Барбаросса ощутила тяжелое ворчание где-то в кишках. Нет, подумала она, это слишком паскудно, чтобы быть правдой.
Углядев на стене ближайшего дома доску для объявлений, Барбаросса остановилась напротив нее, делая вид, что пристально изучает пришпиленные к ней клочки бумаги. Ей не было дела до того, что предлагают друг другу чертовы бюргеры, какое дерьмо нынче в моде и за сколько можно сбыть бабушкины цацки, но торчать возле доски, делая вид, что читаешь, не так-то просто, приходится хотя бы немного шевелить глазами из стороны в сторону. Так что некоторые объявления она все же прочла, не сосредотачиваясь на их смысле.
Продается аутоваген-фиакр семьдесят шестого года, цвет — спелый амарант. Превосходный экипаж для прогулок за городом, с семьей или в одиночестве. Котел для демонов — стальной, прекрасного литья, внутри — три демона из свиты владыки Ханомага. Превосходная велюровая обивка и новые фонари…
Херня. Не требуется разбираться в аутовагенах, как Саркома, чтобы понять — дрянной старый хлам. Демоны окажутся в лучшем случае давно выдохшимися лодырями, не способными тянуть даже прогулочный возок, в худшем — озлобленными на весь мир тварями, которых их предыдущему хозяину не удалось приструнить и которые охотно позавтракают следующим, ничего не подозревающим, использовав превосходную велюровую обивку в качестве подстилки для пикников…
Продаю набор для Хейсткрафта, оставшийся от прабабушки — двадцать маленьких фигурок с песьими и крокодильими головами. Состояние превосходное, с коробкой. Каждая фигурка — три унции весом, чистый свинец.
Херня. Хейсткрафт — невообразимо тонкая и сложная наука, удел тех немногих сук, которые обладают холодным умом и железной дисциплиной. Чтобы копаться в чужой ране, нужны ловкие, умелые и не дрожащие пальцы. Чтобы копаться в чужом рассудке, надо владеть своим собственным лучше, чем Каррион владеет спрятанной в трости рапирой. Суки, занимающиеся Хейсткрафтом, самые хладнокровные суки в мире, аккуратные как хирурги. Одно случайное движение во время ритуала, одна вовремя непогашенная мысль — и Хейсткрафт превратит рассудок, над которым ты колдуешь, в подобие свежевзбитого телячьего паштета.
Котейшество рассказывала, пару лет тому назад некий граф Хальденслебен, мучаясь докучливыми воспоминаниями об одной юной особе, которые привез из поездки по Италии, призвал к себе лучшего саксонского хейсткрафтера, обитавшего в тамошних краях, пообещав тому заплатить двести гульденов золотом, если он вырежет эти воспоминания с корнем. Хейсткрафтер долго отказывался, утверждая, что он специалист по адским наукам, а не по сердечным делам, но золото — великий мастер убеждения, уже через неделю он дал согласие. Но поставил свое условие — потребовал, чтобы на протяжении ритуала ни одна мельчайшая мелочь не мешала ему в работе.
Сам он провел перед этим три дня в изнуряющих медитациях, настраивая дух и сознание с такой тщательностью, что даже сердце у него билось точно часовой механизм, а глаза на какое-то время перестали моргать. Он знал, что это такое — запускать руки в чужой рассудок…
Графский майордом выполнил указания с педантичностью преданного оруженосца. В назначенный день из дворца были изгнаны все слуги кроме самых доверенных, натянувших вместо сапог пулены из мягчайшей кожи, а вокруг дворца выстроились двойным кольцом графские рейтары и бронированные големы в боевом порядке. Только лишь затем, чтобы не то, что незваный путник или бродячий трубадур, но даже и какой-нибудь шальной заяц не нарушили покой и сосредоточение мастера во время работы. Все окна перед этим были намертво заколочены, все двери заперты на засовы и опечатаны — ни одному сквозняку не было позволено вмешиваться в его работу. Дошли даже до крайности — сорвали двухсотлетний паркет и безжалостно порубили на дрова драгоценную мебель эпохи императора Рудольфа Второго, опасаясь бесцеремонных скрипов, которое могло издать старое дерево.
Все было предусмотрено в наилучшем виде. Точно в назначенный срок явившийся во дворец хейсткрафтер начал ритуал, возложив руки на чело графа. Тонкая, филигранная работа, с которой не справился бы и лучший придворный ювелир. Как знать, может, он и закончил бы ее без помех и волнений, кабы не муха. Обычная чертова муха, которая, напуганная всеобщей суматохой, затаилась где-то за гардинами в дворцовом углу, а после, маясь скукой, не придумала ничего лучше, чем приземлиться бледному от напряжения хейсткрафтеру аккурат на лоб.
Его пальцы дрогнули — на волос, не больше — но уже этого было достаточно. В рассудке графа стронулась какая-то малость, но, верно, это была какая-то важная малость, которая подчиняет себе ход большого и сложного механизма. Когда графа привели в чувство, выяснилось, что он потерял не только беспокоящие его воспоминания об итальянской пассии — он потерял гораздо больше. Не узнающий никого из придворных и друзей, утративший дар человеческой речи, он шарахался от окружавших его людей, визжа от ужаса, хлопал воображаемыми крыльями, пытался вырезать себе глаза осколком зеркала… Слугам пришлось связать его шелковыми шнурами и запереть в его покоях, но он нашел способ освободиться и, сбежав из дворца, утонул тем же днем во дворцовом пруду.
Его телу не пришлось маяться там одиночеством — уже очень скоро в его обществе оказался и незадачливый хейсткрафтер, сделавшийся еще более спокойным и сосредоточенным, чем прежде, с привязанным к ногам камням и развороченной выстрелом головой — капитан графской стражи, ставший свидетелем трагедии, расплатился с ним по чести за оказанную услугу, разве что не золотом, а свинцом…
Только никчемная дура, берясь за такую сложную и опасную науку, как Хейсткрафт, будет использовать для ритуала купленные с рук фигурки. Малейшая невидимая глазу каверна, мельчайший дефект, крошечный скол — тончайший рисунок чар будет непоправимо нарушен, а последствия сделаются чудовищными как для заклинаемого, так и для заклинателя. Но если чего в Броккенбурге и хватало во все времена, кроме адских владык и энергий, так это дураков. Наверняка не пройдет и недели, как какая-нибудь потаскуха, ухватив набор свинцовых идолов, примется за ритуал, пытаясь избавить свою дочь от заикания или саму себя — от воспоминаний о жеребце, который лишил ее невинности…
Продам бандодет работы мастера Рекнагеля. Восьмидюймовый ствол, отличный бой на пятьдесят шагов, инкрустация золоченой проволокой и яшмой…
Продам старое зеркало, чистое как слеза, маленькая трещина по нижнему краю…
Продам отрез шести фуссов прелестной тафты шанжан[1] небесного цвета…
Продам трехмесячного щенка аффенпинчера — чистый завод, никакие виды адских чар не использовались…
Херня. Херня. Херня. Барбаросса быстро утратила интерес к никчемным бумажками, тем более, что обещали они по большей части всякую никчемную дрянь, которая не интересовала ее ни в малейшей степени. Куда больше ее интересовали те суки, что вели ее — и вскоре она их увидела.
Их было двое, Лжец не ошибся. Они держались на изрядном удалении и так, чтобы не попадать в пятна света от фонарей, но держались так, что легкая надежда, которую она прежде ощущала, мгновенно осела облаком сгоревших мотыльков, оставив запах паленого хитина. Эти двое шли не так, как праздные гуляки в своем извечном путешествии от одного трактира к другому. И не как юные девчонки, томимые страстью, ищущие укромную подворотню, чтобы порадовать друг друга своими острыми язычками. И даже не как пара ведьм в поисках приключений, влекомые азартом, молодостью и выпитым вином. Они выглядели как…
Как ищейки, подумала Барбаросса, делая три размеренных выдоха, чтобы выплеснуть из легких вместе с воздухом ядовитую мошкару подступающей паники. Как парочка хорошо выдрессированных, но не очень опытных ищеек, держащих горячий след. Ха. Как будто сестрица Барби сама, в бытность Красоткой, не выслеживала в каменном лесу, именуемом Броккенбургом, двуногую дичь. Не замирала в подворотнях, слившись со стеной, напряженно наблюдая, с обнаженным ножом под плащом…
Хундиненягдт. Сучья охота.
Бри — когда милашка Бри еще была посмеивающейся франтовато разодетой «шутихой», а не булькающей собственной кровью падалью с развороченной промежностью — сказала, что кое-какие девчонки в Броккенбурге не прочь отведать крошку Барби на вкус. «Сестры Агонии», сказала она. Точат ножи и ждут не дождутся возможности ощутить себя взрослыми девочками.
Черт. В другое время это даже позабавило бы ее. Нет ничего более забавного, чем несколько неопытных блядей, стащивших на кухне ножи напяливших материнские чулки и уже мнящих себя роковыми искусительницами. Нет ничего более забавного, чем дичь, вообразившая себя хищником. Ей уже случалось сталкиваться с подобными стайками, с суками, у которых чешутся коготки, но которые ни хера не понимают, как устроена жизнь в Броккенбурге, как не понимают и своей роли в сложно устроенной иерархии здешних хищников.
По душу Панди Хиндиненягдт объявляли восемь раз — и восемь раз крошка Панди лишь ухмылялась, отряхивая с рук чужую кровь. Эту крысиную возню она даже не считала за подвиг, который стоит того, чтобы быть воплощенным в миннезанге, всего лишь за курьезный случай, о котором можно поведать за стаканом вина.
В обычный день Барбаросса была бы только рада неожиданному развлечению. Она… Свернула бы направо, мгновенно подсказал ей охотничий инстинкт, проснувшийся в дебрях сознания. Там, где Ункраутштрассе сливается с безымянным переулком, заросшим гибискусом, есть премилое местечко для такого рода встреч. Она затаилась бы там, позволив им сократить дистанцию, а потом…
Выскользнуть из темноты позади них.
Срывающееся дыхание вложить в два коротких шага — и сокрушительный удар «Кокетки» в челюсть.
Потом нож. Кулаками можно махать в свое удовольствие пока не устанешь, но настоящие дела на улицах Броккенбурга издавна решаются ножом. Ножом, снизу вверх, на выдохе, рассекая брюшину — оуу-ууф…
— Прекращай, — буркнул Лжец, недовольно косясь на нее, — Сейчас потечешь и промочишь себе башмаки.
Блядь. Должно быть, она слишком явственно это представила, забыв, что несет под боком чертового коротышку, своей наблюдательностью способного дать фору имперским астрономам.
Никаких развлечений, сестрица Барби. Забудь об этом. В обычный день ты без труда разорвала бы этих двух шалав, даже не утрудив особо рук. Но сейчас… Сейчас у тебя нет рук, напомнила она себе, лишь жалкие, полыхающие болью обрубки с вкраплениями из свинца и латуни. Цинтанаккар обезоружил тебя. Ты не опаснее, чем истекающая жиром утка, водруженная на блюдо в окружении печеных яблок.
От тоски, тупым когтями корябавшей душу, захотелось взвыть в голос, облегчая работу преследовательницам.
Барбаросса заставила себя сцепить зубы и дышать через них. Спокойно, Барби. Ты уже не можешь рассчитывать на свои кулаки, но это не значит, что ты беззащитна. Броккенбург дал тебе не только бесчисленное множество шрамов по всему телу и грозную репутацию, он дал тебе опыт. Даже искалеченная, ты все еще хитрее «Сестер Агонии».
Умнее. Злее. Опаснее.
Преследовательницы не спешили сокращать расстояние. Увидев, что их цель остановилась на краю тротуара, ожидая, когда лихтофор позволит ей пересечь улицу, они и сами замедлили шаг, а спустя несколько секунд поспешно укрылись в подворотне. Барбаросса мысленно кивнула сама себе. Не очень опытны, но весьма проворны, как она и думала. И наверняка мысленно уже делят ее на куски, как придирчивый мясник коровью тушу, не подозревая, что на это мясо уже положил взгляд куда более опытный хищник. Хищник, которому «сестрички» с их блядскими веерами не годятся и в подметки…
Барбаросса попыталась вспомнить все, что ей известно про ковен «Сестры Агонии», но лишь потратила впустую полминуты, напрягая память — все, что удалось извлечь на поверхность, почти не представляло собой ценности. Разрозненные и жалкие обрывки вроде тех, что обнаруживаешь в сундуке, где когда-то лежали изысканные брабантские кружева. Память, старая жестянка, совсем прохудилась, оттого она не сохранила многих вещей, но те, которые все-таки смогла выудить наружу, ей отчаянно не понравились.
«Сестры Агонии» не могли похвастать богатой историей, и неудивительно, вся их история насчитывала самое большее несколько месяцев. Барбаросса скрипнула зубами. Молодняк. Молодые ковены почти всегда в меру дерзки, полны снедающими их амбициями и готовы показать норов даже там, где лучше было бы вести себя поскромнее и понезаметнее. Это в природе вещей, как в природе птиц летать по небу, а деревьев — расти снизу вверх.
Молодые ковены всегда беспокойны, они рвутся показать миру свою силу, даже если силы этой хватает лишь на жалкий пшик, оттого нередко ввязываются во всякие дурные истории и авантюры, частенько оборачивающиеся против них самих. Не имеющие ни выработанных веками традиций, ни старших сестер, способных укротить их порывы, ни инстинкта самосохранения, ограненного самим Броккенбургом, такие ковены будто нарочно ставят целью вывести из себя городской магистрат, Большой Круг и даже адских владык, делаясь источником многих проблем. Они пьют все, что могут выпить, крадут все, до чего могут дотянутся их руки, участвуют во всех балах, драках, оргиях и дуэлях, на которые только могут попасть. Беспокойное племя, причиняющее Броккенбургу больше хлопот, чем иные беспутные адские владыки, спешащие поразвлечься на свой адский манер.
Но «Сестры Агонии», кажется, спешили выделиться даже на этом фоне.
По крайней мере, для ковена, который не успел просуществовать и года, он обзавелся внушительным хвостом, и хвостом скверным, состоящим из недобрых слухов, которые наверняка наполовину и не были слухами. Барбаросса не помнила их в деталях, одни только обрывки — угнанный аутоваген где-то в Миттельштадте, какая-то скверная история в трактире «Три с половиной свиньи» — и еще одна, на задворках университета… Послушные девочки так себя не ведут.
Эти суки и не были послушными девочками. Они были «диким ковеном» из числа тех, которые старина Броккенбург рожает с завидным постоянством — по три-четыре дюжины в неурожайный год — и которые сам же с удовольствием пожирает, не дав им дожить даже до следующей Вальпургиевой ночи.
Их и ковеном-то считать можно с большой натяжкой. Просто банда беспутных и озлобленных сук, которые не смогли найти себе теплого места в приличных семьях, но и в Шабаш возвращаться побоялись, хорошо зная его нравы и порядки. Никчемные парии, не нужные никому в целом свете, сбившиеся в стаю, слишком озлобленные, чтобы обрести настоящую семью, слишком нетерпеливые и изголодавшиеся, чтобы загадывать дальше сегодняшнего дня. Слишком кровожадные, чтобы уважать чьи бы то ни было традиции.
Большая часть «диких ковенов» не протягивает и года. Отсутствие опыта и осторожности, помноженное на нетерпеливость и звериный нрав, быстро сокращают их ряды. Такие ковены с остервенением выгрызают друг дружку, а если какой и задержится на белом свете, рано или поздно, в отчаянье ли, в безрассудстве ли, он совершит что-то такое, что уже невозможно будет игнорировать. И тогда Большой Круг, состоящий из самых старых, мудрых и безжалостных сук, попросту вычеркнет его из существования. А может, этим озаботится городской магистрат или какой-нибудь из старших ковенов — зависит от того, кому эти суки успели больше насолить…
«Сестры Агонии», кажется, пребывали где-то на середине этого пути. Пытаясь заработать славу и уважение, они быстро опустились до того уровня, который опасно граничит с беззаконием, что до традиций и правил Броккенбурга, они уделяли им не больше внимания, чем вшам на своем нижнем белье. Мелкие пакости сходили им с рук до поры до времени — мудрые суки не спешат вмешиваться, когда молодняк остервенело грызет сам себя, это его излюбленное занятие — но, кажется, «сестрички» уже пресытились такими шалостями и почувствовали себя готовым для чего-то большего.
Например, выследить, загнать и задрать ведьму одного из старших ковенов.
Барбаросса оскалилась, чувствуя прилипшие к спине взгляды двух пар холодных внимательных глаз.
Может, «Сестрам Агонии» и не суждено пережить следующую Вальпургиевую ночь, но сейчас, если верить слухам, они в пике своей силы. Бодры, злы и голодны. И, что еще хуже, среди этих тринадцати сук, есть несколько имен, которые ей не доставляло удовольствия вспоминать.
Жевода, их первая сабля и первая сука. Патронесса этой кодлы взбесившихся вульв. В Шабаше она выслуживалась перед старшими и звалась Холопкой, но с некоторых пор обрела свободу и сколотила шайку на свой вкус, а вкус у Жеводы, если Барбаросса верно помнила ее пристрастия и манеры, чертовски паскудный…
Кто еще?
Резекция, тощая сука с кацбальгером, не первая фехтовальщица в Броккенбурге — и даже не из первой дюжины — но весьма опасна. Еще в их стае одноглазая выблядь по имени Катаракта, и еще какая-то, что носит имя Тля, а также еще несколько, чьи имена успели выветрится из головы. В одном можно не сомневаться — эти суки хорошо знают вкус мяса.
— Я могу с ними разобраться, — сквозь зубы произнесла Барбаросса, так, чтоб ее слышал только Лжец, — Это не Унтерштадт, но и здесь хватает темных подворотен. Я…
— Даже не думай! — отрывисто и зло приказал Лжец, — Если они идут за тобой, значит, наверняка при оружии. Не думаю, что у них в карманах гусиные перья! Что, если у них с собой пистолет? Знаешь, Цинтанаккар, хоть и откусывает от тебя по кусочку, позволяет тебе передвигаться. Но я хочу посмотреть, как ты будешь тянуть ноги с куском свинца в брюхе!
Барбаросса поморщилась. Замечание было неприятным, но вполне справедливым. «Сестрички» определенно не относятся к тем ведьмам, которые чтут традиции, и потратили немало сил, доказывая это Броккенбургу.
— Тогда просто оторвемся, — решила она, — Придется заложить несколько основательных петель, но…
Лжец скрипнул зубами, которых у него отродясь не было. А может, она просто вообразила себе этот звук, ощутив его досаду, полыхнувшую маленьким колючим огоньком.
— У тебя есть время выписывать петли по городу? Черт, я-то думал, мы немного стеснены! Что ж, если так, давай в самом деле не торопиться. Отрывайся, петляй, путай следы, делай финты или что там у вас принято… Заодно можем заскочить в какое-нибудь приятное местечко, прикончить бутылочку вина, покидать кости… Отчего бы нет? Ночь только начинается!
Барбаросса беззвучно зашипела. Лжец определенно не был прирожденным фехтовальщиком, даже обзаведись он рапирой из швейной иглы, едва ли пережил бы поединок с крысой, но по уязвимым местам он бил умело и безжалостно, неизменно вонзая невидимый шип в неприкрытые стыки доспехов.
— Черт тебя подери, хлебный мякиш! Эти суки, что плетутся за мной, это «сестрички» из «Сестер Агонии»!
— Да хоть бы и сестры Кесслер[2] собственной персоной! — раздраженно отозвался гомункул, — Ты думаешь, они собираются достать из-за пазухи ножи и разделать тебя прямо на улице?
Барбаросса подумала несколько секунд.
— Нет, — неохотно произнесла она, — Вдвоем они не сунутся, знают, с кем им предстоит иметь дело. Это ищейки, не волкодавы. Они вынюхивают, выслеживают, выжидают. Присматриваются ко мне, наблюдают за тем, какими дорогами я хожу, где бываю, чем занимаюсь…
— Я тоже так подумал, — кивнул гомункул, — Иначе они распотрошили бы тебя еще на выходе из трактира. Они нападут не сегодня. Завтра, может, послезавтра или на следующей неделе. А Цинтанаккар сожрет тебя уже сегодня, помни об этом. У тебя всей жизни осталось три с половиной часа. Хочешь потратить одну седьмую своего времени, кружа по улицам и переулкам?
Барбаросса покачала головой.
Этого она не хотела.
— Что ж, — пробормотала она, стараясь не коситься назад, чтобы не выдать себя, — Придется, пожалуй, какое-то время поносить хвост. Носят ведь прочие суки броши, подвески и прочую херню…
— Молодец, — одобрил гомункул, — Разумное решение. Видишь тот дом через дорогу, второй справа?..
Домишко был неважный даже по меркам Нижнего Миттельштадта, в котором дворцов обычно не водилось, а дрянной фахверк встречался куда чаще камня. Он еще не пытался развалиться, выворотив из земли свой ветхий фундамент, но в его положении, в том, как он восседал среди прочих, ощущалась гибельная предсмертная тоска. Похож на солдата, получившего пулю в печень, подумала Барбаросса, который упрямо идет в атаку, пытаясь не замечать струящейся из-под кирасы крови, но которому суждено испустить дух, не сделав и сотни шагов. Просто повалиться лицом вниз, в обожженную адским огнем землю.
— Ты уверен, что мы явились по адресу? — осведомилась она, разглядывая окна. Выложенные когда-то мутными, похожими на рыбьи глаза, кусками «лунного стекла»[3], они, должно быть, медленно слепли из года в год, приобретая вместо утраченных фрагментов деревянные и глиняные заплаты, — Не очень-то тянет на роскошную резиденцию. Если мы что и найдем внутри, то лишь выводок галлюцинирующих вельфов…
— Шагай, — грубовато бросил Лжец, тоже пристально изучавший дом, — Он должен жить здесь, знаки были указаны верно. Чего медлишь?
— Не хочу, чтобы мне ненароком проломило голову куском черепицы.
— Тогда можешь сесть и расслабиться. Уверен, Цинтанаккар приготовил для тебя куда более интересную участь. Помнишь секретное слово?
— Помню.
Барбаросса стиснула зубы. Она спиной чувствовала взгляды двух пар глаз — суки-«сестрички» обосновались через улицу, слившись со стеной, и разглядывали ее так пристально, что ей подсознательно захотелось нацепить на себя кирасу — чужие взгляды едва не царапали кожу.
Нехорошие взгляды. Уж она-то понимала их смысл.
— Стучи.
— Чтоб ты сгнил в своей банке, Лжец! С твоими никчемными советами и шуточками и…
— Стучи!
Она постучала. Не так, как стучат в дверь уважаемого хозяина, которого не хотят потревожить, но и не так, как заведено стучать в дверь постоялого дома, бесцеремонно и резко. И едва было не испытала облегчение, поняв, что домишко как будто бы не собирается отзываться на стук. Предупредительный слуга не спешил распахнуть перед ней дверь, да и сомнительно, чтоб в этом покосившемся сарае имелся слуга, разве что скрипнуло что-то негромко, но это мог быть не скрип половицы, а скрип разбуженного ветром старых досок, из последний сил держащихся друг за друга.
— Еще раз.
Она постучала еще раз, проклиная себя, и в этот раз была вознаграждена чуть более протяжным скрипом.
— Здесь никого нет, Лжец. Дом пуст. Этот хер должно быть давным-давно издох. А может, твоя приятельница попросту пошутила или…
— Умная Эльза никогда не шутила, — негромко обронил гомункул, — Сколько я ее знал, она была серьезна как счет от гробовщика. А я знал ее долго, больше двух лет. Для нас это изрядный срок…
— Если он не откроет, учти, я не намереваюсь влезать через окно. Как ты мог заметить, на этой неделе мне не очень-то везет с охранными демонами…
— Не думаю, чтоб у него остались деньги на охранного демона, — пробормотал Лжец, — Даже если бы он хотел им воспользоваться. У этого человека в жизни не осталось того, что стоило бы охранять… Быстро! Спрячь меня куда-нибудь!
— Что?
— Я слышу его шаги. Он идет к двери. Да быстрее же!
— На кой хер мне тебя прятать?
Гомункул засопел, раздраженный ее непонятливостью.
— Если ты еще не заметила, я гомункул, а не цыпленок моренго[4]! А этот человек вполне может оказаться демонологом!
— С тем же успехом он может оказаться великим принцем, — пробормотала Барбаросса, покосившись на дрянной, подточенный древоточцем, фасад, — Или эмиссаром самого архивладыки Белиала. Ты его боишься?
— Не боюсь, — Лжец раздраженно стукнул лапкой по стеклу, — Но здесь мне, пожалуй, будет безопаснее. Ты ведь знаешь, что мы, гомункулы, испокон веков служим ассистентами при демонологах? Мне совсем не улыбается, чтобы он вскрыл мою голову точно орех, вытащив все мысли и воспоминания. Не знаю, что это за хер и чего от него ждать.
— А у тебя есть грязные воспоминания, которыми ты бы не хотел делиться? — Барбаросса ухмыльнулась, — Дай угадаю, однажды тебе в банку упала мертвая мышь и ты немало позабавился, маленький сердцеед, прежде чем старик заметил ее?..
Гомункул зашипел.
— Просто укрой меня где-нибудь!
Черт. Барбаросса быстро оглянулась, пытаясь найти какое-нибудь укромное местечко, достаточно большое, чтобы там могла уместиться банка. Не самая простая задача. Пусть возле дома не было фонаря, отчего крыльцо его было порядком укрыто темнотой, эта темнота сама по себе не казалась хорошим укрытием. Если она оставит банку в густой траве у крыльца, как знать, не пройдет ли здесь какой-нибудь ночной гуляка, скуки ради поддев ее сапогом. Не пронесется ли над улицей изнывающая от голода гарпия, ищущая легкого ужина. Не скользнет ли какой-нибудь проказливый дух, любящий из озорства бить бутылки и устраивать переполох…
Доски крыльца были старыми, порядком изъеденными древоточцем и ядовитыми чарами, стекающими с горы. Барбаросса несколько раз ударила башмаком сбоку, образовав отверстие, вполне основательное, чтобы в него проскочила банка с гомунклом, но почти незаметное в укутавшей крыльцо темноте.
Порядок, Барби, мгновенно отрапортовал он, здесь чертовски грязно, но я буду в сохранности. Ступай к этому типу и выжми из него все, что только удастся. И помни секретное слово. Если он начнет упрямится, пускай его в ход…
Переспросить Барбаросса не успела, потому что тяжелая дверь, заскрежетав петлями, приотворилась. Недостаточно широко, чтобы она могла войти, даже повернувшись боком, но достаточно, чтобы она увидела скудно освещенную масляной плошкой прихожую и человека, пристально глядящего на нее. Прихожая была запущенной и грязной, человек — неожиданно большим и плотным, облаченным в какое-то бесцветное рубище, которое могло быть и ночной рубашкой и плащом.
Когда-то, вероятно, он был высок и силен, но годы жизни в Броккенбурге оплавили его статную фигуру, нарастив на ней немало лишнего мяса, преимущественно спереди и на боках. Тучный, сутулый, сопящий точно тяжело груженый монфорт, он взирал на нее так, как полагается взирать на ночного гостя, которого точно не звал к ужину — неприязненно и зло.
Как она сама разглядывала бы катцендрауга, нацепившего на себя драный камзол и явившегося с визитом на порог Малого Замка.
— Во имя всех срамных отверстий в теле архивладыки Белиала, — пробормотал он, щуря и без того раскосые глаза, мутноватые и широко расставленные, — В жизни не видел таких уродливых шлюх. Послушай доброго совета, милашка, подыщи себе другую работу, иначе подохнешь с голоду. В этом квартале тебе не дадут и крейцера — даже если ты натянешь на голову мешок!
Лицо у него было опухшее, отечное, нездорового цвета, с широченным носом, похожим на раздавленный конским копытом корнеплод. Роскошный нос, сделавший бы честь отставному ротмистру, но слабо подходящий демонологу, может потому, что украшен был не вмятинами от пенсне и чернильными кляксами, а тонкими багряными прожилками вроде крохотных змей. Такие украшения обычно носят не корпящие над инкунабулами мудрецы, а бездельники, днями напролет полощущие бороды в трактирных кружках.
Впрочем, у него и бороды-то не было. Были лишь редкие заросли, обрамлявшие мощный тяжелый лоб, когда-то, должно быть, густые и вьющиеся, а теперь укрытые грязной сединой, напоминающие жмущийся к утесу чахлый кустарник. Едва ли этот тип когда-нибудь носил парик, как полагается в обществе, да и пахло от него отнюдь не кельнской водой[5].
Барбаросса хоть и не принюхивалась, мгновенно ощутила исходящий от хозяина тяжелый запах — едкий маслянистый дух дрянной пшеничной браги. Дурной запах, знакомый ей по Кверфурту, запах, пробудивший многие недобрые воспоминания.
Ты ошибся, Лжец, подумала она. Этот тип точно не решит моих проблем, от него несет как от бочки, он пьян и едва держится на ногах. Только взгляни на него! Если он и умел когда-то заклинать демонов, ему самому потребуется чертова прорва, чтобы те дотащили его до кровати!..
Лжец отозвался колючим смешком.
Скрытый под крыльцом, он старался не шевелиться и говорил тоже вполсилы, так, что она едва его слышала.
В следующий раз я отведу тебя в Оберштадт, Барби, в башню из павлиньей кости, чтобы лучезарные мудрецы в расшитых звездами халатах занялись твоей бедой. Но сейчас, полагаю, нам придется иметь дело с тем, что есть. Будь хорошей девочкой и постарайся поменьше дерзить. Умная Эльза отрекомендовала его как специалиста, и не последнего в своем деле.
Барбаросса вздохнула. Иногда подсказки гомункула раздражали ее не меньше, чем зуд щербатой щепки, застрявшей у нее под селезенкой.
— Я по делу, — сухо произнесла она, — И собираюсь…
Закончить она не успела, потому что толстяк, пристально разглядывавший ее через щель, издал возглас отвращения.
— Черти бы меня взяли! Ведьма! Ведьма на пороге моего дома! Ах ты ж блядь… Дерьмо собачье! Слушай, ты, разворачивайся и иди-ка прочь по-доброму. Быть может, я бы и засунул свой хер в нечто настолько страшное, как ты, особенно если бы выпил как следует, но я не такой дурак, чтобы совать хер в кусок мяса, принадлежащий адским владыкам, кусок, который то пожирают, то сношают без остановки!
Барбаросса ощутила легкий зуд в правом бедре. Это был не Цинтанаккар, это рефлексы сестрицы Барби молили ее сделать короткий толчок, оттолкнуться и обрушить ногу на приоткрытую дверь, вминая ее в одутловатое лицо за ней, кроша и без того расплывшийся нос.
Банка с гомункулом, надежно укрытая в тайнике, издала негромкий плеск. Вроде того, что издает рыба на поверхности реки на закате. В этот раз он не обронил ни слова, но Барбароссе показалось, что один этот плеск прозвучал предостерегающе, как просьба.
Будь хорошей девочкой, Барби, говорил он. Не вздумай показывать свой характер. Сделай то, что делают хорошие девочки, когёда обстоятельства вынуждают их — молча проглоти.
Барбаросса медленно выпустила воздух из легких.
— Я ведьма, это верно, — процедила она. Сквозь плотно сжатые зубы слова проникали натужно, медленно, как явившиеся из леса за добычей хищники сквозь густую изгородь, — Но на этот порог меня привела воля не моего адского владыки, а моя собственная.
Укрывшийся за дверью хозяин насмешливо фыркнул. Так, что угрожающе треснула засаленная хламида, в которую он был облачен.
— Твоя собственная!.. Твоей собственной воли в этом порядком пережаренном куске плоти осталось не больше, чем твой хозяин соизволил тебе оставить. Ты всего лишь кукла, набитая соломой и никчемными мечтами, кукла, которую твой владыка волен жрать или трахать — но пусть не смеет посылать в мой дом!
Он говорит не на остерландском, машинально отметила Барбаросса, чтобы занять хоть какой-то мыслью клокочущий разум, быстро затапливаемый обжигающей злостью. Говор нездешний, приквакивающий, не то «глатзиш», не то «бреслауш[6]», она всегда неважно разбиралась в восточных диалектах…
Он не из Броккенбурга. Он стар, пьян и обозлен на весь мир.
Если это демонолог, по какой-то причине укрывающийся от собратьев и городского магистрата, следует признать, он обзавелся маскировкой лучшей, чем могли одарить его адские владыки, много сведущие в искусстве перевоплощения. Во имя всех звезд, горящих в Аду, как же от него несет… Как от сточной канавы, куда трактирщик слил испорченную брагу. Похожим образом разило и от отца, когда он в обнимку со своим личным демоном приплетался из трактира, им же смердели комнаты, в которых он спал. Как будто чертово зелье, которое он в себя вливал, со временем заменило все жидкости в его теле, выделяясь через поры вместе с потом, вырываясь с дыханием…
— Слушай, ты, — медленно и раздельно произнесла она, борясь с желанием зажать нос, — Я ведьма и у меня неприятности. Но за свои неприятности я плачу звонкой монетой, понял? Так что если ты будешь добр выслушать меня…
Дело дрянь. Лжец где-то ошибся, а может, его подруга из банки дала маху. Даже если предположить, что в этой дыре когда-то ютился демонолог, он давно съехал отсюда, оставив вместо себя обрюзгшего, покачивающегося в дверях, пьяницу с расплющенным носом и мутным глазами. Щеки, пронизанные нездоровым рыхлым багрянцем, свидетельствовали о давней войне с выпивкой, более застарелой, глубокой и безнадежно проигранной, чем все битвы эпохи Оффентурена, а бесцветное рубище, в которое он был облачен, напоминало заскорузлое тряпье опустившихся парий из Унтерштадта.
В мире есть много вещей, которые не похожи сами на себя и скрывают в себе другие вещи, но этот тип походил на демонолога не больше, чем сестрица Барби — на Марину фон Дитмар[7], придворную красотку, дуэли из-за которой свели в могилу больше народу, чем последняя эпидемия чумы.
Если ей что и стоит сделать, так это плюнуть ему в лицо, развернуться на каблуках и…
И отправиться в объятия двух дам, пристально наблюдающих за ней с другой стороны дороги. Пропустить с ними стаканчик мадеры, обменяться свежими сплетнями и между делом уточнить, не изменились ли планы «Сестер Агонии» на ее, сестрицы Барби, душу. Может, они даже угостят ее чем-нибудь остреньким, например, стилетом под ребро…
Барбаросса стиснула зубы.
Не будь тупицей, Барби. Не отрезай сама себе пути к спасению. Если ты и оказалась втянута в это дерьмо, то только потому, что не восприняла всерьез старика и его цепную зверушку. Поспешила с выводами. Облажалась. Оказалась в дерьме. Кусочками сестрицы Барби теперь усеяна половина Броккенбурга и хер его знает, как долго тебе суждено сохранять оставшиеся.
Это был не голос Лжеца — ее собственный. И оттого звучал еще более паскудно.
— Мне нужна помощь, — тихо, почти смиренно, произнесла она, — Помощь человека, который умеет договариваться с демонами. И я хочу ее получить.
— А получишь только заряд картечи через дверь, если не уберешься восвояси сию минуту!
Может, и в самом деле пальнет, подумала Барбаросса устало, хоть и маловероятно, чтоб у этого типа имелся мушкетон. Домик дрянной, одет в обноски, но…
Секретное слово. Лжец говорил о секретном слове.
Барбаросса стиснула зубы и произнесла это слово — прямо в сужающийся перед ее лицом дверной створ. Выдохнула, точно заклинание на ядовитом наречии адских владык.
— Пожалуйста… Латунный Волк.
Дверь, уже почти было закрывшаяся у Барбароссы перед носом, оставила зазор в один дюйм, не больше. Но этого зазора было достаточно, чтобы в полумраке прихожей она отчетливо видела пристальный взгляд чужих глаз.
— Что?
— Латунный Волк! — повторила она громче, не представляя, какой эффект должны вызвать эти слова, но произнося их настолько четко, насколько это возможно для обладательницы человеческого языка и голосовых связок, — Пожалуйста! Мне нужна помощь!
По меньшей мере полминуты хозяин переминался на пороге, слышно было, как натужно скрипят под ним прогнившие доски. Эти полминуты Барбаросса провела в мучительном ожидании, ощущая, как ее беззащитную спину царапают две пары чужих глаз.
— Какая помощь тебе нужна, ведьма?
— Внутри меня сидит демон. Хочу вытащить этого пидора оттуда.
Хозяин колебался еще несколько секунд, пристально разглядывая ее через вновь образовавшуюся щель, а потом тяжелая, изъеденная временем дверь распахнулась перед ее лицом, почти не издав скрипа.
— Хер с тобой, ведьма. Заходи. Или ты ждешь, чтоб я поприветствовал тебя по-швабски[8]?..
Против ее опасений, дом демонолога — если этот человек в самом деле имел какое-то отношение к адским наукам — оказался обустроен немногим лучше, чем она ожидала. По крайней мере, представлял собой подобие человеческой обители, а не зловонной дыры сродни той, что использовала для своего схрона покойница Бригелла.
Комнаты были темными, тесными, со вздувшимися полами и опасно просевшей крышей, но судя по мелким следам, которые Барбаросса машинально подмечала на ходу, их еще пытались поддерживать в сносном состоянии, и даже небезуспешно. Много раз чиненная мебель, законопаченные щели в стенах, даже кое-какие следы побелки… Этот человек еще не до конца опустился, подумала она, по крайней мере, силится поддерживать в своем окружении хоть какое-то подобие порядка.
Ей вновь вспомнился отец — чертовски некстати, как и всегда.
Одержимый своим собственным демоном, он утратил интерес к дому, как утратил его к существам, его населяющим, крохотным пищащим созданиям, в жилах которых текла его кровь. А ведь этот дом был сложен его руками. Ее всегда удивляло, как отцовские руки, грубые закопченные руки углежога, похожие на крючья, которыми бревна стаскивают в полыхающую яму, делаются нежны, стоит им взять рубанок или шерхебель. Как мягко и нежно поет под ними дерево, как скрипит зажатый в них коловорот, а шерхебель — грозный, не ведающий нежности инструмент — воркует будто горлица, снимая с дерева золотые полупрозрачные одежки.
Иногда — когда была жива мать — отец мог уйти в сливовый сад под домом, где у него был сложен верстак, и там, расположившись в тени, столярничать целый день, что-то вытачивая и выстругивая, немелодично напевая себе под нос, ворча, выпивая за день добрый шеффель крепкого, черного и горького, как пек[9], кофе…
Демон, медленно пожиравший ее душу, перерабатывающий ее в едкие сернистые испарения, забрал у него это удовольствие, как забрал и все заботы о хозяйстве. Выпив свои обычные восемь «четвертей» в трактире, отец заваливался спать там, где его сморило, и спал как мертвый, хоть на кровати, хоть в огороде. Проломись над ним крыша, он и то бы этого не заметил, а если бы заметил, выказал бы не больше интереса, чем к мятущимся по небу облакам. У него давно уже были другие интересы.
Пребывая в приступе злости, он и подавно крушил свое добро слепо и безжалостно, не видя ничего перед собой, так, что заботливо сбитые когда-то стулья рассыпались в мелкие обломки, а столы ломались надвое, точно быки с рассеченной спиной. Под конец, когда от души его остались одни только зловонные сгустки, он погрузился в полузабытье, из которого почти не выныривал. Покрытый коростой, завшивленный, утративший способность по-человечески говорить, лишь мычащий, он сутками лежал в доме, испражняясь под себя, но и тогда не замечал ни малейших неудобств. Пожалуй, он не заметил бы даже если б дом вместе с ним провалился в адские бездны…
— Что это было у тебя в бочонке, ведьма?
— В каком бочонке?
— В том, что ты держала в руках, пока торчала на крыльце. Я видел тебя из окна. Так что в нем? Уж не старка[10] ли?
Барбаросса едва не вздрогнула. Слишком сосредоточилась на том, чтобы не споткнуться в потемках и не задеть плечом что-то из рассыпающейся мебели. Неопрятный толстяк, отрекомендованный кем-то из подруг Лжеца демонологом, был куда внимательнее, чем она полагала. Даже, пожалуй, чертовски зорким, если разглядел банку в ее руках сквозь мутное оконное стекло, да еще посреди ночи. Барбаросса с отвращением заметила, как его огромный бесформенный нос, пронизанный багряными прожилками, подрагивает, жадно принюхиваясь, как у охотничьего пса.
— Это не выпивка, — неохотно ответила она, машинально пытаясь укрыть банку от чужого взгляда, — Это… другое.
— Вот как… — пробормотал хозяин немного раздосадованным тоном, — Я думал, старка… Вижу, мутное — и болтается там что-то… У Вернера в «Двухголовой Козе» такую старку подают, с заспиртованным крысенком внутри, вот я и подумал, что это тамошняя крысовуха… Славная старка, но по лбу бьет немилосердно, от нее еще три дня зеленые искры из глаз… Но сейчас бы я, пожалуй, глоточек пропустил бы — за всех адских владык и их детишек…
Если Лжец вновь будет капризничать или донимать свою хозяйку остротами, можно будет оставить его этому забулдыге, подумала Барбаросса не без злорадства. Едва ли он сможет составить серьезную конкуренцию крысовухе из «Двухголовой Козы», но за пару дней его банку, пожалуй, выхлебают до дна…
Представив ужас маринованного сморчка, мечущегося в своей банке пытаясь избежать вилки в руке пьянчуги, Барбаросса мысленно хихикнула. И лишь через полтора мгновения ощутила волну отвращения, тягучего и затхлого, как ведро помоев, когда поняла, что хоть и на миг, подумала о себе как о его хозяйке. Вот дьявол…
Она всего несколько часов шляется с банкой под мышкой, но связь между ними, невидимая как тончайшая пряжа, должно быть укрепляется и растет. И это чертовски паскудно. В ее положении лучше бы избегать любых связей, особенно таких.
Что дальше, сестрица Барби? Будешь сюсюкаться со своим сморщенным сокровищем в чулане, доверяя ему все свои девичьи секреты? Сплетничать с ним тайком на кухне? Может, будешь учиться целоваться на нем, как некоторые суки учатся целоваться на своих куклах? А что, наверняка чертовски удобно, если, конечно, он не будет запихивать свой едва сформировавшийся липкий язык тебе в рот…
Барбаросса надеялась, что испытанный ею рвотный позыв был достаточно силен, чтобы отпечататься в окружающем ее магическом эфире и быть переданным гомункулу, надежно укрытому под крыльцом.
— Моя такса — один талер, — глухо обронил толстяк, ведя ее за собой, через анфиладу тесных, темных и скверно пахнущих комнат, — Или бутылка шнапса. Хорошего, не картофельного шмурдяка.
— Идет, — быстро сказала Барбаросса.
Она сама не помнила, сколько монет осталось в ее кошельке, но сейчас это было последнее, о чем стоило думать. Если этот грязный выпивоха, которого невесть по какой причине следовало звать Волчьим Князем, в самом деле обладает какими-то познаниями по части адских наук, познаниями, которые помогут ей избавиться от Цинтанаккара, острой щепкой ерзающего внутри…
Она подарит ему все богатства мира. Ну или огреет по голове, схватит в охапку банку с гомункулом и бросится прочь — как подскажет внутренний голос.
— Прошу в мой кабинет. Не наследи. И не используй никаких ведьминских фокусов. Булавки, амулеты, зачарованные камни… Я эти трюки насквозь вижу.
Тесная клеть, дверь которой он услужливо распахнул перед ней, могла претендовать на звание кабинета не более уверенно, чем разваливающийся Малый Замок — на резиденцию саксонского курфюрста. Кабинет! Скажите на милость!..
Барбароссе никогда не приходилось бывать в кабинетах демонологов, но то, что она увидела, наполнило ее душу скверным предчувствием. Грязная комнатенка с одним-единственным окном, ветхим письменным столом да парой колченогих стульев. Какие-то подгнившие половики, выщербленные доски под ногами, разбросанное по углам тряпье… Здесь царил тяжелый застойный дух, какой обычно царит в тесных каморках, почти не проветриваемых и наполненных застоявшимся воздухом, щедро сдобренный ароматами трактира и немытого тела.
Склонности хозяина кабинета не были стыдливо спрятаны и прикрыты драпировками, как в некоторых хороших домах, они были выставлены на всеобщее обозрение. Битая посуда, небрежно брошенная у стены, целые батареи пустых бутылок — и не хороших, прозрачного стекла, а глиняных, издающих знакомый ей серный душок. Не из-под благородного вина, из-под всякой дряни, которую щедро сдабривают белладонной и спорыньей.
Она ожидала увидеть хоть что-нибудь, напоминающее об адских искусствах. Не роскошную библиотеку, понятно, и не сверкающие грозди зачарованных драгоценных камней, свисающих подобно роскошным люстрам. Но, по крайней мере, хотя бы вырезанные на стенах сигилы, сплетающиеся в сложно устроенный узор защитных чар. Или пару-другую амулетов. Черт возьми, хотя бы скверно набитое чучело крокодила!..
Но увидела лишь то, что должна была — жалкую коморку, засыпанную всяким хламом, обильно притрушенным табачным пеплом, с темными от въевшейся грязи стенами и крохотным окном, мутным до такой степени, что не разглядеть даже звезд.
Черт, подумала она с тихой тоской, горькой как последний вздох утопающего. Этот человек не демонолог. Это было ясно еще на пороге, но она позволила смутным надеждам увлечь себя, не соизволив толком подумать. Здесь, в этой дыре, никогда не жил демонолог, подруга Лжеца что-то напутала, видно, мозгов у нее было как у канарейки. А может, это была шутка — какая-то уморительно смешная гомункульная шутка из числа тех, которыми раздувшиеся коротышки, булькающие от смеха, обмениваются друг с другом, когда хозяин тушит свет в лавке…
Ни один уважающий себя человек, посвященный хотя бы в азы своей профессии, не стал бы обитать в грязной смердящей дыре на окраине Нижнего Миттельштадта. Один только царящий здесь смрад оскорбит и отпугнет адских владык, которых принято встречать запахами благовоний и блеском начищенной стали. Ни один демонолог не стал бы пускать на свой порог ведьму среди ночи. Ни один демонолог…
Довольно. Этот тип никакой не демонолог.
Просто мелкий мошенник, побирающийся среди такой же опустившейся публики, показывая им немудреные фокусы под видом адских энергий. Гаснущие сами собой свечи, парящие ножи, чтение мыслей, прочие трюки из бесхитростного ярмарочного арсенала. Неудивительно, что он просит лишь талер и готов довольствоваться бутылкой шнапса — едва ли он в силах предложить достойное представление человеку, видевшего, как горит Магдебург…
Спокойно, Барби, приказала она сама себе, ощущая желание выскочить прочь из этой тесной, пропахшей всякой дрянью, каморки. Этот тип может быть опустившимся пьянчугой, но как знать, может он в самом деле кое-что знает по части адских наук? Он может быть подмастерьем какого-нибудь броккенбургского чернокнижника, который двадцать лет резал для своего хозяина глотки жертвенных куриц и так преисполнился гордостью за свое ремесло, что открыл свою собственную подпольную практику. Или студентом-недоучкой, который бросил постигать адские науки, сообразив, что куда больше ему нравится тискать за задницы других школяров.
Глупо, подумала Барбаросса. Глупо, но возможно.
В Броккенбурге обитает несколько десятков хитрожопых ублюдков, именующих себя демонологами только из-за того, что в юности прочитали «Красную Кожу[11]», мало того, не в подлиннике, а в дрянном греческом переводе, полнящемся ошибками. Всех их сил обыкновенно хватает разве что на то, чтобы вытащить из Преисподней какую-нибудь жалкую адскую тварь сродни фруктовой мошке, зато апломба столько, будто их рукоположил сам Дом Кальме[12]. Такие обычно щеголяют мантиями, расшитыми несуществующими символами адских наречий, заводят роскошный, шитый звездами, колпак, и берут не меньше чем по гульдену за визит. Никчемное племя самозванцев и мошенников.
Редкие из них знают — для того, чтобы заниматься этим ремеслом, мало той толики таланта, что была дана им при рождении, мало вдохновения и прилежания, мало обычного упорства — требуется обладать и немалым запасом удачи.
Жалкие шарлатаны, мнящие себя демонологами, они зачастую не в силах понять основополагающего правила Ада, близким знакомством с которым хвастают. Ад никому не разрешает пользоваться его сокровищами безвозмездно. И неважно, что ты хочешь умыкнуть, хлебную корку или мешок золота, в глазах адских владык это не имеет значения. Если ты дерзнул включиться в игру, которую мир ведет миллионы лет по их правилам, если хотя бы единожды вторгся в их сферы, проявил любопытство к Аду, будь готов к тому, что Ад неизбежно проявит любопытство к тебе. И лучше бы тебе к той поре начертить вокруг себя побольше защитных пентаграмм…
Адским владыкам нет дела до того, как ты используешь крохи адских энергий, как распоряжаешься украденным. Даешь ты представления посреди площади в ярмарочный день, озаряя воздух снопами адского пламени, или развлекаешь собутыльников в трактире, заставляя хлебный мякиш парить над столом. Расплата будет одна.
Интересно, этот тип, от которого за клафтер несет дешевым пойлом, знает о судьбе Магистра Зона?
Магистр Зон был одним из самозваных демонологов Броккенбурга и, верно, не самым худшим из них. Подвязавшийся на карточных фокусах и дешевых ярмарочных представлениях, он со временем завел дружбу с какими-то мутными чернокнижками из Роттердама, которые, должно быть, научили его азам своего искусства. Может, за плату, а может из простого интереса — понаблюдать, что случится с самоуверенным наглецом, сунувшимся в чертоги, в которых человеку запрещено находиться.
Магистр Зон — в миру-то его звали Каспар — обладал не только запредельной наглостью, но и малой искрой адского пламени, искрой, которую адские владыки иногда помещают в грудь человека. Он прочел пару купленных за бесценок в Руммельтауне брошюр, годных лишь на растопку, но которые продавцы именовали не иначе чем утраченными трудами Канселье[13].
Как гласит старая саксонская поговорка, пылинка, оседлавшая бурю, может сломить замок. Магистр Зон и был такой пылинкой. Полный профан во всем, что касается адских наук, неофит, не сознающий даже, с какими силами уселся играть в кости, он оказался столь противоестественно удачлив, что в короткий срок сделался едва ли не самым высокооплачиваемым демонологом Броккенбурга. Он возвращал увечным здоровье, превращал чугунную окалину в чистейшее белое золото, вызволял из лап шторма купеческие корабли, наделял новорожденных талантами — словом, делал все то, за что демонолог обычно получает щедрую плату. При том, что демонологом не был, всего лишь зарвавшимся наглецом, паяцем, который в интермедии между сценами озорства ради нацепил на себя королевскую корону.
Может, его хранил запас удачи, данный ему при рождении. А может, адские владыки попросту забавлялись с ним, как земные владыки некогда забавлялись с Санчо Пансой, позволяя тому считать себя губернатором и вершить важные дела. В какой-то момент они, должно быть, наигрались с ним.
В один прекрасный день в резиденцию Магистра Зона — к тому моменту он уже владел скромным вальсерхаузом[14] в Оберштадте, скромность которого обходилась в какую-то умопомрачительную сумму — явились посетители, при виде которых отставные мушкетеры, караулившие дом, разбежались без всякой команды, побросав свое оружие. И это была не любящая вдова, просящая вернуть к жизни своего мужа, не негоциант, просящий защиты для груза, не повеса, желающий найти новые способы увеселить душу… Это были две дюжины собранных молчаливых господ в изящных камзолах желтого бархата, к которым крепились цинковые броши в виде дубовых листков. Во внешности неожиданных гостей не было ничего необычно, если не считать того, что из камзолов, окруженные пышными галстуками-жабо, торчали не человеческие головы, а огромные мушиные, с выпуклыми фасеточными глазами, присыпанные пудрой.
Секретарь Магистра Зона оказался смелее незадачливых мушкетеров — он осмелился задержать гостей, чтобы спросить их о цели визита — но не удачливее. От одного только взгляда гостей он обмер, вскрикнул, и превратился в облако сладкой ваты, усеявшей приемную. Никем не сдерживаемые, гости спокойно прошествовали в кабинет самозваного демонолога и там… Что происходило там, никому доподлинно неизвестно, даже «Камарилье Проклятой», коллекционирующей слухи точно вина. Говорили, из кабинета Магистра Зона следующие несколько часов раздавались истошные крики. Но говорили также и то, что ровным счетом ничего оттуда не раздавалось, а раздавалась одна только тишина, но такая неестественная, что выли окрестные собаки.
Известно лишь то немногое, что рассказал на следующий день клерк из городского магистрата, присутствовавший при вскрытии дверей. Хозяина кабинета в вальсерхаузе не оказалось, его вообще нигде не оказалось, должно быть, всемогущий демонолог Магистр Зон, обласканный вниманием Ада, счел за лучшее покинуть Броккенбург и, верно, слишком спешил, чтобы сделать это публично. Впрочем… В кабинете Магистра Зона не обнаружилось самого магистра, зато обнаружилось кое-что другое — превосходным образом выполненная репродукция статуи «Похищения Прозерпины». Несмотря на то, что в обеих статуях было не больше трех фуссов[15] роста, сработаны они были так, что могли бы опозорить самого Джованни Бернини, изваявшим оригинал. Человеческие пропорции были соблюдены так дотошно, что ни одна складка на коже не казалась противоестественной или лишней, лица выполнены так вдохновенно, что даже жутковато смотреть — торжествующий оскал всемогущего Плутона, испуганно распахнутые глаза Прозерпины[16]… Но едва только кто-то из присутствующих машинально прикоснулся к статуе, та вдруг издала нечеловеческий крик боли и затрепетала. И только тогда сделалось ясно, что материалом для совершенного изваяния послужил не грютенский розовый мрамор и не драгоценный ааленский доломит, а человеческая плоть.
Что случилось со статуей, доподлинно неизвестно.
Одни утверждали, что она очень быстро начала тухнуть и разлагаться, так что магистрату во избежание нашествия фунгов пришлось закопать ее за городом. Другие твердили, что статуя сохранилась в превосходном виде и целый месяц стояла в доме у господина бургомистра Тоттерфиша, пока тот не продал ее за умопомрачительную сумму в три тысячи гульденов какому-то заезжему флорентийскому негоцианту…
Плевать. Магистр Зон, может, и был самозванцем, но он был блестящим самозванцем, лучшим в своем роде, нахватавшимся каких-то крох и не чуждого адским наукам. Этот увалень, от которого за клафтер разит трактирным зельем, под ветхими обносками которого угадывается налитое брюхо, не способен и на толковый карточный фокус. Вершина его познаний в адских науках — умение двигать корки на трактирном столе, восхищая приятелей, таких же пропойц…
— Добро пожаловать, — пробормотал хозяин. Громоздкий, тучный, клонимый к земле вздувшимся под лохмотьями животом, он должен был ощущать себя в своем крохотном кабинете чертовски стесненно, но двигался свободно, точно матрос по тесной каюте, — Диванов и соф не держим, сладких вин не имеем, но за знакомство можем и хлебнуть. Промочишь глотку, ведьма?
Неожиданно проворно наклонившись, он достал из-под стола не бутылку, как ожидала Барбаросса, а булькающий мех, воняющий гнилой кожей и выглядящий как скверно законсервированный желудок из университетского анатомического театра. Барбароссу едва не скрутило от одного только запаха. Черт побери, на первом круге она сама лакала отнюдь не мозельское вино, бывало, приходилось пить такую дрянь, что волосы дыбом вставали, но это… Она охотнее выпила бы воды из лужи, чем содержимое меха.
— Нет. Благодарю.
Демонолог, как и подобает радушному хозяину, не настаивал. Откупорив пробку зубами, он запрокинул булькающий мех над головой и несколько раз звучно глотнул, окатив Барбароссу едким запахом пшеничной браги. Омерзительное пойло, которым можно было бы отпугивать демонов на сто мейле в округе, жаль только, не очень действенное против Цинтанаккара…
Да он и не позволит мне, безрадостно подумала Барбаросса. Стоит мне взять стакан в руку, как он вновь запечатает мне глотку, не дав даже открыть рот. Черт, а пить-то и верно хочется…
— Это ведь был гомункул, да? Та штука, что ты держала в руках, стоя перед дверью?
Барбаросса вздрогнула.
Ошибка, сестрица Барби. Ты сделала первую ошибку еще до того, как приняла его приглашение. Ты приняла этого человека за опустившегося тучного пьянчугу, потому что твои глаза подсказывали тебе это. И, кажется, чертовски промахнулась мимо истины.
Он никак не мог этого увидеть. Даже обладай он зрением стократно более острым, чем Ад обычно дарует человеку, он нипочем не смог бы разглядеть кроху-гомункула в банке у нее на руках, тем более, с расстояние в несколько клафтеров, через толстое, едва прозрачное, оконное стекло, да еще и в ночи. Значит…
— Почувствовал, — пробормотал хозяин, поглаживая затылок, всклокоченный, покрытый грязной сединой, — Славные малыши эти гомункулы. Смышленые и послушные. Лучшего помощника демонологу и не надо. Когда-то у меня был гомункул.
— Да ну? — невольно вырвалось у Барбароссы.
Даже самый тщедушный и увечный из гомункулов, что продавался в Эйзенкрейсе, потянул бы втрое больше всей здешней обстановки вместе взятой. Да и представить его здесь было нелепо.
Демонолог вновь кивнул.
— Да. Девочка. Ласковая как мышка и умная необычайно. Настоящая чертовка. Помнила четыреста с лишним имен и печатей адских владык, знала наизусть весь «Малый ключ царя Соломона», могла читать «Сокровенные культы» барона фон Юнцта с любого места… Лучшего ассистента я не мог и желать. А потом…
— Что с ней сталось? — неохотно спросила Барбаросса, озираясь, — Сожрали крысы?
Крыс здесь не было, но их дух она ощущала совершенно отчетливо, он вплетался в прочие царящие здесь ароматы подобно тому, как отдельные линии вплетаются в вензель.
Самозванный демонолог удрученно покачал головой.
— Продал, — буркнул он, — В позапрошлом году. За пять талеров. Продал, а потом расплакался, впервые в жизни. Рыдал так, как не рыдал даже когда закладывал фамильные пистолеты, серебряные шпоры и перстень с изумрудом. Впрочем, что тебе, ведьме, знать о слезах… Так мне горько было расставаться с моей девочкой.
Барбаросса едва не фыркнула. Этот тип в обносках, угрожавший угостить ее картечью на пороге, не походил на человека, хотя бы раз в жизни видевшего перстень с изумрудом, однако…
Возможно, не так уж он и прост, этот пьянчужка, подумала Барбаросса, надеясь, что хозяин не предложит ей сесть. Он пьян как сапожник, но держится как-то очень уж легко. Не как на балу у герцогини, конечно, но с некоторыми претензиями на манеры, которых отродясь не знали в предгорьях Броккена. «Могу я взглянуть?» Черт, он и двигается, пожалуй, как-то слишком уж гладко, как для старого пропойцы. Будто бы из его сутулой оплывшей фигуры с пузырящимся животом, не до конца выветрилось некоторое достоинство. А еще эта его хламида…
В ветхих лохмотьях, трещащих при каждом движении, выцветших и засаленных, Барбаросса не без изумления узнала бархатный халат с кистями. Кистей он, положим, давно лишился, как лишился вышивки, тончайшие некогда кружева превратились в клочья бесцветной паутины, однако…
Халат — херня, подумала Барбаросса, не зная, как заговорить. Нашел, небось, в какой-нибудь канаве, да и нацепил. И перстень с изумрудом — тоже вздор. Но вот на гомункула он посмотрел как-то и впрямь с интересом. Как будто в самом деле видел таких раньше или имел с ними дело.
Латунный Волк. Во имя всех шлюх Ада, что это должно означать? Его прозвище? Титул? Какая-то сложная метафора, не переводимая на язык смертных? Что-то еще? Сообщив ей секретные слова, Лжец не удосужился объяснить их смысл, а она и не спрашивала — мысли были заняты совсем другими вещами.
Это могло означать его степень посвящения в каком-нибудь тайном демонологическом кружке. Или то, что он, выпив, любит посещать бордели, нацепив на себя дюжину латунных брошек, и по-волчьи подвывая во время спаривания. Это Броккенбург, подумала Барбаросса, город, в котором самые разные слова зачастую тянут за собой самый разный смысл, и надо быть трижды выебанным мудрецом, чтобы…
— Где?
Барбаросса вскинула голову, не без труда выдержав тяжелый взгляд широко расставленных глаз. Мутные, пронизанные красными прожилками, они взирали на нее так, будто она сама была гомункулом — крошечным существом, скорчившимся в банке.
— Что — где?
— Где ты подхватила своего демона, ведьма?
Кажется, она растерялась. Не была готова к такому резкому переходу.
— Черт! Это что, важно?
— Ты ведьма или гризетка[17]? — резко спросил он, сверля ее взглядом, — Если гризетка, щелкай себе орешки, дыши в кружевной платочек и не лезь в адские науки. А если ведьма, сама должна соображать, что тут все важно. Какой круг?
Каждый приступ гнева заставлял его одутловатое лицо краснеть, а тучный живот ходить ходуном, отчего несчастный халат, давно сделавшийся ветошью, опасно потрескивал. Странно еще, отчего телеса этого недоумка еще не вырвались на свободу — судя по тому, как тяжело ворочался живот, ему порядком надоело сидеть взаперти и он ждал лишь удобного случая, чтобы вырваться на свободу.
— Третий, — сквозь зубы ответила Барбаросса, хоть ее и подмывало ответить иначе, по-грубому.
— Третий… — проворчал хозяин, отворачиваясь, — Ну конечно, как же иначе. Самый скверный, самый опасный круг.
— Да ну?
Ей хотелось произнести это насмешливо, но в глотке, должно быть, порядком пересохло, голос дрогнул.
— Принято считать, что самый опасный круг обучения — первый. Очень уж много вашего брата отправляется в Ад на первом году обучения. Но это больше от неопытности, от непривычности, — демонолог поскреб пальцем подбородок, — На первом круге обычно гибнут пустоголовые барышни, путающие, в какую сторону чертится Резисторовая руна или забывающие включить в узор Варикондовый узел. Проще говоря, самые большие тупицы. Такие даже если в кухарки пойдут, долго не протянут — непременно обварят себя кипятком или от печи угорят или уксуса случайно выпьют…
Он переменился, подумала Барбаросса, наблюдая за хозяином, пока тот неуклюже хлопотал, смахивая рукой сор со столов и отодвигая в угол узлы с тряпьем, чтобы освободить пространство посреди комнаты. Переменился, едва только услышал секретное слово и распахнул перед ней дверь, но переменился так, что сразу даже и не скажешь, в чем. Он все еще сопел, с трудом перемещая в тесных закоулках своего кабинета распухшее, облаченное в рубище, тело. Все еще поглядывал на нее с явственным раздражением, как поглядывают на незваных, ничего кроме хлопот не несущих, гостей. И в то же время…
Может, он в самом деле чего и соображает, подумала Барбаросса, не отводя от него взгляда. Конечно, никаким демонологом он не был, смешно и думать, но, может, подмастерьем или слугой… В мире много адских дверей, а где нет дверей, там есть щели и трещины, через которые силы Ада проникают вовнутрь. Иди знай, где он успел нахвататься премудростей, но говорит как будто гладко…
— Третий круг — как раз самый опасный, — пробормотал хозяин, не замечая, что его разглядывают, — На третьем-то круге ваши куколки и мрут как мухи по осени. Освоились уже немного, руку набили, книжонок всяких начитались, сам Сатана не брат… Лезете сломя голову прямиком в адские бездны, защиту наводить толком не умеете, торговаться не обучены, зато самомнения — как у архивладык! Тут-то вас любезные господа из адских царств и хватают. На взлете, как горлиц, только шейки и трещат, только пух и летит… Знаешь, как зовут самого опасного демона из всех существующих?
Барбаросса на миг растерялась. Гримуары и инкунабулы, которые она штудировала под руководством Котейшества, пестрели именами самых разных демонов, в одном только «Малом ключе Соломона» их числилось семьдесят два. Некоторые из них имели немалый чин в аду, им было пожаловано право находиться при дворе архивладык, вести в бой их адские легионы. Другие же обитали в тех частях Ада, которые считались смертельно опасными джунглями даже по тамошним меркам, зачастую даже их имена обладали такой силой, что можно было ненароком ослепнуть, едва лишь прочитав их, или повредиться рассудком, превратившись в пускающего слюни идиота с выжженным черепом.
Но самый сильный демон из ныне живущих? Черт, он что, проверяет ее?
Маркиз Аамон, подумала она. Похожий на человека с головой ворона и с собачьими зубами, облаченный в доспех из обожженной кости с гравировкой из иридия, он ведет в бой сорок легионов демонов, сокрушая адские крепости на своем пути. Чудовищные осадные машины, которыми он командует, походят на исполинские механизмы из скрежещущего металла, внутри которых ревут на сорок тысяч голосов заключенные младшие демоны. Там, где проходят армии маркиза Аамона, огонь превращается в плазму, проедающую мироздание по всем его сложно устроенным швам, и даже само время сжимается, пожираемое и перекраиваемое ими…
А может, он имеет в виду губернатора Фораса? Губернатор Форас не воитель, он зодчий и философ, но по части адских сил может посоперничать со многими. Его адский дворец — исполинский гексаконтитетрапетон[18], для вычисления размеров которого не существует цифр и понятий ни в одной известной человеку системе, и который живет во все стороны времени одновременно. Говорят, это еще не самое страшное, потому что его внутренние покои устроены таким образом, что сам Людвиг ван ден Роэ[19], когда ему позволено было заглянуть через крохотное окошко, мгновенно сошел с ума, залаял по-собачьи и тут же, не сходя с места, вспорол себе живот собственной шпагой.
Черт, обитатели ада, близкие к архивладыкам, обычно достаточно умны, чтобы не ввязываться в дуэли друг с другом, слишком хорошо понимают силы тех энергий, которыми управляют. Иди знай, кого из них считать самым опасным и по каким меркам судить. С таким же успехом платяная вошь, преисполнившись гордости, может измерять ниткой альпийские вершины…
Граф Бифронс владеет такими познаниями во всех точных науках, что воспринял спор между Ньютоном и Лейбницем о дифференциальном исчислении как личное оскорбление, явившись к ним в облаке огня и затравив их обоих адскими псами. Герцог Гремори, ведающий вопросами любви и часто являющийся в облике прекрасной девы, как-то раз объявился в крепости Веезенштайн, соблазнив ее коменданта и гарнизон из восьмисот человек до такой степени, что все они погибли от изнеможения в двухнедельной непрекращающейся оргии, не в силах выпить даже стакан воды. Принц Сиире так легко покоряет материю, что однажды превратил досаждавшего ему демонолога в луч света, обреченный бесконечно скользить в межзвездной пустоте…
— Самоуверенность.
— Что?
— Самоуверенность, — толстяк остановился посреди кабинета, глядя на нее своими мутными немного раскосыми глазами, — Так зовут самого опасного из демонов, погубившего тысячи твоих сестер. Это очень старый демон, ведьма, древний как само время, но все мы под ним ходим. Он могущественнее всех демонов Ада вместе взятых, могущественнее Белиала, Белета, Столаса и Гаапа, могущественнее семидесяти двух меньших владык и всего сонма тварей, что шныряют у них под ногами. Он искушает самых стойких из нас, обольщает самых дисциплинированных, подзуживает самых рассудительных. От него нет спасения, нет амулетов, нет защиты, потому что каждая кроха победы, что мы добываем трудом многолетних усилий на этом поприще, лишь подпитывает его силы, заставляя расти внутри нас, набирать власть. Рано или поздно он, вызревая внутри нас, становится достаточно могущественным, чтобы погубить своего хозяина…
— Ты будешь болтать или работать? — резко спросила Барбаросса, — Потому что то, что я услышала от тебя, пока что не стоит и крейцера!
Если этому болтуну и суждено носить княжеский титул, то разве что князя вшей. Достаточно ей и того, что пришлось выслушивать лекции безумного вельзера, если еще и этот примется испытывать ее терпение…
Хозяин вздохнул.
— Чертовы кофейные саксонцы[20], - пробормотал он, возводя глаза к потолку, — Все нетерпеливые, будто черти с обожженными хвостами. Иногда я удивляюсь, отчего адские владыки еще не сожрали вас всех, точно горсть конфет… Садись!
Барбаросса неохотно опустилась на стул, выбрав самый надежный. Благодарение плотным шерстяным бриджам, ее заднице не досталось заноз, но спинка самым неприятным образом врезалась между лопаток.
— Я еще раз спрошу — где? Где ты подцепила своего беспокойного жильца?
В одном прелестном доме в Верхнем Миттельштадте, подумала Барбаросса, ерзая на стуле, на Репейниковой улице. Я просто шла мимо, а дверь была открыта, и мне показалось, что пламя в камине вот-вот выскочит наружу, вот я и…
Брось, Барби, не истощай свое и без того скудное воображение. Каким изобретательным ни было бы твое вранье, этому опустившемуся толстяку в обносках наверняка решительно все равно, где ты обзавелась компаньоном. Хоть бы и на мусорной куче, сношаясь с последним обитателем Круппельзона…
— А что, есть разница? — грубовато спросила она.
— Само собой, есть, — пробормотал хозяин, распахивая какой-то сундук, больше напоминающий полусгнивший гроб, пролежавший до черта лет в земле, — И немалая. Каждая рыба тянется к той воде, где ей приятнее и привычнее. Сом любит стоячую, илистую, карп — где почище, посветлее… Ровно таким же образом обстоит и у демонических тварей, представь себе. Проще всего, конечно, с трактирным сбродом…
— Трактирным?..
— Демоническая публика, что обжилась в трактирах, — спокойно пояснил тот, — Обычно они резвятся по углам, забавляясь тем, что плюют посетителям в вино, опрокидывают солонки, насылают жажду… Мелкие шкодливые духи, которым не сидится в адских чертогах. Публика шаловливая, дерзкая, но не очень опасная, им бы больше пошалить, покуражиться. Но могут и в горло проскочить, если расшалятся. С кусочком ветчины ли, с маслиной…Как всадник на коне. У них это даже за удаль считается. А человеку-то что, он челюстями клацнет и не заметит, ему это что тебе маковое зерно проглотить. Ну а потом, конечно, начинается. Изжога, несварение, колики… Тут уж каждый бесенок на свой лад старается. Чтоб самому развлечься и других перещеголять. Целая свора таких проказников заседала когда-то в трактире «Баранья голова», что на дороге из Хайерсдорфа в Ремзе. Сделалась тамошней знаменитостью, ее даже прозвали Zabnbrecher aus Zwickauu — «Зубодеры[21] из Цвиккау».
— Почему «зубодеры»? — машинально спросила Барбаросса.
— Они крали у посетителей зубы, — спокойно пояснил хозяин, — Да так ловко, что те обычно и не замечали, пока не дойдут до десерта. Ну и ловко же у них это получалось — раз! раз! — как семечки из подсолнуха. А внутрь они попадали на кноделях[22]. Забирались в дырки в тесте, да так и проскакивали внутрь, точно в дорожной карете. А там уже и за дело принимались. Свистнуть не успеешь, как ни одного зуба во рту не останется. Иногда они, шутки ради, вместо зубов цукаты втыкали, тоже забавно выходило…
— Зачем им зубы?
— Да ни за чем! — отозвался демонолог с некоторой досадой, — Что конфетные фантики для ребятни. Они их потом в пиво зазевавшимся кучерам бросали, проказники этакие…
Смешно, подумала Барбаросса, ощупывая языком зияющие провалы между собственными зубами, но, сдается мне, монсеньор Цинтанаккар обучил бы этих шутников куда более забавным трюкам…
— Да-с, такими они были, «Зубодеры из Цвиккау». Шутники, но безобидные. Впрочем, если бывали не в духе, могли и чего серьезнее учудить. Кишки узлом завязать, например. Или превратить твою печенку в живую жабу. Одного барышника прямо за десертом удар хватил, да такой, что он как подкошенный на стол рухнул, глаза вылетели что пробки, а из глазниц жидкость белая мозговая потекла. Паника, понятно, в трактире знатная поднялась… Потом, правда, оказалось, что никакие это не мозги, а миндальное бламанже. То ли шуточка вышла из-под контроля, то ли едок этот чересчур часто корил повара, разгневав постоянных посетителей…
— И никто не мог с ними совладать? — недоверчиво уточнила Барбаросса.
— Никто и не пытался. Зачем? Те, кто был в курсе про их проделки, просто не заказывал кнодели в «Бараньей голове». А кто не знал, тот публику за свой счет развлекал. Даже состязание такое было между молодыми удальцами из Хайерсдорфа и Ремзе — кто сможет в «Бараньей голове» отобедать и зубов не лишиться. Правда, долго проказничать «Зубодерам» не довелось, в семьдесят восьмом прикрыли их лавочку…
— Ты, что ль, прикрыл?
Самозваный демонолог усмехнулся, звеня сундуком, в который залез едва не на половину.
— Мне-то зачем? Эти баловники давали мне пятнадцать гульденов месячного дохода. Нет, прикрыл его господин Мюллер, лейпцигский бургомистр[23]. Как-то по весне вздумал он на юг со свитой двинуться, ну и остановился на свою беду в «Бараньей голове». Видно, не знал, какие шутники там столоваются. Известно, большие господа слухам уши не отворяют, брезгуют… Вот тут-то господин Мюллер и попался. Точнее, не он, а его секретарь. Прежде чем кто-то успел рот открыть, цапнул он кнодель со сливовым повидлом да половину сразу и откусил. Под вечер меня к этому секретарю вызвали — захворал он и там же, в «Бараньей голове», слег. Демоны, что до секретарского мяса дорвались, прямо какую-то вакханалию устроили. Ох и крутило его — будто сорок лихорадок одновременно беднягу терзали… Представь себе, восемнадцать шутников его изнутри грызло, восемнадцать бестий. Только поздновато меня вызвали… К тому моменту «Зубодеры из Цвиккау» вставили ему в потроха, верно, всю свою недельную добычу — зубов триста или около того. Инкрустировали в кости, в легкие, в позвоночник, да так ловко, будто те там и росли. Неважная шуточка, словом, получилась. Секретарь, полупарализованный и ослепший, получил от господина Мюллера почетную отставку и пенсию триста гульденов в год, а «Баранья голова» — порцию масла и пару факелов. Люди бургомистра спалили ее до основания, в головешки, а на головешках испекли хозяина — с розмарином, тмином и лавровым листом. Тоже вроде как пошутили. С тех пор «Зубодеров из Цвиккау» в наших краях не видали. Может, домой вернулись, наигравшись, а может, все еще чудят — иногда с севера как будто бы доходят до меня слухи о подобных случаях…
— Полная херь, — процедила Барбаросса.
К ее удивлению, хозяин лишь кивнул:
— Не нужно быть патентованным демонологом, чтобы справиться с мелким сбродом, хозяйничающим по тавернам, сгодится и любой дурак, у которого в сумке отыщется три головки чеснока, пфениг сырой земли после июньского дождя да пара немудреных амулетов. Но с некоторыми другими, бывает, приходится попотеть.
— С какими, например?
— Всякие бывают…
Инструменты, которые он доставал из сундука, выглядели насмешкой над изящными аккуратными инструментами из шкатулки Котейшества. Грубые, сработанные из лошадиных подков, гвоздей, столовых приборов, каких-то подсвечников и дверных цепочек, они в равной степени могли бы служить предметом мальчишечьей гордости и сокровищами из сорочьего гнезда.
Если бы Барбаросса увидела нечто подобное в руках демонолога, она бы подняла его на смех, невзирая на чины и звания, но этот… Этот держал свои нелепые примитивные инструменты так уверено, что это странным образом внушало почтение. Так держат на привале свое оружие старые, прожженные многими войнами солдаты, вроде и расслабленно, но так хватко, что даже не разобрать, где заканчивается человеческая рука, а где начинается сталь.
— Те, что живут на болотах, обычно нелюдимы, если и решат пошалить, скорее, затащат тебя в трясину и утопят. Они не большие любители залезать в чужую шкуру, тесно им там и запах наш не по душе… А вот торфяники порой могут и шуткануть. Обычно они забираются внутрь через правое ухо, оттого в Хилле многие родители при рождении заливают детям в правое ухо раскаленную смолу, примета такая. Но если торфяник найдет лазейку…
— Что будет?
Демонолог выругался сквозь зубы, не переставая копаться в сундуке. И хоть делал он это почти беззвучно, Барбаросса ощущала себя тоскливо и скверно — точно его пухлые грязные руки копошились в ее собственной душе, бесконечно долго перебирая там что-то, перекладывая, ощупывая…
— Да уж ничего хорошего, поверь на слово. Торфяные демоны большие мастера заморочить своей жертве голову, подчинить ее своей воле. Оказавшись внутри того кувшина, что мы называем головой, они принимаются нашептывать и подсказывать, до тех пор, пока человек не превратится в послушную их командам куклу. Несколько дней они еще пытаются вести себя как обычно, но мал-помалу естество их уступает — не может не уступить. В одну прекрасную ночь они уходят из города. Тихо, ни с кем не прощаясь, одержимые голодом, которого прежде не знали.
— И куда идут? — спросила Барбаросса с нехорошим чувством.
— К ближайшему торфянику, конечно. Там они закапываются в верхние слои и начинают есть.
— Что есть?
— Торф, конечно. Едят так жадно, что в первые же часы обычно ломают челюсти и зубы, но не могут остановится. Жрут, жрут и жрут… Это наполняет их негой и блаженством, они не чувствуют ни трещащего живота, ни тяжести, ни усталости, ни вкуса. В последние дни своей жизни они могут только есть — и пируют от души, слушая ласковые нашептывания демона. Торф — хорошая штука, но это не самая полезная диета для человеческого тела. Некоторые из них перед смертью распухают так, что весят по двенадцать центнеров[24]. Знаешь, как их называют во Фрисландии?
— Мне похер, как их называют во Фрисландии, — процедила Барбаросса сквозь зубы.
— «Турфваркен», — хозяин коротко хохотнул, — «Торфяная свинья». В сытные годы фрисландцы их не трогают, оставляют вызревать в земле, но когда месторождения торфа истощены, выкапывают. Торф внутри «турфваркенов» наилучшего сорта, сухой, рассыпчатый, горит как порох…
— Слушай, если я сблюю прямо на пол, в твоем доме ведь не станет сильно грязнее?
Кажется, ей даже не удалось привлечь его внимания. В эту минуту демонолог пристально изучал дешевую медную брошь, которую держал в пальцах точно подозрительное насекомое.
— Еще есть подземные демоны, — обронил он, крутя ее то так, то этак, — Тоже беспокойный народец. Если их потревожить, скорее всего, размозжат тебе ноги булыжниками и все, но иногда и на них нападает охота пошалить. Помню, в соляных шахтах Бохни встречался мне один маркшейдер… Он утверждал, будто ничего предосудительного не делал, но у меня есть подозрения, что он пытался забраться в штрек, который был помечен предыдущим демонологом как запретный. Такие штреки иногда используются подземными духами для своих нужд, вторгаться туда определенно не стоит, даже если за твоей душой стоит все воинство Ада… Должно быть, он влез в штрек, служивший для них покоями. Охнуть не успел, как они забрались в него, точно черви в кувшин с молоком.
Барбаросса стиснула зубы, пытаясь устроиться на пыточном кресле хоть с каким-нибудь удобством. Черт. С тем же успехом она могла бы использовать «испанское кресло»[25] из закромов инквизиции, которое было в ходу при жизни ее прапрабабки. И хоть сидение пока не было раскалено докрасна, ей уже казалось, что половина демонов Преисподней уже принялись разжигать под ним огонь…
— Представь себе, он минерализовывался на глазах, а проще говоря, каменел. Кожа несчастного на глазах высыхала, бледнела, трескалась — пока не превращалась в прелестный серпентенит вроде того, которым здесь, в Броккенбурге, любят выкладывать отхожие места. За первый же день он окаменел по колено. Жаль, конечно…
— Что? — спросила Барбаросса с недобрым чувством, — Чего жаль?
— Перья истлели, — спокойно сообщил демонолог, выкладывая на стол какой-то неряшливо сработанный амулет, похожий на рукоделие трехлетнего ребенка, — Ах, ты про того бедолагу? У него были хорошие шансы исцелиться, видишь ли, демоны из земной тверди так привычны к твердым породам и холоду, что в человеческом теле надолго не задерживаются. Слишком мягкая, рыхлая и теплая среда для них. Я мог бы изгнать их в считанные минуты, если бы не хозяин. Я говорю не про адского владыку — про хозяина шахты. Я спросил за свои услуги три гульдена — это моя обычная такса на выезде, и отнюдь не высокая. Но этот скопидом отчего-то решил, будто может торговаться со мной — Латунным Волком! — и торговался до тех пор, пока его человек не окаменел до груди. Демонов я, конечно, изгнал, да только толку Бохнийской шахте от такого работника — разве что поставить в штрек вместо атланта — поддерживать свод…
— Это все чертовски мило, — пробормотала Барбаросса, — Но я готова поклясться, что не была на этой неделе в каменоломнях и не ела в трактирах.
— Каменоломни и трактиры — не единственные места, где околачиваются беспокойные шутники из Ада, — наставительно заметил демонолог, перебирая в пальцах узелки на кожаном шнурке, — В публичных домах обычно тоже обитает прорва адских духов. Как в грошовых борделях Унтерштадта, где вместо кровати тебе предложат разве что лежанку из сена, так и в публичных домах Верхнего Миттельштадта, где за вход могут спросить гульден, а интерьеры изящнее и богаче, чем во многих графских дворцах. Только не подумай, что эти хитрецы одержимы похотью. То, что мы, люди, называем наукой любви, для созданий из Ада — бесхитростная возня двух жуков в песочнице. А вот некоторые жидкости, изливающиеся из нас, они охотно используют — как мы используем овечью шерсть. Я знал одного демона, который использовал смегму, чтобы смазывать себе сапоги…
Барбаросса осклабилась.
— Что, похоже, будто я частый гость в борделях?
Узелки в пальцах демонолога на миг замерли. Зато его глаза, шевельнувшись в глазницах, уставились на нее, прищурившись еще больше. Интересные глаза, подумала она. Нездешние. Прищуренные, лукавые, они напоминали шарики ароматической иудейской смолы, что возжигают в богатых домах.
— Похоже, ты частый гость там, куда тебя не приглашают, ведьма.
Она не вздрогнула, но напряглась на стуле так, что на миг едва не срослась с ним, члены одеревенели.
— Что?
— Ничего, — он резко захлопнул крышку сундука, — Ты знаешь мое прошлое имя, но не подумай, будто я ничего не знаю о ремесле, которым ты промышляешь. Я не вчера родился на свет, мне восемьдесят пять лет. Поверь, по одному твоему стуку я понял, кто ты и чего ищешь.
Барбаросса едва не присвистнула. Этот тип не выглядел пышущим здоровьем, по правде сказать, он выглядел грузной развалиной, но, должно быть, в самом деле умел договориться с адскими сеньорами, если выторговал у них столько лет жизни. Выглядел-то он, самое большее, на полста…
Этот тип не прост, Лжец, подумала она. Твоя подруга была права. Интересно, откуда он взялся в Броккенбурге и почему звался Латунным Волком? Что это вообще должно значить. Лжец?.. Эй, ты! Квашенный артишок! Ты там заснул или просто решил немного расслабиться и подрочить?
Маленький ублюдок не отозвался. И только тогда она вспомнила, что его здесь нет. Стеклянная банка с гомункулом лежит в тайнике под крыльцом, среди трухи и всякого мусора. Вот отчего, оказавшись в обители демонолога, она ощущала себя скованно и непривычно. Не из-за окружающей ее трухи — ей приходилось видеть куда более паршивую обстановку — из-за того, что никто не сидел в ее голове. Никто не подслушивал ее мысли, не вставлял язвительных комментариев, не норовил вонзить ядовитую шпильку в уязвимое место…
Черт, если разобраться, он был таким же паразитом, как и Цинтанаккар. Но если Цинтанаккар вгрызся в ее потроха, Лжеца она сама, по доброй воле, вынуждена таскать на своей шее. И досаждал он ей как только может досаждать самый настоящий паразит. Подслушивал ее мысли, вставлял саркастичные комментарии, где ни попадя, изводил ее своими ловкими остротами. Маленькое беспомощное существо, за годы жизни со стариком он превосходно научился использовать чужие слабости. Чертова консервированная бородавка…
Она избавилась на него, однако — странное дело — не испытывала того удовлетворения, которое полагается испытывать человеку, снявшему со своей спины тяжелую ношу. Напротив, она будто бы ощущала пустоту — маленький кусочек сосущей пустоты где-то на окраине души. Такую пустоту ощущаешь, когда заходишь в знакомую комнату и не можешь найти какого-то предмета, который прежде там находился. Предмета, который пусть и не был для тебя особенно важен, все же занимал какой-то объем в окружающем мире, был привычен и знаком…
Когда сегодня в Руммельтауне Котейшество сказала ей, что некоторые суки слишком привязываются к своим гомункулам, она лишь фыркнула. Во имя всех чирьев на заднице адских архивладык, сестрица Барби не относилась к тем сукам, которые могут привязаться к подобной дряни. Она их на дух не выносила, включая несчастного Мухоглота, обреченного прозябать на профессорской кафедре. Одна только мысль, что она может привязаться к гомункулу, показалось ей тогда до смешного нелепой, однако…
Однако выходит, что все-таки привязалась, подумала Барбаросса, ощущая непривычную пустоту под левой подмышкой, пустоту, в которой прежде помещался стеклянный сосуд. И такую же пустоту в мыслях. Не по-настоящему, конечно, не прочными кожаными поводьями, которыми привязывают лошадь к коновязи, скорее, множеством маленьких тоненьких бечевок, сотканных из ее собственных страхов и неизвестности. Теперь понятно, отчего Лжец так легко окопался в ее мыслях, точно мышь в платяном шкафу…
Демонолог смерил ее взглядом — неприязненным и тяжелым.
— Прежде чем ты что-нибудь скажешь, ведьма, учти, мне нет дела до твоих взаимоотношений с Адским Престолом, как нет дела и до того, при каких обстоятельствах ты обзавелась жильцом. Если он там, я вытащу его, а ты мне заплатишь, вот и все.
Барбаросса стиснула зубы, машинально пытаясь устроиться поудобнее на стуле, больше напоминавшем пыточное орудие, находящееся на содержании ленивого, равнодушного к своим обязанностям, палача.
— Начинаем, — сухо произнесла она.
— Начнем как только я промочу горло. Чертовски душный вечер послали нам сегодня адские владыки…
Он утолял жажду добрую минуту. Несчастный мех лишь жалобно булькал в его руках, немилосердно сжимаемый, быстро теряющий влагу. Нелепый фокус адских владык — будто человек осушал огромного, съеживающегося на глазах, комара с раздувшимся брюхом…
Чертов пропойца, подумала Барбаросса тоскливо, он и без того едва держится на ногах, пальцы дрожат, а глаза теряют осмысленное выражение, точно высыхающие лужи на мостовой. Если переусердствует, чего доброго, свалится без ног, не успев начать работу.
Она даже не сразу заметила, что работа эта уже началась.
Но заметила, что заноза Цинтанаккара, сидящая где-то под селезенкой, как будто бы немного съежилась в размерах. И это показалось ей добрым знаком.
— Сиди и молчи, ведьма, — приказал хозяин, отдуваясь. Он и в самом деле немного пошатывался, щурился, с трудом фокусировал взгляд, но стоило ему взяться за свои неказистые инструменты, как хмель, медленно забирающий его, будто бы утратил силу, — Не упоминай мысленно имен адских владык, не молись, не думай. Когда трубочист принимается чистить трубу, поверь, меньше всего ему нужно, чтобы дом ему при этом помогал…
Он взял амулет из перьев, из которого разве что вши не сыпались, и медленно провел им вокруг головы Барбароссы, пристально вглядываясь невесть во что. Выглядел он в этот момент сосредоточенным, точно хирург, даже пальцы как будто бы перестали дрожать.
Сейчас он найдет затаившегося в ее кишках Цинтанаккара и… Барбаросса на миг представила короткий негромкий хлюп, который обычно раздается, когда давишь ногтем жирную, насосавшуюся крови, пиявку. И пусть этот звук был порожден ее воображением, он оказался так сладок, что на какое-то время она даже перестала дышать, чтобы не мешать работе.
— Хммм, — коротко произнес демонолог, встряхивая перья в пальцах, — Ага…
Барбаросса не знала, что он видит в ее ауре. Не хотела знать. Если этот ублюдок в самом деле имел когда-то патент демонолога и знает свою работу, лучше бы ему сейчас напрячься так, как не напрягался никогда прежде. Цинтанаккар — это не шкодливый дух из трактира, вполне может быть, что с существами, подобными ему, этому демонологу-недоучки прежде и сталкиваться-то не приходилось…
Что, если Цинтанаккар разорвет его?
Барбаросса вспомнила коробку телевокс-аппарата, рванувшую перед ее лицом, точно пороховая бомба. Горящий дровяной сарай, раздираемый на части, трещащую куклу, тлеющую в углу, обмякшего в своей банке гомункула. Ее собственные пальцы, хрустящие, лопающиеся, ломающие друг друга…
Цинтанаккар — это не котенок. Это чудовище, съежившееся до размеров наперстка, но не ставшее от этого менее опасным. Это сам Ад во плоти — крохотная, жгущая ее изнутри частичка Ада. Если демонолог разбудит ее ненароком, обрушив на себя ее гнев…
От демонолога разило брагой так, что ей едва не выжигало глаза, его тучное немытое тело нисколько не маскировало этот запах, напротив, щедро выделяло прочие, благоухающие отнюдь не миррой и сандалом. Еще больше неудобств причинял ей его тучный живот. Похожий на раздувшийся пузырь, он постоянно утыкался в нее то с одной стороны стула, то с другой, заставляя вжиматься в спину до хруста позвонков. Чертов человекоподобный бурдюк на ножках… Мясистый, дряблый, он утыкался в нее всякий раз, когда демонологу приходилось наклоняться над ней, хуже того, по нему ежеминутно проходила короткая злая судорога, отчего он казался Барбароссе не просто сосудом зловонного протухшего жира, а распираемым жизнью пузырем, огромной маткой, готовой выплеснуть наружу свой плод…
Судя по всему, этот пьянчуга страдал отчаянным несварением, и неудивительно — любой живот начнет бунтовать, если вливать в него ведрами пойло, позабыв о насущных потребностях…
Иногда урчание, исходившее от живота, было столь громким, что хозяин, забыв про пасы над головой Барбароссы, вынужден был класть на него руки, бормоча себе под нос:
— Ну тихо ты, тихо… Не мешай… Видишь, работа идет!..
Он вновь брался за какой-то амулет, предназначения которого Барбаросса не знала, и медленно обводил им ее голову, лицо, шею, ключицы…
И если к исходу пятой минуты Барбаросса боялась пошевелиться, вслушиваясь в собственные ощущения, к исходу десятой это уже начало ее утомлять. Только не сведущие в высоких науках недоумки полагают, что ритуалы демонологии вершатся в снопах шипящих искр под грохот адских голосов, но…
— Этот демон… — Барбаросса облизнула губы, ощущая щекотное прикосновение перьев к щеке, — Он опаснее, чем может показаться, он…
— Тихо.
— Но он…
— Молчи, ведьма.
Барбаросса замолчала. Черт, сестрица Барби, может, и считается несдержанной особой, но она не из тех сук, что рвутся учить демонолога как следует делать его работу.
Перья, щекотавшие ей щеку, прошлись над ухом и вдруг резко дернулись, так, что сердце Барбароссы вдруг тяжело ухнуло куда-то вниз, точно оброненное в колодец ведро. Сейчас полыхнет огонь, запахнет паленым мясом, затрещат когти…
Демонолог замер с амулетом в руке, на лице его отразилась растерянность, скрывшая на миг разбухшие поры и красные прожилки, растерянность, смешанная с болью.
— Ах ты дьявол… — пробормотал он, страдальчески морщась, — Что такое, милая? Тебе больно? Страшно? Потерпи немного. Сейчас… Сейчас… Не сердись, моя маленькая, сейчас все будет в порядке… Старый Вольф поможет тебе…
Да, подумала Барбаросса, не размыкая стиснутых зубов, мне чертовски страшно. Но вздумай еще раз назвать меня милой — и тебе самому придется просить заступничества у адских духов!
Правду говорят, что пойло, бесхитростная жидкость, получаемая перегонкой или брожением, по сложности производства несопоставимая даже с самыми простыми алхимическими веществами, на человеческий разум производит ошеломительное воздействие, иной раз более сложное и непредсказуемое, чем самые хитрые декокты. Оно развязывает языки, смягчает незатянувшиеся порезы, облекает мироздание в приятные глазу краски…
А еще некстати кружит голову, завлекая туда совершенно лишние и никчемные мысли, подумала Барбаросса, напрягаясь на стуле. Этот тип накачивался брагой так основательно, что сам уже походил на бурдюк. Может даже, он выпил достаточно, чтобы я, чего доброго, показалась ему красоткой. Если он только попробует потискать меня за грудь или хотя бы положить руку на плечо…
От одной мысли, что эта груда жира, облаченная в лохмотья, смердящая, как живой труп, может прикоснуться к ней дрожащими липкими пальцами она испытала дурноту, которую не испытывала даже глядя на собственные пальцы, рассыпающиеся по мостовой. Только попробуй прикоснуться ко мне, подумала она, только попробуй, херов ты кудесник, и…
Но он и не думал к ней прикасаться. Лишь измученно улыбнулся, прижав ладони к своему судорожно колышущемуся животу.
— Неудачный вечер для работы… — пробормотал он, едва ворочая языком, — Голову крутит. Кишки стонут. Сейчас. Сейчас станет легче. Есть у меня для этого лекарство…
Отложив свои неказистые инструменты, он вновь взял в руки многострадальный мех. Пил он отрывисто, резко, кадык на жирной шее казался судорожно извивающимся под кожей пауком, то опускающимся вниз, то стремящимся вырваться из глотки. Он уже выпил столько, что человеку обычного веса и комплекции хватило бы чтоб допиться до смерти. Однако не только стоял на ногах, но и сохранил дар речи, пусть даже язык его часто осекался…
— Если не выпью, не смогу работать. Ах, дьявол, в иные дни будто бы и спокойно, а в иные так наваливается, что хоть голову себе размозжи… Это все Эбр. Когда Эбр в силу вступает, у меня по всему телу точно гуммозы открываются, и лихорадит отчаянно… Сейчас.
Обычное дело для выпивох. Отец, не опрокинув в себя бутыль дрянного вина, в какой-то момент даже не мог подойти к угольной яме — тяжеленная кочерга, которой он орудовал, дрожала в руках как тростниковая удочка у мальчишки.
Он отложил дрожащей рукой в сторону амулет с перьями, взял со стола три оловянных слитка в форме несимметричных капель и принялся прикладывать их поочередно то к ее вискам, то к затылку. Если Цинтанаккар и ощущал вторжение в свои пределы, то никак этого не выказывал, его острая щепка замерла, никуда не двигаясь, почти не причиняя боли. А ведь прежде сладострастно ерзала, ощущая причиняемые ею мучения, ни минуты не оставалась неподвижной…
Он затаился, вдруг поняла Барбаросса, стараясь не шипеть, когда оловянный слиток, колючий, почти не отполированный, царапал ей кожу. Спрятался внутри меня, точно зайчонок в норе. Не хочет, чтобы его обнаружили. Боится.
— Как давно внутри тебя этот демон?
Барбароссе не потребовалось много времени для ответа. Черт, она и без того ощущала себя часами в человеческой форме, отсчитывающими каждую минуту.
— Четыре с половиной часа.
Демонолог присвистнул. От выпитого щеки его побагровели, дыхание сделалось сиплым, но руки по-прежнему двигались уверенно и размеренно.
— Яйца Вельзевула! Какая точность!
— Четыре с половиной часа, — твердо повторила Барбаросса, — Всего он отвел мне семь.
— До полуночи? Это точно был демон, а не твоя фея-крестная?
— Охерительно смешно.
— И не говори, ведьма… Если сейчас ты писанная красавица, не хотел бы я увидеть тебя после полуночи, когда чары рассеются.
Барбаросса дернулась на стуле, но не вскочила, лишь зашипела сквозь зубы. Если ты думаешь, что в силах уязвить остротой сестрицу Барби после всей той боли, что ей уже довелось за сегодня вынести, ты чертовски большого мнения о себе, господин демонолог из крысиной дыры…
— Это не обычный демон, — произнесла она сквозь зубы, — Он грызет меня изнутри. Отъедает по кусочку.
— Вот как.
— Это не шутка. Посмотри на мои чертовы пальцы. Это он сделал.
Демонолог без всякого интереса скользнул взглядом по ее культям, лежащим на подлокотниках. Ну конечно, под слоем грязного тряпья, которым она перевязала свои увечные руки, он едва ли мог оценить следы знакомства с Цинтанаккаром. Мало ли тупых сук разбивают себе по неопытности кулаки о чужие челюсти и лбы…
— Ну и как зовут твоего демона? — осведомился он с непонятной усмешкой.
— Цинтанаккар.
— Никогда не слышал такого имени.
— Это не здешний демон. Он из Сиама.
— Сиама? Да будет тебе известно, ведьма, Сиам расположен на другой стороне света. Ну и как он прибыл в Броккенбург, скажи на милость? В ящике с фруктами?
— Не думаю.
— Или ты сама слетала в Сиам? Если так, мне стоило взять с тебя побольше, видать, в твоих карманах водится больше, чем жалкий талер…
— Это случилось не вчера… черт! — Барбаросса дернулась, когда оловянный слиток, ползущий по ее лбу, чувствительно задел веко, — Его изловили во время Сиамской войны и…
— Сиамской войны, значит, — демонолог звучно рыгнул, выпустив в затхлый воздух «кабинета» порцию едкого зловония, и взял со стола новый инструмент, похожий на крошечную астролябию, — Прелестно. Не слишком ли ты юна, чтоб принимать в ней участие, ведьма? Сиамская война закончилась в семьдесят пятом, сколько тебе тогда было? Лет пять? Шесть? Черт возьми, наверно непросто было такой малютке управляться со стременами и с мушкетом!
Дьявол. Пытаясь соединить воедино кусочки своей паршивой истории, Барбаросса ощутила досаду. Если она расскажет про Сиам, придется рассказывать и про старика фон Лееба, а также, верно, про гомункула — иначе каким образом она бы про это узнала? Черт, она никогда не умела складно брехать — как Саркома или Холера. Пытаясь спрятать от прозорливого демонолога одну часть истории, она выпячивала на свет другую, тоже чертовски неприглядную.
Досадно, нет рядом Лжеца. Этот хитрец мог бы шепотом подсказывать ей нужные слова, уж ему-то не занимать ловкости и сообразительности. Он мог бы…
Заткнись, приказала себе Барбаросса. Последний, кто тебе нужен, это твой приятель-гомункул. Он потому и предпочел остаться снаружи, что слишком дорожит своими грязными мыслишками, боится, что те выплывут наружу. Иди знай, что там хранится, какие паскудные секретики и хитрые козни…
— В чьей свите он пребывает?
— Не знаю.
— Он говорит с тобой?
— Иногда, — неохотно отозвалась Барбаросса, — Но я ни хера не понимаю по-сиамски.
— Голова не кружится? Не бывает во рту привкуса жести? Холод не донимает?
— Нет.
— Какие-то странные желания? Кататься кувырком, есть песок? Расчесывать ногтями кожу?
— Н-нет.
Вопросы следовали один за другим, даром что язык у него уже основательно заплетался. Дурацкие вопросы, на которые она вынуждена была отвечать отрицательно. Нет, Цинтанаккар не вызывает у нее зуда в подмышках. Не насвистывает во время ходьбы. Не пытается затащить в воду…
Этот тип, похоже, ни хрена не знал о привычках и манерах Цинтанаккара. Его вопросы были бессмысленны, как и пассы, которые он делал вокруг ее головы, обходя стул кругом.
— Что ж… — обронил он наконец, остановившись напротив нее и уронив руки на тяжело колышущийся под рваниной живот, — Полагаю, я могу сделать вывод.
— Какой?
Он отряхнул руки. Немного брезгливо, как ей показалось.
— Никакого демона в тебе нет.
[1] (фр. taffetas changeant) — ткань, разновидность тафты с переливчатым эффектом
[2] Сестры Кесслер (Близнецы Кесслер) — Элис и Элен Кесслеры (1936) — популярные в Германии и Европе танцовщицы и актрисы.
[3] «Лунное стекло» — метод изготовления оконного стекла из выдутого стеклянного пузыря, распространенный вплоть до XIX-го века благодаря своей дешевизне.
[4] Цыпленок моренго — традиционное французское блюдо, тушеный в вине цыпленок.
[5] Кёльнская вода — распространенное в XVIII веке название для одеколона — именно в Кёльне в 1709-м году Иоган Форина начал изготавливать и продавать «душистую воду».
[6] Glätzisch, Breslauisch — восточнонемецкие (силезские) диалекты немецкого языка.
Ostfränkische, sudfränkische — южнонемецкие диалекты,
[7] Марина фон Дитмар (1914–2014) — немецкая киноактрисса, получившая признание в том числе за участие в фильмах нацистской Германии.
[8] Швабское приветствие — принятое в некоторых немецких диалектах иносказание, эвфемизм, имеющий значение «Leck mich am Arsch» (нем.) — «Лизни меня в зад». Происходит из опубликованной в 1773-м году драмы Гёте «Гёц фон Берлихинген», в которой главный герой, рыцарь Гёц, именно так приветствовал императора. Помимо прочего, демонстрация голого зада в Швабии считалось ритуалом, лишающим сил ведьм, демонов и злых духов.
[9] Пек — продукт перегонки дёгтя и нефтяной смолы.
[10] Старка — крепкий алкогольный напиток, ржаная водка, настоянная на травах и специях в деревянных бочках из-под вина.
[11] «Красная кожа» (исл. Rauðskinna) — один из двух известных исландских манускриптов, служащий «ключом» для управления магическими силами, датированный примерно XVI-м веком и приписываемый епископу Готтскальку.
[12] Дом Кальме (Огюстин Кальме) (1672–1757) — французский монах и ученый, оккультист, автор «Трактата о явлениях духов».
[13] Эжен Канселье (1899–1982) — французский эзотерик, оккультист и алхимик.
[14] Вальсерхауз — традиционный для альпийских долин деревянный дом в «сельском» стиле.
[15] Здесь: примерно 84 см.
[16] В обликах римских богов Плутона и Прозерпины скульптором изваян классический древнегреческий сюжет о похищении Аидом Персефоны.
[17] Гризетка (от фр. Grisette) — устоявшееся с XVII-го века обозначение для легкомысленных девушек, живущих в городе — швей, продавщиц, пр.
[18] Гексаконтитетрапетон (гексакросс) — геометрическое тело шестимерного пространства, шестимерный политоп.
[19] Людвиг Мис ван ден Роэ (1886–1969) — немецкий архитектор-модернист.
[20] «Кофейные саксонцы» (нем. Kaffeesachse) — распространенное среди немецких земель ироническое название для жителей Саксонии, чья любовь к кофе стала поводом для шуток.
[21] Zabnbrecher — дословно и переводится как «вырыватель зубов». В XVII-м веке так именовались дантисты в Германии, зачастую работавшие не в кабинетах, а на ярмарках и площадях.
[22] Кнодель (кнедлик) — разнообразные по виду и составу отварные изделия из теста или картофеля с добавлением других ингредиентов.
[23] Карл Вильгельм Мюллер (1728–1801) — саксонский юрист и государственный деятель, с 1781-го года неоднократно избирался бургомистром Лейпцига.
[24] Здесь: примерно 600 кг.
[25] Испанское кресло — пыточный инструмент, использовавшийся испанской инквизицией, усеянное шипами подобие трона, к которому приковывался допрашиваемый, кроме того, под ним была расположена жаровня, раскаляющая кресло.