Иногда, по настроению, Барбаросса проникала в Малый Замок незамеченной. Не потому, что в этом была насущная необходимость, скорее, просто желание проверить свои силы и заодно напугать ту из младших сестер, которой выпало стоять на часах.
В этом отношении заросли из кизильника, окаймлявшие южную сторону подворья, прорежаемые сестрами по весне, но к осени превращавшиеся в густой лес, играли ей на руку.
Нет ничего проще, чем под их покровом добраться до забора, перемахнуть его одним коротким движением, и очутиться на заднем дворе. После этого уже ничего не стоит подкрасться к незадачливому сторожу, торчащему у ворот, чтобы накинуть ему на горло бечевку, придушив до вялого всхлипывания, или обрушить на голову миску с объедками — оба эти фокуса обычно производили весьма забавный эффект.
Но сейчас ей было не до того. В ее распоряжении слишком мало времени, чтобы она развлекала себя фокусами. В этот раз ей вполне сгодятся и ворота.
Однако увидев, кто стоит на часах, Барбаросса не удержалась от смешка.
Кандида. Ну разумеется. Кто же еще?
Облаченная в старую ржавую кирасу, по-уставному держащая на плече мушкет, который мог бы служить еще ее прадедушке, она выглядела не более грозно, чем серая мышь, которую кто-то шутки ради обрядил в бутафорские доспехи да сунул в руки хлопушку для выбивания ковров. И тот, кто ставил ее на пост, несомненно прекрасно это знал. Бросив один лишь взгляд на эту растяпу, Барбаросса стиснула зубы.
Некоторых людей Ад лепит из тяжелых металлов, закаленных в дьявольских кузнях — ртути, сурьмы или свинца. Для других приберегает материалы попроще, жесть, дерево и камень. Кандида же всегда выглядела так, будто была слеплена из глины — из скверной бледной глины, которая расползается на глазах и которую нельзя обжечь, иначе лопнет от жара.
Кандида стояла точно на том месте, где полагалось стоять дозорной сестре, в трех шагах от ворот, но выглядела не как охранник, а как пугало, водруженное на его месте.
Тяжелая кованная кираса, безнадежно устаревшая еще двести лет назад, но заботливо отполированная песком, точно старый чайник, тяготила ее всем своим мертвым весом, заставляя сутулиться и искать опоры у стены. С точки зрения Барбароссы это была никчемная рухлядь, которую давно впору было вышвырнуть на помойку. Она бы так и поступила, если бы не Гаста, утверждавшая, будто купила эту кирасу у каптенармуса «Гусаров смерти»[1], выложив за нее шесть талеров из своего кармана. В обоснование этого она с гордостью демонстрировала с трудом угадываемый силуэт мертвой головы, выгравированный со внутренней стороны кирасы. Херня собачья. Наверняка купила эту старую железную дрянь у какого-нибудь пропойцы-гусара, ей и красная цена была не больше пяти грошей…
Мушкет был и того хуже. Снабженный барахлящим кремнёвым замком, скрежещущим, точно голос покойника, с безобразно разношенным стволом и давно стершимися клеймами, он едва ли способен был выстрелить вообще и после первого же выстрела наверняка взорвался бы в руках у стрелка, разворотив ему лицо. Барбаросса остереглась бы даже палить из этой штуки в небо в ознаменование Вальпургиевой ночи, а уж весила она столько, что рука отсыхала уже через десять минут.
Никчемный хлам. Прадедушкины обноски. Если уж Вере Вариоле, свято чтущей традиции ковена, приспичило держать у дверей вооруженного охранника, стоило бы позаботиться о том, чтобы хотя бы вооружить его как подобает. «Бартиантки», даром что сами брезгуют брать в руки оружие, держат у дверей караул из нанятых гвардейцев, и не с архаичными аркебузами, а с новенькими блестящими пятизарядными «барневельтами»[2], кладущими пулю в цель с расстояния в сто шагов. Правда, подобное удовольствие должно было стоить совершенно умопомрачительных денег, которых у Веры Вариолы, конечно, давно не водилось. Золотой век Друденхаусов остался где-то в эпохе «Великих Фридрихов[3]», сам Малый Замок был достаточным тому подтверждением.
Мало того, что Кандида, вооруженная таким образом, являла собой самый жалкий пример охранника, она еще и спала на посту. Барбаросса обнаружила это на известном приближении, благо масляная плошка над воротами горела достаточно ярко. А может, и не спала, просто впала в спасительное состояние полузабытья, известное всем сестрам, прошедшим суровую школу Шабаша — глаза полуприкрыты, распахнутые губы едва заметно дрожат, пальцы судорожно сжали шейку приклада… Мало того, что она дрыхла на посту, вблизи было заметно, что ее глазные яблоки под тонкими, как промасленная бумага, веками судорожно подергиваются, мечутся из стороны в сторону. Даже во сне этой трусихе не было покоя. Верно, в те жалкие минуты, что ей удавалось украсть у своих дневных обязанностей, кто-то гнался за ней, кто-то терзал ее, скулящую от страха, кто-то рвал ей нутро крючьями и выливал кипящий свинец в раны… Верно говорят, трусам нет покоя ни в одном из миров.
Барбаросса усмехнулась, ощущая, как напрягаются на ходу спинные мышцы. Заснувшая прислуга заслуживает взбучки, это правило чтут во всех ковенах, что старых, уважаемых, что новых, едва завязавшихся. Но прислуга, заснувшая на сторожевом посту, получит свое втройне. Один короткий удар в колено обрушит дрыхнущую Кандиду наземь прямо в ее дурацкой кирасе, а там уже можно будет пустить в ход сапоги. Вмять ее в грязь у крыльца, истолочь подкованным носами до того состояния, чтоб чавкало под каблуком.
Избиение прислуги — не самое интересное и увлекательное из занятий. Если Барбаросса и опускалась до подобного, то лишь для того, чтобы спустить пар или изгнать из головы дурные мысли. Как сейчас, например, сейчас в ее голове царило столько дурных мыслей, словно те успели свить там блядское осиное гнездо. Кроме того, это позволяло поддерживать тело в тонусе в те времена, когда оно размякало, долгое время не встречая для себя хорошей работы.
Но разминать кулаки о Кандиду?.. Черт, с тем же успехом можно месить тесто или топтать ногами выбравшихся на поверхность дождевых червей.
Уж если кому-то и приятно было задать взбучку, так это Острице. Принимая удар за ударом, та забивалась в угол и по-собачьи скалилась в ответ на каждый пинок, глухо огрызаясь и нечленораздельно ворча. Зная, что не вправе ни ответить, ни просить пощады, всю свою ненависть, рвущую ее душу на части, она вкладывала в этот рык, тоскливый, безнадежный и жуткий, а в глаза ее, прежде чем заплыть, сделавшись щелями в багровом мясе, сверкали адским огнем. Тем приятнее было учить сестру Острицу уму-разуму, вымещая на ней снедающую изнутри злость.
Шустра держалась куда хитрее. Лишь получив первую затрещину, в которую обыкновенно вкладывалось больше презрения, чем силы, она проворно падала и принималась кататься по полу, подвывая от боли на все голоса и моля о пощаде. Хитрая чертовка. Даже когда она умудрялась всерьез провиниться, ее толком не били, очень уж забавно она обставляла свои выступления, театрально заламывая руки и рыдая навзрыд. Иной раз, охаживая ее сапогами, даже Каррион не выдерживала и фыркала, на чем экзекуция обыкновенно и прекращалась. Неудивительно, что Шустре иногда сходили с рук проступки, немыслимые для прочих младших сестер. Этой суке надо было быть не ведьмой в Броккенбурге, а первой актрисой в Королевском Брауншвейгском театре…
Барбаросса остановилась возле незадачливой стражницы, разглядывая ее в упор. Бледная кожа Кандиды была натянута на острые кости черепа так туго, что казалось странным, отчего еще не лопнула на скулах. Волосы — бесцветные и дрянные, как пакля. И еще эти испуганно бегающие во сне глаза, эти дрожащие губы цвета сырой глины… Кусок бессловесного мяса для битья. Тошно марать кулаки.
Пожалуй, не надо обладать мудростью Иогана Кункеля, придворного мастера-демонолога и алхимика, чтобы понять, отчего Кандида оказалась на сторожевом посту этим промозглым вечером. Обыкновенно работа караульного считалась в Малом Замке самой не хлопотной. Знай торчи себе у ворот, ожидая, не рыкнет ли зловещий «Белый Каннибал», считай ворон та кури украдкой в рукав. Легкая работенка, для которой не нужны ни силы, ни внимательность. Но это днем, когда в Малом Замке прорва тяжелой черной работы. Надо вытрясти ковры и половики, вылизать до блеска пол, пройтись с метлами по всем лестницам и залам, перестирать груду одежды, наколоть дров, выбелить камень, перечинить уйму чулок и шосс, заправить лампы, натаскать воды…
Наверняка Кандида и занималась этим целый день, подумала Барбаросса, подгоняемая чувствительными пинками и проклятиями от Шустры и Острицы. Носила, драила, стирала и колола. Вечером работы куда как меньше. Уставшие после занятий старшие сестры, возвращающиеся в замок, не любят суеты, они не терпят возни с метлами и грохота медных тазов, в которых стирается белье. Оттого вечером у младших работа простая — прислуживать за столом, выполнять мелкие поручения и капризы. Но едва только опустилось солнце, как Кандиду, напялив на нее кирасу, вышвырнули из Малого Замка на сторожевой пост. Пока прочие младшие сестры будут греться у очага, украдкой подъедая за старшими объедки, Кандида будет торчать здесь в своей дрянной кирасе, жалкая как самая ничтожная из адских душ. И только на рассвете вернется в Малый Замок, чтобы вновь повторить этот день, полный унижений, изматывающей работы и побоев.
И поделом, подумала Барбаросса, смерив Кандиду презрительным взглядом.
Ведьма должна быть сильной. Именно этому учит Шабаш с первого дня, хоть и при помощи грязных жестоких трюков. Будь сильной, чтобы постоять за себя. Будь сообразительной, чтобы отвести опасность. Будь хитрой и безжалостной, чтобы тебя боялись. Если не сумеешь, Броккенбург сожрет тебя, лишь косточки хрустнут. Как он сожрал тысячи тех никчемных сук, что были здесь до тебя. Как сожрет еще миллионы идущих следом, прежде чем адские владыки не превратят гору Броккен в истекающий мясным соком исполинский бифштекс…
Поравнявшись с Кандидой, Барбаросса придержала левую ногу, отчего шаг оказался короче прочих, правую же резко вынесла вперед, разворачивая корпус вокруг центра тяжести. Удар был хорош. Стремительный, сильный, резкий, утяжеленный «Кокеткой» едва ли не до пушечного удара, он угодил в кирасу Кандиды на три пальца ниже грудины и породил такой грохот, точно кто-то швырнул таз наземь с башни Малого Замка.
Кандида отшатнулась, не выпустив мушкета, споткнулась, полетела наземь, не успев даже выставить руки. Если адские владыки послали ей в этот миг какой-нибудь соблазнительный сон, он оказался прерван, причем весьма грубым образом.
— На караул! — рявкнула Барбаросса, наблюдая за тем, как беспомощная Кандида в своем никчемной кирасе ползает на четвереньках, силясь поднять мушкет, — Смирно!
Кандида с трудом поднялась на дрожащих ногах. Слабые со сна руки не сразу смогли нащупать оружие и определить нужное положение в пространстве. У нее ушло непростительно много времени, чтобы наконец оторвать его от земли и водрузить на сгиб локтя. И вышло у нее это неумело, неуклюже, как у ребенка, воображающего себя кирасиром, но не представляющего, до чего потешно выглядит со стороны.
Расхлестанные движения, не подчиненные общему ритму, суетливость, прыгающий взгляд, неумелые пальцы… Как будто старшие сестры даром гоняли ее часами по подворью с тяжелым поленом в руках, без устали вбивая в нее ружейные приемы. Даже когда она выпрямилась, держа мушкет в дрожащих руках, потратив в три раза больше положенного времени, выглядело это столь жалко, что не заслуживало даже пощечины.
Барбаросса сплюнула — прямо в центр ее кирасы. Кандида испуганно вздрогнула, точно от выстрела, тщетно пытаясь задрать бледный подбородок на установленную высоту. Сейчас она походила на костлявого пескаря из похлебки, вареного, но все еще жалко трепыхающего плавниками. Воистину никчемное зрелище. Плевок, ползущий по стали, напомнил Барбароссе Ржавого Хера — охранного голема из Верхнего Миттельштадта. И это не улучшило ее настроения.
— Отвратительно, сестра Кандида, — процедила она, пристально разглядывая ее, — Отвратительно и жалко. Ты не только спишь на страже, подвергая риску жизни своих сестер, но и не способна управляться с оружием.
Кандида стиснула зубы, не зная, что ответить и отвечать ли. Вечно испуганная, она обычно боялась даже встречаться взглядом с кем-то из старших сестер, не говоря уже о том, чтобы попытаться оправдать свою неловкость или возразить.
— С другой стороны… — Барбаросса прикусила губу, словно раздумывая, — С другой стороны, наверняка ты сделала это не для того, чтобы досадить сестре Барби, верно? Наверно, у тебя сегодня было порядком домашней работы и ты попросту выбилась из сил? Эти ружейные приемы — чертовски непростая наука, а?
Барбаросса позволила голосу смягчиться, отчего белесые ресницы Кандиды тут же затрепетали.
— А ведь есть еще науки в университете, которыми тебе приходится овладевать… Наверно, у тебя просто не хватает времени на то, чтоб научиться обращаться с мушкетом?
Кандида испуганно закивала. Едва ли она полностью понимала смысл слов, скорее, ориентировалась на интонацию. Большая ошибка, младшая сестра. Так и Ад убаюкивает нас, усыпляя бдительность, соблазняя запретными плодами, заставляя терять осторожность — чтобы в один миг, которого ты даже не заметишь, сожрать тебя, точно разомлевшую сонную муху.
— У тебя будет такая возможность, — Барбаросса усмехнулась, ощутив, как Кандида, испуганная ее страшной ухмылкой, съежилась внутри своей кирасы, точно ссохшийся моллюск внутри раковины, — Я тебе ее обеспечу, не сомневайся. С этого момента ты заступаешь в караул на двое суток, сестра Кандида. Будешь стоять здесь как вкопанная до воскресного вечера. Запрещаю тебе отлучаться даже к колодцу или в нужник. Если тебе нужно только время, теперь у тебя его с избытком.
— Так точно, сестра! — выдохнула Кандида, едва не лязгнув зубами, — Слушаюсь!
Она ожидала получить удар в неприкрытую броней промежность или презрительную оплеуху — обычную для нее плату, сопровождавшую каждый приказ. Но, не получив ни того, ни другого, с трудом сдержала вздох облегчения.
Никчемная трусливая сука. Наверно, она думала, будто легко отделалась. Избежала гнева старшей сестры, как и ее тяжелых кулаков. Еще не подозревает, чем обернется для нее выполнение неказистого, казалось бы, приказа.
Октябрь, завладевший горой Броккен, не спешил сбрасывать фальшивые яркие перья, но под ними уже ощутимо топорщились его цепкие морозные когти. Пусть дни сейчас теплые, ночи берут свое. К утру старая кираса будет блестеть от изморози, а кожа под ней цветом будет мало отличаться от тусклой стали.
Два дня на страже — суровое наказание. Гаста, конечно, в силах отменить его, но что-то Барбароссе подсказывало, что сестра-кастелян не станет этого делать. Старая мудрая сука Гаста никогда не упускала возможности предоставить своим воспитанницам терзать друг друга, вымещая раздражение и злость, напротив, всячески помогала им в этом начинании. Никто не сменит Кандиду на этом посту, никто не придет ей на помощь. Разве что Гаррота, часто мающаяся приступами совести, проходя мимо тайком сунет ей в руку хлебную корку.
Через двое суток Острица с Шустрой оттащат лежащую без чувств Кандиду в чулан, стащат с нее обоссанную кирасу и, может быть, оставят на пару часов в покое. Не из милосердия — им, как и прочим обитательницам Малого Замка, незнакомо это слово. Просто потому, что толку от нее на ближайшие несколько часов будет как от дохлой крысы. А едва только она найдет в себе достаточно сил, чтобы подняться на ноги, как Гаста исхлещет ее по бокам узловатой веревкой — за то, что отлынивает от работы по хозяйству…
Ничего, подумала Барбаросса, отворачиваясь, младшим сестрам такие упражнения не вредят, лишь разгоняют в них кровь и развивают сообразительность. Главное — выдерживать грань между суровостью и жестокостью. Не перегибать палку.
Если бы она в самом деле хотела проучить Кандиду, использовала бы что-то из арсенала Кольеры — та в свое время испробовала на новичках столько приемов, что вполне могла бы основать отдельную науку, которую не грех бы было преподавать в университете.
Все эти игры она принесла с собой в Шабаш, активно пестуя, совершенствуя и улучшая. Некоторые из них могли показаться неказистыми, но на деле обещали так много веселья, что взвыли от восторга даже многое повидавшие садистки, ходившие в услужении у матриархов.
«Голубки», «Герольд пришел», «Адский котел», «Биение жизни», «Вафельки»…
Для «Голубок» Кольера использовала большую деревянную колоду, на которой сестры некогда чистили обувь. Она набила в нее так много старых гвоздей, обломков шпор и прочей острой дряни, что та превратилась в дьявольски колючую штуку, похожую на опунцию или иглицу. Там, где у бревна предполагалось лицо, Кольера намалевала сажей рот и глаза, после чего именовала эту жуткую штуковину не иначе чем «госпожа Магдалена-Сибилла», видимо, в честь великой красотки прошлого, ублажавшей еще Иоанна-Георга Четвертого[4].
Несчастной школярке, обреченной играть в «Голубок», приходилось накрепко стискивать госпожу Магдалену-Сибиллу в объятьях и кататься с ней по полу, изображая любовную страсть. Чем откровеннее и естественнее была игра, тем быстрее ухмыляющаяся Кольера сообщала, что госпожа графиня удовлетворена. За недостаток страсти, напротив, начислялись штрафное время. Уже через две минуты такого кувыркания несчастная школярка, исполосованная и порезанная в дюжине мест, походила на ветошь в зубах собаки, но чем серьезнее была ее мнимая вина, тем дольше продолжалась пытка. «Господа графиня недовольна! — кричала Кольера, улюлюкая и помирая со смеху, — Ты совсем не используешь язычок!»… Страшная это была игра, куда более жестокая, чем «Тыквенная голова» или «Колотущечки», которые раньше были в ходу, до появления Кольеры. Самые страстные любовницы, сумевшие удовлетворить «графиню», еще с неделю едва волочили ноги и выглядели так, будто попытались спариться с голодным волком…
Для «Герольда» она соорудила подобие рупора из толстого листа железа, свернув его трубой. Этот рупор провинившейся предстояло держать зубами, весь день не выпуская изо рта. Но то, что в первые минуты еще казалось развлечением, спустя несколько часов превращалось в изощренную пытку — весила эта штука так много, что шея едва не ломалась под ее весом, а зубы скрипели и ходили ходуном.
Чтобы было смешнее, Кольера заставляла несчастных «герольдов» беспрерывно декламировать стихи через импровизированную трубу, а иногда, когда ей делалось скучно, нарочно разогревала эту штуку на свече. Одной школярке так опалило губы этой дрянью, что они так и остались двумя кусками алого бесформенного мяса посреди лица. Кольера, недолго думая, нарекла ее Фройляйн Уткой, утверждая, что та должна быть благодарна ей, Кольере, за такую красоту — нет ничего лучше на тот случай, если она соберется исполнить кому-то срамный поцелуй[5]…
Для «Адского котла» брался большой старый котел, который наполнялся доверху помоями, для «Биения жизни» хватало одного только молотка и изрядной порции воображения, что до «Вафелек», Барбаросса надеялась, что это дерьмо рано или поздно само выветрится из ее памяти — некоторые подробности, если их невовремя вспомнить, надолго могли лишить аппетита.
Когда Кольера пребывала в добром расположении духа, она могла предложить провинившейся школярке заменить эту игру на любую по своему выбору. Хоть бы даже на панграммы[6], города или «колдовского кота[7]» — годилась любая игра, имеющая хождение в саксонских землях. Цена за каждый проигранный ход — оплеуха, которую проигравшая закатывает сама себе изо всех сил. Многие школярки, которым светил «Герольд» или «Голубки», жадно хватались за эту возможность, не подозревая, в какую ловушку себя загоняют. Что там, некоторые, обыкновенно из числа тех, что не были сильны кулаками, зато мнили себя самыми умными суками, уже предвкушали, как заставят Кольеру угощать саму себя оплеухами до потери сознания.
Слишком поздно они понимали, что за усмешкой гиены скрывалась не просто кровожадная сука — дьявольски умная кровожадная сука с безукоризненной памятью вельзера, словарным запасом более богатым, чем многие сокровищницы адского царства и острым, как хорошо заточенный нож, умом. Кольера играючи щелкала любые задачки, будь то «Каладон[8]» или «Да, нет, черное, белое». Оплеухи сыпались градом, превращая лица ее противниц в огромные вздувшиеся гематомы, но Кольера не заканчивала игры, пока ее визави сохраняла способность хотя бы пошевелить пальцем. Когда Броккенбург наконец сожрал эту суку, многие, очень многие в Шабаше вздохнули с облегчением…
— Сестра Барбаросса!
Шустра выскочила из недр Малого Замка, точно чертик из табакерки. Она и походила на чертика — небольшого роста, чернявая, проворная как обезьянка, со смешливыми умными глазами, которые некоторые считали цыганскими. Эти глаза были способны смотреть и лукаво и невинно в одно и то же время — редкое, опасное сочетание, легко губящее как мужчин, так и женщин.
— Мы беспокоились, сестра Барбаросса! — затараторила Шустра, вытянувшись во весь свой небольшой рост на крыльце, поедая ее глазами, — Вы не вернулись с занятий к двум часам, а потом этот звонок по телевоксу…
Барбаросса ограничилась сухим кивком. Исполнительная, точно беззаветно преданный ординарец, Шустра не упускала возможности выполнить любое поручение старших сестер, в чем бы оно ни заключалось. Она с гордостью драила сапоги Барбароссы, возвращая их в таком виде, что те выглядели только что вышедшими из сапожной лавки, она охотно бегала за вином и мясом в ближайший трактир, за всякими мелочами в бакалейную лавку господина Лебедингерштейна, и вообще по любому поручению, куда бы Барбароссе ни вздумалось ее послать.
Барбаросса почти не сомневалась в том, что если ей вздумается вручить Шустре клочок салфетки с приказом отнести эту депешу в Бад-Брамбах, та сорвется с места, не теряя ни секунды, а возвратится через неделю, загнанная как лошадь, без сапог, со стертыми до задницы ногами, но с улыбкой на лице — и отрапортует о выполненном приказе.
Шустра не выслуживалась. Не разыгрывала из себя паиньку. Не пускала пыль в глаза. Она в самом деле была предана «Сучьей Баталии» всей своей душой, сколько бы души ни находилось в ее маленьком подвижном теле. Старшие сестры пропустили ее через уйму испытаний — и все она выполнила с честью. Эта мелкая сука, увивающаяся за старшими, относилась к своей участи младшей сестры так серьезно, как если бы сам Ад возложил на нее эти обязанности. И терпеть ей осталось не так уж долго, подумала Барбаросса, к следующей Вальпургиевой ночи сестра Шустра перейдет на третий круг, а значит, сделается настоящей «батальеркой», которая сама помыкает слугами — да и имя у нее наверняка к тому моменту будет другое, куда как более солидное. Что до преданности…
Шустра может сколь угодно раболепно выполнять приказы старших, демонстрируя им свою верность, всякий, имеющий дело с Адом, знает, преданность — это всего лишь еще одна валюта, имеющая хождение при сношениях с существами, его населяющими, но отнюдь не высшая добродетель. Заточенный в узор из чар демон может годами выполнять твою волю, точно преданнейший из слуг, угадывая желания и потакая фантазиям, пусть и самым противоестественным. Но стоит ему нащупать крохотный дефект в охранных чарах, обнаружить маленькую лазейку, которая позволит ему вырваться — и он превратит остаток твоей жизни в самые страшные мучения из всех, что только можно вообразить.
— Котейшество в замке?
Глаза Шустры несколько раз озадаченно моргнули, потом совершили несколько коротких прыжков по замковому подворью. Точно она только сейчас сообразила, что видит сестру Барби в одиночестве, без привычной спутницы.
— Я думала, она вместе с вами, сестра Барбаросса. Я думала, вы…
Барбаросса едва не взвыла от досады. До последнего момента надеялась, что Котти успела вернуться, надеялась даже тогда, когда все предчувствия твердили об обратном, и вот…
— Ты думала? Ты, блядь, думала? Подумать только, какой сюрприз! В следующий раз, когда тебе захочется подумать, всыпь себе досыта плетей! Может, это отучит тебя от этой пагубной привычки!
Шустра озадаченно заморгала. Она не заслуживала взбучки, она честно выполняла свой долг, и много лучше, чем другие на ее месте. Но злость, клокотавшая внутри Барбароссы, требовала выхода.
Котейшество все еще не вернулась. Ее не было в замке.
Спокойно, Барб, приказала она сама себе. Едва ли Котти попала в беду. Ты знаешь ее, быть может, лучше, чем саму себя. Даже напуганная, даже стесненная временем, она обладает достаточным здравомыслием чтобы не соваться в неприятности. Кроме того, Броккенбург тоже хорошо ее знает. И многие, даже самые отчаянные суки, сами мало отличные от адских обитателей, которым присягнули, знают, что с ними случится, если они осмелятся хотя бы задеть волос на ее голове…
Отрядить прислугу, подумала Барбаросса, наблюдая исподлобья за мнущейся на крыльце Шустрой. Три младшие сестры не обладают и толикой опыта сестрицы Барби, но три пары ног — это не одна. За какой-нибудь час они успеют оббежать пару дюжин окрестных замков, выискивая следы Котейшества, расспрашивая, вынюхивая, посетить все окрестные злачные места, трактиры, алхимические мастерские… Это может дать результат. Вот только…
Вот только эта помощь может отлиться ей и Котейшеству самыми дрянными последствиями. Обнаружив, что Малый Замок вдруг лишился прислуги, рыжая сука Гаста не просто навострит ушки, она потребует объяснений. Может, у нее и куцый умишко, но в придачу к нему идет хитрость вестфальской крестьянки, а кроме того — невероятный, на грани противоестественного, крысиный нюх. Она-то мигом сообразит, что сапоги не ходят без пары — раз Котейшество куда-то запропастилась, а сестра Барби судорожно ее разыскивает, знать, дело нечисто…
Она потребует объяснений. И очень быстро докопается до правды, а докопавшись, взвоет от восторга. Ее противостояние с Каррион, сестрой-батальером, еще не достигло той стадии, чтобы считаться открытой войной, но она несомненно ведет к ней приготовления, более обстоятельные, чем герцог Саксен-Веймарский, вошедший в свиту архивладыки Белиала как Бернгард-Раздиратель — к осаде Брайзаха[9]. И в этом свете херов старик со своим Цинтанаккаром мог сыграть ей отличную службу.
Все в Малом Замке знают, что Барбаросса — первая ученица Каррион, ее доверенный клеврет, которого она прочит на свое место. Претендент на должность сестры-капеллана в следующем году. Если она окажется втянута в историю с кражей в Миттельштадте, тень этого позора неизбежно упадет и на ее патрона. И тень паскудная, грязная, как половая тряпка. Для Гасты это станет отличным подспорьем в ее борьбе за ковен, борьбе, которая уже через несколько месяцев сделается не только открытой, но и кипящей, как адская бездна. В эту бездну она охотно спихнет не только Каррион, но и всех «батальерок», что находятся под ее крылом…
Нет, подумала Барбаросса, изнывая от бездействия на крыльце Малого Замка. Я уже подвела Котейшество, поставив ее жизнь на кон, подвести еще и Каррион в придачу я не имею права.
— Сколько на часах?
Шустра вздрогнула, но ответила почти тотчас. Как и полагается вышколенной прислуге, она всегда знала, который час.
— Тридцать пять минут восьмого, сестра!
Семь часов! Больше того, семь часов с половиной! Барбаросса едва не заворчала сквозь зубы от глухой звериной ярости. Путь до Малого Замка, обычно занимавший у нее считанные минуты, растянулся едва ли не на двадцать. Впрочем, неудивительно. Кто, скажите на милость, вместо того, чтобы направить свои сапоги к дому, прятался за изгородью, невесть что надеясь увидеть? Кто развлекал себя болтовней с гомункулом, вместо того, чтобы действовать? Кто…
Она всегда паршиво разбиралась с цифирью, но в этот раз числа складывались друг с другом удивительно споро, ей даже не потребовалась помощь Лжеца. У нее осталось немногим более получаса, прежде чем блядский Цинтанаккар в очередной раз напомнит о себе, откусив от сестрицы Барби еще один сладкий кусочек…
— Кто из сестер в Замке? — резко спросила она.
Шустра и в этот раз отрапортовала почти без колебаний:
— Старшая сестра Гаста, старшая сестра Каррион, сестры Саркома и Гаррота.
Не так уж много народа, прикинула Барбаросса. Знать, Гаргулья рыщет по броккенбургским закоулкам и крышам, охотясь на крыс и предаваясь прочим развлечениям, что больше пристали бродячей собаке, чем ведьме из ковена «батальерок», а Ламия… Черт, где бы ни находилась сейчас сестра Ламия и какими бы помыслами ни руководствовалась, чем дальше она находится от Малого Замка, тем лучше, в обществе этой суки даже похлебка, кипящая в котле, казалось, может замерзнуть, обратившись в лед…
Старшие сестры, Гаста и Каррион, в замке, а значит, надо держать ухо востро. Каждая из них — рука Веры Вариолы, каждая из них не замедлит безжалостно ее покарать если вскроется хотя бы одна четверть от ее сегодняшних грехов…
— Я могу еще чем-то помочь, сестра Барбаросса?
Шустра не выглядела ни издевающейся, ни даже лукавой. Если ее темные цыганские глаза и выражали что-то помимо свойственного им блеска, то это искреннюю готовность помочь. Можно не сомневаться, стоит ей приказать — та опрометью бросится прочь, выполняя распоряжение, так, что даже свистнуть вослед не успеешь, но…
— Прочь! — сквозь зубы бросила Барбаросса.
Ее подмывало всадить этой чертовке кулак под дыхалку, просто чтобы сбить с нее немного спеси, напомнить ей о том месте, которая она занимает в ковене. Если эта мелкая чернявая сука думает, что вылизывание пизды Гасты делает ее положение в Малом Замке более надежным… Черт, заманчивая перспектива, но это, пожалуй, придется отложить на потом, как и многие другие приятные вещи.
Котейшества нет в замке. Напрасно потраченное время, напрасные надежды. Впрочем… Барбаросса ощутила легкую дрожь надежды, бархатной щеточкой скользнувшую между лопаток. Может, этот путь был проделан не напрасно. В замке нет Котейшества — это херово, но это факт — однако могут оказаться другие вещи, которые сделаются ей полезны. Например…
Она вспомнила сундучок Котейшества, стоящий у стены в общей зале. Непримечательный сундучок, обитый железом, скрывающий внутри всякого рода мелочи, которые обычно обретаются в сундучках у шестнадцатилетних девчонок — разглаженные фантики от конфет, этикетки от винных бутылок, пропитанные духами пучки перьев и книжные закладки с картинками, кулечки с лакричными и карамельными конфетами, презервативы из овечьих кишок, коробочки с румянами и тушью… В ее собственном хранилось лишь несколько ножей, промасленная ветошь, пара брошюр по алхимии, которые она никак не могла сподобиться прочитать, да прочий хлам, не представляющий интереса даже для последних воров в Броккенбурге. Но в сундучке Котейшества… Там — она доподлинно знала это — под всеми этими фантиками и закладками сберегается нечто куда более ценное — ее тетрадь с записями.
Объемный, даже внушительный фолиант, исписанный аккуратным почерком Котейшества с указанием множества вещей, которые она по какой-то причине не доверила памяти. Университетские конспекты с подробными приписками и уточнениями, алхимические рецепты, чертежи и схемы построения чар… Как многие ведьмы, отдающие всю себя изучению адских наук всю душу без остатка, Котейшество в глубине души боялась что-нибудь позабыть, оттого старательно записывала в тетрадь многие важные вещи, которые держала в уме.
Важные вещи, среди которых ей может встретиться что-то небезлюбопытное.
Например, имя «Цинтанаккар».
Кажется, Лжец пренебрежительно фыркнул в своем мешке. И хер с ним.
— Сестра…
Шустра вместо того, чтоб раствориться, как плевок в колодце, мялась на крыльце, теребя пальцами полу вытертого дублета. Знать, что-то грызло ее изнутри, мешая опрометью броситься прочь, спасая свою шкуру. И, верно, что-то значительное, раз уж возобладало над этим мудрым инстинктом.
— Что тебе?
— Старшая сестра Каррион, — Шустра отвела взгляд, явственно борясь с желанием отступить на шаг в сторону, — Она ожидала вас на занятие по фехтованию сегодня в пять пополудни. И была очень… разочарована вашим отсутствием.
Фехтование. Каррион. Пять часов.
Барбаросса ощутила, как мешок с гомункулом наливается тяжестью, словно там помещается не банка с тухлым выблядком, а дюжина двенадцатифунтовых ядер.
Она была так увлечена свалившимися на ее голову неприятностями, что позабыла о назначенном ей уроке. И, черт возьми, эта забывчивость самым паршивым образом отзовется на ее шкуре.
Каррион чертовски серьезно относилась к своим урокам, не делая снисхождения и послаблений для своих учениц — и для самых талантливых из них. Даже небольшое опоздание было чревато дополнительной порцией упражнений, таких изматывающих, что
ей невольно вспоминалось детство в Кверфурте и трещащие от тяжести корзины с углем позвонки. Каррион не признавала смягчающих обстоятельств. Кажется, она вообще не знала об их существовании.
Барбаросса выругалась сквозь зубы. Может, она и пользуется статусом протеже Каррион в Малом Замке, но этот статус ни на дюйм не улучшит ее участь, когда старшая сестра вспомнит про нее в следующий раз. Прогулянное занятие может быть мелочью для кого-то, но только не для нее. Можно не сомневаться, она заставит плакать спину сестрицы Барби кровавыми слезами…
Барбаросса ощутила желание вжать голову в плечи, как еще недавно делала Кандида. Окна кабинета Каррион в башне горели, а это могло значит только одно. Сестра-капеллан в замке. Дожидается ее появления. И как только дождется…
Возможно, монсеньор Цинтанаккар сегодня ляжет спать голодным, подумала Барбаросса. Потому что все, что от меня останется после Каррион, это груда окровавленного дерьма — едва ли этим удовлетворится безумный сиамский демон, считающий себя зодчим из самого Ада…
— Меня здесь нет, — негромко и отчетливо произнесла Барбаросса, глядя Шустре в глаза, — Повтори.
— Вас здесь нет, сестра, — покорно отозвалась та, не переменившись в лице, — Ушли с утра в университет да так и не приходили.
— Молодец, — она потрепала ее пальцами по щеке. Презрительная ласка, достающаяся обычно шлюхам из таверны, — А теперь брысь прочь с моих глаз.
Барбаросса застыла на пороге, машинально поглаживая ладонью живот, точно бессознательно пытаясь приласкать поселившегося внутри него демона, как ласкают кота или прочую домашнюю тварь.
Записки Котейшества. Вот, что может ей помочь. Некоторые из них, конечно, зашифрованы, но она знает шифр, а значит, сможет их прочитать. Котейшество никогда как будто бы не испытывала склонности к сиамских демонам, но ее записи — кладовая бесценных и тщательно систематизированных знаний во всех областях адских наук. Совсем нельзя исключать того, что в разделе Гоэции ей встретится знакомое имя. А даже если и не встретится — может, она узнает, как найти общий язык с существами его рода…
Лжец в мешке фыркнул, в этот раз отчетливо.
— Напрасные надежды, — пробормотал он, — Я почти уверен, что Цинтанаккар уникален в своем роде. У него нет ни близких родичей, ни покровителей, ни сюзеренов. Он — обуянный жаждой крови адский дух, а не какой-нибудь шорник при дворе адского владыки.
— Думаешь, в записях ничего нет о нем?
— По всей видимости.
— Значит, я проверю.
— Время, — Лжец произнес это резко, будто бы сквозь зубы, — Позволь напомнить, у тебя в запасе чуть более получаса. И все богатства мира не помогут тебе убедить Цинтанаккара отсрочить пытку.
Барбароссе пришлось набраться духа, прежде чем переступить порог.
— Заткнись, — произнесла она, — Ради всех кругов Ада, заткнись, Лжец.
Внутри Малого Замка царила сырость — тот неприятный вид сырости, который Барбаросса не любила больше всего и который всегда пробирался внутрь по осени, невзирая на толстые каменные стены и тщательно законопаченные паклей швы в оконных рамах. Этот запах, неуловимо отдающий не то водорослями, не то квашенной капустой, вплетался во все здешние ароматы, усиливая одни и ослабляя прочие, отчего замок немедленно начинал разить казармой ландскнехтов. Из кухни пахло кашей на свиных шкварках, из чулана — сырыми плащами, из прихожей — несвежей стружкой, подгнившей обувью, лаком и жиром для ламп.
Печь на первом этаже натужно трещала, бросая на стену злые оранжевые сполохи, в ее топке, похожей на ад в миниатюре, жарко пылали дрова. Но даже она не могла выгнать из замка чертову сырость. Барбаросса мрачно усмехнулась. Известно, отчего. Судя по едкому духу, отчетливо ощущаемому в воздухе, в печи горели еловые дрова, дающие до черта смолы и вони, чертовски паскудно горящие, но стоящие вдвое дешевле дубовых. Барбаросса не сомневалась, что Гаста и на этом сумела нагреть руки. Аккуратно получая деньги от Веры Вариолы на дрова и провиант для ковена, и то и другое она приобретала вполцены в одной только ей известных лавочках Миттельштадта. Сыр часто оказывался прогорклым, хлеб несвежим или самого скверного помола, наполовину состоящий из отрубей, а вино — кислятиной, половину букета которой составляла изжога. Черт, эта сука так привыкла распоряжаться общим кошелем «Сучьей Баталии», что уже с трудом отличала его от своего собственного! Как однажды мрачно пошутила Саркома, пытаясь вычистить гниль из купленного накануне лука, если бы сестре Гасте дали денег, поручив купить коня, она вернулась бы в Малый Замок с лягушкой на узде…
Старшие сестры по заведенной традиции питались за отдельным столом, и уж для него Гаста обычно не скупилась. Да и сама пила отнюдь не кислятину.
Запах каши со шкварками был соблазнителен, но Барбаросса не позволила ему сбить себя с пути. Некстати вспомнилась мясо, которого она так и не отведала в «Хромой Шлюхе». Ничего, хмуро подумала она, ступая на скрипучую лестницу, подвяжешь брюхо на пару часов, небось, с голоду не помрешь.
Кажется, Цинтанаккар мрачно усмехнулся ей изнутри.
Общая зала не производила впечатления просторной, даром что занимала почти весь второй этаж Малого Замка. Служившая «батальеркам» и спальней и столовой и всеми прочими помещениями, от оружейной до игорной залы, в любое время суток она вмещала в себя так много народу, что мало чем отличалась от трактира, особенно в те моменты, когда сестры, раздувая воображаемую или мнимую обиду, принимались крыситься друг на друга или пускали в ход кулаки.
И все же это был дом. Может, тут не было украшенных шелками альковов и будуаров, как у «бартианок», не скользили слуги в ливреях, разнося на подносах виноград — плевать. Она, Барбаросса, согласна считать домом любое место, где ей не могут всадить нож под ребра. И Малый Замок в этом отношении полностью удовлетворял ее требованиям.
Обычно уже после обеда общая зала представляла собой весьма суетное место. Возвращаясь с занятий, «батальерки» использовали его каждая на свой лад. Кто спешно хлебал похлебку из миски, кто готовил уроки, кто откровенно бездельничал, развлекая себя бесхитростными проказами или болтовней. Кому-то непременно нужно было заштопать чулки, подстричь ногти или смазать раствором из печной сажи с уксусом прыщи. Поупражняться со шваброй, воображая ее алебардой, пооткрывать в самый неподходящий момент окна, разбросать по всей комнате предметы туалета, куриные кости и заколки…
Общая зала лишь казалась огромной, уж по крайней мере, по сравнению с чуланом, где спала прислуга. Разделенная на семь частей, по числу сестер третьего круга, обитавших в замке, она превращалась в подобие земного шара в миниатюре, вечно раздираемого склоками, сварами и войнами. Гаргулья, пребывая не в духе, запросто могла вцепиться зубами в любую товарку, имевшую несчастье оказаться поблизости. Холера жить не могла без скабрезных анекдотов и рассказов о своих похождениях, от некоторых из которых, пожалуй, стошнило бы даже многое повидавших «бартианок», давно сделавших похоть одним из излюбленных инструментов своего ковена. Саркома, сама редко лезшая в драку, охотно подбадривала участниц, безжалостно орудуя ядовитыми шипами своих острот, а Ламия… Ее присутствие в общей зале было почти незаметным, она никогда не участвовала в разговорах и даже на обращенные к ней вопросы зачастую отвечала одной только улыбкой. Но всякий раз, когда она оказывалась внутри, все находящиеся там сестры внезапно ощущали будто бы скопившееся под крышей Малого Замка напряжение — точно гул невидимых энергий Ада…
Прошло менее полутора лет с тех пор, как Барбаросса повесила свою койку в одном из углов общей залы, рядом с койкой Котейшества, но ей казалось, что именно тут, в этой захламленной и тесной комнатушке с закопченными от ламп потолками, рассохшимися рамами и скрипучими досками на полу, она провела куда большую часть своей жизни, чем в далеком Кверфурте.
Это здесь они сообща перевязывали окровавленную Гаргулью, когда той вздумалось одним прекрасным вечером сигануть наружу прямо сквозь оконную раму, едва не гильотинировав себя. Это здесь они откачивали Холеру, закинувшую в пасть смертельную дозу спорыньи, заблевавшую половину залы и почти успевшую испустить дух на их руках. Здесь, переругиваясь, двигали мебель, пытаясь пойти последний закатившийся невесть куда талер, когда оказалось, что не на что купить даже хлеба.
Поднимаясь по лестнице, Барбаросса не слышала из общей залы ни привычного гомона голосов, возвещающего очередную свару, ни смеха, ни прочих звуков, обыкновенно окружавших «Сучью Баталию» в минуты отдыха, одно только сонное бормотание оккулуса.
Оккулус включен? Как странно. Обычно Гаста не позволяла его включать, берегла силы заточенного внутри демона. Включать хрустальный шар дозволялось обыкновенно лишь по исключительным случаям — да в те разы, когда Гаста по какой-нибудь надобности покидала замок, оставив младших сестер на хозяйстве…
Бывали здесь и веселые времена, вспомнила Барбаросса. Как-то раз Котейшество, Ламия и Саркома, самые сильные ведьмы-«тройки», объединились в канун Литы[10], чтобы вызвать демона-предвестника, сулящего открыть им будущее. Каждая из «батальерок» в свое время изучала в университете астрологию, аэромантию, тассеографию и антропомантию и каждая из них неизбежно разочаровывалась в результатах предсказаний. То ли адские энергии нарочно спутывали результаты, не допуская четкого ответа, то ли в чарах был сокрыт невидимый дефект, вся эта замшелая прадедушкина херня не смогла бы даже предсказать дождь после обеда. Нет, в этот раз Котейшество, Ламия и Саркома подготовились как надо.
Нашли где-то в Унтерштадте печень отцеубийцы, купили в Руммельтауне толченого асфоделя, рябиновой коры, известки и царской водки. Гаргулья натягала им прорву дохлых крыс, в обилии обитавших вокруг Малого Замка, которых они варили в огромном казане три дня напролет, наполнив зловонием весь замок и едва его не спалив.
Были и другие ингредиенты, которых Барбаросса не знала и не хотела знать. Все они добывались сестрами — выменивались, покупались или похищались — и все шли в ход. Общее дело удивительным образом сплотило их. Пожалуй, это были три самых тихих и мирных дня в Малом Замке за все время его существования. Каждая хотела знать, что ждет ее в будущем, даже сучка Холера на какое-то время перестала пропадать в Гугенотском квартале, пристально наблюдая за ходом эксперимента и принимая в нем посильное участие.
Днем ритуала было двадцать четвертое июня. Они собрались в общей зале, потушив все лампы и тщательно задрапировав шторами окна. Шустра изнывала от любопытства, пытаясь принять в нем участие, и охотно отдала бы старшим сестрам пару собственных пальцев за такую возможность, но ее вместе с прочей прислугой заперли в чулане. Следом пришлось изгнать и Гаргулью — с ее участием число ведьм в комнате достигало семи, а это неблагоприятное число для чар любого рода. Кажется, она особо и не расстроилась — иногда Барбаросса вообще сомневалась в том, что интеллект сестры Гаргульи сильно отличается от интеллекта тех мышей, на которых она охотится по вечерам.
Котейшество откупорила бронзовую бутыль, в которой клокотало сваренное ими зелье, и… Демон взмыл из своего сосуда, рассыпая трещащие искры, точно римская свеча. Рычащий, воющий не то от боли, не то от ярости, он был похож на миниатюрного человечка, охваченного огнем, извергавшего из себя абракадабру на диалектах демонического языка. Сестры попытались поймать его тюфяками и подушками, но лишь превратили их в дымящиеся тряпки да запятнали сажей и ихором покрытые свежей побелкой стены. В высшей точке своей траектории демон-предсказатель заверещал и лопнул, превратившись в четыре стремительно несущиеся вниз кометы. Одна из них досталась самой Барбароссе, оставив на животе чертовски болезненный ожог, подживавший еще две недели, одна опалила ухо Холере, третья едва не спалила заживо Саркому, а четвертая… Четвертая досталась сестре Каррион, невовремя заглянувшей в общую залу с целью узнать, что за вертеп в ней происходит.
Ритуал предсказания не обернулся добром для его участниц. Каррион, обыкновенно не вмешивавшаяся в дела воспитания, в этот раз сделала исключение, лишив весь ковен вина на следующий месяц и определив каждой из «предсказательниц» по двадцать плетей. По иронии судьбы, отвешивать плети определено было Гаргулье, изгнанной из круга сестер на время ритуала, а уж ее рука жалости не ведала…
Забавный вышел фокус. «Предсказание» оказалось никчемным, но, вспоминая его, сестры-«батальерки» еще долго хихикали, потирая исполосованные спины.
Случались здесь и прочие истории, которые приятно было вспомнить. Вроде истории с Острицей, которую в наказание за какой-то проступок загнали в колодец и продержали там всю ночь, а когда она выбралась, то была фиолетовой и похожей на утопленницу. Или та история, когда Холера нацепила на себя диадему, не зная, что та из настоящего серебра — то-то паленой свининой воняло во всем замке…
Но все эти истории почти мгновенно выветрились у нее из головы, едва только она преодолела лестницу. Общая зала была ярко освещена, ей не показалось с улицы, и это были не привычные ей масляные лампы, распространяющие удушливый смрад мертвых китовых туш. Это были зачарованные хрустальные колбы, висящие на потолке — и не одна, не две, а все шесть!
Свет! Во имя всех блядей и девственниц, сколько света! Что за праздник снизошел на Малый Замок среди октября, если сестры решились зажечь колдовские лампы? До Вальпургиевой ночи как будто бы еще далеко…
Каждая такая колба представляла собой миниатюрный стеклянный сосуд, напомнивший ей уменьшенную банку с гомункулом, только внутри помещался не недозревший человеческий плод, а крохотный демон, похожий на раздувшегося садового слизня. Сегодня все мне напоминает о гомункулах, подумала Барбаросса, вынужденная прищуриться, чтобы что-то разобрать, о блядских гомункулах и их никчемных банках. Кажется, в мешке у нее за спиной тихонько хихикнул Лжец.
Демоны в стеклянных колбах даже и демонами-то не были, всего лишь слабосильными духами воздуха, собратья которых, должно быть, в адских чертогах играли роль мошкары, но света давали много, чертовски много. Не по своей воле, разумеется. Чары Махткрафта, передающиеся через густую паутину проводов в Малый Замок, проникали в стеклянные колбы, пронзая заключенных внутри демонов, заставляя их дрожать в судорогах, выделяя свет и тепло. Чертовски мудро устроенная штука. В ее родном Кверфурте даже в ратуше не было таких ламп, там все еще палили жир и свечи, пятная низкие потолки.
Единственным неудобством было то, что сотрясаемые судорогами демоны, заключенные в свои стеклянные пыточные камеры, помимо света и тепла производили и звуковые колебания — тонкий, на грани слышимости, писк. Должно быть, медленно сжигавшие их чары Махткрафта причиняли им боль. Если и так, Барбаросса не собиралась их жалеть. Она сама порядком выхлебала боли за сегодня — и хер его знает, сколько еще осталось в бочке…
— «Сучья Баталия» что, дает сегодня бал? — осведомилась она, заходя в залу, — А сестрицу Барби и предупредить забыли?
— Можно подумать, если мы устроим бал, ты сподобишься снять свои штаны, смердящие точно дохлая лошадь, — отозвался из залы знакомый голос.
— Если Гаста заметит, что вы палите свет почем зря, ты вскоре сама запахнешь не лучше, крошка Сара.
Саркома хихикнула. Любительница острот, тонких и изящных, как стилет, она умела ценить и грубоватую шутку. А может, это было просто попыткой проявить уважение к старшей сестре и ее кулакам. Впрочем, это сомнительно — уважение у Саркомы…
В общей зале обнаружилось куда меньше народу, чем здесь обыкновенно бывало в вечерние часы. В сущности, все две суки — Саркома и Гаррота. Пользуясь отсутствием прочих сестер, они устроились в общей зале с таким удобством, будто воображали себя герцогинями Малого Замка — стащили в кучу все тюфяки и подушки, соорудив из них настоящую гору, и с удовольствием возлежали на ней, стащив с себя верхнюю одежду, в одних только брэ да нижних сорочках. Расслабленные, точно вышвырнутые на берег медузы, они были полностью поглощены бубнящим в углу оккулусом, в хрустальной глади которого мелькали какие-то фигуры да приглушенно хлопали выстрелы мушкетов. Видать, давали какую-то батальную пьесу, и небезынтересную, судя по тому, как обе пялились в хрустальный шар, забыв обо всем на свете.
Увидев такую картину, Барбаросса едва не присвистнула, на мгновение даже забыв про нетерпение, жгущее ее изнутри. Включенный свет, работающий оккулус, две бездельничающие сестры посреди залы… Увидь их Гаста в таком виде, ее на месте хватил бы удар, не без удовольствия подумала Барбаросса. Впрочем, рыжая сука настолько живучая, что один удар ее бы не свалил — об ее голову можно расшибить хороший закаленный шестопер. Пожалуй, она даже не стала бы звать Гаргулью, чтобы возложить на нее плечи экзекуцию, самолично исполосовала бы их своим ремнем с медными бляшками поперек спин. Если что-то и бесило Гасту больше излишних трат, так это вид прохлаждающихся без дела «батальерок».
— Неужто старая карга наконец издохла? — спросила Барбаросса, оглядываясь.
— В тот день, когда Гаста издохнет, двери Ада распахнутся во второй раз, — буркнула Саркома, не отрываясь от оккулуса, внутри которого не стихала пальба, — И из него сбегут все бесы, что там еще остались.
Саркома выглядела неважно. Несмотря на то, что в общей зале было тепло, она кутала плечи в шерстяной платок, позаимствованный у кого-то из сестер, бледное как промокашка лицо было покрыто обильными каплями пота. Никак простыла? В октябре в Броккенбурге ничего не стоит подхватить хворь. Не оттого, что промочишь ноги в канаве или тебя прихватит злым сквозняком в неотапливаемой лекционной зале. По осени роза ветров меняет свои течения, направляя воздушные потоки с северо-востока. Мало того, что Броккенбург и так захлебывается в собственных выхлопах магических чар, так еще и получает щедрый привесок от Магдебурга, где те скоро проедят небо насквозь. Немудрено с толикой пепла вдохнуть в себя какую-нибудь мелкую дрянь, выплюнутую лабораторными печами за двести миль от Броккенбурга.
— Старая карга в своих покоях, — отозвалась Гаррота, тоже не отрывавшая взгляда от оккулуса, — Сегодня на обед она выхлебала полную флягу сливовки, после чего утомилась от хлопот и дерет глотку храпом уже третий час.
Барбаросса усмехнулась. Черт, это похоже на сестру-кастеляна. Держа ковен в ежовых рукавицах, она не прочь была потешить собственные грешки, делая себе послабления там, где это возможно. Благо ни одна из младших сестер не осмелилась бы донести на нее Вере Вариоле. Через час или два она спустится к ужину, злая и раздражительная, чтобы вновь терзать прислугу, пристально наблюдая за тем, кто и сколько кусков съел, отдавать приказы и управлять чертовой сворой голодных сук, по какой-то причине именуемой ковеном.
— Могли бы подсыпать в сливовку крысиного яда. Я слышала, он хорош для сна.
Саркома фыркнула из-под своего платка.
— Гаста выхлебает два шоппена крысиного яда, а после скажет, что вино сегодня кисловато. Что это ты сегодня без Котейшества, Барби? Только не говори, что она наконец решила заменить тебя каким-нибудь особенно удачным своим катцендраугом!
Барбаросса стиснула зубы, но сдержалась. В прошлом ей не раз приходилось заставлять крошку Сару сожалеть о сказанном, позволяя жизненной мудрости проникать внутрь через свежие прорехи в ее неуязвимой для острот шкуре. Саркома никогда не держала в руках оружия опаснее столового ножа, но ее собственные остроты разили так безжалостно, как не разила ни одна рапира в Броккенбурге. Бывало, когда терпение иссякало, Барбаросса учила ее вежливости. Иногда на кулаках, иногда при помощи ремня, снятого сапога или скалки для теста, позаимствованной на кухне. Это не было избиением, лишь дежурной взбучкой — все в Малом Замке знали, что даже если выбить Саркоме все ядовитые зубы до последнего, уже через три дня она отрастит новые, еще более острые.
— Котейшество осталась в университете, — сухо отозвалась Барбаросса, — Готовится к лекции. Просила принести ее записи по Гоэции.
Саркома равнодушно махнула рукой. Мол, мне-то что. Утащи хоть половину замка, я и слова не скажу.
Они с Гарротой смотрели по оккулусу какую-то пьесу. Кажется, весьма посредственную, малоизвестного театра, поскольку многие декорации выглядели откровенно дешево и аляповато. Городской пейзаж был изображен картонными трафаретами и черной марлей, которые никто даже не пытался скрыть чарами иллюзорной магии, оставляя на виду многочисленные огрехи, а костюмы актеров выглядели совсем уж нелепо — судя по всему, их обряжали без всякого умысла, в любые тряпки, которые сыскались у костюмера.
Дешевая картинка. Сразу видно, что к этой пьесе не прикладывала руки ни «Баварская императорская опера», по праву гордящаяся своим реквизитом, ни гамбургский «Дом Оперетты». Скорее всего, жалкая поделка из числа тех, что сотнями клепают для своих подмостков дрезденские паяцы. Эти-то горазды ставить на сцене что угодно, скармливая публике дурацкие водевили, лишь бы бутафорская кровь лилась погуще — публика любит, когда погуще, особенно если каждый акт будет перемежаться дуэлями и бутафорской пальбой…
Черт. Барбаросса едва не хмыкнула.
Забавно вспомнить — когда-то она сама мало чего смыслила в театрах. В Кверфурте единственным заведением, служащим источником развлечений, был трактир. И не сказать, чтоб эти развлечения могли похвастать изрядным разнообразием. Иногда — пару раз в год — заезжал бродячий кашперлетеатр, но надолго обычно не задерживался — среди углежогов обыкновенно находилось не много желающих наблюдать, как тряпичные куклы колотят друг дружку, они и сами не дураки были помахать кулаками, разминая друг другу носы и выколачивая отравленные ядовитой копотью души.
Театр — развлечение для богатых мужеложцев и великосветских прошмандовок. Великое удовольствие — смотреть на паясничающих лицедеев, разодетых в шелка и парчу, играющих в жизнь в окружении нелепого и зачастую никчемного обрамления!
Она бы нипочем не пристрастилась к этому развлечению и в Броккенбурге — если бы не Котти. Штудирующая театральные афиши не менее прилежно, чем труды по Гоэции и спагирии, она всегда знала, какие представления и где дают, какая труппа посетила город, где можно перехватить контрамарку или билет на галерку по половинной цене. Ее страсть к театру была тихой страстью, не рождающей ослепительных искр, но такой, которая занимала в ее душе изрядное место и не могла быть ничем вытеснена. Барбаросса всегда находила это забавным — ведьма, которая, несмотря на юный возраст, в силах самостоятельно заклинать адских духов, трансмутировать олово в кобальт и разбираться в двухсотлетних фолиантах голландских чернокнижников, находит удовольствие в том, чтобы, затаив дыхание, наблюдать за грубо сколоченной сценой, где вместо снега падают клочья ваты, а замки выстроены из картона и папье-маше!
Но Котти и ей привила любовь к театру. Исподволь, не штурмом, но мягкой осадой. Затащила ее пару раз на какие-то представления, нарочно выбирая те, где побольше звенят шпагами, а билеты дешевле всего. Барбаросса смотрела, но без особого восхищения — мало удовольствия наблюдать, как разряженные в шелка пидоры тычут друг дружку прутиками, изображающими рапиры, да так неловко, будто отродясь не держали в руках ничего кроме хера!
А потом были «Дурные сновидения на Ульменштрассе», после которых Барбаросса вышла из театра на пошатывающихся ногах, с трудом переводя дух. Это была даже не драма, просто неказистая и недорого поставленная мистерия-массакр, но то ли реквизиторы постарались на славу, то ли актеры продали душу адским владыкам за это представление — эффект был такой, что Барбароссу проняло до самой селезенки. Всякий раз, когда на сцене появлялся, зловеще ухмыляясь, одержимый демоном убийца Фридрих с его ободранным до мяса лицом и усеянной бритвенными лезвиями перчаткой, она забывала, как дышать, и только дрожащая ручка Котейшества, сжатая в ее пальцах, возвращала ее в реальность. Чертов Фридрих словно был ее собственным отражением. Злобным духом с изуродованным лицом, мечущимся по сцене, жутко хохочущим, с наслаждением кромсающим беспечных блядей и слабосильных вьюношей. Это было отвратительно, жутко и… так знакомо. Это она, Барби, металась по Броккенбургу, обожженная, мучимая ненавистью, не имеющая ни крыши над головой, ни сестер, способная доверять лишь острой стали. Это ее именем в Брокке скоро начали пугать молодых сук. Это она сделалась чудовищем, пирующим в темных переулках…
Барбаросса не отрывалась от сцены все два часа, забыв про голод и жажду, потрясенная увиденным. Мистерия и верно вышла жутковатой. Чертовы реквизиторы не поскупились на чернила, изображающие кровь, как и на мясные обрезки, которые должны были изображать человеческую требуху. Бедная Котти все представление просидела белой как мел, боясь вздохнуть. Привыкшая к беспечным водевилям и романтическим пантомимам, она была потрясена так, что едва не разрыдалась прямо в театре, а после еще две ночи поскуливала во сне. И это ведьма, кромсающая чертовых котов с хладнокровием военного хирурга!
После «Дурных сновидений» было много других — «Гейстерягеры», «Плоть и кровь», «Сияние», «Безумный Максимилиан». Барбаросса не стала всеведущим театральным завсегдатаем, она с трудом отличала просцениум от бенуара, ее путали сложные полилоги, а интермедии обычно нагоняли тоску, но кое-чего она все-таки нахваталась со временем. Недостаточно много, чтобы беседовать с Котти об высоких материях, авторском стиле и манере подачи, но когда-нибудь…
Она не сразу смогла разобрать, что именно смотрят Гаррота с Саркомой. Оккулус Малого Замка был велик, с хорошую дыню размером, но, к сожалению, так же стар, как и стены вокруг него. В ясную погоду от него еще можно было дождаться сколько-нибудь четкой картинки, но едва лишь опускались сумерки или поднимался ветер, как внутри высыпал обильный белесый снег, наполовину скрывающий далекую сцену и актеров.
Напрасно младшие сестры часами полировали шар мягкими замшевыми тряпками и натирали хорошим воском — стекло, может, и потускнело немного с годами, но главной проблемой было не оно, а сидящий внутри дух. Та самая искра, которая превращала большую стеклянную бусину во всевидящий глаз, ловящий исходящие отовсюду магические эманации и показывающий волшебные картинки.
Дух внутри оккулуса звался Амбрамитур, он приходился младшим кузеном Дабриносу, двенадцатому духу в свите адского владыки Демориела, и был столь стар, что казалось удивительным, как он вообще способен работать. Верно, он развлекал своими картинками зрителей еще в те времена, когда дамы носили огромные, на кринолине, платья и украшали себя гигантскими париками.
Тугоухий, как и все старики, он мог не слышать команду даже с пяти шагов, хоть охрипни от крика. В холодную погоду по полчаса пробуждался ото сна, демонстрируя лишь какую-то муть сродни метели, в жаркую то и дело засыпал, фонтанируя бесформенными разноцветными пятнами… Были у него и свои чудачества, как у каждого существа почтенного возраста. Бывало, он самовольно переключался с одной магической волны на другую, отчего слезливая драма в любой момент могла превратиться в прогноз погоды или трансляцию со скачек. Иногда, точно вспомнив молодость, он принимался бесхитростно шалить — все актеры делались желтолицыми, точно маялись печенью, или начинали говорить смешным фальцетом или от них вовсе оставались одни только головы…
Невинные, в общем-то, фокусы — «Падчерицы Сатурна» в свое время намаялись со своим оккулусом куда сильнее — но способные вывести из себя. Котейшество не раз пыталась облегчить ему работу. Часами сидела возле него, прищурившись, что-то бормоча себе под нос — пыталась разобраться с мельчайшим, филигранно устроенным, узором чар в его середке. Напрасные труды. Не требовалось быть большим знатоком Гоэции, чтобы понять — рано или поздно старенький Амбрамитур издохнет в своем хрустальном шаре, и тогда не будет ни пьес по вечерам, ни прочих нехитрых развлечений, которые он мог предоставить, останется только вечный снег и ничего больше.
Конечно, в Эйзенкрейсе всегда можно купить новый оккулус, в тамошних витринах тысячи моделей, от крохотных, как куриное яйцо, которые можно запросто носить в кармане, до огромных, размером с тыкву, которые выдержит не каждый стол. Но вот цена… Новенький стоит по меньшей мере гульденов двадцать — Гаста скорее изойдет на дерьмо, чем выделит из казны Малого Замка такие деньжищи.
Гаррота и Саркома никогда не были поклонницами театра, но, видно, пьесу показывали захватывающую, потому что обе мгновенно забыли о присутствии Барбароссы, стоило ей только замолчать. Барбаросса скосила глаза в сторону тусклого оккулуса, но почти ничего из происходящего не разобрала. Кажется, играли сцену погони. Между картонных декораций, долженствующих изображать городской пейзаж, одинокий всадник на черном как ночь андалузском скакуне преследовал небольшой почтовый фаэтон, на козлах которого сидели мрачный сосредоточенный мужчина и перепуганная женщина. Преследовал едва ли с добрыми целями — с удивительной ловкостью перезаряжая на скаку короткий бандолет[11], не выпуская из рук поводьев, он всаживал в трясущийся фаэтон один заряд картечи за другим, окутываясь густыми облаками пороха.
Сцена погони была напряженной и даже отчасти жутковатой. Не из-за пальбы — театральные мушкеты палили ослабленным зарядом пороха, чтоб пощадить уши зрителей — скорее из-за преследователя на черном скакуне. В его облике было что-то пугающее, подумала Барбаросса, хоть сразу и не поймешь, что именно. Что-то… неестественное. Быть может, дело было в его чудной посадке — в седле этот тип держался неподвижно и неестественно прямо, как никогда не сидят всадники, а может… Может, дело было в его лице, каком-то бесстрастном, холодном и пугающе пустом. Обычно преследователям полагается кричать во все горло, изрыгать проклятья, размахивать мушкетом, работать уздой и стременами — она пересмотрела чертову кучу пьес с погонями на своем веку и все они были отчасти похожи — этот же скакал молча, не совершая ни одного лишнего движения, точно сам был посланной вдогонку беглецам мушкетной пулей.
Лицо будто бы вроде и знакомое. Короткие, не по нынешней моде, светлые волосы, почти не тронутые пудрой, подбородок тяжелый, как таран на носу у броненосца «Фердинанд Макс»[12], высокий мощный лоб… Несмотря на то, что сцена изображала ночь, на носу его сидело пенсне с затемненными стеклами, мешающее видеть глаза, и это тоже было почему-то пугающим — отчего-то казалось, что если этот странный тип снимет пенсне, глаза его окажутся такими же пустыми, как стекла, которые их скрывают.
Симпатичный тип, хоть и с харизмой, более приличествующей жеребцу-трехлетке. От него так и разило грубой мужской силой, отчего у Барбароссы невольно кольнуло где-то в районе крестца. Кажется, известный актер, с опозданием вспомнила она, из какого-то старого австрийского театра. Имя его она вспомнила почти сразу — Мейнхард. А вот фамилия… Граувеббер? Вайсекушнер? Проклятье, вылетело из головы…
Не дожидаясь, пока его имя будет вспомнено, здоровяк на скакуне почти поравнялся с удирающим фаэтоном — и всадил заряд картечи в упор, едва не разорвав в клочья удирающих беглецов. Бандолет был снаряжен лишь малой толикой пороха, а роль картечи выполняла древесная стружка, но все равно бахнуло внушительно, чертовски достоверно.
— Меняемся! — закричал мужчина на козлах, державший поводья.
Пересев на свободное место и отдав управление лошадьми своей перепуганной спутнице, он потянулся к багажной нише, где лежали небольшие пороховые бомбы с коротким фитилем, одновременно вытаскивая из кармана простое солдатское кресало…
Барбаросса не без труда смогла оторвать взгляд от оккулуса. Какая бы чертовщина там ни творилась, она не вправе терять попусту ни секунды, иначе ее собственная жизнь уже в самом скором времени тоже превратится в пьесу, причем крайне паршивую и с дурной концовкой.
Стряхнув с плаща колючую сентябрьскую морось, она двинулась в сторону сундучка Котейшества, стоявшего в ее углу. Сундучок не был заперт — Котейшество никогда не утруждала себя лишними мерами безопасности, кроме того, здесь, в Малом Замке, любой замок служил не столько защитой, сколько вызовом для двенадцати чертовок, только и ждущих возможности запустить в него ручонки.
Распахнув сундучок, Барбаросса быстро перебрала пальцами его небогатое содержимое — расческа с костяной ручкой, все еще хранившая несколько густых каштановых нитей хорошо знакомого ей оттенка, пара склянок цветного стекла, закупоренных бумажными пробками — в них Котейшество хранила некоторые из своих декоктов, которые не хотела оставлять в университетской лаборатории, яшмовая заколка в виде бабочки, шерстяной шарф, пара потрепанных перчаток, кулечек с засахаренными орехами, небольшая шкатулочка для гигиенических надобностей с ватными шариками, пропитанными вытяжкой из ивовой коры…
Некоторые эти вещицы были ей хорошо знакомы. Котейшество обзавелась ими еще на первом круге, когда они обе были не «батальерками», а бесправными школярками, обитающими в сырых, продуваемых всеми ветрами, дортуарах Шабаша. Тогда у них не было дровяного сарая, в котором они могли бы уединиться или который могли бы использовать в качестве собственной лаборатории, единственным крохотным кусочком территории, который они отвоевали в собственное пользование, был закуток в подвале. Подвал использовался в качестве топочной, большую его часть занимала огромная пузатая печь, в недрах которой билось злое оранжевое пламя. Там всегда было отчаянно душно, едкий дым лез в глаза, от угольной пыли щекотало в носу, кроме того, беснующиеся в топке языки огня нервировали Барбароссу, не переносившую вида открытого пламени, но это было их крохотное пространство, их крохотный мир, в котором им удавалось проводить иногда целые часы наедине друг с другом…
Барбаросса, на минуту забывшись, перебирала пальцами все эти смешные мелочи, хранящиеся в сундучке. Не то. Всё не то. Все эти милые кусочки чужой жизни, некоторые из которых были пропитаны их совместными воспоминаниями, были бессильны против твари, запертой в ее теле, как конфетные фантики — против изготовившейся к атаке пехотной терции. Ностальгическая херня, не более.
Пальцы Барбароссы дрогнули лишь единожды — коснувшись окованной железом шкатулки из дерева, пристроенной у стены сундука, весьма увесистой шкатулки, содержимое которой было ей превосходно известно, несмотря на крохотный заговоренный замочек. Она часто видела, как Котейшество управлялась с теми штуками, что лежали внутри, управлялась легко и непринужденно, как придворная дама — дюжиной разнообразных вилок за ужином. Возможно… Барбаросса отложила шкатулку в сторону, лишь секунду подержав ее в руках. Возможно, ей и самой придется пустить в ход эти инструменты, если дело обернется плохо. Но пока они ей не нужны. Пока ей нужны записи и ничего более.
Перебирать вещи Котейшества было тяжело. Кружевные платки с незнакомыми монограммами и вензелями, которые они находили на улицах, были тщательно выглажены и аккуратно лежали стопкой. Корешки от театральных билетов пожелтели от времени, но были аккуратно схвачены ниткой. Валяющиеся россыпью пуговицы, которые Котейшество вечно не успевала пришить к своему дублету, превосходно начищены. Копаясь в ее сундучке, Барбаросса ощущала себя варваром, разоряющим изящно и аккуратно устроенный кукольный домик.
А стала бы Котейшество так же бесцеремонно копаться в ее собственных вещах? Барбаросса криво усмехнулась. Едва ли. Ее собственные вещи в большинстве своем представляли собой инструменты оставленного ею ремесла, да и те были тщательно укрыты во многочисленных тайниках Малого Замка. Заржавевшие от долгого бездействия отмычки, ножи — трофейные и ее собственные — дешевые кольца, которые она так и не успела загнать в Унтерштадте, прочее барахло, больше похожее на содержимое походного сундука повидавшего жизнь ландскнехта, чем шестнадцатилетней ведьмы. Ха! А ведь когда-то, пытаясь извести щелоком въевшиеся в мясо разводы от смердящих угольных ям Кверфурта, она думала, что в Броккенбурге будет одеваться в шелка и парчу, как баронесса, а есть золотой вилкой на фламандском фарфоре…
То, что она искала, обнаружилось на самом дне сундука. Тетрадь Котейшества по Гоэции. Пухлая, исписанная так густо, что даже в глазах немного пощипывало, стоило только ее распахнуть, она вмещала в себе куда больше знаний, чем полагалось иметь ведьме третьего круга. Недаром Котейшество пропадала в библиотеках в то время, когда ее сестры беспечно кутили в «Хексенкесселе» или высаживали зубы своим приятельницам из других ковенов. Едва прикоснувшись к ней, Барбаросса ощутила, как Цинтанаккар слабо заворочался в ее левом легком. Что это было? Тревога, которой он невольно себя выдал? Или просто рефлекторное движение его состоящего из меоноплазмы тела, что-то сродни шевелению во сне?
Спи, сука, подумала Барбаросса, жадно распахивая тетрадь, спи сладко, мой милый. Я сверну тебе шею еще до того, как ты успеешь выбраться из своей кроватки и надеть тапочки…
Читать записи Котейшества было непросто. Оберегая свои записи от посторонних, она использовала в письме простой шифр, меняя значения букв и подставляя лишние слоги. Это не представляло затруднения для Барбароссы — этот шифр был их совместным с Котти изобретением — лишь замедляло чтение. Но она недооценила того, сколько гоэтической премудрости может вмещаться в одной только пухлой тетради. Та была исписана всплошную, так густо, что даже муравью было не пробежать между исписанными строками, пестрила мастерски сделанными иллюстрациями, точно копирующими демонические печати и сигилы, необходимые для вызова. Десятки, сотни… Во имя яиц Сатаны, их здесь тысячи! Барбаросса едва не застонала. Она совсем забыла, до чего бесчисленно воинство демонов на адском жаловании.
Барбаросса нетерпеливо пролистывала тетрадь Котейшества, прыгая взглядом по абзацам. Одни лишь общие вводные, которые она и сама мельком помнила со времен первого круга. Никчемные теории, перемежающиеся красиво выписанными миниатюрами, изображающими устройство Ада — по Данте, Суиндену, Босху, Мильтону, Боттичелли, Блейку и хер знает, кому еще. Все это ей сейчас не требовалось и не представляло интереса. Если кому-то и суждено изучать географию Ада, то это будет ее душа, выскользнувшая из выпотрошенного Цинтанаккаром тела…
Одна первосила, источник всего сущего — Сатана. Четыре великих адских архивладыки — Белиал, Белет, Столас и Гаап. Семьдесят два их приспешника, великих адских сеньора — герцог Агарес, маркиз Самигина, герцог Велефор, маркиз Аамон, король Паймон, принц Ситри, король Белет, маркиз Лерайе, герцог Зепар, король Пурсон, губернатор Моракс, граф Ипос, герцог Аим, маркиз Набериус…
Не то! Все не то! Охранный демон не может входить в касту адских сеньоров, он прислужник, хоть и чертовски ловкий, по тамошним меркам не сильнее свинопаса. Если она найдет, кому он подчинен или в чьем родстве состоит…
Дойдя до «Теургии Гоэции», Барбаросса ощутила охотничий позыв. Близко. Ближе. Здесь содержались имена младших демонов, не все из них, но те, что были известны науке, но даже этих было чертовски много. Тысячи, подумала она отрешенно, водя пальцем по строкам. Десятки тысяч. Котейшество оставляла записи лишь о тех, что были ей интересны или важны. И уж точно она не задавалась целью изложить жизнеописание каких-нибудь блядских тварей из Сиама…
Гаррота и Саркома не посчитали нужным убавлять звук у оккулуса. Кажется, погоня внутри хрустального шара разворачивалась так стремительно, что они позабыли обо всем на свете. Мужчина на козлах, чиркая кресалом и поджигая пороховые бомбы, метал свои снаряды в преследователя, но тот с удивительной ловкостью миновал облачка ваты, которые символизировали разрывы, неуклонно сокращая дистанцию. Он приближался к фаэтону, точно демон мщения, холодный и сосредоточенный на своей цели, неумолимо, как закат. Очередным метким выстрелом из мушкетона он зацепил мужчину, сидевшего на козлах, и тот, выронив уже приготовленную бомбу, повалился на подушки. Преследователь равнодушно бросил оружие под ноги своему скакуну, должно быть, израсходовав весь порох, но безоружным не остался. Ни мгновения ни колеблясь, он вытащил из своего развевающего дорожного плаща короткую шестиствольную «перечницу»[13]…
К херам их, подумала Барбаросса, заставив себя впиться взглядом в тетрадь.
Харас, пятый дух Астелиеля, короля демонов, подчиняющегося Карнесиелю и правящему на Юге и Востоке. Харас относится к числу дневных духов, оттого его сила особенно велика в третий час дня, что зовется Данлор, а вызывать его следует путем размещения трех стеклянных осколков от зеленой бутыли в тарелке, наполненной проточной водой до рассвета, в которой растворены равные части хлора, сурьмы и аконита. Вызывая Хараса, надо смотреть строго на восток, при этом иметь в качестве защиты три медных монеты, зашитых в подкладку дублета напротив сердца. Ни в коем случае нельзя вызывать этого демона на полный желудок или же тем, кто хромает на правую ногу или тем, кто недавно овдовел — обнаружив это, Харас впадет в ярость и растерзает заклинателя на месте. Рекомендуется также одеваться в одежды светлых тонов, не улыбаться во время призыва, но и не смотреть демону в глаза…
Погоня в оккулусе грохотала, мешая ей сосредоточиться на чтении. Увидев, что ее спутник ранен, женщина на козлах отчаянно тряхнула поводьями, заставляя фаэтон изменить курс. Экипаж дернулся, резко двинувшись наперерез уже настигающему его преследователю. Будь преследователь дальше, этот маневр не грозил ему, но он подобрался слишком близко к экипажу, так близко, что их столкновение было неминуемо.
Черный скакун испуганно заржал, затрещали сминаемые деревянные стойки фаэтона, зазвенела брусчатка. Страшный удар о кузов лишил преследователя равновесия, рухнув с коня, он покатился по земле, выронив свое оружие. Ловко сыграно. Так сразу и не заметишь, что сцена устлана мягкими тюфяками, смягчающими падение, а конь надрессирован таким образом, чтобы естественно рухнуть подле своего седока. Бесхитростно, но толково.
Нарас, пятый ночной прислужник Гедиела, короля демонов, правящего на Юге и Западе. Печать его непозволительно рисовать чернилами или тушью, только желчью жаб. Терпеть не может женщин и носит плащ, сотканный из женских скальпов, под ним же — кольчугу из иридиевых колец, на голове имеет шлем, лопнувший от страшного удара и сросшийся с костями черепа. Задобрить его можно, положив на жертвенный камень отсеченные у собственных отпрысков уши — это обычно приводит его в доброе расположение духа…
Мишел, седьмой ночной прислужник Гедиела, является обыкновенно в виде огромной мухи с человеческой головой и коровьим хвостом. Призывая его, надо залепить уши горячим воском, так как жужжание Мишела сводит людей с ума, заставляя глотать камни и землю, до тех пор, пока не лопнет живот. Можно предложить ему сливок или хорошего вина, однако ни в коем случае нельзя поворачиваться к нему спиной или что-то насвистывать под нос. Если Мишел заподозрит, что заклинатель не искренен с ним, он вырежет ему глаза кинжалом из цельного рубина…
Арисат, третий дневной прислужник Асириеля, герцог и поэт. За час до его призыва заклинателю надо разжевать живую пчелу, а также проткнуть каждый свой палец насквозь бронзовой иглой. Арисат равнодушен к жертвоприношениям, но его уважение можно заслужить, если предложить ему собственный язык, отсеченный рукой скопца. Обыкновенно он является в виде огромной горящей башни, на вершине которой ходит черный петух. Каков бы ни был соблазн и какие бы сокровища ни виднелись внутри, заклинателю не следует входить в нее, в противном случае Арисат вынет из его головы разум и поселит взамен него разум петуха…
Чертова пьеса и не думала стихать, напротив, старенький оккулус дрожал от напряжения, едва не скатываясь со стола. Фаэтон, которым управляли беглецы, уже успел опрокинуться, но погоня не закончилась. Неумолимый преследователь, ничуть не повредившись от столкновения с землей, вышвырнул с козел возницу проезжающей мимо повозки с бочонками лампового масла и сам занял его место. Повозка шла тяжело, грузно, но все же несравнимо быстрее, чем двое преследуемых им беглецов. Раненый мужчина, поняв, что от судьбы не уйти, перестал бежать и вытащил из кармана потрепанного камзола последнюю оставшуюся у него бомбу…
Нечленораздельно рыкнув, Барбаросса уперла взгляд в тетрадь, заставляя его ползти по ровным строкам, оставленным рукой Котейшества. Новые имена, новые формы, новые предупреждения и сноски… Ей нигде не попадалось имя Цинтанаккар, но она не сомневалась, что рано или поздно встретит его. Может, не среди этих демонов, так среди других…
Вескур, десятый дневной прислужник великого демона Масериаля, несравненный специалист по алхимии и картографии. Выглядит как обожженный и потрескавшийся рыцарский доспех, внутри которого роятся зеленые мухи. Имея с ним дело, надо держаться настороже — угощая заклинателя вином, он может мгновенно превратить его в кипящий свинец, а протянутая им монета — сделаться медным скорпионом со смертельным ядом. Заклинатель увеличит свои шансы столковаться с ним, если заблаговременно вырвет ногти у себя на руках, а также будет воздерживаться от еды и питья на протяжении трех дней. Если Вескур спрашивает, который час, ни в коем случае нельзя отвечать ему — он не признает хода времени и за любой ответ покарает, вытащив из заклинателя все кости. Надо отвечать «Часов столько, сколько отмерено Сатаной» или найти иной ответ, не уязвляющий его гордости.
Агор, второй дневной прислужник герцога Малгараса. Является в виде трех серых котов, сросшихся хвостами, либо же в виде парящего в воздухе уха из черной стали. Отвечая на его каверзные вопросы нельзя использовать любые слова, начинающиеся на «с» — стоит заклинателю хоть раз ошибиться, как Агор сделает из него пряжу, которой скрепляет свои сапоги. Также недопустимо кивать головой или чрезмерно громко дышать. Если заклинатель выдержит эти и прочие испытания, Агор предложит ему выбрать подарок между семью хлебами и семью драгоценными самоцветами. Выбирать нужно хлеба, ибо самоцветы, подаренные демоном, врастут в тело одаряемого, точно фурункулы, и более не оторвутся.
Куби, второй в свите Малгараса, Короля Запада. Является в виде прекрасной ослепленной женщины, из пустых глазниц которой течет раскаленная смола. Если заклинатель не будет трижды опоясан пеньковой веревкой, сокрушит все кости в его теле и впряжет его в свой дьявольский экипаж вместе с прочими несчастными, которые, стеная и ползя, влекут его подобно улиткам между землей и небом. Если запасти перед его вызовом половину пинты рябинового сока…
Оккулус полыхнул так, что Барбаросса вскочила на ноги. Может, хрусталь и был старым, во многих местах поцарапанным, а дух, в нем живущий, старым и слабым, но взрыв вышел такой, будто какая-то сука швырнула прямиком в окно Малого Замка всамделишную пороховую гранату.
Блядская хрень!
На далекой сцене полыхал огонь, небесталанно изображенный в виде развевающихся оранжевых лоскутов, по авансцене рассыпались искореженные тележные колеса и остатки бочек. То ли последняя бомба раненого беглеца воспламенила ламповое масло, то ли на помощь им явился могущественный демон. Скорее, второе. Театралы из Дрездена и Мюнхена, ни хера не смыслящие в демонологии, сплошь и рядом уверены, что демона ничего не стоит вызвать на бегу, просто кольнув палец иглой. Эти недоумки, ставящие на сцене пьесы из жизни Жиля де Ре, Рудольфа Второго и Георга Третьего, понимали в тонкостях Гоэции и ее сложнейших ритуалах не больше, чем свиньи в векселях…
Но даже Барбаросса вздрогнула, когда обломки объятой пламенем телеги, под которыми был погребен мертвый преследователь в темном пенсне, вдруг зашевелились.
Театр, поставивший эту картину, был небогат, жалких сил Амбрамитура было достаточно, чтоб рассмотреть заплаты на занавесях и никчемный грошовый реквизит. Даже кони здесь были не настоящие — задрапированные полотном конструкции из досок, движущиеся за счет укрытых от зрителя шнуров. Но сцена была поставлена так ловко, что Барбаросса почувствовала, будто к пояснице ей приложили две дюжины холодных пиявок.
Горящие доски разлетелись в стороны и из костра поднялся он — демон-рыцарь из Преисподней. Отлитый из тусклого серебристого металла, он походил одновременно на
поднятый некромантом скелет и человекоподобное насекомое. В его глазницах нестерпимым пламенем горели два рубина, из прорех в стальной кирасе вырывался раскаленный пар, суставы сгибались с гулом стальных пружин. Он медленно повел головой, страшным стальным черепом, усеянным заклепками, из раскрывшейся пасти, обрамленной инкрустированными в сталь человеческими зубами, вырвался клуб смоляного дыма.
Вот почему его движения с самого начала показались ей слишком тяжеловесными для человека, вот почему его глаза были прикрыты затемненными стеклами, вот почему он приближался к беглецам с такой неумолимой и пугающей механической грацией…
Чертов голем.
Она вдруг вспомнила, как выбирался из-под горящих руин Ржавый Хер — огромная груда покореженного металла со смятым забралом. Исполинское чудовище, не знающее покоя, пока не настигнет свою жертву. Вот почему тип на черном скакуне показался ей не только противоестественно-пугающим, но и смутно знакомым. В его движениях была та же холодная грация большого механизма, неотвратимо двигающегося к цели, человекоподобного снаряда, выпущенного из мушкета. А ведь он еще жив, подумала Барбаросса, ощущая как саднят разом все внутренности, встряхнутые той страшной погоней в Миттельштадте. Небось, тащится сейчас где-то по броккенбургским улицам, пристально разглядывая окрестности, тяжело ворочая смятой головой, ищет ее, свою обидчицу, сестрицу Барби, ищет и не может найти…
Саркома и Гаррота, кажется, перестали дышать, так их захватило происходящее в оккулусе. Выбирающийся из-под пылающего остова голем все еще был покрыт местами человеческой плотью. Перестав служить ему прикрытием и защитой, она сделалась помехой и он безжалостно срывал с себя пласты горящей кожи, роняя их себе под ноги.
Он и в самом деле голем, вспомнила Барбаросса, этот Мейнхард. Несколько лет тому назад, уже будучи восходящей звездой театральных подмостков, он свернул себе шею, катаясь на прытком жеребце, но дух его не был сожран адскими владыками. Императорские маги сохранили его сознание в стеклянной колбе, а позже вселили в стального голема, специально созданного магдебургскими кузнецами. Для каждого нового представления умелые ткачи шьют ему новый костюм из человеческой кожи, потому и пенсне у него на носу — слишком дорого выходит каждый раз делать новые стеклянные глаза…
Сука. Нечего и думать вчитываться в записи, пока над ухом гремит это дерьмо.
— Næst! — зло и резко бросила Барбаросса, — Næsta rás!
Амбрамитур поперхнулся, хрустальный шар пошел крупной рябью, сокрыв все происходящее — и шагающего сквозь обломки голема, хищно клацающего вплавленными в сталь человеческими зубами, и перепуганную женщину, распластанную на земле, смотрящую на него широко раскрытыми от ужаса глазами. А когда прояснился, в нем не осталось ни следа от усеянной горящими обломками сцены — это уже была небольшая, обставленная строгой мебелью, зала, посреди которой, за массивным письменным столом, восседал сухопарый господин в строгом дублете серой шерсти.
— …нет сомнений в том, что марионетки властолюбивого сатрапа Гаапа, именующего себя архивладыкой, уничтожив крепость Джавару и предав страшной смерти ее обитателей, не остановят свой страшный бег, сжигающий плодородные афганские земли. Каждый день, каждый час мы в Дрездене получаем тысячи писем от трудолюбивых афганских крестьян, возделывающих хлопок на своих полях, и благородных афганских эмиров. Все эти письма — крики отчаяния и боли. Военная машина Гаапа катится по их земле, сминая, уничтожая и пожирая все, что встретит на своем пути, вбивая в землю все установленные веками заветы справедливости. Руссицкие рейтары и мушкетеры, усиленные башкирскими дикарями-людоедами, которые не ведают никаких цивилизованных представлений о войне, врываются в мирные афганские города, насилуют всех женщин и детей, а выживших подвергают мучительной смерти во славу своего самозванного архивладыки. Уже сейчас мы вынуждены признать — архизлодей Гаап объявил плохую войну[14], и не только трудолюбивому народу Афганистана, но и всему миру!..
Саркома подскочила на подушках:
— Барби! Какого хера?!
— Мы смотрели чертову пьесу! — крикнула Гаррота, — Амбрамитур, Fyrri!
Шар замерцал.
Голем, уже избавившийся от ненужной ему человеческой кожи, размеренно шагал вперед, медленно поворачивая из стороны в сторону голову-череп. Рубины в его глазницах светились пугающе ярко. Бросившись прочь от него, женщина распахнула дверь и оказалась в той части сцены, где царили уже другие декорации — пышущие паром перегонные кубы, гудящий бронзовый пресс исполинского размера, какие-то стучащие поршнями насосы… Судя по всему, этот реквизит должен был обозначать алхимическую лабораторию, но изображал ее крайне неважно — кажется, реквизиторы просто стащили на сцену все, что показалось им достаточно внушительным…
— Næsta rás! — рявкнула Барбаросса.
— …уже завтра в Регенсбурге состоится совещание германских курфюрстов с целью выработать единый и жесткий ответ восточным сатрапам-марионеткам и положить конец его никчемным притязаниям!..
На бугристых щеках Гарроты выступили желваки.
— Мы смотрели эту херню, Барби. Верни обратно.
Барбаросса ухмыльнулась ей в лицо.
— Что еще вернуть обратно, милочка? Твою девственность? Попроси об этом того, кто ее забрал — соседского ишака!
Гаррота медленно поднялась с подушек. Долговязая и жилистая, стоя она превращалась в каланчу, нависающую над головой Барбароссы по меньшей мере дюймов на пять. Чертовски длинная сука. Может, именно потому безжалостный по своей натуре Шабаш в свое время нарек ее Глистой — под этим именем она вынуждена была существовать два года с лишком, прежде чем обрести свое новое имя.
Конечно, и тут не обошлось без злой иронии, свойственной всему в Броккенбурге. Гаррота — удавка, древний и почтенный инструмент, признанный головорезами во многих уголках империи, но по своей сути — всего лишь прочная бечевка. Веревка. Шнурок. Никакого злого умысла, одно лишь распространенное среди ведьм чувство юмора, немного подогретое в адских котлах. Кому, как не ей, нареченной сестрами Барбароссой, судить о его свойствах?..
Гаррота не выглядела грозной, она выглядела костлявой, однако была крепка, как кобыла-двухлетка мосластой ганноверской породы, способная дать фору многим тяжеловозам. Может, ее кулаки не обладали сокрушительной силой голема, но молотили будь здоров — отведавшие их обыкновенно уже не искали добавки. Как-то на глазах Барбароссы сестрица Гарри уложила в Унтерштадте трех сук одну за другой — просто хватала их одной лапой за шкирку, вздергивала, а другой щелкала по черепу. Ловко у нее это выходило, точно морковку дергала на грядке…
Ад иной раз награждает своих любимчиков, но никто не в силах упрекнуть его в излишней щедрости. Одарив Гарроту силой и выносливостью, он также наделил ее крупными зубами, которых она отчаянно стеснялась, нескладным телосложением и крупными, как у мужчины, кистями. Последнее, впрочем, досталось ей не от адских владык, а от отцовской кузни, где она работала за подмастерьев. Навечно опаленные огнем и сильные как клещи, эти руки умели гнуть гвозди, но нечего и думать было запихнуть их в дамские перчатки или изящно взять ими платок.
Будто одного этого было мало, в тысяча девятьсот семьдесят шестом году через Фогтланд прошла эпидемия черной оспы, разорившая некогда плодородный край так, словно его перепахали гигантской огненной мотыгой. За каких-нибудь две недели по меньшей мере двести тысяч душ отправились в адские чертоги, доверху забив все крепостные рвы и канавы тем смрадным гнильем, что прежде служило им телами.
Это не было карой Белиала, ниспосланной за какие-то грехи — в том году Фогтланд честно выплатил свой оброк и золотом и мясом. Возможно, это было ошибкой адской канцелярии, неправильно сверившей долги своих земных вассалов, или досадным просчетом или…
Или шуткой. В трактирах болтали, будто бы эпидемия черной оспы была послана не всемогущим архивладыкой Белиалом, а его придворным шутом, демоном Аграфебаусом. Пытаясь поднять настроение своему хозяину после серьезного карточного проигрыша — поговаривали, речь шла о восьмидесяти миллиардах тонн золота — он обрушил на Фогтланд воинство из зараженных оспой мелких бесов. Иначе не объяснить того, отчего выгнивающие язвы на телах больных часто образовывали забавнейшие узоры, а сами они перед смертью вдруг заливались безумным смехом.
Шутка адских владык не убила Гарроту, но оставила ей на память изборожденные оспинами щеки, которые она, отчаянно стыдясь, пыталась прикрыть волосами. Вот только волосы ее, грубоватые от природы, напоминавшие выгоревшую на солнце яровую солому, не очень-то спасали положение, хоть она и смазывала их маслом, вытяжкой дубовой коры и сажей.
— Какого хера ты творишь, сестрица? — Гаррота наклонила голову, впившись в Барбароссу взглядом, тяжелым и не сулящим ничего доброго, — Мы имеем право отдохнуть после занятий, разве не так?
— Вы имеете право отправиться во двор, взять тренировочные мечи и выбить из своих задниц лишний жир. Раз уж у вас выдалась свободная минутка, — буркнула Барбаросса, встретив этот взгляд, точно перехватив на воображаемый эфес, — Или вы думаете, что можете валяться на перинах всякий раз, когда Гаста этого не видит?
— Мы занимались вчера. Два часа после обеда.
Барбаросса фыркнула.
— Я видела из окна. Если бы я не знала, что это фехтование, решила бы, что это был блядский флирт. Когда ты наконец запомнишь, что меч — это не мужской хер, Гарри? Им не тыкают, им рубят!
Гаррота стиснула зубы. Болезненно воспринимающая все, имеющее отношение ко внешности или любовным делам, от подобных шуточек она мгновенно терялась, точно фехтовальщик, поскальзывающийся на ровном месте. Конечно, она всегда могла потребовать от сестры Барби сатисфакции на кулаках. Плох тот ковен, сестры которого время от времени не украшают друг друга свежими синяками, пестуя сестринскую дружбу, устанавливая порядок, выясняя свое положение в стае. Она и пыталась. Не раз.
[1] «Гусары смерти» — прозвище 1-го лейб-гусарского полка прусской армии, существовавшего с 1741-го по 1919-й года.
[2] Здесь — мушкет системы Хаермана Барневельта, личного оружейника короля Карла II-го.
[3] С 1701 по 1861 королевством Пруссия правили последовательно Фридрих I, Фридрих Вильгельм I, Фридрих II Великий, Фридрих Вильгельм II, Фридрих Вильгельм III и Фридрих Вильгельм IV.
[4] Магдалена Сибилла Нейдшютц (1675–1694) — фаворитка и любовница курфюрста Иоанна Георга IV.
[5] Срамный поцелуй — средневековое поверие; особый поцелуй, которым ведьма благодарит дьявола, целуя посланного им чёрта в ягодицы или анус.
[6] Панграмма — построение предложения, в котором хотя бы по одному разу используются все буквы алфавита.
[7] В викторианскую эпоху — «Кот министра» — салонная игра, в которой каждый игрок по очереди называл прилагательные, описывающие кота, на ту букву алфавита, которая ему выпала.
[8] Распространенный в Восточной Европе вариант игры в «Слова», при котором каждый следующий игрок называет слово, начинающееся на две последние буквы предыдущего слова.
[9] Осада Брайзаха (1638) — осада протестантскими войсками под предводительством герцога Бернгарда Саксен-Веймарского занятой войсками Священной Римской империи крепости Брайзах, которая впоследствии отошла Франции.
[10] Лита — праздник летнего солнцестояния в языческой и зороастрийской традиции, отмечается обыкновенно в конце июня.
[11] Бандолет — короткий мушкет, близкий к пистолетам.
[12] Австрийский броненосец, спущенный на воду в 1865-м., принимавший участие в австро-итальянской войне.
[13] «Перечница» — распространенное название для многоствольных пистолетов системы Мариетта, распространенных в первой половине XIX-го века, предшественников револьверов.
[14] «Плохая война» — вид боевых действий Средневековья и более позднего периода, представляющий собой войну на уничтожение — без взятия пленных, без выкупа, но с массовым уничтожением мирного населения и городов.