в жизни.
— Мы — сестры, — процедила Барбаросса, — И подруги. Но…
— Пока ты это говорила, твое сердце сделало дюжину ударов, хотя должно было сделать всего семь, — гомункул поцокал языком, которого у него не было, — Не стоит стыдиться, юная ведьма, насколько мне известно, в Броккенбурге подобные проявления своей природы не считаются чем-то предосудительным. Так что, вы спите друг с дружкой? Черт, я понятия не имею, как это называется в ваших кругах, между ведьмами. Вы показываете друг другу свои корзинки с рукоделием? Достаете жемчужины из устриц? Едите украдкой конфеты? Обрываете розовые лепестки?..
Барбаросса ощутила, как по ее спине прошла колючая дрожь. Наверняка незаметная даже для самых внимательных прохожих, но совершенно отчетливая для существа, которое сидело в мешке у нее за плечом.
— А может, это всего лишь девинантная любовь[16]?
— Что? — Барбаросса попыталась спросить это небрежно, сквозь зубы, — Это что за херня?
— Влечение к родственной душе, лишенное телесной страсти, — легко пояснил гомункул, — Душевная влюбленность. Совершенно чистое и непорочное чувство, описанное господином Девинантом двести с лишком лет тому назад. Некоторые презирают его, называя «любовью скопцов», другие поют гимны в его славу и называют истинной дружбой. Может, между вами что-то такое? Чистое сестринское чувство, не омраченное похотью?
Девинантная любовь? Паршивая же это любовь, если она не тянет тебя задрать кому-то юбку и сделать все, что в таких случаях полагается. С другой стороны… Барбаросса вспомнила, как Котейшество, смущаясь и краснея, повесила в своем углу общей залы гравюру Вальтера Виллиса. Гравюра была плохонькая, на серой бумаге, но на ней хорошо можно было рассмотреть рейнландского крепыша со взглядом сатира, выставляющего напоказ полуобнаженный мускулистый торс, слишком анатомически безупречный, чтобы быть естественным.
Они с Котти в прошлом месяце смотрели в театре «Медленно умирающего» с Вальтером Виллисом — дурацкую пьесу, в которой было на сто гульденов бутафории и реквизита, но на медный крейцер здравого смысла. Котейшеству пьеса не понравилась тоже, но повесила же она эту чертову гравюру, мало того, иногда тайком пожирала ее глазами, невесть о чем думая…
Возможно, это и было то, что козявка в банке именовала девинантной любовью, чистым обожанием без капли похоти. Если так…
Иногда Барбаросса с тревогой прислушивалась к собственным ощущениям, подзуживаемая откровенными насмешками Холеры и Саркомы, не упускавших случая отпустить какую-то многозначительную остроту на счет их с Котейшеством. отношений Прислушивалась — но еще больше сбивалась с толку. Тело, подававшее ей простые и понятные сигналы, когда дело касалось драки, надежное, как хорошая дубинка, принималось фонтанировать фейерверками непонятных сигналов, стоило лишь Котейшеству улыбнуться ей, подмигнуть или шутливо ущипнуть за коленку под столом…
Барбаросса ощутила на лице злую, ощерившуюся зубами, усмешку.
— А не пошел бы ты нахер вместе со своим господином Девинантом, Лжец? Наверняка, он сам был любителем какого-нибудь дерьма, сношал по-тихому соседских овец или тайком на кладбище могилы раскапывал!..
Гомункул ухмыльнулся.
— Господин Девинант, насколько мне известно, не был обременен подобными страстями. Правда, это не облегчило его участи. В тысяча шестьсот шестьдесят шестом году адские владыки, обнаружив несоответствие его философских и этических взглядов тем, что были им близки, превратили его в исполинскую тварь в пять клафтеров высотой. Наделенная великим множеством половых органов мужского и женского рода, она и по сей день бродит где-то в Бедфордшире, сношая до смерти всех встреченных живых существ, а когда не в силах настичь добычу, то и саму себя…
Барбаросса с отвращением сплюнула под ноги.
Полная херня.
Домой. Домой. Будто напитавшиеся этой мыслью, ее башмаки сделались в два раза легче, а шаг вдвое быстрее. Нет дороги приятнее и сладостнее, чем дорога к дому. Барбароссе даже приходилось сдерживать прыть своих ног, чтоб те, чего доброго, не припустили кентерным галопом[17].
Несмотря на то, что ее взгляд, шарящий по обеим сторонам улицы, не находил как будто бы опасных признаков, она не позволила себе расслабиться. Это было частью привычки, выработанной ею еще в первый год знакомства с Брокком, привычки, которую Панди помогла ей довести до нужной остроты, надлежащим образом огранив.
Неважно, на что пялишься ты. Важно — кто пялится на тебя.
«Сучья Баталия» не имеет открытых вендетт, мало того, строгое облачение «батальерки» с белым платком на плече само по себе служит защитой от многих, ищущих поживы или легкой славы, сук, но Барбаросса никогда не позволяла себе расслабляться, прежде чем оказаться под защитой Малого Замка.
Вон та ведьма на углу делает вид, что щелкает орешки, но очень уж подозрительно зыркает глазами по сторонам. Судя по прическе «Хенот» с опаленными и выбритыми висками, эта юная дева из ковена «Чертовых Невест» и, хоть она выглядит вполне миролюбиво, поплевывая скорлупой на мостовую, Барбаросса не хотела бы быть той сукой, которую «невеста» дожидается, лакомясь орешками.
Вон еще одна милашка, устроившись на заборе, старательно пялится в зеркало, наводя красоту на свою немного подпорченную оспой мордашку. Удобная позиция — вооружившись зеркалом, можно замечать до черта вещей вокруг себя, оставаясь при этом незаметной. Уж не по душу сестрицы Барби ли сидит здесь эта кокетка? Как знать, не полетит ли изящное зеркальце оземь и не сверкнет ли в ее руке крохотный но смертельно опасный вблизи терцероль[18]?
Или вон та сука… Она двигается за Барбароссой по левой стороне улицы уже два квартала, держась в трех рутах[19] позади, и двигается как будто бы случайным образом, время от времени прилипая к витринам, но больно уж странным выглядел ее интерес.
Помни, Красотка, однажды сказала ей Панди, еще в те времена, когда пыталась вбить ей в голову хоть какую-то науку, ведьма в этом городе может одновременно интересоваться обычным трахом, скотоложеством и содомией, но если она одновременно интересуется столовой посудой, тканями и почтовыми открытками — что-то с ней не то…
Возможно, с этой особой и верно было что-то не то. Может, из-за веера, подумала Барбаросса, веера, украшенного перламутровыми пластинами. Того, что она небрежно держит в отставленной руке, обмахиваясь. Многие суки в этом городе пользуются веерами, встречаются среди них и с перламутром, но этот отчего-то кажется ей смутно знакомым, будто бы уже виденным сегодня…
— Почему ты заговорил о Котейшестве, Лжец?
Эта мысль служила источником ее истинного беспокойства, и куда более сильным, чем случайные суки, встречавшиеся ей на улице. Она не посвящала его в свои планы, но, верно, пара-другая неосторожных мыслей могла вылететь из ее головы, точно голуби с чердака. Мыслей, которые это отродье в банке, наделенное нечеловеческой чувствительностью, перехватило и сожрало, как проказничающий на улице демон.
— Просто полюбопытствовал, — бесстрастно отозвался из мешка гомункул, — В последнее время ты думаешь о ней все чаще, вот я и решил, что…
— Что?
— Что ты возлагаешь на нее некоторые надежды. И это чертовски глупо с твоей стороны.
Сука.
Барбаросса зло раздавила каблуком пустую глиняную бутыль, угодившую ей под ноги. Это глупо, подумала она. Этот блядский выкидыш читает мои мысли как открытую книгу, а что не может прочесть, прекрасно соображает и сам. Дохера сообразительный сукин сын. И хрен его знает, в какие моменты он досаждает ей сильнее — когда треплется почем зря, теша свой никчемный язык, или когда молчит, что-то задумывая в своей крохотной сморщенной головёшке…
— Котейшество — не просто «тройка», — пробормотала она, на всякий случай подняв воротник так, чтобы никто из прохожих не мог рассмотреть ее губ, — Она очень умна. Она знает о демонах больше, чем твой старик когда-либо мог вообразить. Она умеет заклинать демонов так, что те делаются точно шелковые. Читает старые книги голландских чернокнижников, разбирается во Флейшкрафте и…
— То, что она режет по ночам в дровяном сарае дохлых котов, еще не делает ее великой ведьмой.
Барбаросса дернулась, как от пощечины.
— Ах ты…
— И ты надеешься, что она вытащит Цинтанаккара из тебя, точно занозу из пятки? — осведомился Лжец, — Черт. Для человека с лицом вроде твоего у тебя непревзойденные запасы оптимизма, юная ведьма!
— Она лучшая из всех, кого я знаю, — произнесла Барбаросса вслух, сцепив зубы, — Она знает о демонах куда больше меня.
Лжец пренебрежительно фыркнул. Этот звук получался у него роскошно, почти по-человечески. Знать, не один день практиковался…
— Ну это-то, допустим, не великое достижение. Уж прости меня, но на твоем фоне даже уличный фонарь может показаться великим мудрецом.
Дьявол.
Этот гриб из банки может и был беспомощным, но не лез за словом в карман, мало того, умел разить остротами не хуже, чем сестрица Саркома в те дни, когда маялась головной болью и похмельем. Дать бы ему крохотную швейную иглу, подумала Барбаросса с мысленным смешком, небось стал бы лучшим в Броккенбурге фехтовальщиком, даром что в противники ему годились бы разве что кухонные мыши…
— Она всего лишь ведьма третьего круга. Если ведьма чему-то и учится к третьему году обучения, так это тому, чтоб не стоит мастурбировать пестиком от лабораторной ступы! — проворчал гомункул, прежде чем она успела обкатать на языке подходящее случаю ругательство, — Послушай меня, твоя подруга может быть в самом деле толковая ведьма. Может, даже лучшая в Броккенбурге, не мне судить, но против Цинтанаккара она не лучше, чем горсть куриного дерьма против уличного пожара.
— Она…
— Чинит барахлящие лампы у вас в замке? Возится с оккулусом, настраивая картинку? — гомункул фыркнул, — Это все херня. Кажется, ты все еще не сообразила, с кем имеешь дело, юная ведьма. Цинтанаккар — это не мелкий дух, которого вас в университете учат заклинать, чтобы таскал наперстками воду из колодца. Это смертельно опасный хищник, на которого нельзя найти управу. Ведьм вроде тебя он глотает, как землянику. Мало того, его родина — далекий Сиам, место, где демоны устроены совсем не так, как это привычно вашим саксонским мудрецам. И ты всерьез решила уповать в этом деле на свою подругу, ведьму-недоучку?
Если бы подобное сказала какая-нибудь сука, уже сейчас скулила бы, ползая на корточках и размазывая кровавую пену по мостовой. Но гомункул… Один несчастный щелбан проломит ему голову, а оплеуха превратит его в комок слизкого желе.
Чтобы сдержать ярость, Барбаросса опустила мешок на мостовую и наклонилась, делая вид, будто поправляет башмак. Заодно удобный повод незаметно оглядеться, проверяя, что не тащит за собой к Малому Замку невидимых спутниц. Опасности как будто не было.
Бритоголовая «невеста», вызывающе щелкавшая орешки на углу, с самым премилым видом целовалась взасос с какой-то дылдой, лапая ее за грудь через колет. Милашка с зеркалом, устроившаяся на заборе, все так же беспечно насвистывала, ни на кого не глядя. Сука с веером, прилипшая к витринам, и подавно пропала без следа.
Чисто. Однако облегчения она не ощутила. Слишком хорошо ощущала внутри себя тяжелую горошину Цинтанаккара, замершую, но отчаянно тяжелую, точно двенадцатифунтовое ядро. Можно убежать от любой погони, можно оторваться от слежки, владея должным арсеналов трюков, можно отбить вкус к охоте у целой стаи голодных сук, которые задались целью выследить себя. Но как убежать от того, кто сидит в себе?..
— Будь уверен, Котейшество знает, как вытащить этого херова штрафбарщика[20]. У нее есть тетрадь с записями, целый чертов фолиант, в который она записывает всех демонов, которых знает. Наверняка там найдется что-то и на старикашкиного выблядка.
— А если нет?
Гомункул спросил это не насмешливо, вполне серьезно, но Барбаросса ощутила, как от этих слов нехорошо потяжелело сердце. Точно грузик на стенных часах, набитый свинцовой дробью мешочек, норовящий опуститься куда-то в требуху на дергающейся стальной цепочке.
— Использую плоть, кости и кровь, — неохотно сказала она, поднимаясь и вновь забрасывая мешок за спину, — Нас когда-то учили этому на втором круге. Не то, чтоб я хотела угощать чертового демона своим мясом, но, если не останется другого выбора…
Это резкое движение заставило гомункула испуганно вскрикнуть, но недостаточно громко, чтобы порадовать уши Барбароссы в должной мере.
— Что это значит?
— Старый фокус, которому нас учили еще на втором круге на занятиях по Гоэции. Если тебе надо вытащить демона из предмета, в который он заключен, надо назвать его по имени и произнести формулу высвобождения. А после предложить ему…
— Плоть, кости и кровь?
— Да, — Барбаросса досадливо дернула плечом, — Это вроде угощения, которое демонолог предлагает демону, чтобы освободить его от плена и…
— Позволь полюбопытствовать, юная ведьма, кто преподавал вам науку Гоэции?
— Профессор Кесселер, но какое…
— Если у тебя в кошеле найдется пять крейцеров на марки и листок писчей бумаги, я бы с твоего позволения заглянул в ближайшее почтовое отделение. Отправил бы уважаемому профессору Кесселеру письмо с соболезнованиями. Иметь дело с тупицами вроде тебя, должно быть, чертовски утомительно.
Барбаросса вскинулась, ощутив хорошо знакомое жжение в костяшках пальцев. Ни одна сука на улицах Броккенбурга не смела говорить с ней подобным тоном. Но этот… это… Это плюгавое существо точно вознамерилось с самого момента их знакомства прощупать океан терпения крошки Барби на всю его глубину. И уже вот-вот нащупало предельную.
— Во имя твоей матери, отелившейся под телегой, Лжец, что ты имеешь в виду?
— Я ничего не смыслю в демонологии, — буркнул гомункул, — Но даже я мельком знаком с азами Гоэции, пусть и в ничтожном виде. Плоть, кости и кровь — это стандартная формула высвобождения, не так ли? Она здесь не поможет, даже если бы у тебя было все вышеперечисленное.
— Да ну?
— Представь себе! Во-первых, она годится лишь для изгнания тех демонов, что заключены в предмет, а не в живую человеческую оболочку. Во-вторых, для этого тебе надо знать имя демона, а «Цинтанаккар» вполне может оказаться не истинным именем, а титулом, псевдонимом или Ад знает, чем еще. В-третьих…
— Что еще?
— Высвобождаемый демон должен желать свободы. А Цинтанаккар, уж поверь мне, ни хера ее не желает. Он желает превратить последние часы твоего существования в бесконечную пытку. Этот фокус сошел бы с каким-нибудь плюгавым адским духом вроде тех, которых вы ставите себе на службу, заставляете греть себе воду или проигрывать музыку, но только не с ним…
— Подумать только, каков мудрец! — зло бросила Барбаросса, — Небось, столько мозгов в головешке, что скоро придется банку попросторнее подбирать, как бы не треснула! А может, тебе самому обзавестись своей кафедрой в университете, а? У тебя будет лучшая полка в лекционной зале и самые жирные мухи, которых только можно найти!
Ее неуклюжие остроты барабанили о стекло банки с гомункулом, отскакивая прочь, точно конские каштаны, отскакивающие от каленой кирасы. Мало того, совсем не унимали злости, опалившей ее нутро.
Сучий потрох был прав.
Она совсем забыла, что формула «плоть, кости и кровь» — отнюдь не универсальное оружие против демонов, мало того, профессор Кесселер отчетливо предупреждал об этом. Просто она забыла, как забыла многие другие важные вещи в своей жизни. Понадеялась на Котейшество, выкинув никчемный груз из головы, и вот теперь консервированный коротышка дает ей, ведьме, уроки по демонологии. Превосходно…
Черт — эта мысль заставила ее усмехнуться на ходу — если бы профессор Кесселер в самом деле узнал об успехах малышки Барби, едва ли был бы разочарован в лучших чувствах. Он вообще в грош не ставил ведьм, которых обучал сложной науке Гоэции. И на то, пожалуй, был резон.
[1] Машикули — навесные бойницы на крепостной стене.
[2] Гурдиция — крытая деревянная галерея на внешней стороне крепостной стены.
[3] Принц Максимилиан — Максимилиан Саксонский, немецкий принц из династии Веттинов (1759–1838).
[4] Бургиньот — закрытый шлем бургундского образца, использовавшийся европейскими армиями вплоть до XVII-го века.
[5] Безоар — магический камень, предохраняющий от ядов и отравлений.
[6] Dreizehn Nasen (нем.) — тринадцать носов.
[7] Здесь: примерно 2 240 грамм.
[8] Гийом Амонтон (1663–1705) — французский физик, переработавший классические законы скольжения и трения, открытые Леонардо да Винчи в 1493-м году.
[9] Согласно действующему в Испании средневековому налогообложению, евреи, проживавшие там, обязаны были уплачивать специальный налог — они покупали за свой счет якоря для каждого построенного испанского корабля.
[10] Великое Делание — мистический процесс в алхимии, в процессе которого алхимик познает себя, достигает единства духа и сознания. Также используется для получения Философского камня.
[11] Cambric — другое название батистовой ткани, изобретенной в XIII-м веке Батистом из г. Камбре (Фландрия).
[12] Асбах Уральт (нем. Asbach Uralt) — сорт немецкого виноградного бренди, названный по имени владельца.
[13] Криста Леманн (1922–1944) — немецкая серийная убийца и отравительница.
[14] Гульдинер — монета, чеканившаяся в Германии из серебра в подражание золотому флорину и приблизительно равная ему по стоимости.
[15] Кригшпиль — разновидность игры в шахматы, в которой игрок не видит ходов, сделанных противником; руммикуб — сложная карточная игра, имеющая элементы домино и маджонга; криббедж — старая английская карточная игра.
[16] Понятие «платонической любви» в Европе возникло благодаря труду «Любители Платона» Уильяма Девинанта (1606–1668), английского поэта и драматурга.
[17] Кентер — вид аллюра, укороченный полевой и тренировочный галоп.
[18] Терцероль — распространенный в XVII–XIX веках «карманный пистолет» с кремнёвым замком, с одним или двумя стволами.
[19] Здесь: примерно 13 м.
[20] Straf-Bars (на немецком — игра слов, связанная с «наказание» и «бар») — распространенное в Германии движение конца 1980-х, в рамках которого сквоттеры (самовольные жильцы) занимали общественные и промышленные помещения для концертов и различных мероприятий.