Херня. Не может быть. Банка просто закатилась в сторону, а Лжец нарочно молчит, наблюдая за тем, как ее искалеченные пальцы шарят по земле в нескольких дюймах от нее, натыкаясь на острые углы и щепки, собирая на себя истлевшую древнюю паутину давно издохших пауков. Известно, даже самое сладкое вино, которое можно отыскать в Броккенбурге, и вполовину не так сладко, как страх твоего недруга.
Небось хихикает сейчас в крохотную сморщенную ладошку, херова засохшая козявка… Радуется возможности лишний проучить ее. Всадить очередную остро отточенную шпильку в подставленный бок. Наградить минутой страха и неизвестности за ту пренебрежительность, с которой она относилась к его советам — и к нему самому…
— Лжец! — позвала она вслух, пытаясь не выдать голосом беспокойства, — Ты где, малыш? Зашел к господину кроту перекинуться в домино и выпить стаканчик винца? Собирайся, черт тебя возьми, и надевай шляпу, нас ждут дела!
Не паникуй, Барби. Банка просто закатилась в сторону, вот и все.
Важные вещи часто проделывают такие фокусы, не так ли? Будто бы нарочно прячась в ту минуту, когда они нужны, находясь в итоге в фуссе от того места, куда ты их положила минуту назад. Это в их природе, но далеко не всегда это их вина. Иногда так забавляются мелкие бесы — никчемные существа, пролезающие сквозь щели в мироздании, привлеченные магическими колебаниями, спутниками всякой ворожбы. Это беспокойное дьявольское племя не в силах принести серьезных хлопот человеку, разве что испортить закваску для хлеба или вылакать оставленное без присмотра пиво, но прятать чужие вещи — их древнее и излюбленное развлечение, которому они рады предаваться при любой возможности. Они делают это не из корысти, лишь чтобы подурачиться. Для этой никчемной мошкары нет большей радости, чем наблюдать за человеком, мечущимся в поисках своих жилетных часов, поносящем прислугу на чем свет стоит и клянущимся, что минуту назад положил их на стол возле себя.
Даже Малый Замок, защищенный многими охранными чарами и оберегами, населенный тринадцатью ведьмами, не мог служить надежным пристанищем от таких фокусов. Вещи в нем иногда вели себя совершенно причудливо, укрываясь от взгляда так ловко, будто провалились сквозь землю в Геенну Огненную. Котейшество однажды битых три часа разыскивала свою коробку со шпильками, которую оставила на столе в общей зале. Перерыла все закутки и чуланы, заглянула в каждую щель, разве что не простукивала стены. В конце концов ей пришлось призвать духов-следопытов, чтобы отыскать пропажу, и та, конечно, отыскалась — невозмутимо лежащая на каминной полке, у всех на виду.
Иногда кое-какие вещицы пропадали и у нее самой. Но куда реже, чем у прочих. Может потому, что столкнувшись с пропажей, она не призывала духов-следопытов, как Котейшество, а творила ворожбу совсем другого сорта. В прошлом месяце, когда у нее пропал медный грош, оставленный без присмотра всего на минуту, она не стала призывать себе в помощь адских сущностей. Вместо этого она взяла бельевую веревку, выстроила перед собой Кандиду, Шустру и Острицу, после чего исхлестала их по спинам так, что под конец они даже визжать не могли. Способ оказался чудодейственным — потерянная монета нашлась в течении часа — хоть и не вполне тем, которым стоило бы щеголять в университете. В конце концов, он апеллировал совсем не к тем энергиям, пользованию которым их учили…
Барбаросса выругалась сквозь зубы, шаря переломанными пальцами по липким сырым камням под крыльцом. Банка с гомункулом — это не коробка шпилек и не монета, даже если бы адский народец вздумал поразвлечься, им никогда не удалось бы стащить такую большую штуку…
— Лжец! — позвала Барбаросса, отплевываясь от сухой древесной пыли, лезущей в рот, от клочьев паутины, липнущих ко лбу, — Черт подери, ты что, решил поиграть со мной в прятки? Не очень-то благородно с твоей стороны. С тем же успехом можно искать нефритовое яйцо в лоне портовой шлюхи!
Просто закатилась. Банка просто откатилась в сторону и…
Она поняла все сразу, почти мгновенно, беззвучно и резко, как висельник, сделавший последний в своей жизни шаг и вдруг поднявшийся в ледяную синеву распахнувшегося под ногами неба. В высоту, на которой мгновенно открываются все смыслы жизни и ее неразгаданные загадки. Но ее руки, даже искалеченные, были упрямы как пара охотничьих псов, отчаянно пытающихся разворошить давно опустевшую лисью нору. Им потребовалось две дюжины ударов сердца, чтобы понять неизбежное. То, что она сама поняла еще полминуты назад.
Тайник пуст. Банки нет.
Во имя древней вавилонской шлюхи, сношающейся с семиголовой зверюгой и всех ее развороченных дыр!
Барбаросса ощутила, как грудь сдавило, точно корсетом из раскаленной колючей проволоки. Блядский гомункул не мог выбраться из банки, чтобы поразмять ножки, пока она гостит у демонолога, его не мог вытащить из тайника какой-нибудь оголодавший катцендрауг или хитрая гарпия, значит…
Украден. Похищен.
Обожженная этой мыслью, Барбаросса вскочила на ноги, точно подброшенная пружиной, озираясь в поисках похитителей. Тщетно. Прохожих на улице было немного, но никто из них не походил на спешно улепетывающего вора. Пара изысканно одетых дам, какой-то пошатывающийся господин в ободранном камзоле, скрипящая, кренящаяся на левый бок карета, неспешно катящаяся вниз, в Унтерштадт…
Барбаросса бросилась было вверх по улице, точно пришпоренная кляча. Не зная пути, не предполагая, каким маршрутом бежал вор, надеясь больше на природное, взращённое улицам Броккенбурга, чутье. Но вынуждена была сама остановиться через несколько шагов.
Стой, сука. Твой горячий нрав и без того слишком дорого тебе обходится, чтобы ты могла позволить себе бежать вслепую. Носясь за собственным хвостом, прочесывая окрестные переулки, ты лишь будешь сжигать собственное время, а времени этого у тебя в запасе осталось не больше, чем табака в кисете у завзятого курильщика.
Барбаросса застонала сквозь зубы, судорожно озираясь и изнывая от собственной беспомощности. Горячая кровь, бурлившая в жилах, гнала ее вперед, точно адскую гончую — бежать, гнаться, рвать в клочья!.. — и требовалось чертовски много сил, чтобы заставить себя не подчиниться этому позыву.
Барбаросса стиснула переломанные пальцы, чтобы боль на миг прояснила мозги.
Спокойно, Барби. Вспомни, за что вечно корил тебя Лжец, пока был твоим компаньоном. Хотя бы раз попытайся соображать вместо того, чтобы нестись на всех парусах, чувствуя горячие адские ветра затылком…
Паруса… Ветра… Веера…
Суки с веерами! Пиздорванки из «Сестер Агонии»!
Барбаросса взвыла в голос, вспомнив тех двух сук, что таскались за ней всю дорогу. Она собиралась стряхнуть их с хвоста, но Лжец не позволил — боялся потерять время. Они волочились за ней всю дорогу до дома Латунного Волка, а после непринужденно устроились напротив его окон и торчали там чертовски долго, поджидая ее, точно верные подружки. Не для того, чтобы полобызаться на темных улочках, как хорошие девочки после занятий, а для того, чтобы поковыряться у нее в середке своими острыми ножами.
Это называется Хундиненягдт, не так ли? Сучья охота.
Когда она вышла, их уже не было, она это заметила, но не обратила внимания, решила, что и хер с ними — небось, отморозили себе придатки, ошиваясь на улице прохладным вечером, поспешили прочь, намереваясь продолжить слежку завтра…
Поспешить-то поспешили, да только выходит, что не с пустыми руками, овца ты безмозглая! На память о тебе они прихватили маленький сувенир!
Молодые ведьмы часто отличаются чутьем гиен — и таким же любопытством. Обнаружив, что сестрица Барби подозрительно долго копается у крыльца демонолога, обустраивая свой тайник, они наверняка решили подойти поближе и проверить, чем это она там занималась — исключительно из интереса. А еще ведьмы умеют чувствовать в окружающем эфире магические эманации, оставляемые обычно адскими энергиями — и об этом ты тоже забыла, скудоумная пизда, овца дырявая…
Барбаросса едва не взвыла от отчаяния.
Не требовалось обладать дьявольской проницательностью, как Каррион, чтобы восстановить события, причем так отчетливо, будто она воочию наблюдала за ними.
Едва только за ней захлопнулась дверь, любопытные «сестрички» подобрались поближе и легко обнаружили ее немудреный тайник. Запустили внутрь свои ручонки, которыми ласкают друг другу сладкие местечки, и обнаружили там приз, на который сами не рассчитывали — стеклянную банку с беспомощным гомункулом. Черт, ну и обрадовались они, должно быть! Банка с гомункулом — это тебе не огрызок яблока, не тряпочный кошелек со скудно звенящей внутри медью. По нынешним временам, когда даже в «Садах Семирамиды» дефицит товара, это означает три-четыре полновесных золотых гульдена. Может, не безумное, поражающее воображение, состояние, но чертовски солидный куш для пары полунищих оторв, мнящих себя ведьмами.
Вот почему они сбежали, покинув свой наблюдательный пост. Не потому, что отморозили задницы и устали. Приставленные к ней соглядатаями, заполучив нежданно свалившуюся в руки добычу, они сочли за лучшее свернуть слежку, чтобы вознаградить себя по достоинству за настойчивость и труды. Отчего нет? Отчего не пропустить в кабачке стаканчик подогретого вина? Сестрица Барби никуда не денется из Броккенбурга, ведь так? Эти скотоложицы, зовущие себя «Сестрами Агонии», даже не предполагали, что жить сестрице Барби осталось три часа с небольшим, не более того…
Бедный Лжец, подумала Барбаросса, бессильно опуская искалеченные руки.
Заложник своей банки, он мог сопротивляться яростно, как демон из бездны, но оставался не опаснее золотой рыбки в своем аквариуме. Да и что он мог сделать своим похитительницам? Извергнуть на них свой бездонный запас колкостей и острот? Едва ли суки из «Сестер Агонии» достаточно умны для того, чтобы понять хотя бы половину из них… Он мог бы закричать, подумала Барбаросса, чтобы привлечь мое внимание. Может, он и кричал, да я не услышала. Слишком далеко находилась, слишком увлечена была Латунным Волком и его ритуалами, слишком сосредоточилась на скребущих изнутри когтях Цинтанаккара…
Если он в самом деле кричал, конечно.
Барбаросса ощутила, как злость, раскаленным металлом пульсирующая внутри, отливается в новую форму — форму со множеством когтей и шипов, похожую на изощренную адскую печать или сигил.
Отчего ты решила, что он вообще звал на помощь?
Может, Лжец и выглядит никчемной бородавкой на фоне многих прочих, но это самая хитрая и сообразительная бородавка во всем Броккенбурге, включая даже чирьи на многомудрой заднице господина бургомистра Тоттерфиша. Единственное, что его интересует — возможность избежать домика на Репейниковой улице и его обитателей, чокнутого старика и безумного демона. Отцепившись от сестрицы Барби, отправившись в самостоятельное плавание, Лжец не только ничего не терял, он многое приобретал — он приобретал новую жизнь!
Он не стал бы проклинать сук из «Сестер Агонии», не стал бы им дерзить или звать на помощь. Лжец — самая хитрая маленькая бородавка в этом городе, именно потому он дожил до столь преклонного возраста, когда недоумки вроде Мухоглота превратились в подкормку для цветов.
Добрый день, прелестные дамы, сказал бы он ведьмам. Меня зовут Вальтасар, я гомункул закройщика из Нижнего Миттельштадта. Вижу, вас интересует эта особа с лицом, похожим на скверно пропеченный пирог? Я буду рад поведать вам многое о ее привычках и манерах, если вы возьмете на себя труд сопроводить меня в «Сады Семирамиды» или любую другую лавку, где торгуют гомункулами, на свой вкус. Эти усилия ничего не будут вас стоить, но сделают каждую из вас, прекрасные юные фройляйн, немного богаче…
Барбаросса ощутила, как Цинтанаккар, съежившийся колючей горошиной под печенкой, сладострастно ворочается в своем мясном ложе, с удовольствием впитывая ее злость и отчаяние.
Лжец, без сомнения, будет счастлив вернутся в лавку, к своим товарищам, и неважно, что за лавка это будет — роскошное заведение с розовощекими ангелочками, законсервированными в бутылках, заведение средней руки сродни «Садам Семирамиды» или грязная забегаловка на окраине Миттельштадта, где на полках можно найти одних только колченогих уродцев. Чем бы ни заставлял его заниматься старик на втором этаже своего уютного дома на Репейниковой улице, даже темная полка в забытой Адом лавке после него должна показаться Лжецу королевским дворцом…
Он сам же их и подозвал, дура набитая.
Вспомни, это он обнаружил слежку. Это он заставил тебя оставить его у крыльца — сделав вид, что испытывает страх перед демонологом.
Он попросту сменил тебя, Барби. Как спешащий ездок мешает загнанную лошадь на парочку свежих. Он бросил тебя в когтях Цинтанаккара, отплатив тебе предательством за то предательство, которое намеревалась совершить ты сама. Он стал свободен. А ты…
Ты в большой беде, крошка.
Барбаросса зарычала, ударив ногой по коновязи. Совершенно бессмысленное действие, но сейчас она думала только о том, как выплеснуть снедавшую ее ярость, чтоб та не испепелила ее изнутри. От третьего по счету удара деревянная коновязь треснула, едва не подломившись у основания, от четвертого переломилась пополам.
Ей нужен этот гомункул. Не для того, чтобы задобрить профессора Бурдюка — нахер профессора со всеми его карами! — чтобы уцелеть в когтях Цинтанаккара. Никто кроме этого мелкого выблядка не знает так много о сиамском демоне, никто не знает так хорошо его хозяина, никто не обладает таким въедливым и дотошным умом, как этот мелкий опарыш в банке. Кроме того…
Возможно, мне нужны не только его знания, неохотно подумала Барбаросса, силясь задавить злость, клокочущую в перетянутой обручами груди, не только его опыт по части общения с демонами. Мне нужна его рассудительность, его ум, его язвительное спокойствие. Если бы не он, я бы уже не раз расшибла себе лоб, пытаясь взять напролом очередное препятствие, раскроив нахер череп как пустую табакерку…
Без его помощи оставшиеся в ее распоряжении три часа истают, как тонкая свеча, не успеешь и опомниться. У нее нет знакомств в нужных кругах, нет могущественных должников или сведущих чародеев, нет капитала и средств. У нее ничего нет, кроме опустошающей ярости, но, лишенная направления и цели, эта ярость скорее убьет ее саму, чем станет средством для спасения.
Ей нужна чертова смышленая бородавка, чтобы найти оружие против Цинтанаккара. Нужна — и точка. И она вернет ее, даже если для этого придется пожертвовать временем из своей сдувшейся мошны.
«Сестры Агонии» поджидали ее через дорогу, устроившись за невысокой изгородью. Барбаросса пулей бросилась туда, не обращая внимания на окрики кучеров, дорогу которым она перебегала, и досадливое ворчание прохожих, которых она, не замечая, расталкивала плечами.
Здесь. Они сидели здесь, пока ждали ее. Значит, могли оставить после себя след. Какой-нибудь неброский, полустершийся, но отчетливый, как дорожный указатель. Может, театральный билетик или счет из трактира или…
Барбаросса жадно принялась изучать следы, едва не опустившись на колени, точно охваченная охотничьей лихорадкой ищейка. И, конечно, ничего не нашла, не считая шелухи от орешков — эти суки щелкали орешки, следя за ней! — фантика от конфеты и пары едва заметных следов от башмаков. Ни разорванных на клочки записочек, ни оброненных амулетов, ни заговоренных колец, ни прочих следов, которые обыкновенно оставляют на сцене театральные злодеи, обделывая свои делишки.
Черт! Будь на ее месте ведьма, которую Ад наделил пристальным вниманием к деталям, возможно, она обнаружила бы еще что-то, но здесь была только она — снедаемая адской яростью сестрица Барби, ни хера не видящая дальше своего носа. Будь здесь Котейшество или даже Саркома или хотя бы Гаргулья с ее странно устроенным, но чертовски эффективным звериным чутьем или…
Или обер-демонолог дрезденского полицайпрезидиума Петер фон Фальконе, мрачно подумала Барбаросса, разглядывая свои бриджи, перепачканные уличной грязью, непревзойденный сыщик, способный раскрыть любое преступление ровно за тридцать минут — ровно столько длится интермедия между актами в театре. Обычно она терпеть не могла интермедии, эти бесхитростные истории, нужные обыкновенно лишь затем, чтобы актеры за сценой успели перевести дух между действиями, облачится в новые костюмы и перетащить декорации. Но не могла не признать, что некоторые из них были чертовски неплохими.
Петер фон Фальконе, обер-демонолог на службе короны, являлся на сцену без огненных сполохов и протуберанцев — театры всегда экономили на интермедиях реквизит — облаченный в дешевого кроя камзол, такой потертый, что стыдно было бы надеть даже в трактир, а ездил непременно в плохонькой дребезжащей карете, тоже не соответствующей ему по статусу. Да и на сцене он вел себя, точно записной болван, назначенный в обер-демонологи прямо из полотеров. Покуривая свою непременную вонючую трубку, он задавал актерам, играющим злодеев, никчемные дурацкие вопросы, старательно морщил лоб, вынуждая зрителей из зала хором кричать ему подсказки, рассеянно бродил вдоль сцены… И это демонолог, который должен отличаться адской прозорливостью!.. Не знакомые с его манерой вести расследование зрители, впервые наблюдающие такого рода интермедии, негодующе улюлюкали и свистели, но специалисты, обитавшие на галерке, лишь понимающе посмеивались в бороды, зная дальнейший ход событий.
Все это было ловким трюком, игрой на публику. В правой глазнице обер-демонолога находился не глаз, а выточенная из подземного кварца бусина, внутри которой помещался укрощенный демон из свиты архивладыки Аима, обладающий способностью видеть людей насквозь и чуять ложь. Достаточно было зазевавшемуся злодею лишь единожды сплоховать, ляпнув лишнее слово, как этот демон просыпался и запускал когти в его душу, причиняя немыслимые страдания и шаг за шагом вытягивая правду. Ох и роскошное это было зрелище! Великосветские княгини рыдали как побитые шлюхи, когда он заставлял их покаяться в отравлении собственных наследников, герцоги и графы закалывались кинжалами, стоило только Петеру фон Фальконе, императорскому демонологу, невзначай достать из кармана потертого камзола их векселя или подметные письма…
Барбаросса кинула взгляд вокруг, будто в самом деле желала убедиться, что по улице не катится неприметная дребезжащая карета Петера фон Фальконе.
Херня это все. Даже если бы прославленный обер-демонолог возжелал прибыть в занюханный провинциальный Броккенбург, чтобы помочь никчемной ведьме, он никак не смог бы этого сделать. Как минимум потому, что давно был мертв. Все театральные интермедии, повествующие о его расследованиях, были фальшивкой от начала и до конца. Выдумкой. Чем-то вроде бесконечных миннезангов, что любят сочинять во славу полюбившихся героев — и плевать, если герой давно превратился в липкий, упрятанный под землю в большой коробке, тлен.
Настоящий Петер фон Фальконе умер несколько лет тому назад в своей резиденции в Потсдаме. Говорят, в какой-то момент демон, прятавшийся в его глазу, настолько пресытился человеческой ложью, которую вынужден был впитывать годами, что кварцевая бусина в конце концов лопнула прямо в глазнице, выпустив заточенного духа прямиком в череп хозяина. Тот продержался секунд пять или шесть, видно, и в самом деле был не последним в империи демонологом, а после голова его разлетелась как хрустальная ваза.
Впрочем, участь великого демонолога оказалась много лучше участи тех лжецов и убийц, которых он успел прищучить. Душа его отправилась в Ад, но не сгорела так, как мириады прочих, а обрела лучшую участь, по крайней мере, так говорят слухи.
Будто бы при жизни он повеселил стольких адских владык, вскрывая ложь и чужие пороки, что удостоился чести быть зачисленным в свиту одного из них на правах герольда, вестника для особых поручений и страшных новостей. Будто бы отверг предложенные ему почести и титулы, сохранив даже в Геенне Огненной свое привычное тело, немощное и жалкое даже по человеческим меркам, облаченное в потертый серый камзол. Будто и теперь где-то среди бушующих морей из раскаленной ртути, среди вздымающихся адских дворцов из висмута, бронзы и иридия, сквозь крики сонма мучимых душ можно расслышать его негромкий насмешливый голос — и даже самые могущественные адские владыки бледнеют, обнаружив его на своем пороге, непринужденно курящим свою дешевую вонючую трубку…
Черт, даже если бы здесь в самом деле показался хваленый Петер фон Фальконе, в живом обличье или в мертвом, он и то не смог бы найти направления, в котором сбежали суки со Лжецом. Это Броккенбург, блядская гора, в которой направлений больше, чем ходов в муравейнике! «Сестренки» могут сидеть в ближайшем трактире, обмывая свою добычу, но с тем же успехом могут сейчас мчаться во всю прыть к своему замку или отсиживаться в какой-нибудь норе, опасаясь погони… Или отсасывать друг дружке за ближайшим углом, мрачно подумала Барбаросса.
Она со злостью растоптала никчемные следы башмаками, позволив резвящемуся над улицей Эбру подхватить пыль и унести ее прочь вместе с ореховой шелухой и конфетным фантиком.
Дьявол!
Только сейчас, стоя посреди улицы, растеряно озираясь, она в полной мере ощутила ту пустоту, которая образовалась в душе с исчезновением гомункула. Пустоту, которую так долго предвкушала, но которая по какой-то причине не принесла ей облегчения, напротив, казалась сосущей, неприятной, давящей. Точно ее утроба оплакивала какой-то важный, покинувший ее, орган…
Черт!
Барбаросса рыкнула, досадуя на себя, не понимая причины той мучительной пустоты, что сконденсировалась в ее подреберном пространстве. Весь этот блядский бесконечно тянущийся день она была прикована к банке с гомункулом, точно картожник к пушечному ядру, мучилась им, мечтая швырнуть в придорожную канаву или растоптать. Она изнывала под гнетом его ядовитого сарказма, мало того, вынуждена была прятать от него, крошечного соглядатая, собственные мысли, выслушивать никчемные истории о его собратьях, терпеть едкие комментарии и остроты на счет своей сообразительности и внешности…
Черт, расставшись с этим выблядком, ей впору танцевать посреди мостовой! Танцевать отчаянно и зло, как пляшут в аду мучимые души, вкладывая всю душу, как танцуют суки в Вальпургиеву ночь, отмечая еще один прожитый в Броккенбурге год, как танцуют ландскнехты на площадях объятых пламенем городов…
Но танцевать не хотелось. Воцарившаяся внутри пустота казалась тяжелой и плотной, давящей, высасывающей воздух. Как будто в бальной зале, подумала Барбаросса, после того, как оркестр смолк, публика разошлась, свечи потухли и воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь шелестом ткани — это великосветские развратницы, торопливо оправляя на себе платья, осторожно выбираются из альковов, где украдкой терзали друг друга во время бала…
Больше не было сочащегося едким сарказмом голоса в ее голове, подсказывающего, увещевающего и насмешничающего. Не было маленького злокозненного сверчка, который видит все твои помыслы и грешки. Она снова была представлена себе самой. Одна-одинешенька перед лицом Ада — и целого мира. Перед паскудным ликом Броккенбурга, древнего чудовища. Как тогда, три года назад. Когда она была не Барбароссой, внушающей трепет и почтение «батальеркой», грозой беспечных шлюх, а перепачканным злым существом с затравленным взглядом и ободранными до мяса кулаками, яростным как молодой демон, распространяющим вокруг себя едкую вонь угольных ям Кверфурта — запах, которым ее душа пропиталась настолько, что унесет с собой даже в адскую бездну, когда придет срок…
Барбаросса оскалилась, не замечая перепуганных гримас на лицах прохожих. Все как в старые добрые времена, а? Ни союзников, ни денег, ни оружия. Ни плана, ни надежды, ни помощи. Одна только крошка Красотка, покоряющая Броккенбург, ни хера не знающая об адских течениях, что текут здесь, в тоще горы, о смертельных опасностях, о всех здешних демонах, веками лакомящихся костями юных созданий, по какой-то прихоти считающихся ведьмами. Крошка Красотка со смертоносным семечком, прорастающим в груди, готовым разорвать ее на части и сожрать…
Ей определенно стоит что-то предпринять, пока не стало поздно. Беда в том, что она совершенно не знала, что.
Некоторые пустоты, образовавшиеся в каменной тверди, можно не замечать, как городской магистрат годами не замечает гнезда сфексов и прочей дряни, обживающейся под городом, но эта пустота оказалась чертовски неприятной, давящей, выматывающей душу. Похожей на пустоту лекционной залы, в которой ты обречена вечно сидеть, ожидая кого-то, подумала Барбаросса, отказываясь признавать, что никто так и не придет за тобой… Большая пустая лекционная зала, наполненная спелым ноябрьским солнцем, запахом мела и дерева, шорохом старых рам…
Барбаросса резко развернулась на каблуках, не зная, в какую сторону бежать.
Лишившись Лжеца, она ощущала себя кораблем без навигационных приборов и штурмана, скорлупкой, бесцельно пляшущей в волнах штормящего моря. Нет ни лоций, ни курса, ни крохотного огонька на берегу, указывающего цель. Нет ничего кроме грозных волн, перекатывающихся через палубу и грозящих сломать хребет, кроме воющего в снастях ветра, терзающего в клочья паруса…
Ей нужен этот мелкий выблядок.
Барбаросса едва было не стиснула кулаки, позабыв о том, во что превратились ее пальцы.
Она уже испробовала все трюки, до которых могла додуматься — использовала во вред себе, ровным счетом ничего не выиграв. Она ни хрена не знает ни о Цинтанаккаре, блядском сиамском демоне, ни о его хозяине, выжившем из ума старике. Но Лжец знает. И знает, несомненно, куда больше, чем успел ей выложить. Блядь. Барбаросса по-волчьи зарычала, меряя мостовую нетерпеливыми злыми шагами — совсем не такими, какими полагается двигаться человеку, познавшему науку дестрезы, осторожными и выверенными.
Этот мелкий ублюдок хитрил с самого начала. Она не замечала этого, поглощенная своими мыслями, а зря. Он играл роль союзника, однако осторожничал с первой минуты, нарочно держа карты под столом, как записной шулер, выкладывая лишь по мере необходимости. И не от скромности — о нет. Многое сведущий о демонах и людях, этот комок скорченной несуразной плоти отлично понимал, стоит ей избавиться от Цинтанаккара, когтями сдавившего ее шею, как его собственная полезность мгновенно сделается равной нулю. Он потеряет защиту, которую давало ему положение ее союзника, отдаст себя в полное ее распоряжение. Вот почему он не спешил, предлагая пути спасения, выжидал, не торопился… Мудрая, чертовски мудрая бородавка. Он знал что-то — знал куда больше, чем стремился рассказать. Теперь понятно, отчего. Он попросту тянул, изыскивая путь для бегства, тянул, пока не нашел его…
Барбаросса коротко рыкнула, пытаясь удержать в узде клокочущую внутри ярость, тянущую ее бежать невесть куда.
Спокойно, сестрица, укороти повод. У тебя больше нет кулаков, которыми ты привыкла орудовать, значит, придется использовать ту штуку, что болтается у тебя на плечах и зовется головой. Проверь, может туда, занесенная шальными ветрами Эбра, забралась какая-нибудь удачная мысль?..
Время. Ей надо знать, сколько времени осталось в ее распоряжении.
На здешних домах не было видно часов, и неудивительно. Но по пути к дому демонолога Лжец обронил — три часа и три четверти. Значит, сейчас в лучшем случае осталось три с половиной, а то и три с четвертушкой. Чертовски скромный запас.
Барбаросса едва не застонала, ощущая, как Цинтанаккар неспешно ворочается в своем логове, свитом у нее в требухе. Уже очень скоро он вылезет наружу за кормежкой — и в этот раз его не удовлетворит десяток-другой пальцев, в этот раз он потребует себе изрядную порцию — с подливкой и хорошим соусом… Хорошую порцию сестрицы Барби…
Барбаросса стиснула зубы, стараясь злостью пережечь разливающийся внутри страх.
Три часа могут показаться вечностью, когда самозабвенно дрочишь себе, развалившись в койке, или дремлешь на учебной скамье, не пытаясь вслушиваться в доносящееся с профессорской кафедры бормотание. Но они же могут показаться и мгновеньем, пролетающим сквозь пальцы, точно проворная мошка. Если она потратит это время, бегая вслепую по городу, надеясь невесть на что, пикнуть не успеет, как драгоценные минуты изойдут пеплом, трухой, тленом. Ей не к кому бежать, некого просить о заступничестве, некого молить…
Ей нужен этот блядский гомункул.
С его неказистым сморщенным тельцем, распираемым не успевшими сформироваться потрохами и заспиртованной ватой. С его непомерно раздувшимся самолюбием, таким большим, что едва умещается в банке. С его мерзким и тяжелым чувством юмора, которое он привык использовать в качестве оружия, безжалостно разя всякого встречного. С его паскудными секретиками и грязными тайными, сидящими внутри вздувшейся, как несвежий фрукт, головешки.
Он — единственный, кто мог наблюдать за Цинтанаккаром за работой. Он — единственный, кто пережил четырнадцать его предыдущих трапез. А еще он хорошо знает старика, который надел на демона узду, и это тоже наверняка чертовски важно. Если ключ к спасению существует, он в этом крошечном уродливом существе.
Барбаросса тряхнула головой, чтобы привести мысли в порядок. Мир, расступившийся было перед ней умопомрачительным количеством зыбких троп, сделался прост и понятен, как ему и надлежало быть.
Значит, она найдет его, вот и все. Выследит сук, осмелившихся наложить руки на ее гомункула и вернет свою собственность обратно. Неважно, переметнулся Лжец на их сторону по доброй воле или нет, она вновь заставит его работать на себя.
Барбаросса удовлетворенно кивнула сама себе.
Простой и понятный план, почти изящный в своей простоте. Как все планы сестрицы Барби, простые и изящные, как нож. Панди бы его одобрила. Никто не смеет воровать у сестрицы Барби, особенно то, что однажды уже было украдено. Уж точно не ушлые скотоебки из «Сестер Агонии».
Осталось только выследить похитительниц, а это, черт возьми, может оказаться не самой простой задачкой. Она не знала, в какую сторону удалились эти суки и как давно. Какую тактику избрали и как будут действовать. Может, стремясь поскорее убраться прочь, они прыгнут в наемный экипаж и будут трястись пока не окажутся на другой стороне Броккенбурга. Или, напротив, затаятся, использовав для этого какое-нибудь секретное, как раз для таких случаев предназначенное, лежбище. А может, беззаботно празднуют победу, опрокидывая в глотки кружки с вином…
Барбаросса осклабилась.
Коли Ад при рождении наделил тебя зубами волкодава, нет смысла воображать себя ищейкой. Она не ищейка, а создание совсем другой породы. Но перепуганные горожане не случайно спешат отойти с ее пути, опасливо касаясь пальцами спрятанных под одеждой амулетов. И злой шепот не случайно провожает ее вдоль улиц, почти заглушая тягучую песнь ноябрьского ветра. Она — ведьма. Цинтанаккар на этот день отщипнул от ее мяса немало кусков, но ее ведьминское чутье все еще осталось при ней. Не самое чуткое на свете, допустим, не самое безошибочное, однако все еще рабочее и по-своему надежное.
Она провела в обнимку с чертовой банкой так много часов, что едва не срослась с ней. Неудивительно, что их со Лжецом ауры успели прикипеть друг другу — в достаточной степени, чтобы он легко ощущал ее выплеснутые наружу мысли, а она в свою очередь чувствовала его настроение. Они ближе друг другу, чем ей бы хотелось признавать. И это чертовски удачно, когда пытаешься найти кого-то по следу. Ведьминское чутье, может, не самый точный навигационный прибор, но оно способно улавливать возмущения в магическом эфире, а значит, она может ощутить в клокочущем вареве магического эфира оставленный Лжецом зыбкий, хорошо знакомый ей след…
Барбаросса заставила себя отрешиться от уличного шума. Прикрыла глаза, сосредоточилась, пытаясь мысленно приглушить скрип едущих мимо повозок и перхание чужих глоток. Сейчас ей нужны совсем другие звуки. Надо унять мысли, превратить собственное восприятие в туго натянутую струну, улавливающую колебания воздуха и…
Лжец, мысленно позвала Барбаросса. Лжец! Отзовись, никчемный выкидыш!
Дьявол. Она уже и забыла, каково это — нырять с головой в магический эфир.
Забыла, до чего плотно этот блядский город, веками пожирающий трижды проклятую гору, нашпигован магией во всех ее формах, от простых и бесхитростных до опасных и непредсказуемых. До чего много здесь трещин, сквозь которые просачиваются адские энергии, до чего много беспокойных гостей из Преисподней с их проклятыми и благословенными дарами…
Магический эфир Броккенбурга бурлил, как похлебка у нерадивой стряпухи, исторгая во внешний мир тысячи и тысячи сигналов на всех возможных частотах, некоторые из которых были ей хорошо понятны и знакомы, как уличные фонари, другие же казались искаженными, причудливыми или пугающими, оставленными существами, с которыми она никогда не хотела бы встретиться, или вещами, которые не хотела бы взять в руки.
Барбаросса выругалась сквозь зубы, почувствовав, как пульсирующая в черепе сила мягко, но сильно сдавливает виски, а глазные яблоки, хоть и прикрытые веками, начинают стремительно пересыхать. Один источник чар может показаться неярким пятнышком в ночи, но когда их делается много, ничего не стоит выжечь себе нахер глаза, особенно если пялиться на них как франты в «Серебряном Пунше» пялятся на грациозных едва одетых суккубов, алчно грызущих окровавленные кости на сцене. Нет, смотреть надо осторожно, как бы из-под век, используя тонкую ведьминскую науку, особым образом фокусируя внимание…
Но даже так у нее быстро начало гудеть в голове.
Чертов Миттельштадт! Она и забыла, до чего плотно здешняя материя проникнута адскими энергиями, усеяна чужеродными занозами и вкраплениями, до чего много скапливается здесь продуктов разложения и распадка. Низовья горы на протяжении веков щедро удабривались отходами алхимических мастерских и лабораторий, стекающими с вершины, но, будто одного того мало, здешние обитатели с великой охотой использовали адские дары везде, где только могли, будто пытаясь переплюнуть друг друга, и плевать, что большая часть их заговоренных амулетов и побрякушек, которыми они кичатся друг перед другом, куплена в Руммельтауне, у безвестных торгашей, а прирученные демоны, обитающие в их домах, связаны не заслуживающим доверия патентованным специалистом, а первым попавшимся пидором, имевшим наглость именовать себя демонологом.
Черт, глядя на рассыпающиеся вокруг нее пятна магических возмущений, можно было понять, отчего человеческая алчность считается в Аду изысканной драгоценностью, гранеными осколками которой адские владыки инкрустируют свои регалии. Обычный бюргер, обитающий в Нижнем Миттельтштадте, может носить на ремне кошель, пустой как мошонка у скопца, но, будьте уверены, он не выйдет за порог без пары зачарованных шпор, издающих при ходьбе мелодичный звон. И уж конечно он заведет себе зачарованную табакерку, зачарованные жилетные часы с трудолюбивым демоном, зачарованную булавку для галстука…
Она видела до хера таких хлыщей, причем именно здесь, в самой низинке. Иные из них едва передвигались — ядовитый фон из дешевых чар выедал их нутро подчистую, по разваливающемуся на ходу телу шмыгали мелкие адские исчадия, вольготно использующие его истончающуюся оболочку как собственный дом, но они, казалось, не замечали этого, а если бы и заметили, нипочем не отказались бы от своих сокровищ. Никчемные тупицы. Именно в том и заключено проклятие адских сокровищ — единожды взяв в руки хотя бы крохотную их частицу, почти невозможно с нею расстаться, напротив, она разжигает в человеке жажду, которую подчас невозможно унять. Губительную жажду, приводящую зачастую к мучительной смерти.
Котейшество говорила, что как-то видела в Нижнем Миттельштадте страшную старуху, кокетливо кутавшуюся в кружевные мантильи. У старухи давно провалился от сифилиса нос и выглядела она как несвежая курица, но на мантилье у нее была брошь, позволявшая ей смеяться чистым и мелодичным смехом, а истлевшие волосы украшены заколкой, дух внутри которой нашептывал ее кавалерам на ухо всяческие скабрезности. Таких красавиц нынче хватает в любой подворотне — пучок на грош…
Черт, да сколько их здесь!..
Колючая беспокойная искра, пульсирующая в тяжелом металлическом сосуде за стеной — демон по имени Арминброхауэттэр, ничтожный мелкий дух, заключенный в печь и неразборчиво бормочущий что-то в груде золы. Изловленный когда-то прославленным демонологом Максом Брауном из Франкфурта-на-Майне, он преданно служил своим новым хозяевам семнадцать лет, но служба его приближалась к концу. Давно не подновляемые адские письмена на печных патрубках порядком истерлись, меоноплазма, из которой состоит его пульсирующее тело, наполовину испарилась. Неудивительно, что вместо жара несчастный Арминброхауэттэр исторгает из себя едва теплое дуновение вперемешку с вонью рыбьих потрохов. Уже совсем скоро его брезгливо вышвырнут прочь, заменив более усердным и юным существом, но пока он отчаянно шипит, силясь выдавить из своего немощного тела хоть толику тепла…
Две тусклые искры, медленно двигающиеся по улице в людской толчее — парочка плотоядных близнецов из огромного семейства Раубивара. Для обычного человека они выглядят точно потертые мужские запонки из слоновьей кости, но достаточно сосредоточиться, чтобы увидеть их извивающиеся узловатые тела, опутавшие запястья ничего не подозревающего человека. Возможно, этот несчастный купил запонки в какой-нибудь лавке, из-под полы торгующей амулетами или, как многие другие, был обманут ушлыми торгашами Руммельтауна, уверявшими его, будто эти запонки подарят его лицу здоровый цвет. Может, и подарят — демоны обыкновенно весьма ответственно относятся ко своим обязательствам — да только взыщут с него свою цену. Уже сейчас видно, что кончики пальцев у мужчины побагровели и вздулись — это демоны-близнецы запустили в них свои невидимые, тонкие как волосы, зубы, высасывая из них кровь и лимфу. Жадные твари из семейства примитивных паразитов. Не пройдет и месяца, как этот несчастный, польстившийся на адские побрякушки, будет скулить от боли, а его кисти превратятся в жуткие гангренозные наросты, пульсирующие болью и гноем.
Ад взыскивает свою цену за право доступа к своим сокровищам, ты, никчемный франт. И если цена кажется тебе небольшой, то вовсе не потому, что адские владетели решили устроить благотворительную распродажу…
Большие и малые, старые и молодые, дерзкие и степенные — адские сущности вокруг Барбароссы жили своей жизнью, ни в малейшей степени не интересуясь вниманием ведьмы к своей персоне — у каждой из них были свои заботы, подчас не менее важные, чем заботы обитателей Нижнего Миттельштадта, каждая выполняла какую-то свою работу.
Заговоренная подкова на рысящей мимо лошади — внешне почти не отличимая от прочих, но покрытая мелкой вязью адских сигилов размером с блоху. Будь здесь Саркома, она наверняка нашла бы повод для смеха — эта подкова выглядела совершенно невзрачно, но, хоть о том наверняка не догадывается даже кузнец, ее подковавший, стоит в десять раз больше и лошади, в чьем копыте она сидит, и всего экипажа. Эта подкова старше многих окрестных домов, она видела мир еще триста лет тому назад. Подкованная к боевому коню, она принимала участие в печально известном сражении при Брейтенфельде и трижды проламывала вражеский череп, оттого хорошо знает человеческую кровь на вкус…
Старый заварочный чайник из пожелтевшего от времени мейсеновского фарфора. Расписанный прелестными синими цветами, он выглядит изящной игрушкой, но внутри него скрывается изнывающее от злости существо. Крохотный безымянный демон, заточенный в фарфоре, сам кипит от ярости — недалекая служанка последние недели обращается с ним без всякого почтения, не считает нужным вовремя протирать, мало того, постоянно убирает в темный буфет, мешая греться в лучах осеннего солнца. Он уже решил ошпарить этой суке лицо в следующий раз, когда она возьмет его в руки, и лишь выжидает подходящий момент…
Железный гвоздь, вбитый в притолоку трактира, совсем неказистый гвоздь, если не считать пары едва видимых символов на шляпке. Этот гвоздь тайком вбил заезжий демонолог из Граца, которому подали вчерашнее жаркое, так ловко, что никто из обслуги даже и не заметил. Гвоздь крохотный, не толще сапожного, а существо, сидящее внутри, еще меньше, только ведьма и разглядит, но оно усердно и живуче, как чумная крыса. Каждого, вошедшего в трактир, оно наделяет несварением желудка и коликами, а рыжих еще и зубной болью в придачу…
Игрушечный солдат, вырезанный из ясеня, покрытый лаком, точная копия гаккапелита Густава Горна с гербом Снежного Короля на груди. Не имеющий никакого механизма внутри, одного только крошечного адского духа, игрушечный солдат умеет хмурится, маршировать с пикой наперевес и изрыгать шведские проклятия, кроме того, иногда он оглушительно хохочет и выпускает струи табачного дыма через рот и нос. Опасная игрушка. Барбароссе приходилось слышать, будто некоторые такие солдатики темной ночью могут напасть на ребенка в колыбели, задушив его или перекусив тонкие вены…
Музыкальная шкатулка, стоящая на подоконнике распахнутого окна. Демон, пробуждающий магию музыкальных кристаллов, преобразующий ее в прелестные звуки, текущие через медный раструб, может показаться флегматичным и неспешным, но зубы у него из холодной синей стали, а глаза горят в полумраке тяжелыми искрами. Злое, вечно голодное существо, которое невесть какими силами удалось заточить в музыкальной шкатулке. Если кто-то неосторожно попытается выключить ее прежде чем стихнет песня, то расстанется с пальцами — а может, и со всей рукой…
Барбаросса ощутила, как по лбу катится пот. Даже минута такой концентрации стоила ей немалых сил, глаза начинали чесаться и зудеть от бесчисленного множества магических сполохов, усеявших город вокруг нее. Каждый из них был лишь огоньком в ночи, но чем дольше она смотрела, тем больше этих огоньков пульсировало вокруг нее. Целый чертов бездонный океан…
Большие и малые, апатичные и жизнерадостные, трудолюбивые и злонравные, эти адские отродья обосновались в мире смертных так же легко, как у себя в Геенне Огненной и, казалось, не испытывали ни малейших неудобств от своей новой жизни. Иногда Барбароссе достаточно было одного взгляда, чтобы прочесть их имена и обнаружить склонности.
Урагонвламвлок, пятый в династии Йоргадонов, живущий внутри прогулочной трости. Днем он благопристойно стоит в углу, не обращая внимания на гуляющих по набалдашнику мух, а вечером сопровождает хозяина на прогулке, которая почти всегда заканчивается в публичных домах Фотзештрассе. Хозяин Урагонвламвлока стар и немощен, его естество уже не служит ему так хорошо, как в молодости, поэтому Урагонвламвлок зачастую выполняет всю работу сам, и выполняет ее чертовски хорошо, потому что шлюхи, которых он ублажает, по-звериному стонут, а хозяин каждую неделю отдает его в мастерскую для полировки льняным маслом…
Барбаросса попыталась сосредоточиться, несмотря на тяжелый гул в висках.
Брольвирон Пятый, младший барон Фнутц, обитает внутри хозяйского буфета, оберегая его содержимое от мышей и воровитой прислуги. Он гордится своей работой, которую выполняет безукоризненно на протяжении многих лет, но мало кто знает, что под личиной строгого мажордома скрывается проказник. Ночами он тайком ловит мышей и выжимает их кровь в бутылки с хорошим вином, а после незаметно смеется, наблюдая за тем, как люди лакают эту дрянь…
Барбаросса сплюнула, не заметив, что плевок угодил ей на башмак. Черт, не то, не то…
Вагмонатаг из свиты лорда Броннорона, властитель эйсшранка, огромного морозильного шкафа. Исполненный достоинства, даже немного надменный, он выполняет свои обязанности как положено хорошо вышколенному слуге, с такой беззаветной преданностью, будто хранит в своих недрах, похожих на огромный стальной саркофаг, не хозяйские сыры и паштеты, а сокровища королевского рода Веттинов. Никто не знает, что однажды, когда служанка отлучилась, он нарочно распахнул свои недра перед ползающим по полу трехлетним хозяйским сынишкой и заманил его внутрь блеском разноцветных консервных банок. Когда кто-то догадался отпереть дверь, тот уже был мертв — превратился в ледышку. Хозяева сочли это трагической случайностью — известно что бывает, когда детям позволяют играться с вещами, для игр не предназначенными. Вагмонатаг не стал разубеждать их в этом — даже если бы мог. Он, как и прежде, безукоризненно выполняет свою работу, но лишь некоторые замечают, что стоит кому-то из детей приблизиться к нему во время игры, как гул его меняет тональность, делаясь будто бы вкрадчивым и манящим, а никелированная ручка на его двери мелко подрагивает, будто бы маня положить на нее руку…
Барбаросса ощутила тягучую винную изжогу. В виски словно вворачивали тяжелые стальные хольц-шраубы. Слишком много… Она и забыла, сколько дряни растворено в магическом эфире Броккенбурга… Сколько дьявольских созданий коптит небо, выполняя человеческие прихоти и грязную работу…
Черт… Если Лжец вынужден жить в этом океане, удивительно, отчего он еще не рехнулся, как тот его приятель, что жрал себя заживо!..
Могглотолотт Безупречный. От одного только мысленного прикосновения к его шипастой зло колеблющейся ауре делается дурно — будто засунула руку в расколотый гроб, полный
мертвой, но все еще дрожащей плоти. И неудивительно. Это не просто слуга, мелкий бес, изловленный хитроумным заклятием демонолога и вытащенный в чужой для него мир, это опасная кровожадная тварь, выведенная для войны, злобная, как гигантская человекоподобная оса и опасная как сорок тысяч ножей. На протяжении двухсот лет он беспрестанно воевал в числе демонических легионов, сокрушая твердыни смертных правителей в бесчисленном множестве войн и осад. Он пировал чужой кровью на стенах обреченного Заальфельда, потрясая гроздьями человеческих языков, которые носил подобно ожерельям. Он выл от восторга на объятой пламенем палубе «Шарнхорста», разрывая в клочья британские абордажные партии. Он сладострастно стонал, впитывая сладкие запахи мертвечины при Нев-Шапель и Изонцо. Он совершил бы еще тысячи убийств по славу адских чертогов, если бы какой-то безвестный прусский демонолог, мимоходом оскорбленный им, щелкнув пальцами, не заключил бы его в прелестную женскую брошь, внутри которой он, мучимый кровожадной похотью, не остался бы заточен на протяжении многих лет. Он и сейчас там, в толще безвкусно ограненного аметиста, украшает оплывшую жиром шею престарелой бюргерши, но тысячи его когтей все так же нетерпеливо дрожат, ища хотя бы малейшую щелку в его темнице, и когда найдут…
Барбаросса с трудом перевела дух, открыв глаза. Невозможно. Немыслимо. Наверно, надо родиться гомункулом, быть вырванной из материнского чрева до срока, чтобы научиться ориентироваться в бурлящем магическом эфире, сверх всякой меры насыщенном излучениями адских существ и энергий. Она определенно ощущала слабый след присутствия Лжеца, похожий на отголосок его голоса — слабое, заблудившееся меж домов эхо, но распознать, куда он направился, было свыше ее сил. Быть может, если бы Котейшество или…
Барбаросса зло рыкнула, сделав еще несколько бесцельных быстрых шагов. Нет смысла призывать себе на помощь высшие силы, сейчас, здесь и сейчас, только она, сестрица Барби, а значит, надо рассчитывать только на себя, не уповая на заступничество.
Херня. Она никогда не найдет «Сестер Агонии», если те сами не вылезут на поверхность, точно ядовитые сколопендры. Будь у нее время, она, конечно, выкурила бы их из щелей. Три года в Броккенбурге — достаточный срок для того, чтобы обзавестись нужными знакомствами и умениями. Слово, пущенное по некоторым каналам здесь, небрежно сунутый в чужую ладонь талер там, пара намеков, обещаний, авансов… Беда в том, что у нее в запасе сейчас не три года, а три часа с небольшим — совсем не тот срок, за который можно подготовить военную кампанию против, мать его, целого ведьминского ковена.
Барбаросса вернулась к изувеченному ею крыльцу, не обращая внимания на отшатывающихся с ее пути прохожих.
Херня. Херня. Трижды херня. Если «Сестры Агонии» не ищут встречи, навязать им свое общество будет куда как непросто. Кажется, у них нет замка, а если бы и был — она еще не настолько рехнулась, чтобы штурмовать его в одиночку. Наверняка, у них есть логово — трактир, служащий излюбленным местом для встреч, или потайной схрон где-нибудь в Унтерштадте, но если она вздумает искать его вслепую, потратит свои три часа быстрее, чем ее папаша смог бы потратить три монеты в трактире…
— Ты пизда, Барби, — произнесла она вслух, — Скудоумная никчемная тупая пизда. Панди выпорола бы тебя только за то, что…
Фонари пронесшегося мимо со злым рыком аутовагена на миг выхватили из темноты ее силуэт, швырнув ей под ноги ее собственную угловатую тень, высветив ступени и кусок мостовой. Мостовая выглядела так же, как выглядела, должно быть, триста лет назад, когда блядский город еще не был сосредоточением злых чар и адских энергий, зато крыльцо…
Барби присела на корточки возле него, проклиная себя самыми последними словами, используя вперемешку словечки из лексикона голодных уличных шлюх, осатаневших юных ведьм и квертфуртских углежогов.
Ей стоило бы это заметить. Она бы и заметила — если бы не была ослеплена яростью и нетерпением. Если бы дала себе труд хотя бы изредка обращать внимание на что-то вокруг себя.
Над сооруженной ею дырой можно было разглядеть царапины — слишком аккуратные, чтобы быть случайным следом ее башмаков, слишком простые, чтобы быть адскими письменами. Тонкие, глубокие, они были оставлены ножом — чертовски острым ножом, судя по всему. И Барбаросса почти не удивилась, обнаружив, что складываются они в знакомые ей буквы — буквы, которые ей чертовски хотелось бы не распознать, но вырезанные безжалостно четко — «ХЕКСЕНКЕССЕЛЬ».
Ноги предательски задрожали — будто в каждую из них вселилось по беспокойному демону, которому не терпелось отправиться в путь. Барбаросса приструнила их, вонзив каблуки в брусчатку, иначе, чего доброго, эти сучки разорвали бы ее пополам, бросившись в разные стороны.
«Хексенкессель»? Серьезно?
Она не удержалась от смешка, оставившего во рту солоновато-сладкий привкус. Что-то подобное, наверно, испытывает королевская кобра, когда изготовилась кого-то укусить, но не успела. Благоухающий и резкий привкус яда.
Она машинально прочла выцарапанное на доске слово трижды — ХЕКСЕНКЕССЕЛЬ. ХЕКСЕНКЕССЕЛЬ. ХЕКСЕНКЕСЕЛЬ — будто надеясь обнаружить какую-то тайную пиктограмму, адский сигил или глиф, вносящий хоть немного смысла в это послание. Но, конечно, ничего не нашла. Послание было лаконичным до оскорбительности и состояло всего из одного слова. Ни тебе пожеланий крепкого здоровья, ни вопросов о самочувствии, ни даже пары кокетливых сердечек вместо подписи. Неудивительно, нож — даже превосходно заточенный — далеко не самая удобная писчая принадлежность.
Конечно, «сестрички» могли бы расщедрится и на более пространное послание.
«Здравствуй, милая Барби. Как ты поживаешь? Как здоровье у твоих престарелых тетушек? Не болят ли у тебя кости перед дождем? Благоволят ли тебе адские владыки? Если ты не имеешь планов на вечер, мы будем рады предложить тебе свою компанию в «Хексенкесселе» и угостить чем-нибудь остреньким. Мы не станем присылать за тобой карету, но лучше бы тебе нанести визит поскорее — у нас твой гомункул и поверь, мы выжмем из него все, что ему известно про тебя, может даже то, чего ты не хотела бы никому поведать. Так что будет лучше, если ты примешь наше любезное предложение, пока мы не прибегли к более категоричной форме. Чмок-чмок!»
Барбаросса усмехнулась, бесцельно кружа вокруг крыльца.
Если бы послание составляли холеные «бартиантки» или чувственные «флористки», можно не сомневаться, именно в таких оборотах оно бы и было составлено. Но «Сестры Агонии» не стали чрезмерно утруждать себя — и это многое говорило об их ковене.
И то добро, подумала Барбаросса, ковыряя носком башмака крыльцо. Если бы Лжеца стащили «волчицы» из «Вольфсангеля», они бы ограничились разве что кучей испражнений на крыльце — послание вполне в их духе…
«Хексенкессель»…
Не удержавшись, Барбаросса прочла это слово еще раз, в этот раз оценивая не смысл, который оно несло, а форму. И осталась довольна. Каждая буква была выписана аккуратно и четко, с идеально выверенным наклоном, хоть и весьма неказистой текстурой. Умелая работа и хорошо заточенный нож. Еще один признак того, что «Сестрам Агонии» куда привычнее было держать в своих шаловливых ручонках ножи, чем веретена, перья или прочие принадлежности, включая любезные их сердцам веера.
Вот только это послание — не приглашение на свидание, Барби.
Не будет ни букетика фиалок, ни слюнявых поцелуев, ни томных прогулок на рассвете, ни чужих пальцев, неумело барахтающихся у тебя в штанах. В такой манере приглашают не на свидания и не на деловые встречи…
В такой манере приглашают на резню, мрачно подумала Барбаросса, не в силах оторвать взгляда от выцарапанных букв, борясь с ощущением того, с каким удовольствием безвестная граверка начертала бы нечто похожее на ее собственной шкуре вместо трухлявого дерева. Вот только…
«Хексенкессель» — не то место, куда можно пригласить раздражающую тебя суку, чтобы сервировать ее надлежащим образом на дюжине тарелок из хорошего фарфора, украсив холодные губы чайной розой. На территории «Хексенкесселя» запрещены войны и вендетты. Как и «Чертов Будуар», он экстерритериален и запрещает обнажать оружие, не делая исключений ни для голодных сколопендр из Шабаша, выползших на свет, ни для старших ковенов с их благородными, как геморрой на королевской заднице, сестрами. Не потому, что милосерден. Милосердия в «Хексенкесселе» не больше, чем в старом пауке. Но если эта чертова гора по имени Броккен еще стоит на своем месте, извергая в мир миллионы тонн ядовитых отходов и чар, то только потому, что фундамент ее скрепляют традиции — перемешанные для прочности с костями юных сук, которых Броккенбург перемолол за последние триста лет…
«Хексенкессель» — это не просто гудящий всю ночь напролет трактир, в котором можно насосаться вина с белладонной до кровавых соплей. И не концертхаус, куда разряженные в кружева шлюхи, мнящие себя великосветскими куртизанками, являются, чтобы насладиться изысканной музыкой. Не бордель, в котором ищут компанию для свальной оргии или удовлетворения противоестественных пристрастий. «Хексенкессель» — все это, вместе взятое и, в то же время, нечто совершенно отличное от всего этого.
«Хексенкессель» — храм удовольствия и невоздержанности. Гигантский алтарь, дарующий то, что в десять раз слаще опиума из притонов Унтерштадта и дороже драгоценных даров адских владык — дарующий забвение.
В «Хексенкесселе» всегда можно найти любую дурь — от невинного гашиша до крепко заваренной сомы и даже «серого пепла», который там охотно продают из-под полы в нарушение всех эдиктов. Мало того, на задворках, говорят, всегда можно найти сук, не брезгующих и «шрагемюзик», а уж это редкостная дрянь, по сравнению с которой даже крысиный яд покажется лакомством.
У «Хексенкесселя» нет ни фаворитов, ни изгоев, он радушно привечает всех своих дочерей, не делая между ними различий. Неважно, явились они из каменных нор, в которых ютятся подобно жабам, или из роскошных замков, где спят на льняных простынях. Неважно, облачены они в рубище, много раз чиненное и зияющее заплатами, или в изысканные вечерние туалеты из тафты, органзы и шелка. Неважно, ходят ли они в любимчиках у всесильных сеньоров или вынуждены унижаться, получая крохи их сил.
«Хексенкессель» даст тебе то, чего тебе не хватает, пусть всего на одну короткую ночь — блаженное забвение. Заберет твои тревожные мысли, опоив сладким ядом, от которого ты очнешься, разомлевшая и счастливая, в заблёванной канаве, без кошеля и без сапог где-нибудь на заднем дворе. Перепачканная чужой губной помадой, в разорванной нижней рубахе, с чужим перстнем на пальце, с полудюжиной свежих синяков на лице, с пустой табакеркой в кармане, со сладким ощущением упоительного и безмятежного счастья в груди…
Именно за этим юные бесправные суки стягиваются в «Хексенкессель» на протяжении многих веков — забыть о том, что они юные бесправные суки. Захлебнуться в мутном клокочущем вареве, сделавшись его частью, потеряв на одну короткую ночь заботы, тревоги и смысл существования. Влиться в адское варево в огромном кипящем котле, стать крохотной зачарованной песчинкой, хаотично блуждающей, не имеющей ни обязанностей, ни обид…
Накачавшиеся дешевым вином, юные суки будут исступленно плясать до рассвета, не замечая сбитых ног и сломанных каблуков, ожогов от алхимических зелий на руках и саднящих по всему телу шрамов, оставленных им на память подругами. Будут флиртовать друг с другом, отчаянно, как в последний раз — и здесь же, в «Хексенкесселе», по-звериному жадно удовлетворять свою похоть, а через минуту уже бросать, как надоевшую игрушку. Здесь будут возникать союзы, более недолговечные, чем девичий поцелуй. Здесь будут происходить трагедии — длящиеся всего мгновение, но более страшные, чем вся Саксония, рухнувшая в Ад. Здесь будут совершаться предательства — расчетливые настолько, что самые коварные адские владыки будут лишь бессильно скрежетать зубами. Здесь будут рушиться судьбы, гибнуть надежды, рождаться бессмысленные заговоры и тлеть никчемные амбиции. Здесь, в «Хексенкесселе», этой ночью будет вершиться судьба Броккенбурга — как и в любую другую ночь…
Черт. Черт. Черт.
Барбаросса впечатывала каждым шагом башмак в брусчатку так, будто ломала чьи-то шеи, но не ощущала приятного хруста, лишь легкий гул едва потревоженного старого камня.
Она была знакома с «Хексенкесселем» и его обычаями, но мельком — у нее никогда не водилось ни деньжат, которые можно было бы там спускать, ни богатых подруг, ни необходимости одурять себя до умопомешательства зельями или сотрясаться всю ночь в неистовом грохоте, который там зовется музыкой. Броккенбург и без того мог предоставить ей немало удовольствий, некоторые из которых она сохранила для себя на будущее. Нет, она никогда не была завсегдатаем «Хексенкесселя», даже в юные годы.
Тем более странно выглядело вырезанное ножом приглашение «Сестер Агонии».
Если они ищут встречи на нейтральной территории, могли бы ограничиться каким-нибудь трактиром в Верхнем Миттельштадте. Там кругом до черта стражи и нет традиции дырявить друг дружку из спрятанного под столом пистолета или плескать кислотой в лицо. Могли бы пригласить в качестве арбитра какую-нибудь суку из старшего ковена — такая практика тоже имелась в Броккенбурге… Но «Хексенкессель»?
Черт! Они не осмелятся пустить в ход оружие в «Хексенкесселе». Нет таких отмороженных сук в Броккенбурге, которые рискнут поставить свой ковен вне закона ради какой-то мимолетной вендетты. Значит… Значит, они планируют не резню — они планируют переговоры.
Но на кой хер предлагать переговоры ведьме, которой сами за день до того объявили Хундиненягдт? Может, уже раскаиваются? Сообразили, на какую рыбку распахнули пасть? Хотят изъявить свое раскаяние, заодно засвидетельствовав сестрице Барби свое почтение? Черт, могли бы просто послать в Малый Замок коробку шоколадных конфет, может, еще с парой отрезанных пальцев в придачу, к чему было устраивать слежку и похищать гомункула?
Барбаросса раздраженно дернула плечом, не зная, в какую сторону повернуть беспокойно ноющие ноги.
«Хексенкессель» — это тебе не гудящий трактир на перекрестке дорог, в который можно заглянуть на ходу. Это блядски шумное местечко, где всегда толчется до черта народу. Может, даже больше, чем в ярмарочный день в Руммельтауне. Это словно гигантский колокол, стягивающий всех беспутных шлюх Броккенбурга и не отпускающий их до рассвета.
Пьяные любовницы, висящие друг у друга на шеях. Ищущие развлечения бретерки, которым не терпится присмотреть себе цель и назначить дуэль. Искусные соблазнительницы в поисках возможности опробовать свои чары. Хитроумные воровки с ловкими пальчиками, спешащие поупражняться на твоем кошеле. Безумные суки, готовые сотрясаться в оглушительных ритмах всю ночь напролет, одуряя себя самыми безумными наркотическими зельями. Любопытные провинциалки, впервые вырвавшиеся из-под материнских юбок, еще не знающие, что встретят рассвет со спущенными штанами где-то на заднем дворе. Просто скучающие суки, которых притягивает музыка и запах крови — мелкие хищницы, стягивающиеся стайками, сами не знающие, что их влечет — ярость, похоть или любопытство.
Барбаросса сделала еще несколько бесцельных, никуда не ведущих, шагов. Резких, как на занятиях по фехтованию под руководством Каррион. Даром, что под ногами не было расчерченного «магического круга», подсказывавшего, в каком направлении ей надлежит двигаться.
Ты должна решить это сама, Барби, сестрица…
Соваться в «Хексенкессель» опрометчиво. Тем более — без оружия, с изувеченными кулаками и сидящим в кишках демоном. Даже если у «Сестер Агонии» в самом деле нет злого умысла, она все равно чертовски рискует, появившись там одной. Допустим, «сестрицы» в самом деле не настолько безумны, чтобы устроить вендетту в окружении танцующих шлюх, но для снедаемых ненавистью сук в Броккенбурге есть множество куда более тонких инструментов, чем нож, чтобы покарать обидчицу.
Они могут устроить засаду на подходе к «Хексенкесселю», набросить удавку ей на горло и утянуть в переулки. Для этого даже не нужна особая хитрость, лишь некоторый навык, не более того. Могут предложить ей мировую, подлить какую-нибудь дрянь в питье, а потом вытащить наружу, бесчувственную, как девственницу, впервые отведавшую вина, которая поутру окажется опытнее портовой шлюхи. Могут попросту пальнуть в нее со ста шагов, затаившись на крыше — если у них в стае есть мастерицы в резьбе по дереву, могут найтись и мастерицы по стреляющим палкам — не тем, что торчат у самцов между ног, а тем, что заряжают порохом…
Черт. «Сестрички», может, слишком молоды чтобы тягаться в искусстве обмана с «Орденом Анжель де ля Барт», у них нет опыта в интригах, как у многих старших ковенов, но природная злость вполне может компенсировать этот недостаток. Объявленный Хундиненягдт взывает о крови — а значит, они будут использовать все инструменты, оказавшиеся в их руках, для того, чтобы сжить ее со свету, вплоть до венчиков для взбивания масла. И лучше бы не думать, сколько еще инструментов любезно предложил им мессир Лжец…
Лжец! Барбаросса с трудом сдержала рвущийся наружу полуволчий рык.
Отчего она не выронила этого ублюдка, когда улепетывала от голема! Отчего не разбила, пока блуждала по улицам Броккенбурга? Не оставила, выплеснув из банки на мостовую, на расправу для вечноголодных гарпий? Тягала с собой, будто собственного ребенка, доверяя ему свои мысли, позволяя впитывать ее страхи и чаяния…
Хитрый выблядок, похожий на большой разваренный гриб, возомнил себя умнее прочих и сбежал при первой возможности. Попытался сбежать. Теперь все, что он знает, все сокровища, заключенные в его раздувшийся бесформенный череп, стали достоянием «Сестер Агонии». Достоянием, которые они легко могут превратить в оружие против нее.
Барбаросса невольно вспомнила Марлена Брандау, импозантного и жутковатого, развалившегося в кресле на авансцене с летучей мышью в руках. «Предложение, от которого он не сможет отказаться» — как-то так он произнес. Барбаросса не помнила деталей пьесы, те успели стереться из памяти, помнила только, что играл он сицилийского демонолога по имени Кроули, погрязшего в распрях со своими недругами, могущественными итальянскими баронами… Но эти слова чертовски хорошо подходили к ней самой — как шитый лучшим броккенбургским портным дублет по снятой с нее мерке.
«Сестры Агонии» сделали ей, сестрице Барби, предложение, от которого отказываться чертовски опасно, по крайней мере, сходу. Если они уже знают хотя бы половину того, что знает Лжец, это превращает их из своры голодных сук с ножами в опаснейших врагов, вооруженных самыми разрушительными и страшными адскими чарами.
Они могут уничтожить ее, просто шепнув Вере Вариоле пару слов на ухо. Впрочем — Вера Вариола не якшается с мелким отродьем — достаточно будет черкнуть ей короткую записку. А могут послать короткую депешу в городской магистрат — и тогда сделается еще жарче, так жарко, что мостовая Броккенбурга начнет жечь ей пятки сильнее, чем адские уголья…
Барбаросса ощутила, как ноют ее изувеченные раздробленные кулаки.
В лучшие времена, будь у нее немного времени, она уничтожила бы «Сестер Агонии» не прибегая к помощи ковена, единолично. Для этого не требовалось собирать их всех, все тринадцать душ, на городской площади и выходить им навстречу с полудюжиной мушкетонов за поясом и связкой бандальеров через плечо, как мнящий себя великим стрелком на сцене Вальтер Виллис — только никчемные суки, обчитавшиеся Морица Оранского и Тилли, уповают на генеральное сражение.
Нет, она душила бы их одну за одной, как хорошо натасканный пес душит куниц, обжившихся в подполе. Находя в хитросплетениях броккенбургских улиц, выслеживая в подворотнях и кабаках, скручивая им шеи в тот момент, когда они никак не ожидают нападения. Одна сука против тринадцати — неважный расклад, но Барбаросса знала, что это вполне ей по силам.
Ей уже приходилось уничтожать целый ковен. Пусть не одной, пусть с Котейшеством, пусть и в других условиях, в другие времена, но…
Они звались «Кокетливыми Коловратками», вспомнила она, их было шестеро и они были одними из самых опасных сук в Броккенбурге той поры. Не потому, что обладали какими-то особенными познаниями по части адских наук, а потому что поняли — жестокость может быть не только милым хобби, которому можно предаваться в часы досуга, сродни вышивке на пяльцах и неудержимому блуду, но и весомой ходовой монетой, благодаря которой можно сделать свое существование в Броккенбурге если и не комфортным в полной мере, то, по крайней мере, немного более приятным.
Или, по крайней мере, менее скучным.
Их было шестеро — шесть опытных взрослых стерв, недавно перешагнувших ту условную линию, которая делит срок обучения пополам, когда-то казавшуюся Барбароссе такой же бесконечно далекой, как горизонт. Третий круг — всего лишь набравшиеся немного опыта соплячки, но тогда, с высоты жалкого второго круга они казались Барбароссе не нескладными подростками вроде нее самой, а молодыми ведьмами. Молодыми, жестокими и чертовски опасными. Такими, какой она сама хотела бы стать в будущем.
«Коловратки» стояли наособицу от прочих ковенов. Собственно, они и ковеном-то считаться не могли, имея в составе вдвое меньше душ от положенного числа, самое большее — обычной стаей или клубом по интересам. Вот только интересы у них были весьма странного свойства…
Они не якшались тесными знакомствами с адскими сеньорами, не потрясали воображения владением адскими науками, не имели могущественных покровителей среди смертных владык. Не было среди них и отпетых бретёрок, завоёвывавших уважение рапирой. Вздумай они посостязаться с кем-то из старших ковенов или ввязаться в вендетту с одногодками, их растерзали бы мгновенно и безжалостно, не оставив даже памяти. Видно, «Коловратки» вполне сознавали это, поскольку не метили на высокое место в ведьмовской иерархии Броккенбурга, напротив, сторонились грызни, ловко лавируя между прочих и никогда не пытаясь отхватить ломоть пирога шире, чем пролезает в рот.
Осторожные, не привлекающие к себе внимания, они могли бы показаться даже невзрачными, как существа, давшие названию их ковену, крохотными серыми червями, обитающими на самом дне — если бы не жестокость столетних королевских кобр, живущая в их жилах. «Коловратки» не рисковали выяснять отношения со сверстницами и ввязываться в ссоры со старшими. Не было нужды. Вместо этого они сполна наслаждались той властью, которую имели над младшими.
Пятнадцатилетние школярки, пережившие свой первый год в Броккенбурге, воистину бесконечный, исполненный унижений, избиений и пыток, едва вырвавшиеся из удушающих объятий Шабаша, быстро смекали, что жизнь вдали от университетских дортуаров вовсе не так прекрасна, как им воображалось все это время. Матриархи Шабаша не были благодетельными меценатками, патронирующими юных прелестниц, они были кровожадными суками, справляющими свои отвратительные и тайные ритуалы, но они при этом были и рачительными хозяйками, не позволявшими чужакам кромсать свое стадо. Избавившись от их давящей опеки, юные бабочки, порядком исполосованные и помятые Шабашем, быстро обнаруживали неприятную действительность — в Броккенбурге обитает отчаянно много сущностей, для которых юная ведьма может быть как добычей, так и изысканным лакомством — в зависимости от того, каким запасом удачи при рождении наделил их Ад. Старина Брокк быстро заставлял всех своих обитателей сбиваться в стаи, ощетинившись зубами и когтями, и был в этом деле строгим наставником.
Некоторые пытались выжить в одиночку, но обыкновенно долго не протягивали. Единицы, которым это удавалось — вроде Панди — лишь подтверждали древнее правило. Слишком агрессивные и нетерпеливые складывали головы в переулках, неудачно напоровшись на чей-то нож или сраженные ядом. Когда-то это участь светила и ей самой, благодарение судьбе, посчастливилось встретить сперва Пандемию, а после Котейшество…
Другие, наделенные хоть сколько-нибудь смазливой внешностью, спешно подыскивали себе патронов и покровителей из числа обитателей Броккенбурга. Не чернокнижников и демонологов — те обычно брезговали ведьминским сословием — сгодился бы и бюргер средней руки, при должной доле везения — член городского магистрата или зажиточный ремесленник. Тоже незавидная судьба. Легко найти покупателя на свою плоть, когда тебе пятнадцать, но человеческое мясо — недолговечный товар, быстро теряющий привлекательность, не говоря уже о том, что твое хорошенькое личико может резко сбавить в цене, заработав пару шрамов от завистливой подружки или впитав щедрую порцию адских чар…
«Кокетливые Коловратки» охотно приходили на помощь юным прошмандовкам, выпорхнувшим из Шабаша. Они с готовностью обещали им свою помощь и покровительство, прося за это небольшую мзду — что-то около пяти грошей в неделю. Напуганные молодыми хищными ковенами, свежующими молодняк точно скот, иногда из одного только озорства, юные суки часто по доброй воле заключали с ними сделку, сочтя, что такая плата — вполне приемлемая цена за жизнь, пусть и такую никчемную, как жизнь ведьмы в Броккенбурге.
Но если они ожидали перемен к лучшему, довольно скоро им приходилось увериться в обратном. Покровительство, которое им было обещано свыше, не служило защитой, напротив, больше походило на сложно устроенную систему поборов и неукоснительно взимаемой дани. Несчастные суки, хотя бы единожды заплатившие «Коловратками», превращались в их вечных должниц, из которых выколачивали деньги без всякой жалости и снисхождения. Не способные заплатить платили кровью или делались черной прислугой, а разорвать договор оказывалось не проще, чем разорвать договор, заключенный с самим Дьяволом.
Жестокость оказалась прибыльным делом, если поставить ее на нужные рельсы. Всякая сука, заподозренная в том, что замышляет недоброе против своих покровительниц или злоупотребляет их доверием, подлежала наказанию — сестры-«коловратки» при помощи бритвы отсекали у нее правое веко. Учитывая их размах, неудивительно, что в том году многие среди молодых ведьм по какой-то прихоти моды щеголяли затемненным моноклем на правом глазу, а «Кокетливые Коловратки» вдруг все разом обзавелись изысканными перчатками из тончайшей замши, такой тонкой, что на свет смотреть можно…
Отказывавшиеся платить за покровительство очень быстро на своей шкуре узнавали нрав «коловраток», но редко что могли ему противопоставить. Трех или четырех швырнули с крыши, переломав все кости, нескольких окатили алкагестом, стащенным из алхимической лаборатории, еще кто-то успел лишиться пальцев, ушей, носов… Покровительство «Кокетливых Коловраток» стоило дорого, но еще дороже было от него отказаться.
Кровожадные стервы. Иногда Барбаросса думала о том, что если бы садистке Кольере удалось дожить до конца своего первого года, она наверняка примкнула бы к «Кокетливым Коловраткам», а может, чего доброго, еще и сделалась бы там хозяйкой… Сама она знала про художества «коловраток», знала, но не лезла. «Коловратки» опасались предлагать защиту ей самой — к тому времени, на втором круге обучения, ее лицо внушало многим не меньший страх, чем печать какого-нибудь из адских владык. Однако лезть все-таки пришлось — не по своей воле.
Из-за Котейшества.
Котти внезапно сделалась рассеянной на занятиях, чего с ней прежде никогда не бывало, а как-то раз на лекции даже поставила нигредо перед альбедо — ошибка, позволительная школярке, но не ей. И так тонкая, как тростинка, Котти бледнела день ото дня, а фазанье перышко на ее берете склонялось все ниже — верный признак упадка духа. На вопросы она не отвечала, лишь слабо улыбалась, пришлось осторожно накачать ее хорошим шорлеморле по три крейцера за бутылку. Только тогда и выплыло, что «Кокетливые Коловратки», прежде обходившие ее стороной, внезапно обратили на крошку Котти самое пристальное внимание.
Вот херня…
Они предлагали ей не защиту, они предлагали ей сделаться частью их ковена. Сметливые суки с пристрелянным взглядом. Пока старшие ковены бились друг с другом за право переманить самых сильных магичек и фехтовальщиц, «коловратки» обратили внимание на тихую, мало чем примечательную ведьму второго круга, которую многие постыдились бы брать и в прислугу, не то что в сестры. В свои пятнадцать Котти выглядела самое большее на тринадцать, а выражение вечного испуга, застывшее на ее лице, не добавляло ей зрелости.
Предложение «Кокетливых Коловраток» могло выглядеть щедростью, но благородства в нем было не больше, чем в скрежете зубов голодной волчицы. Это был ультиматум, едва-едва прикрытый мишурой, ультиматум зловещий и очень четкий. Барбаросса мгновенно поняла это, едва лишь сдавленно рыдающая на ее плече Котти смогла выдавить из себя несколько слов.
В этом не было ничего нового. Именно так многие ковены Броккенбурга и пополняют свою численность, восполняя потери после дуэлей и стычек, так и обрастают мясом на старых костях. Всякий ковен захиреет без свежей крови. Именно потому сестры-вербовщики многих ковенов частенько ошивались среди молодняка, подбирая под свой взыскательный вкус одаренных новичков. Дальше… Дальше все зависело от личных предпочтений его старших сестер, богатства его казны и давности его традиций. Старшие ковены никогда не прибегали ни к запугиванию, ни к насилию — не потому, что брезговали, просто не было нужды. Объяви любой из них об открывшейся вакансии, уже через час очередь из выстроившихся молодых сук окажется столь длинна, что трижды опояшет вокруг гору Броккен — даже если это будет славящаяся своей суровой аскезой и любовью к веригам «Железная Уния» или чудаковатые нелюдимые «воронессы».
«Терн и Лилия», хоть и щеголяли столетней историей, по какой-то традиции рекрутировали в свой ковен прелестниц исключительно через постель. Очнувшись с утра на разворошенных простынях сомлевшая красотка могла внезапно обнаружить у себя на левой груди татуировку в виде герба ковена — с этого момента она, хотела того или нет, становилась сестрой своей соблазнительнице — и еще одиннадцати другим сукам, каждая из которых наверняка сама захочет проверить ее в деле.
«Готландские Девы» не чурались методов, которые были в ходу у Бранденбургского флота триста лет назад. Их вербовщиц время от времени можно было встретить в трактирах Унтерштадта, причем самого дешевого сорта. Исполненные сочувствия, они часто проникались участием к молоденьким сучкам, неумело хлебающим из надтреснутых трактирных кружек дешевый штайнбир и видящих в этом несомненный признак взрослости? Редко какая из таких сук возражала против желания «готландки» угостить милашку за свой счет — где еще в Броккенбурге тебе может перепасть бесплатная выпивка? А выпив до дна, с изумлением обнаруживала на дне кружки «готландский грош» — медный крейцер с вырезанным на одном стороне гербом ковена. С этого момента она считалась принятой в младшие сестры, отказ же обычно влек за собой суровую и быструю расправу.
Впрочем, проблеваться дармовым штайнбиром — не худшая участь из возможных. «Союз Отверженных» имел милую традицию под видом вина угощать претендентку какой-то дьявольской смесью — кажется, это была настойка цикуты, опия и свинцового порошка, приправленная ртутью и кориандром. Из четырех сук, прошедших этот ритуал, три обыкновенно подыхали спустя день, четвертая же удостаивалась чести обрести новых сестер, впрочем, частенько не проживала более года. Может, поэтому ведьм из «Союза Отверженных» не пускали ни в один броккенбургский трактир — боялись проклятого зелья…
«Чертовы Невесты» презирают обман и зелья, но сами имеют до черта премилых ритуалов, которые нужно пройти юной суке, дерзнувшей называть их сестрами. Один из них — Шпильфурмедхен — вариация той игры, в которую крошка Барби не так давно играла с сестрой Каррион, разве что полосуют не учебными рапирами, а шпицрутенами и плетьми, и не пять минут, как положено для учебного поединка, а три часа без передышки. К моменту окончания этой игры претендентку, к тому моменту обыкновенно представляющую из себя кусок распухшего мяса, освобожденного от оков разума, выносят на носилках из замка и швыряют на кучу компоста. Если в течении следующих двух дней она сможет подняться на ноги и вернуться обратно — что ж, Ад определил ей судьбу стать «Чертовой Невестой». Если нет…
Все эти ритуалы и традиции обыкновенно цвели пышным цветом в периоды затишья и спокойствия, весьма редкие в Броккенбурге, но стремительно упрощались, едва только начиналась серьезная вендетта или, того хуже, сразу несколько ковенов, объединившись, принимались рвать друг друга в клочья. Такие стычки, именуемые среди ведьм Злой Войной — не оставляли после себя раненных и взятых в плен, они велись до полного истребления, как в старые добрые времена еще до Оффентурена, и зачастую выплескивали на тесные улицы Броккенбурга столько ненависти, что те превращались в полные застоявшейся крови канавы. С такой ненавистью прежде, должно быть, швейцарские наемники Хасса рубили ландскнехтов фон Фюрстенберга своими страшными алебардами, превращая их в мясное обрамление Боденского озера.
В таких сражениях традиции милосердия забываются первыми, и даже Большой Круг обыкновенно молча взирает на происходящее не пытаясь воззвать к миру — Злая Война заканчивается не миром, но поголовным уничтожением. Неудивительно, что некоторые ковены, участвующие в подобных развлечениях, бывало, теряли до половины своего состава за одну только ночь. Чтобы восполнить убыль сестер, нередко приходилось упростить ритуал приема новых сестер до предельной лаконичности, отбросив нарастающие веками кружева.
Зачастую этот ритуал упрощался до того, что вербовочная партия из трех-четырех вооруженных ведьм врывалась в трактир и, красноречиво щелкая мушкетными курками, уводила с собой всех особ женского пола, не успевших связать свою жизнь с каким-нибудь ковеном. Этим же днем они обретали новую семью и новые обязанности, а зачастую и новый, ранее неизведанный, опыт.
«Кокетливые Коловоротки» не утруждали себя сложностями. Свежее мясо они черпали из того же источника, из которого добывали себе пропитание — из трущоб Унтерштадта, кишащих перепуганными детьми, так и не научившимися считать себя ведьмами второго круга.
Котейшество не просила помощи. Она просто рассказывала, всхлипывая и покачиваясь, не замечая ничего вокруг. Предложение, которое она получила, было из категории тех, от которых нельзя отказаться. «Коловоротки» вполне отчетливо и ясно на это намекнули. Если она отвергнет их любезное приглашение, второе, возможно, уже не будет таким уж любезным. До третьего она, скорее всего, не доживет.
Она могла бы бросить Котти наедине с ее проблемами. Связываться с ковеном трехлеток из-за чумазой соплячки? Черт, в мире было множество куда более соблазнительных способов отправить свою душу в Ад куда более комфортным и благоразумным способом. Например, разозлить могущественного демона или сигануть вниз с вершины Оберштадта или…
Она бы и бросила, не задумываясь, как привыкла бросать сор в обжигающие отцовские ямы. Но та история с ведьминской мазью…
Она осталась. А месяцем спустя угроза миновала сама собой — ковен «Кокетливых Коловраток» редел так быстро, что зачастую одну суку не успевали закопать в землю, как другую уже клали рядом с ней на стол.
Двум она перерезала глотки ночью на улице. Не верх изящества, но она всегда предпочитала эффективные методы эффектным. Одну застрелила из небольшого охотничьего аркебуза свинцовой пулей — через окно трактира. Ее голова лопнула одновременно с пивной кружкой, из которой она пила. С четвертой ей помогла Панди — присоветовала один хороший порошок, который она вдула сквозь замочную скважину. Хорошая, долгая смерть, доставившая ей немало удовольствия. Когда эту суку нашли, задохнувшуюся и позеленевшую, точно сопля, ее тело разбухло так, что не пролезало в дверной проем. С пятой вышло банально и просто — удар булыжником в висок. С шестой пришлось повозиться больше всего. Потеряв всех своих подруг, ощутив запах дерьма и адской серы, та заперлась в замке «Кокетливых Коловраток» за всеми запорами, зарядила полдюжины мушкетов и приготовилась держать круговую оборону. Учитывая, сколько сухарей и вина имелось в его кладовых, она могла бы держать оборону до Второго Оффентурена, когда вновь распахнувшиеся двери Ада сожгут все сущее.
Панди предлагала поджечь нахер замок — Панди всегда обожала шумные развлечения, в ее представлении ни одна хорошая гулянка не могла обойтись без пожара. Вендетта без пожара — как бал без оркестра, говорила она. Звучало соблазнительно, но Барбаросса слишком хорошо знала звериный всепожирающий нрав огненной стихии, чтобы прибегать к ее помощи — она сама носила глубокие следы знакомства с ней на своем лице. Нет уж, никаких нахер пожаров. Поймай ее стражники с факелом в руках, путешествие на дыбу окажется еще более коротким, чем для «бартианок» путешествие с одного хера на другой.
Здесь нужно было работать тоньше, осторожнее…
Беда в том, что для сестрицы Барби, которая тогда еще звалась Красоткой, тонкая игра была сродни игры на клавесине — ни хера не простая задача для ее сильных, но грубых пальцев, так похожих на отцовские опаленные когти…
Именно здесь ей на помощь пришла Котейшество. Есть мысль, сообщила она неуверенно, я почти уверена, что смогу. Нужны лишь… крысы. Много крыс. Так много, как сможешь найти.
«Хочешь зарядить пушку крысами и палить по этой суке, пока замок не рухнет?» — поинтересовалась Барбаросса, не скрывая презрения. Крыса, может, и считается грязной тварью, дальним отродьем Ада, оружием ведьмы, она сама предпочитала хороший кистень. Котейшество помотала головой. Расскажу, пообещала она. Но сперва крысы.
Черт! Она сама выглядела чумазым крысенком, едва выбравшимся из дортуаров Шабаша, волосы еще не успели как следует отрасти, но что-то в ее взгляде заставило Барбароссу прислушаться к ней. Что-то, что редко встречается в глазах пятнадцатилетних соплячек.
Наловить крыс было несложно. Бесхитростная забава, напомнившая ей детские игры в Кверфурте. Орудуя дубинкой, за ночь можно изловить хоть полный мешок. Но Котейшеству не подходили любые попавшиеся. Крыс она отбирала так пристально, как графский повар отбирает вальдшнепов для пирога, безжалостно отметая все крысиные образчики, которые хоть чем-то ей не угодили.
Так, ей не подходили крысы, выловленные в Унтерштадте. Ну, это-то было еще понятно. Порченные испарениями проклятой горы, отравленные веками сливаемыми реактивами и отходами ведьминского ремесла, они зачастую и на крыс-то не походили — сплошь какие-то слизняки, бугрящиеся соцветиями крохотных слепых глаз, с извивающимися хвостами, похожими на огромных дождевых червей. Нет, ей нужен был чистый, хороший товар. Однако твари, обитающие в подвалах Нижнего Миттельштадта, тоже зачастую браковались Котейшеством, несмотря на то, что с точки зрения Барбароссы имели все признаки принадлежности к крысиному племени. Может, некоторые из них был безволосыми, их тела вместо шерсти были покрыты тонкой розоватой кожицей вроде той, что укрывает свежий ожог, или имели пару расщепленных пастей вместо одной, но… Котейшество была безжалостна, иногда причиной для отказа было даже ненадлежащее количество когтей на лапах или странная масть.
Барбаросса потратила две ночи, орудуя по ночам дубинкой и силками, и наловила дюжину превосходных крыс, которых отбирала так тщательно, будто им предстояло участвовать в баден-баденских скачках наравне с королевскими рысаками. Недурной результат, учитывая то, до чего ловко эти проклятые твари, наученные вечно голодными гарпиями, научились скрываться в щелях. Но Котейшество, взглянув на ее улов, лишь покачала головой. Нужно больше, спокойно пояснила она, куда больше.
Еще больше? Ворча себе под нос о том, что кто-то возомнил себя крысиной королевой, Барбаросса вновь отправилась на охоту и изловила еще десяток. Но и этого было мало. Котейшество словно вознамерилась переловить всех крыс в чертовом городе. Может, нашла где-то пушку времен Холленкрига и решила палить крысами по окнами осаждаемого замка «Коловраток»? Или хочет приготовить самый огромный в мире крысиный пирог, напичкать его отравой и угостить запершуюся в замке суку?..
Развлекая себя крысиной ловлей, Барбаросса частенько сталкивалась по вечерам с Панди — то в одном трактире, то в другом. Неудивительно, за время знакомства они успели обрасти общими привычками и вкусами. Но встречи эти редко приносили ей радость. Встречая свою недавнюю ученицу, Панди посмеивалась, и весьма едко. Неудивительно, ведь это не от нее несло едким крысиным духом и грязью, это не ее дублет смердел как тряпье, не ее лицо поверх слоя узловатых шрамов было покрыто россыпью свежих пламенеющих царапин. «Хочешь открыть крысиную ярмарку, Красотка? — поинтересовалась она как-то раз, не скрывая насмешки, — Что ж, неплохая затея. Решила отказаться от патента мейстерин хексы в пользу ливреи шпрехтальмейстера? Может и сама начнешь прыгать через круг, когда твоя пизденка щелкнет кнутиком?..»
Молодые сучки, льстящиеся к ней, вечно держащиеся вокруг нее небольшой свитой, издевательски захохотали. Барбаросса не стала задираться, лишь сплюнула и вышла прочь. Иногда Панди вела себя как свинья, и неудивительно. Среди талантов, которыми она щеголяла, не значилось ни такта, ни милосердия. Да и разошлись они довольно резко, как расходятся не подруги, но дуэлянтки, у которых в пистолетах внезапно отсырел порох. Она еще не знала, что спустя несколько недель Пандемия, непревзойденная ночная разбойница, в честь которой сочинили семь минезангов, пропадет без следа. Не то сгинет в какой-то ночной схватке, не то будет сожрана безвестным демоном, не то сама покинет Броккенбург, позорно бежав под покровом ночи…
Задачка с крысами оказалась не из простых, даже сложнее, чем иные задачки по алхимии и Гоэции, что задавали в университете. Но под конец Барбароссе улыбнулась удача — в торговых рядах Руммельтауна. Объевшиеся, с жирными розовыми хвостами, тамошние крысы были ленивы и неспешны, собирай хоть голыми руками. Ликуя, она притащила Котейшеству целый визжащий мешок, но это оказалось лишь половиной дела. Узнав о следующей его части, она стиснула зубы и пожалела, что не решилась на поджог. Малявка с необычного цвета глазами, которую присмотрели себе в сестры «Кокетливые Коловоротки», или повредилась в уме, не вынеся издевательств Шабаша, или была безумно от рождения. Потому что от того, что она сказала, Барбаросса ощутила колючую дрожь в той части задницы, что именуется седалищем.
Крысы есть. Теперь мы наловим демонов.
Ее опасения оказались напрасны, ловить демонов оказалось не сильно-то и сложнее, чем крыс, хоть поначалу и жутковато. Для этого дела не требовалось ни дубинки, ни силков, один только вощеный бочонок, клок детских волос, половина кумпфа дождевой воды, горсть земли, пропитанной слюной мертвеца, пара наполовину изгнивших ребер и кое-что по мелочи, Барбаросса уже забыла детали. Котейшество расписала бочонок внутри и снаружи великим множеством адских сигилов, после чего они засунули внутрь дохлого кота и водрузили бочку в низовьях горы, укрывшись неподалёку от нее. Можно было, конечно, ловить демонов и повыше, не хлебая ядовитый воздух предгорий, но Котейшество отсоветовала ей делать это — чистый воздух и великое множество источников магического излучения привлекают из Геенны Огненной великое множество самых разных сущностей и духов. Конечно, ни один из адских владык, вздумай он навестить Броккенбург, не клюнет на дохлую кошку — у этих сеньоров обыкновенно более взыскательный вкус — но вот некоторые другие твари, не наделенные великими чинами или разумом, вполне могут покуситься на это кушанье — и тогда они сами превратятся из ловчих в добычу…
Охота вышла удачной. Крошечные демоны, привлеченные ароматами мертвого мяса, летели на бочонок как светлячки на свет лампы, разве что звуки издавали куда более зловещие, вроде тех, что издают ночные кошмары, подбирающиеся к тебе сквозь тонкий полог дремы. Едва только они оказывались внутри, Барбаросса проворно закрывала бочонок крышкой, а после, нацепив зачарованную рукавицу, вытаскивала зло гудящих малюток и распихивала по аптечным склянкам, которыми они с Котти заблаговременно запаслись. Ну и уродцы это были!.. Некоторые из них смахивали на медных ос, зло мечущихся в банках, издающих звуки вроде скрежета гвоздя по стеклу. Другие походили на безобидные катыши из хлебного мякиша, распространяющие тяжелый болотистый запах, но судя по тому, с какой опаской держалась с ними Котти, опасность представляли не меньшую. Еще какие-то — похожие на вывернутых наизнанку раков, издающих отрывистые звуки, похожие на детское угуканье. На ползающие грозди отрубленных пальцев, на сухие клубки их хитиновых шипов, на вяло ворочающиеся комья какой-то не то слизи не то каши… Одного из них — огромного, похожего на скомканную медузу размером с голову, усеянную гноящимися бородавками и свиными хвостами, Котейшество предусмотрительно отпустила прочь, задобрив куском кошатины. Слишком уж он был внушителен по сравнению с мелкими никчемными адскими духами, не имеющими ни чинов, ни покровителей, а рисковать им не очень-то и хотелось…
Дальше пришла пора экспериментов. Не вполне безопасных, чертовски утомительных и отчаянно неприятных. Пока Барбаросса, напялив плотные кожаные перчатки, держала визжащую крысу за шею, Котейшество, бледная от волнения, вооружившись длинными сапожными клещами, вынимала из склянок демонов и засовывала их в распахнутые крысиные пасти.
Не все адские сущности способны сосуществовать с живой тканью. Первая же крыса взорвалась у них в руках, точно бомба, окатив обеих кровью и желчью. Им пришлось истратить котел воды и порядком щелока, чтобы отмыть волосы Котти от зловонных крысиных потрохов. Вторая зашипела и разложилась на какую-то едкую дрянь и жижу, похожую на спинномозговой ликвор. Третья завизжала так истошно, что Барбаросса и сама взвыла — точно вязальные спицы вонзили в уши. Четвертая приросла к столу, на который ее поставили, потом заметалась, разрывая связки, и с треском вырвалась из своей шкуры, улизнув на улицу через окно. Во имя всех адских отродий, которые только протискиваются в мир смертных, ну и хлопотная же это оказалась работенка! Не легче того ремесла, что Барбаросса осваивала с кистенем по ночам, гуляя по темным переулкам…
Восьмая крыса прожила несколько минут, потом демон скомкал ее, точно бумажный лист, превратив в шар размером меньше монеты. Девятая бросилась на Котти, скрежеща зубами, растущими так быстро, что пасть ее, захрустев, стала выворачиваться наружу — пришлось раздавить ее нахер башмаком и швырнуть в печь извивающиеся останки. Десятая, истошно выругавшись по-баварски, полыхнула бледно-зеленым огнем и истаяла прямо в руках у Барбароссы. Одиннадцатой она сама размозжила дубинкой голову, когда та попыталась отрастить огромные кожистые крылья и десяток глаз. Двенадцатая, тринадцатая… Пятнадцатая была вполне удачной на взгляд Барбароссы, но Котейшество, осмотрев ее, распорядилась сжечь ее в печи. Семнадцатая попросту исчезла у них в руках. Двадцатая, распахнув дымящуюся пасть, изрыгнула из себя какое-то заклинание на демоническом наречии, от которого — это было задолго до того, как они обрели собственную лабораторию в дровяном сарае Малого Замка — университетский чулан наполнился мертвецким смрадом, все свечи потухли, а окна покрылись зеленой изморозью изнутри.
Это был жуткий вечер, исполненный скверных запахов и скверных вещей.
По крыше грохотал дождь из бесформенных хрящей — обычное дело, когда в город заявляется мессир Эльдхейтур, демонический владыка из числа огненных духов — ветер разносил по всему городу грозди колючей проволоки, украшая ими, точно праздничными гирляндами, фонарные столбы, обильно вплетая в тянущуюся между крыш паутину из проводов. Воздух пах железом, крапивой, жженой собачьей шерстью и тмином. Вместо звезд в окутанном ядовитыми облаками небе горели тысячи воспаленных язв.
Но Барбаросса, цепляя очередную визжащую крысу, отчего-то думала не о запахах и не о той страшной ворожбе, что они творят. Она думала о том, как вдохновенно делается лицо Котейшества, когда она сплетает сложные цепочки чар, как горят ее глаза, цветом невиданным и странным, напоминающим ей цвет гречишного меда, который она однажды отведала в детстве…
Двадцать первая крыса превратилась в миниатюрную красавицу с эбонитовой кожей, которая через миг покрылась язвами и расползлась в клочья прямо у них на руках. Двадцать третья втянулась внутрь себя, хлопнув так, что у них заложило уши. Двадцать шестая, пьяно посмеиваясь, запела «Auf einem Baum ein Kuckuck», но не успела дойти до второго куплета, как развалилась пополам.
Воздух в чулане сделался едким от серных испарений, в ушах гудело, от всей этой ворожбы, творящейся вокруг, зудели все кости в теле, а сердце походило на старый, пульсирующий холодной кровью, нарыв. Если бы не Котейшество, Барбаросса выскочила бы прочь из чулана, плюнув на все их планы, моля адских сеньоров сохранить ей жизнь. С нее довольно было этой чертовщины!..
Но Котейшество, покачав головой, брала следующую склянку, внутри которой метался демон, так спокойно, точно та была неказистой лоскутной куклой из числа тех, которыми младшие девчонки играют в песочнице. Брала — и принималась за дело снова, с упрямством не сопливой ведьмы-двухгодки, а старого прожженного демонолога. Несмотря на то, что ее пальцы уже были покрыты ожогами, а глаза слезились, она не намеревалась прекращать ритуал. Скорее, сожгла бы себя вместе с сестрицей Барби в сполохах адского пламени!
Вот дерьмо!
Двадцать восьмая крыса долго визжала, врастая в каменную стену. Двадцать девятая рассыпалась ворохом насекомых. Тридцать вторая сгинула в беззвучной вспышке.
Барбаросса следила за Котейшеством, сцепив зубы, ощущая одновременно ужас, стылый, как старый колючий пень на болоте, скребущий душу всеми своими колючими корешками, и… И восхищение. Пожалуй, и восхищение тоже. Наверно, тогда она и начала воспринимать Котти всерьез. Не как нахватавшуюся случайных премудростей соплячку, готовую обмочить брэ при малейшей опасности, а как ведьму. Юную, местами все еще чертовски наивную, даже беспомощную, но упрямую, как все адские владыки, и целеустремленную, как адские энергии.
Тридцать третья крыса, тридцать пятая, тридцать восьмая…
На тридцать восьмой крысе им улыбнулась удача, но Барбаросса не нашла в себе сил улыбнуться в ответ — к тому времени она ощущала себя так, будто половину своей жизни провела на адской псарне, глаза отчаянно жгло серными испарениями, а пальцы с трудом повиновались. Тридцать восьмая крыса не взорвалась, не превратилась во что-то непотребное, не трансмутировала — она выглядела как ее обычные уличные товарки, разве что глаза ее были не черными, как у всего крысиного племени, а белесыми, как подпортившийся сыр, который хранили в чересчур влажном чулане…
На следующий день Барбаросса, соблюдая все меры предосторожности, запихнула эту крысу в печную трубу замка, внутри которого последняя из «Кокетливых Коловраток», заливаясь спорыньей и не выпуская из рук мушкета, держала оборону. Три дня ничего не происходило — может, демону в крысином обличье нужно было освоиться со своим новым обликом и порядком проголодаться — но на четвертый истошный сучий крик подтвердил, что тактика была выбрана верно.
Замок «Коловраток» располагался в старой трехэтажной прачечной, убогой и ветхой снаружи, но набитой таким количеством добра, что загорелись бы глаза даже у разодетых в парчу шлюх из «Ордена Анжель де ля Барт». Изысканная мебель Гамбса и Бенемана, писанные маслом картины, собрания оружия со всех частей света и роскошных туалетов, в которых можно было бы красоваться хоть на магистратском балу — гроши юных сук, отнятые «Кокетливым Коловратками» явно шли в дело до последнего крейцера. Даже у многое повидавших стражников выкатились от удивления глаза.
Но все это добро ни на дюйм не облегчило участи последней из «Коловраток», вынужденной держать здесь оборону. Укушенная крысой-демоном, она успела застрелить свою обидчицу, после чего перевязала рану и выпила вина, чтоб облегчить боль. Если бы рана была нанесена зубами крысы, это могло бы ей помочь, но зубы эти принадлежали демону. Может, не самому великому из адских владык, но для запертой в своих покоях ведьмы хватило и этого.
Ее тело чудовищно разбухло, будто все жидкости, что в нем помещались, самое малое втрое увеличились в объеме. Грудная клетка лопнула, не в силах выдерживать давления, истончившиеся ноги сломались как спички, а руки ссохлись, сделавшись крохотными сухими отростками на большом бочкоподобном теле.
Последние дни своего существования она провела сидя в кресле, разрастаясь все больше, похожая на несвежий плод, забытый хозяйкой на солнцепеке, медленно размягчающийся и разваливающийся, источающий из лопнувших пор белесую гниль. Голова развалилась на плечах, медленно оплывая и стекая вниз, лицо превратилось в вытянутый клювообразный сгусток со слипшимися воедино глазами.
Это был конец ковена «Кокетливых Коловраток». И хоть многие суки в Броккенбурге, особенно из числа тех, что по какой-то прихоти моды носили монокль в правой глазнице, возликовали, Барбаросса надеялась, что широкая публика не прознает об их с Котти участии в этом деле. Может, «Коловратки» и были матерыми суками, погубившими множество душ, но даже у них могли найтись снедаемые жаждой мести союзницы, у которых ножи чешутся в ножнах, как у старых развратников чешутся в гульфиках их изъеденные сифилисом кочерыжки.
Напрасные надежды. Может, в каком-нибудь обычном городке, прозябающем в сонной саксонской глуши, и можно было утаить такие вещи, в каком-нибудь Хернхуте или в Бад-Лаузике, но только не в Броккенбурге. Здесь, в Броккенбурге, распахнувшиеся двери Ада оставили столько щелей в мироздании, в которых ютятся беспокойные адские отродья, что всякий слух они мгновенно цапают в свои когтистые лапы, мгновенно разнося по городу — точно парящие над городом гарпии, расшвыривающие по крышам тухлые косточки и обрывки своей добычи. Ловко пущенный слух с утра может обитать в коровниках и притонах, но к обеду уже доберется до ратуши городского магистрата, а часом позже уже дотянется до головокружительно высоких белоснежных шпилей Оберштадта над головой.
История про их войну с «Кокетливыми Коловратками», разнесенная слухами, оказалась заключена в оправу из чудовищных слухов. Так, твердили, будто крыс было несколько миллионов, что они шли на приступ замка несметными полчищами, пока «коловратки» отстреливались из крепостных орудий и мушкетов, что загрызено и разорвано в итоге было по меньшей мере тридцать ведьм…
Следующие две недели Котейшество ходила подавленной, глядя преимущественно под ноги — обрушившаяся на нее популярность верно казалась ей тяжким грузом, гнетущим голову к земле. Лишь на третью неделю фазанье перышко на макушке знакомого Барбароссе берета осторожно приподнялось. «Скажи, Красотка, ты знаешь о «Сучьей Баталии»? Тогда, год с лишним назад, Барбаросса фыркнула, решив, что речь идет о шутке. «А ты знаешь что-нибудь о Луне и звездах?». «Это ведь старый ковен, так?» «Один из старейших, — подтвердила Барбаросса, не понимая, к чему она, — но их знатно порвали «воронессы» в этом году, так что я не удивлюсь, если они вылетят из Большого Круга как пердеж из жопы. Едва ли Вера Вариола, одноглазая сука, сможет сколотить свой ковен заново в середине года».
Тогда Котейшество и сказала ей. Подняла глаза — и сказала. И хоть использовала она вполне обыденный чистый «остерландиш», а не адское наречие, Барбароссе на миг показалось, что она вновь ощущает в воздухе привкус горелого крысиного мяса…