В прошлом они с Гарротой схватывались, так часто, что Саркома даже провозгласила череду их стычек «Войной за звание первой красавицы Малого Замка». Горячие это были деньки, ох горячие… Они и на втором круге не раз нещадно колотили друг дружку, деля черную работу и выясняя старшинство, но настоящий накал их противостояние приобрело летом этого года, после того, как очередная Вальпургиева ночь сделала их обеих из бесправных «двоек» полноценными «тройками». Слуги всегда колотят друг дружку, это как крысиная возня под лестницей, на которую все прочие не обращают внимания, но дело редко доходит до последствий более серьезных, чем сломанные пальцы да носы. А вот старшие сестры… Старшие сестры не успокоятся, пока не выяснят свое место в ковене, раз и навсегда утвердив иерархию. Закон волчьей стаи. Закон Броккенбурга.
Выясняя отношения, они с Гарротой переколотили до черта мебели в Малом Замке, один раз даже умудрились расколоть большой обеденный стол, отчего еще неделю сидели на хлебе и воде, а уж окон… Окон они перебили столько, что в какой-то момент половина стекольщиков Броккенбурга работала на Малый Замок, заставляя суку Гасту шипеть от злости, подсчитывая убытки. Славные были времена!
Барбароссе на миг даже показалось, что помимо колючей искры Цинтанаккара, блуждающей под левой ключицей, она ощущает ноющие по всему телу синяки, оставленные где ни попадя увесистыми кулаками Гарроты. В уличной драке на ножах Барбаросса не оставила бы этой дылде ни единого шанса, в этом искусстве рост не давал Гарроте серьезных преимуществ. Но в драке на голых кулаках окрутить ее было не так-то просто, сил и выносливости у нее было как у двужильной. И даже ярость, которой в избытке снабжал Барбароссу адский покровитель, герцог Абигор, оказывалось недостаточно, чтоб совладать с этой рябой сукой. Да, горячая была пора… По меньшей мере до конца июля они обе ходили пегими, точно лошади — от ударов и оплеух кожа на лице цвела разнокалиберными яблоками, а кое-где и сходила лоскутами.
Такое положение вещей не могло длиться вечно. Ковен не может терпеть неопределенности, каждая его сестра должна занимать свое место, как кропотливо вписанный сигил занимает свое в цепочке чар. Соперничество, не решенное к полному удовлетворению обеих сторон, будет отравлять жизнь всем ведьмам внутри ковена. Барбаросса смогла решить этот вопрос наилучшим образом, навсегда оставив их соперничество в прошлом и надежно похоронив амбиции.
Она добилась того, чтобы одним погожим деньком их с Гарротой обеих отрядили чинить забор у южной окраины Малого Замка. Там, в зарослях густой травы, ее терпеливо дожидался позаимствованный с кухни муссат — стальной прут толщиной в палец на удобной деревянной рукояти. Хорошее подспорье для разговоров даже с самыми твердолобыми суками.
Гаррота проиграла эту битву, ее тяжелый крестьянский умишко слишком поздно сообразил, что вопрос старшинства в ковене — это не игры в дочки-матери на сеновале, в которых пьют дождевую воду с разведенной золой, воображая ее драгоценным мозельским вином, украшают себя подвесками из соломы, а в конце все счастливо выходят замуж за воображаемых герцогов. Это совсем другая игра, в которой проигравшая подставляет жопу, смирившись со своей участью, а победительница идет дальше. Игра, в которую Гаррота, несмотря на все свои многообещающие задатки, так и не научилась играть.
Барбаросса охаживала ее муссатом до тех пор, пока тот не погнулся, но и тогда не смогла вышибить из Гарроты сознание. У некоторых крестьян головы твердые, что валуны, не проломить и кайлом. Бросив его, она заканчивала дело ногами, пока сама не выбилась из сил. Хорошая работа. Как и всякая хорошая работа, эта принесла ей удовлетворение и приятную усталость. Гаррота приползла в Малый Замок лишь к вечеру, сизая, в лохмотьях и струпьях, похожая на гнилую капустную кочерыжку, выкопанную из земли. От синяков ее раздуло так, что она не смогла спать в своей койке, отлеживалась еще несколько дней на полу. Этот урок пошел ей во благо, ее лошадиное упрямство оказалось сломлено силой, а затянувшееся разногласие было улажено к облегчению всего ковена. Может, Гаррота и не сделалась послушной кошечкой, беспрекословно выполняющей все приказы, время от времени она позволяла себе некоторые вольности, которых не могли позволить другие сестры, но в открытую конфронтацию благоразумно не лезла.
Наверно, стоит поучить ее уму-разуму, подумала Барбаросса, ощущая, как тело невольно напрягается, норовя подогнуть ноги и держать кулаки поближе к животу. Урок может быть хорошим, но время от времени всякий урок требуется повторять, как говорят профессора из университета, чтобы выученное по-настоящему закрепилось в памяти. Возможно, ей стоит повторить свой. Муссата больше нет, но вполне сгодится кочерга или…
— Прекрати, черт тебя подери! — буркнул из мешка Лжец. То, что он был невидим прочим, нисколько не мешало ему наблюдать за сценой, — Чего ты добиваешься, Барби?
Хочу измочалить ее, подумала Барбаросса. Превратить эту рябую рожу в хлюпающее тесто, в…
— Ты сейчас не в лучшей форме, не так ли? Тебя порядком отделала Бригелла, ты лишилась пальцев на одной ноге, тебя уже шатает от усталости и голода.
Я отделаю ее, подумала Барбаросса, впившись взглядом Гарроте в переносицу. Я сильнее. Может, мне и не хватает пары пальцев для ровного счета, но это не помешает мне. Или ты решил позаботиться обо мне, херов выкидыш?
— Не о тебе. О нас обоих. Если тебя отделают как телячью отбивную, ты надолго лишишься способности передвигаться. А значит, мы оба окажемся в дерьме.
Сука. Может, это и сопля в банке, но это самая мудрая сопля в Броккенбурге, Барби, признай это. Пока ты разминаешь кулаки, Лжец думает о последствиях и, черт возьми, делает это весьма толково. Даже если она уделает Гарроту, вышибив из нее дерзость на следующие полгода, та наверняка успеет хорошенько ей накостылять. Плевать, если дело ограничится парой ссадин и смятым носом — не впервой — а если вывихнутой ногой или переломанными ребрами? Это порядком убавит ее и так не выдающуюся прыть…
Нет, сейчас ей нельзя лезть в драку, как бы ни подмывало. Придется скрипнуть зубами и пощадить эту тварь до следующего раза. А уж тот наверняка последует весьма скоро — почуяв миг ее слабости, Гаррота не преминет попробовать ее на зуб. Но не сегодня. Позже. Через неделю, может, или две. Если через неделю сестрица Барби еще будет ведьмой «Сучьей Баталии», конечно, а не компостом под розовым кустом у старикашки фон Лееба…
Барбаросса сплюнула под ноги Гарроте.
— Осади, падаль! — буркнула она, первой отводя взгляд, — Я о вас, тупых суках, забочусь. Сожжете себе нахер все глаза, если будете пялиться в кристалл днями напролет!
Гаррота, заворчав, отступила. Поняв, что сестрица Барби не настроена на драку, она и сама поспешила сдать назад, точно предусмотрительный возница, столкнувшийся в тесном переулке с прущим навстречу экипажем. Знать, еще не запасла в себе достаточно злости, чтобы вновь бросить ей вызов.
— О, так ты печешься о нашем здоровье, Барби?
Гаррота с похвальной мудростью отступила из боя, но ей на помощь уже спешила Саркома. С интересом наблюдавшая за сестринской пикировкой со своей горы из тюфяков и подушек, она, надо думать, получала от этой сцены даже больше удовольствия, чем от никчемной пьесы в оккулусе. И собиралась дать еще пару залпов шрапнелью по отступающему противнику.
В этом вся Саркома. Она может выглядеть равнодушной, точно плывущее по течению реки бревно, расслабленной, даже отрешенной. Но никогда не знаешь, когда это бревно вдруг хрустнет челюстями, распахивая огромную пасть речного крокодила, способную смять зазевавшегося путника даже в литой рейтарской кирасе.
Тощая от природы, болезненно-апатичная от рождения, она часто выглядела расслабленной до предельно допустимого предела, за которым уже начинается летаргическое оцепенение, но, как и в каждой ведьме, внутри нее жила адская искра, которая, пробудившись, могла серьезно опалить любую неосторожную суку, оказавшуюся поблизости, обманутую вечно блуждающей по бледному лицу сонной улыбкой. Она никогда не бранилась, не кричала, не швыряла в головы сестрам посуду, не выясняла отношений на кулаках — ее тощие ручонки явно не годились для такой работы — но если глаза ее, мгновенно сбросив сонное выражение, загорались недобрым огнем, даже самые прожженные «батальерки» спешили подыскать себе укрытие. Единственное, что пробуждало в ней подобие жизни, это разговоры об аутовагенах и музыке. И в том и в другом она разбиралась лучше кого бы то ни было в Малом Замке, даже лучше, чем в адских науках, которые постигала в университете. Саркома могла выглядеть безмятежной рыбешкой, расслабленно плывущей в теплом течении и рассеянно улыбающейся всему миру, но Барбаросса знала — за этой улыбочкой прячется хищный оскал пираньи.
Про Саркому говорили, что она тайком балуется «шрагемюзик», «неправильной музыкой», но пока еще никому не удавалось поймать ее за руку. Гаста несколько раз учиняла у нее в вещах самый суровый обыск, но не находила ни одного музыкального кристалла с чем-то запрещенным, лишь обычные миннезанги да прозаичные арии. Если у нее в самом деле водилась запрещенная музыка, за которую адские владыки грозили страшной участью, она должна была проявлять завидную изобретательность, оборудуя тайники в Малом Замке…
— Так ты печешься о нашем здоровье, Барби?
Саркома захлопала ресницами. Ни дать, ни взять, пай-девочка, лучше всех прочитавшая стишок и теперь ожидающая самую сладкую конфету с елки. Чтобы усилить сходство, она даже запустила руки в свои нечёсаные гнедые космы, изобразив из них пару косичек. Она носила короткую стрижку вроде «вильдфанг»[1], с выбритыми висками и копной волос на макушке, но вышло все равно ловко. Этой суке впору было бы давать представления вместе с блядскими «шутовками» из «Камарильи Проклятых», подумала Барбаросса, а еще лучше — копаться в сырой яме каретных мастерских среди чумазых подмастерьев…
Глаза Саркомы маслянисто блестели, как не блестят обычно ни от макового зелья, ни от сомы. Барбаросса никогда не слушала «шрагемюзик» — нахер такие развлечения — но нутром чуяла, эта сука успела уже после обеда вмазаться своей чертовой «неправильной музыкой»…
— Может, и пекусь! Что с того?
— Нам бы очень не хотелось ослепнуть! Если мы ослепнем, как тогда мы сможем любоваться каждый день личиком нашей любимой сестрицы Барби? Ведь это единственное, что поддерживает в нас дух жизни!
Сука, подумала Барбаросса, заставив себя врасти в пол, чтобы не сделать ни шага к ухмыляющейся Саркоме, возлегающей на своих перинах. Иногда эта ехидная дрянь довольствовалась ролью простого наблюдателя, искренне упиваясь тем, как сестры таскают друг друга за волосы, иногда и сама не прочь была поучаствовать во всеобщем веселье, подзуживая одних, распаляя других и доводя до белого каления третьих. Сама она с похвальной предусмотрительностью в драку не лезла, трезво сознавая свои возможности, но иногда отхватывала по зубам.
Эту не воспитать ни кочергой, ни даже тележным шкворнем. Такая уж натура. Бить Саркому — то же самое, что колотить ногой каменную коновязь — только сапоги собьешь…
Потом, приказала себе Барбаросса. Она займется этим потом, как только разделается со старикашкой и его блядским питомцем. Как только найдет Котейшество и поздравит Лжеца с переездом на новое место жительства, в университет, на кафедру спагирии. Она вернет порядок в «Сучью Баталию», приструнив распустившихся сестер, считавших, что могут вить из нее веревки. О да, вернет, уж будьте уверены…
В случае с Саркомой это будет не очень сложно. В следующий раз, когда придет время латать крышу Малого Замка, она договорится с Гастой, чтобы та послала наверх их двоих. Даже если придется сунуть за это на лапу рыжей суке пару монет, не жалко. А когда они вдвоем окажутся на башне, она устроит крошке Саре короткую прогулку сверху вниз, аккурат на брусчатку перед крыльцом. Третий этаж — это не такая головокружительная высота, как у магистратской ратуши, а Саркома, несмотря на свой чахоточный вид, здоровее многих пышущих здоровьем. Возможно, она научится унимать свой беспокойный язычок, упражняясь с костылями…
— Не время, блядь! — прошипел ей на ухо Лжец, — Часы не берут передышку всякий раз, когда ты цапаешься с суками из своего выводка, Барби! Если хочешь знать, ты уже потратила без всякого толку четверть часа!
Сука. Барбаросса стиснула в руке бесполезную тетрадь.
Еще четверть часа. Никогда еще время в Броккенбурге не неслось с такой скоростью, точно понесший жеребец, под задницей у которого взорвалась пороховая бомба. Она вновь израсходовала толику отпущенного ей времени, а единственная добыча — записи Котейшества, в которых она пока не обнаружила ни одного полезного зерна…
Лжец прав, ей пора бежать. На хер Малый Замок и его никчемных обитательниц, мнящих себя ведьмами. Видит Ад, сегодня у нее другая забота. Но сперва…
Барбаросса усмехнулась. Пожалуй, она не так богата, чтобы швыряться своим временем, но еще полминуты может и потратить. Тем более, если это хоть на дюйм поднимет ей настроение.
— Встать! — рявкнула она, с удовлетворением убедившись, что Саркома и Гаррота мгновенно вскакивают, вытягиваясь по струнке. Хотя бы на это авторитета сестрицы Барби еще хватало, — Встать, рваные пизды!
— Барби…
Заткнись, подумала Барбаросса. Заткнись, Лжец, мы уже идем. Полминуты…
— Значит, так… — она сделала глубокий вдох, переводя взгляд с Саркомы на Гарроту и обратно, — Вы, кажется, немного расслабились, сестрицы. Стоило только рыжей карге запить, как у вас размякли булки, а? Не беспокойтесь, сестра Барби живо напомнит вам о ваших обязанностях. Сейчас вы вдвоем берете швабры и метлы — и драите эту дыру так, чтоб через час она блестела как бальная зала. Найду хоть пылинку — будете слизывать ее языками, никчемные шкуры. Все понятно?
Они не были обязаны ей подчиняться и знали об этом. Формально она даже не приходилась им старшей сестрой, лишь ровней, такой же «тройкой», как и они, лишь недавно выбившейся из прислуги. Отшлифованные веками правила чести, главенствующие над всем в Броккенбурге, включая разум, оставляли по этой части пробел, который сестры-ведьмы могли заполнить сообразно своему представлению о порядке и справедливости. Но некоторые вещи, что происходят в замкнутых девичьих стаях, негласно регламентированы — куда более строго, чем сухие статьи «Саксонского Зерцала»[2].
Они не откажутся. Не рискнут. Пока еще нет.
— Потом натаскаете воду из колодца и нарубите дров. Прислугу в помощь не звать. Все сделаете сами, своими ручонками. И вот еще что… — Барбаросса запоздало щелкнула пальцами, — Кандида стоит в карауле следующие два дня. Она наказана за свою безмозглость. Если ты, Сара, или ты, Гарри, вздумаете освободить ее от наказания, живо встанете в караул вместо нее!
Они не пытались спорить, не пытались разжалобить или торговаться. Напротив, удивительно покорно восприняли свою судьбу. Даже… слишком покорно, пожалуй. Барбаросса ощутила странный душок, царящий в общей зале. Гаррота старательно отводила взгляд, Саркома ухмылялась, но чему именно понять по ее сонном лицу было сложно, только улыбочка показалась Барбароссе какой-то паскудной.
— Закончите с дровами, возьмете из чулана лопаты и…
Что за черт? Они обе старательно кивали, но как будто отводили глаза, пытаясь не смотреть на нее. На нее или… Барбаросса ощутила, как густеет кровь в венах. На нее — или на что-то позади нее.
Кто-то подкрадывается к ней сзади, чтоб приложить железным прутом по маковке? Или уже разворачивает беззвучно удавку? Кто бы это мог быть… Неужели эти прошмандовки переманили на свою сторону Гаргулью, которая обычно не лезет во внутренние свары? А может, это Холера подкрадывается к ней с тыла, решив поиграть в игры взрослых девочек?.. Кто бы это ни был, они пожалеют об этом — и уже очень скоро.
Нет времени вытаскивать кастеты, и уж точно она не станет тянуться за ножом. Ее взгляд, сделав несколько стремительных кругов по общей зале, остановился на стоящем у стены табурете. Массивный, основательный, крепко сбитый, он не выглядел смертоносным, как дага или палица, но в умелых руках был страшным оружием. Один резкий прыжок, схватить его, повернуться, отражая атаку, словно щитом, потом пинок левой в живот и сверху, не сдерживаясь, точно палицей… Орудуя такой штукой, можно покрошить чертову кучу костей, если иметь должную сноровку. Она отделает этих блядей так, что адские демоны, ждущие их мяса, разочарованно завоют…
Даже если драка начнет поворачиваться в ее сторону, если эти шалавы попытаются взять ее числом, у нее будет путь отступления. Барбаросса бросила взгляд в сторону окна. Пусть и законопаченное на осень, оно не представляло собой серьезной преграды. Конечно, придется пролететь сквозь стекло, а потом и скатиться с высоты второго этажа наземь, но…
— Сестра Барбаросса?
Этот голос мгновенно прихватил льдом ее лодыжки, сделав немыслимым не только замышлявшийся прыжок, но даже и шаг. Ей показалось, что демон наполнил ее жилы расплавленным свинцом, при том не раскаленным, а ледяным, как январская вода в Эльбе. Чтобы повернуться, она потратила еще безмерное количество времени, отпущенного ей Цинтанаккаром. А когда все-таки повернулась, обнаружила, что все время мира съежилось до размеров макового зернышка.
На пороге залы стояла и молча смотрела на нее Каррион.
Каррион Черное Солнце, сестра-капеллан «Сучьей Баталии».
— Ты уже закончила раздавать указания?
Надо было броситься в окно, не оборачиваясь. Пока была возможность. Ударить плечом в стекло и вывалиться со второго этажа в облаке стеклянных осколков. Приземление было бы жестоким, возможно даже чертовски болезненным, но сейчас эта возможность казалась ей едва ли не упоительной.
Поздно, сестрица Барби. Поздно.
Вот почему ухмылочка на лице Саркомы ей сразу не понравилась. Вот почему так старательно отводила взгляд Гаррота. Суки. Рваные дырки. Гнилые шлюхи.
Видели Каррион за ее спиной и продолжали злорадно наблюдать, даже не пытаясь предупредить ее.
— Я… Да, сестра-капеллан, — Барбаросса сама вытянулась по стойке, точно мушкетер на плацу, разве что каблуками не щелкнула, — Думаю, что закончила. Да, вполне.
Стоять под взглядом Каррион было невыносимо — как стоять перед шеренгой мушкетеров из расстрельной команды, ждущих лишь сигнала, чтобы поджечь порох на полке. Каррион не бранила ее, не высмеивала, не отпускала проклятий. Каррион молча разглядывала ее, но в ее распоряжении было сорок тысяч оттенков молчания, и тот оттенок, который отчетливо ощущала Барбаросса сейчас, едва не корчась под ее тяжелым взглядом, был более пугающим и опасным, чем все прочие.
— Я думала, сегодня на три часа назначила тебе урок по фехтованию. Но когда в три часа пополудни я спустилась в фехтовальную залу, там никого не было. Так что я, вероятно, ошиблась. Урок не был назначен. Не так ли?
Барбароссе вдруг захотелось стать маленькой. Крошечной, как те угольки, что отец, придя вечером домой, выбивал из сапог. Закатиться куда-нибудь в щелку Малого Замка, замереть там, недосягаемой для ледяного взгляда Каррион, рассыпаться мелкой пылью…
Кажется, даже отравленный осколок Цинтанаккара, завязший в ее мясе, на миг перестал саднить.
Барбаросса склонила голову.
— Я… Это моя оплошность, сестра-капеллан. Я задержалась на занятиях по спагирии, не совсем усвоила последнюю тему, а потом… Я… Мне очень жаль, сестра.
Каррион молча кивнула. Взгляд у нее был холодный и тяжелый, точно боевая рапира из черной стали, долгое время пролежавшая в снегу. Она стояла в своей обычной позе, заложив руки за спину, немного отставив в сторону правую ногу. Выходя из замка, она часто брала с собой трость, но внутри передвигалась без ее помощи, хоть и прихрамывая. И, черт возьми, это ничуть не помешало ей спуститься из своего кабинета по старой скрипучей лестнице, не издав ни единого звука.
Вне зависимости от погоды, царившей за пределами Малого Замка, от того, стояла внутри удушливая жара или болотная сырость, Каррион не изменяла своим предпочтениям в одежде. В любое время она неизменно была одета в бархатный дублет, застегнутый на все пуговицы, поверх которого носила узкий колет из мягкой телячьей кожи — все безукоризненно черного цвета, хоть и не первой свежести.
Никаких фестонов и галунов, никакой вышивки — простая и строгая одежда фехтовальщика, практичная и не стесняющая движений, которой глухой черный цвет придавал зловеще-траурный оттенок. Видимо, по той же причине Каррион никогда не носила пышных плундр, предпочитая им простые обтягивающие кюлоты до середины икры и невысокие охотничьи сапоги. В таком облачении нечего и думать было заглянуть на бал, но Барбаросса сомневалась, что Каррион интересуется балами. Одного ее появления на балу, пожалуй, было бы достаточно, чтобы уважаемые гости бросились врассыпную, придерживая юбки и роняя веера.
— В фехтовальную залу. Немедленно.
Даже голос у нее был тусклый, холодный. Не пугающий, не внушительный, не грозный. Холодный и безучастный, как скрип пружин. Но в Малом Замке не было никого, кто, услышав этот голос, счел бы возможным ему не подчиниться или пропустить мимо ушей.
Фехтовальная зала располагалась на первом этаже, за кухней. Просторная, в половину общей залы, она занимала по меньшей мере четверть всех внутренних покоев и была единственной комнатой на территории Малого Замка, на которую Гаста не могла посягнуть как сестра-кастелян. Одно это должно было чертовски бесить ее. Гаста не раз пыталась подступиться к фехтовальной зале, мечтая соорудить там то обеденную комнату, где все сестры могли бы сообща трапезничать за единым столом вместо того, чтобы хлебать варево из общего котла, то склад, то гардеробную.
Малый Замок, может, и именовался в Броккенбурге замком — из уважения к «Сучьей Баталии» и ее хозяйке — но был невелик размерами, оттого тринадцать душ, стиснутые в его каменном чреве, всегда испытывали тесноту, точно моряки, заточенные на своем корабле. Еще хуже делалось зимой — запасов угля, выделяемых Гастой для печи, обычно было так мало, что в Малом Замке до самого апреля поселялись холодные ветра и злые пронизывающие сквозняки, делавшие многие из помещений почти непригодными для жизни.
Но все в Малом Замке знали, что Гасте никогда не отвоевать фехтовальной залы. Это было царство Каррион — маленькое полутемное царство, воздух в котором всегда был немного затхлым, с кислым винным привкусом — ароматом въевшегося пота и старой стружки, которой посыпали пол. Иногда они проводили здесь по часу, иногда, когда Каррион не была довольна их успехами, целые дни напролет. Отрабатывали удары на обтруханном соломенном чучеле по прозвищу Жирный Вилли, хлестали друг друга деревянными рапирами, шипя от боли, кувыркались через бревно, поднимая в воздух целые россыпи стружек…
Каррион никогда не ругала их за ошибки. Просто наблюдала, изредка комментируя, поправляя и добиваясь правильной постановки с холодной механической четкостью. Если она была недовольна кем-то из своих учениц, ей не требовалось прибегать к помощи укоров или ругательств, как прочим учителям фехтования. У нее были свои методы исправления ошибок. Заключавшиеся в том, что сука, слишком тупая чтобы овладеть фехтованием на должном уровне, будет страдать так долго, что в конце концов вынуждена будет сделать все правильно. Действенная, эффективная метода.
Как-то раз, когда Гаррота не выучила положенного ей урока — отрабатывали вольт из третьей позиции — Каррион попросту оставила ее в фехтовальной зале на всю ночь, приказав повторять движение снова и снова. Из первой позиции, из второй, из третьей. С наклоном, с поворотом, с батманом и без. Чтобы у Гарроты не возникло соблазна прикорнуть на опилках, она приставила к ней надзирательницей Шустру. Гаррота отрабатывала херов вольт всю ночь и большую часть следующего дня. Когда Каррион наконец соизволила спуститься из своего кабинета, чтобы проверить ее успехи, крошка Гарри уже выглядела так, будто ее только что сняли с дыбы. И рухнула, точно пугало, лицом в пол, едва только получила команду закончить упражнение.
В другой раз досталось Холере. Испытывая отвращение к фехтованию, та норовила прогулять урок, используя для этого любую подходящую причину и часто без особого воображения. Каррион до поры закрывала на это глаза, видно понимая, что сделать из этой беспутной потаскухи фехтовальщицу не проще, чем испечь торт из куска собачьего дерьма. Но в какой-то момент поблажки закончились. Холера имела неосторожность сообщить, что тренировочная рапира слишком тяжела для ее руки, от нее, мол, ломит запястье. Это был несправедливый упрек — она бы знала об этом, если бы упражняла руки с чем-то потяжелее, чем стакан с вином. Но Каррион приняла ее жалобу во внимание.
Следующие три часа Холера обязана была стоять, держа рапиру в вытянутой руке и, стоило лезвию, опустившись, хотя бы задеть натянутую поперек фехтовальной залы нить, как Барбаросса или Гаррота, стоящие по сторонам от нее, от всей души стегали ее вожжами поперек спины. Хороший выдался урок. Едва ли Холера после этого улучшила свои навыки в фехтовании, но у многих в Малом Замке поднялось настроение…
Обыкновенно урок начинался с разминки. Каррион гоняла их по зале, заставляя то по-гусиному поджимать ноги, то перекатываться на ходу, то выделывать прочие коленца, больше уместные во время дьявольской пляски в пьяном в дым трактире, чем на дуэли. Но в этот раз она не стала подавать условленного сигнала. Не приказала снять дублет, не кивнула на брусья, не ткнула сапогом на пол, указывая место для отжиманий. Просто молча прошла к стойке, где, выстроившись шеренгой, стояли фиоретто — короткие тренировочные рапиры.
— В последнее время у меня складывается впечатление, Барбаросса, что ты не уделяешь должного внимания моим урокам.
Она никогда не называла ее «Барби» — только «Барбаросса». Неважное утешение. К кому бы ни обращалась Каррион, голос ее звучал глухо и ровно, ни единой ноткой не обозначая ее чувств. С тем же успехом она могла бы именовать ее «госпожа виконтесса» — это ни в малейшей мере не смягчило бы того наказания, которое ее ждало.
В том, что наказание последует, Барбаросса не сомневалась.
Каррион медленно провела рукой по навершиям выстроившихся в ряд рапир. Звук, вызванный этим прикосновением, отличался от того, который обычно производит человеческая рука, соприкасаясь со сталью. Не потому, что на руках сестры-капеллана были перчатки — Каррион никогда не шла на уступки погоде — а потому, что три пальца на ее правой руке были медными.
Не протезы, как у иных бедолаг, у которых в руках разорвало мушкет из-за неправильно отмеренной порции пороха, не хитро устроенные боевые когти вроде индийского багнака, которыми метят в живот или шею, чтобы распороть противницу до самого паха — обычные человеческие пальцы, только не из плоти, а из темного щербатого металла.
Замерев у порога фехтовальной залы, Барбаросса не в силах была отвести от них взгляда, пока те, издавая негромкий металлический гул, неспешно ползли от одной рукояти к другой. Сосредоточенные, как механические пауки, неспешные, холодные… Иногда — особенно в такие минуты — ей казалось, что это не медные пальцы придаток Каррион, а сама Каррион — придаток своих пальцев. Человекоподобный протез, которым они управляют, точно большой куклой…
— Я привыкла уважать мнение своих учениц, — медные пальцы Каррион сомкнулись на рукояти одной из рапир, беззвучно вытянув ее из стойки, — Если ты считаешь, что тебе более не нужны мои уроки, значит, имеешь на то основание. Видимо, ты подняла свои навыки фехтования достаточно высоко, чтобы больше не нуждаться в моей помощи. Это похвально, сестра Барбаросса. Но я бы хотела убедиться в твоих успехах наверняка.
Сняв со стойки рапиру, всякий человек, будь он прожженным опытным бретером или начинающим диестро[3], рефлекторно делает несколько коротких быстрых взмахом клинком — любой руке нужно время, чтобы привыкнуть к весу оружия. Но только не Каррион. Она держала рапиру в опущенной руке, небрежно, как свою прогулочную трость. Кажется, даже не взглянула на нее. Не было необходимости.
— Ты можешь пройти в круг для фехтования, Барбаросса. Учебный поединок. Четыре минуты.
Сука. Барбаросса ощутила, как бусина Цинтанаккара наливается знакомой тяжестью, пульсируя в такт ударам ее сердца.
Даже в лучшие времена учебный поединок с Каррион давался ей непросто. Обыкновенно ценой такого напряжения сил, что до конца дня она превращалась в судорожно хрипящий мешок, не способный даже доползти до своей койки без помощи Котейшества. Но сейчас… Каррион хромает, но это мешает ей в поединке не больше, чем демону — распространяемый им запах серы. В то время, как ее собственная нога искалечена настолько, что даже обычные шаги даются ей с немалым трудом, куда уж тут совершать молниеносные па по фехтовальной зале, стремительно перенося вес тела и отскакивая.
Извините, сестра Каррион, сегодня я никак не могу составить вам компанию в поединке. Видите ли, дело в том, что пальцы на моей левой ноге обиделись на меня и сбежали, чертовки этакие, а еще у меня в груди сидит блядский сиамский демон, медленно пожирающий меня изнутри и…
— Из всех пятнадцати сук, с которыми я водил недолгое знакомство, ты скулишь громче всех, — в голосе Лжеца, едва слышимом, сквозило явственное презрение, — Это учебный поединок, а не дуэль!
Барбаросса едва не взвыла.
«Это Каррион, ты, заспиртованная глиста! Лучшая фехтовальщица во всем Броккенбурге! Каррион, которую сам Большой Круг в честь ее заслуг даровал титул Черного Солнца»!
— Едва ли за выдающийся вкус, — пробормотал Лжец, — Она одевается как гробовщик из Марклеберга…
«Будь уверен, она загнала в гроб больше народу, чем вся артиллерия твоего старика фон Лееб за все время службы!»
— Выглядит… опасно, — неохотно признал Лжец, невесть что видящий из своего мешка, — Я чувствую ее ауру. Это опасная, злая аура. Магический эфир вокруг нее шипит от резонанса. Какой спектр, только подумать… Что значит «Черное Солнце»?
«Как будто бы я знаю! Это знает, быть может, всего пять или шесть сук в Броккенбурге, старшие ведьмы, заседающие в Большом Круге, включая Веру Вариолу, но они, видишь ли, не держат передо мной отчета».
Это было правдой. Никто в Малом Замке не знал происхождения и смысла ее титула. Никто не знал, откуда у нее медные пальцы на правой руке. Никто не знал, чем она занимается целыми днями в тиши своего кабинета на самом верху башни. В сущности, подумала Барбаросса, если бы я захотела записать все, что мне известно о Каррион, сестре-батальере, мне не пришлось бы брать толстую тетрадь, как у Котейшества, достаточно было бы и клочка бумаги, которого хватило бы для самокрутки…
Барбаросса положила мешок с гомункулом в углу, осторожно, так, чтобы не звякнуло стекло. Ей нужно взять оружие. Нельзя выдавать смущения и нерешительности, Каррион чует их лучше, чем Котейшество — мельчайшее количество чар в окружающем воздухе. Колебание подобно смерти.
Но еще хуже, если сестра-капеллан заподозрит ее в манкировании своими занятиями по фехтованию. Это может закончиться не парой дюжин свежих кровоточащих полос на ее шкуре, это может закончиться куда как хуже. Черт. Каррион не ведает снисхождения к недостаткам окружающих. Если ей покажется, что сестра Барбаросса, ее протеже, бьется без должного усердия, она…
Запрет меня здесь, подумала Барбаросса, чувствуя, как ее костный мозг превращается в ядовитый студень, растворяющий кости. Заточит в фехтовальной зале на сутки, не ведая, что обрекает меня не на наказание, а на казнь, что запирает вместе с сидящим внутри Цинтанаккаром. К тому моменту, когда она вернется на следующий день, чтобы проведать свою нерадивую ученицу, она обнаружит ее вздернувшейся на собственном ремне в углу фехтовальной залы…
— Тебе лучше не оплошать, так?
Барбаросса была слишком занята, чтобы отвечать этому выблядку.
Она быстро пробежала взглядом по стойке с рапирами. Малый Замок никогда не располагал большим фехтовальным инвентарем, те образцы, что в нем содержались, были собраны многими поколениями предшественниц, оттого смотрелись не как тренировочный арсенал, в котором все клинки одинаково сбалансированы и выглядят сестрами-близнецами, а как груда разнородных трофеев, добытых невесть в каких боях и стычках. Разномастные гарды, клинки разного строя, эфесы самых причудливых форм… Все они были хорошо знакомы Барбароссе, как члены не очень дружной, но большой семьи, каждая имела свое имя и характер.
Она заметила, что Каррион взяла «Стервеца» — тридцатидюймовый клинок, баланс смещен на два пальца к острию из-за облегченной рукояти, массивная гарда с литыми кольцами. Такой клинок не выбирают, когда готовятся к затяжной баталии, он тяжеловат для долгой работы, вероятно, сестра-капеллан рассчитывает на резкие быстрые атаки и соответственно этому выбрала оружие. Чтобы держаться с ней наравне, ей самой стоит взять кого-нибудь из близких родичей «Стервеца» — к примеру, «Шпору» или «Принцессу-Стерву». Можно и «Разлучницу» — та, хоть и массивнее, длиннее на два дюйма, а значит, сулит некоторое преимущество, если уметь держать дистанцию…
— Барбаросса!
— Да, сестра? — пальцы Барбароссы, коснувшиеся было «Разлучницы», дрогнули на рукояти, так и не успев сомкнуться.
Каррион стояла в очерченном краской кругу с рапирой на плече, медные пальцы небрежно сжимали эфес. В противовес великосветским блядям, сооружающим на голове целые дворцы из покрытых лаком кос, многие фехтовальщицы коротко стригут волосы, чтоб пряди не лезли в лицо. Каррион, однако, не придерживалась ни одной из этих крайностей. Волосы она стригла коротко, но не очень, несимметричным каре, прикрывающим левую сторону ее лица почти до подбородка. Оттого Барбаросса видела лишь один ее глаз. Внимательный, холодный небесно-голубой глаз, глядящий прямо на нее. В душу — если под слоями измочаленного мяса, медленно пожираемого демоном, в самом деле еще оставалось какое-то подобие души…
— Я сказала тебе, что ты можешь пройти в круг для фехтования, Барбаросса. Но разве я говорила, что ты можешь выбрать оружие?
Где-то в груди сладострастно причмокнул губами Цинтанаккар, ощутив ее страх и беспокойство.
— Но я…
— В круг, Барбаросса.
Стоять в фехтовальном кругу без оружия в руке было непривычно и неестественно. Лишенная привычной тяжести правая рука беспомощно висела, будто плеть. Пальцы тщетно то сжимались, то разжимались, пытаясь нащупать несуществующую рукоять.
— Позисьон уно, сестра Барбаросса. Будьте любезны.
Она покорно встала в первую позицию — тело повернуто правым боком к противнику, вес выровнен строго между ног, колени почти прямые. Вооруженную правую руку полагалось выпрямить в направлении противника на уровне плеча. Барбаросса так и сделала, держа воображаемую рапиру. Паскудное ощущение — даже учитывая то, что сама Каррион принимать стойку не спешила.
Это не бой. Урок, который собиралась преподать ей Каррион, не лежал в плоскости фехтовального мастерства. Что-то другое. Барбаросса набрала воздуха в грудь, стараясь разделить внимание между рапирой Каррион, безучастно ковыряющей пол, ее ногами в старых ношенных чулках, выбивающихся из-под черных кюлот, и угловатыми плечами.
Не бой, лишь имитация.
Каррион собирается дать ей почувствовать на своей шкуре, до чего неудобно стоять безоружной против пусть и тренировочного, но клинка. Возможно, она продержит ее так все четыре минуты, прежде чем соблаговолит принять извинения и…
Рапира в руке Каррион шевельнулась. Лениво, как бы обозначая движение, а не выполняя его в полную скорость. Барбаросса даже не успела заметить того мгновения, когда показная медлительность обернулась хищной целенаправленной стремительностью, но хорошо ощутила, как клинок обжог ее предплечье. Как будто бы даже и не коснулся его, пролетел мимо, но мгновеньем позже по руке, от локтя к запястью, хлестнуло колючей болью, от которой рука едва не подломилась, точно сухая ветка…
Больно, сука! Больно!
Тренировочные клинки только кажутся легкими прутиками, упругая и гибкая сталь, из которой они выкованы, оставляет на теле даже сквозь ткань знатные фиолетовые полосы и узоры, получше, чем от иного батога. Орудуя такой штукой, всего за полчаса можно исхлестать человека так, что он будет выглядеть словно его прогнали через шпицрутены, а нижняя рубаха после такого будет годна только на тряпки — даже если удастся отпарить заскорузлые лохмотья, в которые она превратилась, от лопнувшей спины, проку от них уже никакого…
Многие ковены использовали на уроках по фехтованию подбитые ватой костюмы, но Каррион скорее собственноручно подожгла бы Малый Замок, чем позволила держать что либо подобное в фехтовальной зале.
Еще один удар — еще одна обжигающая полоса на предплечье.
— Ты не парируешь, Барбаросса.
Чем, блядь? Чем, блядь, она должна парировать свистящий клинок в руках Каррион?
Барбаросса шевельнула пустой рукой, пытаясь представить, как перехватывает невидимым лезвием рапиру Каррион, вновь замершую у пола. Нелепо, обидно и унизительно. Но если она будет двигаться достаточно быстро, возможно…
«Стервец» в руке Каррион вновь шевельнулся. В этот раз он двигался медленно — не просто плавно, а насмешливо медлительно, так опытные учителя фехтования намечают удар, чтоб бестолковый ученик сумел рассмотреть движение на всей его траектории и перехватить на середине. Барбаросса стиснула зубы, пытаясь предугадать это движение и в какой-то миг, короткий, как последний вздох повешенного, угадала его. Клинок Каррион как будто бы заходил из нижней позиции, метя ей в живот, но это было обманное движение, призванное отвести ей глаза, теперь она отчетливо видела это, дьявольски коварный финт. В последний миг перед атакой он качнется влево, чтобы потом выписать горизонтальную петлю и ужалить ее в незащищенный правый бок.
Хитро, Каррион, очень хитро, но ты не напрасно спускала с меня по сто шкур на тренировках. Сестрица Барби, может, не первая рапира Броккенбурга, но тоже кое-что смыслит в фехтовании…
Она вовремя раскусила этот коварный удар. Успела просчитать его траекторию, успела сместить вес к пяткам и сделать половину разворота корпусом, готовясь резко повернуться на каблуках, пропуская удар справа от себя…
Финта не было.
Рапира Каррион не стала делать ложных выпадов и хитрых петель. Почти дочертив до конца уже просчитанное Барбароссой движение, она вдруг дернулась на середине, едва заметно для глаза сместившись в пространстве. Может, на дюйм или два. Но это крохотное едва уловимое движение вдруг мгновенно изменило траекторию, да так, что Барбаросса, крутанувшись, сама подставилась под него самым паршивым образом. «Стервец» впился ей в бедро, вспахав его снизу вверх почти до паха. Славный удар, хлестнуло сухо и громко, точно кто-то перетянул стальным шомполом говяжью тушу.
Барбаросса зашипела.
Больно. Очень больно. Каррион не щадила своих учениц и била всегда в полную силу. Судя по тому, как горела кожа, на ляжке осталась знатная полоса толщиной с палец. Часть роскошного узора, который обнаружится вечером, стоит лишь ей снять с себя дублет и верхнюю рубаху. Тщетно Котейшество будет смазывать эти багровые и сизые полосы зельями, пахнущими водорослями и землей, они будут напоминать о себе всю следующую неделю и невыносимо зудеть.
Если она у нее будет — эта следующая неделя…
Каррион никогда не фехтовала в какой-то определенной манере, держась единого выбранного стиля. Она легко переключалась от тяжеловесной болонской школы с ее рубленными ударами, больше приспособленными для тяжелого клинка, чем для шпаги, на французскую, легковесную, наполненную собственным темпом «шаг-удар», напоминающую вольную музыкальную рапсодию, или на неаполитанскую с ее короткими резкими движениями, почти лишенными элементов уклонения и парирования. Неприятная манера для любого противника, заставляющая его на ходу менять привычные схемы и паттерны.
Много же чести — фехтовать с безоружным…
Барбаросса взмахнула пустой рукой, обозначая удар, но Каррион не купилась на этот трюк — полоснула рапирой навстречу, да так, что чуть не отшибла ей все пальцы на руке. Второй удар — расплата за дерзость — последовал еще быстрее, ткнувшись ей в левую грудь и едва не заставив вскрикнуть от боли.
Это не было шутливой игрой. Не было легкой трепкой, которую иногда задает учитель фехтования нерадивому ученику, обидными уколами демонстрируя его несостоятельность как противника. Каррион орудовала рапирой совершенно серьезно, в полную силу, не сдерживая руки, не отсчитывая трехсекундных пауз после каждого попадания, не подавая ей никаких жестов. Серо-голубые глаза, почти скрытые густыми волосами, тусклые и холодные, как прозрачные топазы, равнодушно смотрели сквозь нее, в то время как послушный «Стервец», едва слышно поскрипывая в медных пальцах, наносил все новые и новые удары, каждый последующий еще точнее и безжалостнее предыдущего.
Это не бой, поняла Барбаросса, получив еще три ужасно зудящих полосы поперек груди и живота. Это самая настоящая порка, унизительная и позорная. Вот что приготовила для нее Каррион, вот как намеревалась вознаградить за пропущенный урок…
Ах, дьявол! Больно!
Не в силах ни контратаковать, ни парировать, Барбаросса вертелась из стороны в сторону, силясь разминуться с рапирой в руке сестры-капеллана, но собирала на себя куда больше ударов, чем пропускала. В какую бы сторону она ни повернулась, рапира Каррион мгновенно настигала ее, обжигая, чтобы через секунду, не дав даже набрать воздуха сквозь зубы, ужалить еще раз, найдя самое уязвимое место. Не поединок — чертова травля. Лучше бы уж приказала снять рубаху — и отхлестала плетью поперек спины, чем так…
Пытаясь найти противодействие этому губительному ливню из обжигающих ударов, Барбаросса старалась двигаться так, как предписывает дестреза, древнее испанское искусство фехтования. Именно дестрезу ставила во главу угла Каррион, обучая их фехтованию, гоняя по всей зале, считая ее наиболее эффективной и универсальной школой, овладеть которой требуется в первую очередь. Сестрица Барби и думала, что овладела — до сей поры…
Дестреза требовала нарисовать под ногами умозрительный «Магический круг», он же «Круг Тибо», внутри которого требовалось перемещаться в процессе поединка. Не в диаметральных направлениях — слишком длинные и предсказуемые — а в коротких, хордовых и радиальных. Не я привязана к кругу, а круг ко мне, твердила себе Барбаросса, отмеривая короткие приставные шаги, двигаться надлежит резко, но так, чтобы цепочки резких движений сплавлялись в единое, продуманное и плавное…
Херня. Полная херня. Злосчастному Жерару Тибо, полосовавшему рапирой незадачливых учеников и, надо думать, имевшему от этого немалый стояк, ни хера не доводилось фехтовать, лишившись пальцев на левой ноге и без оружия в руках. Иеронимо Каранза наверняка не выходил на бой с голыми руками, имея против себя не свинопаса с деревянным мечом, а Черное Солнце Каррион, лучшую рапиру Броккенбурга. Альваро де ла Вега не считал каждое мгновение своей жизни, ощущая, как копошится во внутренностях крохотный голодный демон, уже повязавший себе на шею вышитую салфеточку в ожидании трапезы…
Дестреза, прославленное искусство испанских мастеров, ничуть не выручало ее. Удары Каррион сыпались градом, настигая ее на каждом шагу, в какую сторону бы она ни двигалась, а чертов «магический круг», который она мысленно нарисовала вокруг себя, увы, не служил ей защитой, больше связывая ноги, чем спасая от ударов.
Не скулить, приказала она себе, медленно отступая, пытаясь по крайней мере ловить удары на руки и чувствуя, как опухают предплечья. Каррион вознамерилась учинить тебе взбучку и, черт возьми, она своего добьется, просто держись стойко, чтобы у нее не было причин упрекнуть тебя в трусости — иначе она вытряхнет из тебя душу…
Барбаросса попыталась сделать обманный шаг вбок, чтобы выиграть себе хотя бы секунду, но «Стервец», только того и ждавший, взвился и полоснул ее по неприкрытой шее, да с такой силой, что Барбаросса, не удержавшись, вскрикнула. Точно сорок оводов одновременно ужалили ее в кадык. Сука, до чего больно…
Она вдруг ощутила, как пульсирует под ребрами Цинтанаккар. Без сомнения, он чувствовал происходящее и радовался ему, ее боль питала его, насыщая и забавляя, служа приятным аперитивом для той боли, которую он для нее заготовил. Сучья мразь… Вытащить тебя… Раскаленными щипцами… Раздавить гадину, чтоб лопнул, как застоявшийся гнойный пузырь, как…
Она шагнула в сторону, намереваясь разминуться со «Стервецом», но этот шаг оказался лишним. Мгновением позже рапира хлестнула ее по левому плечу, да так, что вся рука враз сделалась не то деревянной, не то глиняной, а от плеча до самых кончиков пальцев потекли, ветвясь и переплетаясь, огненные ручьи.
— Неверно, — спокойно и холодно произнесла Каррион, не наградив ее даже кивком, — Ты шагнула перпендикулярно удару и совершила ошибку. Твои ноги не слушаются тебя.
Мои ноги скоро сожрет тварь из Преисподней, если еще прежде они не…
Следующий удар — левая голень. Следующий удар — правое бедро. Следующий удар…
Блядский «магический круг» лопался под ногами. Заточенная в нем, точно гомункул в своей склянке, она лишь сковывала себе маневр, вновь и вновь подставляясь под удары. Чертова дестреза не помогала, все ее принципы и правила или не работали или работали против ее самой. Напрасно она пыталась оживить в памяти заскорузлые гравюры-репродукции из «Понимания Дестрезы» де ла Вега и «Академии меча» Тибо, которые она штудировала вечерами. Все эти дуэлянты с обнаженным торсом, тщательно писанные каким-нибудь сладострастным евнухом, разили друг друга рапирами легко и изящно, в то время как она сама судорожно металась из стороны в сторону, осыпаемая ударами, не обращая внимания на боль, силясь только не упасть под натиском Каррион.
Каррион, казалось, не было нужды в фехтовальных приемах. Она двигалась не на полусогнутых ногах, как велели все известные Барбароссе фехтбуки и наставления, а на прямых, с ровной, как спица, спиной. Разила не мягкими порывистыми движениями, как приличествует мастеру клинка, а короткими, прямыми, будто бы случайными, но каждое такое движение, выглядевшее случайным, оказывалось роковым, неизбежно оканчиваясь разящим прикосновением стального лезвия.
Барбаросса попыталась сократить дистанцию до минимума, лишив «Стервеца» пространства для маневра — рапира безжалостно жалила ее короткими тычками в грудь и бедра. Барбаросса пыталась отступать, держась на длинной дистанции — рапира легко поспевала следом, полосуя прикрытые тонкой тканью предплечья, ребра, ключицы…
— Лишний шаг. Неверно.
Барбаросса едва не взвыла, когда стальной прут чиркнул ее по колену, превратив его в один крохотный сверхплотный кокон из костей и боли.
— Нарушено равновесие. Неверно.
«Стервец» раскромсал ей левую лопатку, поймав в момент отступления, хладнокровно, как нож в руках повара кромсает куропатку, которую следует подать на обед.
— Это был «mandoble», не длинный «arrebatar»[4], ты совершенно напрасно отступила.
Подбородок. Снова левое бедро. Правый локоть. Шея.
Клинок находил ее на любой дистанции, не считаясь с расстоянием, и безжалостно разил, всякий раз едва не заставляя вскрикнуть от боли. Точно бесплотный демон, он вился вокруг нее, сам недосягаемый, чтобы мгновенно впиться в нее незащищенное тело.
Херово, подумала Барбаросса, пытаясь сквозь зубы втягивать воздух, сделавшийся вдруг вязким и горячим, точно баварская похлебка на сале. Ты выдыхаешься, и чертовски стремительно. Каждая новая дыра в твоей шкуре, оставленная клинком Каррион, это пробоина, через которую выходят твои силы. Ты уже спотыкаешься, как чертова кляча, уже мечешься по своему проклятому «магическому кругу», а ведь от отмеренных четырех минут, пожалуй, не прошло и половины…
Правая ключица. Живот. Правое колено. Ягодица.
— Кажется, ты немного переоценила свои возможности, — сухо заметила Каррион, делая аккуратный выпад из нижней позиции, такой нарочитый и легко читаемый, что выглядел насмешкой, — Я бы даже сказала, оценила их непростительно высоко.
Этот удар тоже был ловушкой. Пытаясь миновать его движением против часовой стрелки, Барбаросса пропустила тот миг, когда он, скользнув мимо ее плеча, вернулся обратно страшным и хлестким ударом под лопатку.
Не поединок. Не игра. Не проверка.
Сухая бесстрастная экзекуция. Хладнокровная, выдержанная, методичная.
— Твои ноги напоминают мне ноги конюха, Барбаросса. А твое чувство клинка не заслуживает даже снисхождения. Первая же дуэль, в которой ты будешь участвовать, продлится приблизительно четыре секунды. А после тебя закопают где-нибудь на окраине.
Цинтанаккар трепетал от возбуждения, ощущая все новые и новые обжигающие прикосновения рапиры. Барбаросса ощущала, как он ворчит, сидя в ее груди, как втягивает в себя тончайшие ароматы ее боли, проникнутые осознание собственной беспомощности. Настоящее пиршество для его демонической душонки.
— Восемь месяцев, — рапира в руках Каррион, только что бывшая где-то очень далеко, вдруг оказалась в трех дюймах от лица Барбароссы, по-змеиному хищно уставившись точно меж глаз, — Ты знаешь, что это значит?
Да, подумала Барбаросса, ощущая, как дыхание выскальзывает из груди, сделавшейся пустой, точно пивной бочонок. Да, знаю.
— Да, я…
Лезвие рапиры чиркнуло ее по лбу, разорвав кожу. Лоб обожгло так, точно это она, а не тупая сучка Холера напялила на себя диадему из обжигающего серебра…
Тускло-голубые глаза Каррион моргнули. Кажется, впервые за все время поединка.
— Это значит, ты будешь хранительницей чести своего ковена. Это значит, ты будешь взыскивать кровью за оскорбления, которые причинили твоим сестрам, и неважно, кто это будет, простой смертный, обер или последний из круппелей. Но как ты будешь защищать честь «Сучьей Баталии», если ты бессильна защитить свою собственную? Взгляни на себя, сестра Барбаросса. Ты разеваешь рот, как рыба. Ты поскальзываешься. Ты тратишь свои силы. Ты выглядишь никчемной и жалкой.
Барбаросса, оскалившись, отмахнулась от жужжавшей напротив лица рапиры, точно это была досадливая муха, вьющаяся над трактирным столом. Она останется на ногах. Сколько бы раз «Стервец» не язвил ее, оставляя истекающие кровью зарубки, она не попросит пощады. Будет стоять, пока не…
Медные пальцы Каррион едва слышно скрипнули на рукояти.
— Ты ловко управляешься с кулаками, этого у тебя не отнять. Но через восемь месяцев тебе придется спрятать твои кастеты в сундук для игрушек и взяться за настоящее оружие ведьмы. Чего ты будешь стоить с рапирой в руках?
Укол в бедро заставил Барбароссу потерять равновесие, а неловкий отход стоил еще двух адски саднящих укусов — в шею и грудь. Во имя всех демонов Преисподней, этот поединок должен был длиться четыре минуты, но длился, кажется, уже второй час. Еще минута — и она осядет грудой скулящего от боли мяса прямо на опилки. А может, лишится глаза, если Каррион подумает, что урок был недостаточно нагляден. Защищать честь ковена можно и с одним глазом, не так ли?..
Кажется, Лжец что-то бормотал ей на ухо, но она не разобрала, что. Едва ли это было утешением, милосердия в этом выблядке было не больше, чем в уличной крысе. Да ей и не требовались утешения, ей требовалось что-то, способное унять жгучую боль во всем теле — в тех местах, где ее доставала безжалостная рапира Каррион.
Барбаросса попыталась сделать резкий шаг в сторону, чтобы выиграть себе хотя бы секунду, но получила такой тычок под колено, что охнула в голос, а ногу, казалось, ожгло колючим трещащим пламенем, едва не оторвав напрочь.
— У «батальерки» может быть много грехов, — спокойно обронила Каррион, наблюдая за тем, как Барбаросса, рыча от боли, пытается отступить на негнущейся ноге, — Адские сеньоры охотно пестуют наши грехи, забавляясь ими, нарочно дают им плодородную почву. «Батальерка» может быть похотливой, скупой, трусливой, алчной… Все это не смертельно, если все это не мешает ей выполнять ее долг перед сестрами. Но среди всех грехов, которыми испытывает нас Броккенбург, есть один смертельно опасный…
Рапира загудела. Двигаясь по нисходящей траектории, она должна была зацепить ее за локоть. Ловкий удар и нанесен быстро, но очень уж явственный. Обманка. Это должна быть обманка. Каррион ждет, что она попытается отклониться влево и тут ее настигнет настоящий удар — длинный, с протяжкой, через весь корпус.
Нельзя отклоняться влево. Нельзя быть предсказуемой. Прикрыв локтем живот, Барбаросса сделала полшага назад и влево. Этот шаг выиграл ей три дюйма, критическое расстояние, которого не хватило рапире Каррион. Ей придется шагнуть, чтобы вернуть себе привычную дистанцию, и только потом, развернув клинок…
Она так и не успела понять, где сделала ошибку. Возможно, в этом ударе была не одна обманка, как она решила, а две. Возможно, адский сеньор, владеющий душой Каррион, позволял ей нарушать все мыслимые законы бытия во время боя. Возможно, сестра-капеллан просто оказалась быстрее, чем она могла предполагать.
— Твой грех — это самонадеянность, сестра Барбаросса.
Удар был нанесен не лезвием. Вспорхнув из ниоткуда, «Стервец» саданул ее тяжелым литым навершием прямо в челюсть, на миг осветив фехтовальную залу гнилостным зеленым свечением. Удар не казался тяжеловесным, но от него все ее тело мгновенно налилось влажной тяжестью, точно обратившись в куль отсыревшей муки.
Все вокруг мягко поплыло, у предметов обнаружились двойные контуры.
Голос Лжеца, бубнящего что-то ей на ухо, стал озабоченным.
Барбаросса попыталась отступить, но ее ноги сделались слоновьими — тяжелыми, непослушными, спотыкающимися друг о друга. Силясь совладать с ними, Барбаросса попятилась и ощутила, что тело само оседает, больше не спрашиваясь ее приказов.
Следующее мгновение будто выключили из ее жизни. Точно она смотрела пьесу по оккулусу, из которой демон из озорства вырезал крохотный кусочек. Падения не было, она не почувствовала ни сотрясения, ни удара, но почувствовала острое прикосновение опилок к щеке. И только тогда поняла, что лежит навзничь, упираясь дрожащими руками в пол фехтовальной залы.
Каррион некоторое время молча наблюдала за ней, стоя на месте. Молчаливая, вытянувшаяся во весь рост, облаченная в строгую черную униформу «Сучьей Баталии», она выглядела как замок «Флактурм» на рассвете осеннего дня. Ее глаза, кажущиеся то серыми, то голубыми, походили на две холодные звезды, мерцающие на рассвете над горизонтом.
— Из-за своей самонадеянности ты можешь подвести не только саму себя, но и своих сестер. А самое главное… Самое главное, из-за нее ты забудешь главную заповедь Броккенбурга, которой учатся годами.
Каррион склонилась над распростертой Барбароссой, протягивая ей руку. Правую, с тусклыми медными пальцами, в которой уже не было оружия.
Это урок, подумала Барбаросса обессиленно, не в силах испытать облегчение. Вот в чем был урок старшей сестры. Вот, что хотела вложить в твою ошалевшую голову мудрая сестра-капеллан. Какова бы ни была боль, заставляющая тебя чувствовать себя беспомощной, всегда найдется та, кто протянет тебе руку. Даже в этой змеиной яме, полнящейся дрянью со всех концов империи, служащей сточной канавой для всех ее пороков.
Барбаросса улыбнулась, все еще ощущая пылающую черту поперек лба.
У нее есть наставница. Старшая сестра. Человек, который может причинить боль, но может и спасти. Столкнувшись с бедой, она не замечала этого — сама заставила себя не замечать. Слишком уж привыкла видеть подвох во всем, что ее окружает.
Она попыталась протянуть руку, чтобы коснуться медных пальцев Каррион, тянущихся к ней, но не успела. Замерла, обожженная прикосновением ее холодных глаз — не то серых, не то голубых.
— Всегда помни главную заповедь Броккенбурга. В этом городе каждая сука, пытающаяся тебе помочь, на самом деле желает твоей смерти.
Удар медными пальцами в лицо был страшен, даром что без замаха. Барбаросса рухнула ничком, глотая кровь, ощущая свинцовую гибельную тяжесть, растекающуюся по телу. От этого удара она должна была провалиться прямиком в Преисподнюю с размозженным черепом, но, кажется, в последний миг умудрилась вцепиться в край распахнувшейся под ней пропасти и удержаться на нем.
Возле ее лица, у самого уха сухо треснули опилки. Это был плевок Каррион, шлепнувшийся в дюйме от ее лица. Некоторое время сестра-капеллан молча стояла над ней, разглядывая, потом тяжело повернулась к выходу, прихрамывая на правую ногу. «Стервец» коротко и покорно звякнул, занимая свое обычное место в стойке для тренировочных рапир.
— Следующее занятие завтра в три пополудни, — сухо произнесла Каррион на прощание, — Потрудись запомнить. А если не можешь, запиши себе или заведи чертового гомункула.
Ей перепало даже серьезнее, чем она полагала.
Потребовалось порядочно времени, прежде чем распластанная на полу фехтовальной залы туша вновь стала ощущаться ее собственным телом, а не учебным пособием, соломенным чучелом, на котором часами упражнялись в фехтовании, нанося удары. Чучелом, в которое силы Ады из свойственной им злокозненности влили жизнь — и теперь эта жизнь мучительно копошилась в нем, пробуждая боль в каждом члене, каждом суставе, каждой судорожно бьющейся жилке.
— Ты выглядишь как кусок мяса из лавки мясника, — пробормотал Лжец, — Осталось только спрыснуть уксусом, чтобы отбить несвежий запах, и украсить веточкой розмарина. Собираешься подниматься?
Наверно, она в самом деле выглядела паскудно, потому что он в этот раз обошелся без язвительности. Или, по крайней мере, порядком снизил ее градус, чтоб не обжечь свежие рубцы.
— Зачем? — Барбаросса не без труда открыла рот, но больше для того, чтобы набрать воздуха, слова приходилось выдавливать из себя, — Я планирую полежать здесь, ожидая фею-крестную, которая соберет меня на бал.
— Бал!.. — фыркнул Лжец, не сдержавшись, — Ты выглядишь слишком жутко даже для того, чтобы принять участие в свальной оргии посреди Гугенотского Квартала. Что на счет феи-крестной… Думаю, Цинтанаккар будет счастлив заняться тобой. Очередной час истекает, Барби. Если ты не заставишь себя подняться на ноги, можешь попрощаться с каким-нибудь кусочком, который привыкла считать своей частью. У тебя есть части тела, с которыми ты согласилась бы расстаться?
— Голова… — пробормотала Барбаросса, тяжело отдуваясь, — Пусть использует ее вместо ночного горшка. Он может забрать ее когда заблагорассудится. Мне от этой штуки все равно никакой пользы. Я самая тупая ведьма в Броккенбурге…
Лжец одобрительно фыркнул.
— Считай, ты только что заработала на свой счет несколько очков, попытка номер пятнадцать.
— Я думала, ты опять назовешь меня юной ведьмой.
В прорехе стоящего у порога мешка она обнаружила крохотную дыру, за которой виднелся темный, как маслина, немигающий глаз Лжеца.
— Ты юна как для ведьмы, Барби. Но для куска бифштекса, на который ты сейчас больше похоже, это уже солидный возраст. Поднимайся, черт возьми. Нас ждут дела. Но если хочешь…
Пауза была вкрадчивой, как приглашающее движение клинка.
— Да?
Глаз Лжеца, глядящий на нее через отверстие в мешке, на миг затуманился, превратившись в подобие пруда темной беззвездной ночью.
— Если хочешь, я помогу тебе поквитаться с Каррион, едва только мы разделаемся с Цинтанаккаром.
— Поквитаться с Каррион? — Барбаросса фыркнула, пытаясь избавиться от мысли о том, что ее живот сейчас похож на лопнувший барабан, — Как, интересно? Одолеешь ее в поединке, использовав вилку для устриц? Разобьешь ее любимую чашку?
Лжец не усмехнулся, хотя момент для этого был как раз подходящий.
— Нет, — спокойно заметил он, — Есть и другие способы. Я не тешу себя мыслью о том, что мне дано соперничать с ведьмами из «Общества Цикуты Благостной», которых вы кличете «флористками», первыми отравительницами в Броккенбурге, но мне пришлось на протяжении четырех месяцев служить в одной из аптек Нижнего Миттельштадта. Ты даже не представляешь, до чего легко из самых непримечательных вещей соорудить зелье, которому позавидует сам Пино Орделаффи[5].
Барбаросса дернулась, но не по своей воле. Где-то в глубине груды кровоточащего мяса, служившей ей телом, обнаружился нерв, который оброненные Лжецом слова стеганули, точно пронзив адской энергией.
— Отравить Каррион? Иди ты нахер, чертова опухоль в бутылке, — пробормотала она, — У меня и в мыслях такого не было!
— Восемь месяцев — долгий срок, — вкрадчиво заметил гомункул, — Не боишься, что она сживет тебя со света, с такой-то муштрой?
Барбаросса стиснула зубы.
— Каррион — следующая хозяйка «Сучьей Баталии». А я — ее будущая правая рука, сестра-капеллан, заруби это себе на той язве, которую считаешь носом. Если она не доживет до следующей Вальпургиевой Ночи, хозяйкой ковена станет Гаста. И вся моя жизнь будет стоить не больше, чем гнилая лошадиная шкура в ярмарочный день — три с половиной гроша…
— Почему именно Гаста?
Из груди Барбароссы вырвался резкий болезненный смешок, отдавшийся скрежетом по всему телу.
— Черт! Ты корчишь из себя мудрого слизняка, а сам, выходит, ни хрена не знаешь о ведьминских ковенах и их славных традициях, так?
Гомункул скривился. Так по-человечески, словно годами отрабатывал эту гримасу перед зеркалом или в отражении собственной темницы.
— Мы, знаешь ли, не чемпионы по долголетию, — проворчал он, — Самый старый гомункул, которого я знал, прожил на свете двенадцать лет. Думаешь, у нас в запасе прорва времени, которую мы можем уделить изучению традиций малолетних шлюх и их никчемных банд?..
Наверно, ей стоило почувствовать себя уязвленной — существо размером с запущенную раковую опухоль может и считало себя записным мудрецом, но не имело никакого права так говорить о ведьмах и почтенных, охраняемых многовековыми традициями Броккенбурга, ковенах. Но это чертовски непросто сделать, когда твое тело — всхлипывающая груда искромсанного, изнывающего от боли мяса. Нет, она определенно не ощущала себя уязвленной.
— Херов таракан! — пробормотала она, делая осторожную попытку встать, — Некоторые из этих банд ровесники Броккенбурга. Им по триста лет и ты ни хера не представляешь, насколько они поросли изнутри тем дерьмом, которое называется добрыми ведьминскими традициями!
Исполосованное тело почти слиплось с полом. Отдирать его приходилось с превеликим трудом, получая в награду все новые и новые порции боли, которые приходилось глотать, сцепив зубы, точно дешевое скверное вино. Охеренно приятное занятие, особенно под взглядом пялящегося на тебя гомункула.
— Ковен — это тебе не собачья свора, — тяжело и отчетливо произнесла Барбаросса, пытаясь упереться локтями в пол, чтоб обрести опору, — Здесь все устроено на трижды блядских традициях, которые поросли ржавчиной сильнее, чем промежности «униаток».
— Я знаю, — заверил ее гомункул, с интересом наблюдавший за ее попытками, — Но если ты считаешь, что эти традиции являют собой что-то новое на белом свете, то жестоко себе льстишь. Насколько мне известно, славные броккенбургские традиции — не более чем обрывки кодексов чести гейдельбергских студенческих корпораций и разбойничьих банд Шварцвальда, умело сшитые воедино и сдобренные щепоткой старого доброго садизма. Единственное их предназначение — держать в узде младших и не давать старшим пускать друг другу кровь чаще, чем они могут себе это позволить. Но ты права, я никогда не штудировал нюансы и знаком с ними лишь поверхностно. Значит, хозяйкой «Сучьей Баталии» может стать или Гаста или Каррион? И никто кроме?
Барбаросса неохотно кивнула. Ей удалось опереться на локти, но те пока отказывались держать вес тела, использовать их в качестве упора было не проще, чем водружать тяжело набитый окованный железом сундук на пару сухих спичек. Тело справится. Ему приходилось и хуже — много хуже. Просто надо пара минут, чтоб перевести дух…
— Хозяйкой ковена может быть только ведьма пятого круга. Она — старшая сестра, владелица ковена, его чести и его добра, блядская герцогиня над всеми тринадцатью душами. Власть ее длится год, от одной Вальпургиевой ночи до другой. Когда срок подходит к концу, она назначает одну из «четверок» своей преемницей. Той, кто станет хозяйкой ковена на следующий год, после нее.
— Но если в ковене несколько ведьм четвертого круга… Ах, вот оно что.
Барбаросса презрительно фыркнула.
— Ты такой великий мудрец, что не сосчитаешь и кошек на заборе, Лжец. Только сейчас дошло?
— Извечный вопрос престолонаследия, — гомункул хихикнул, — Иногда мне кажется, он свел в могилу больше хорошеньких крошек, чем оспа, чума и забавы адских владык.
— Даже не можешь себе представить, сколько, — мрачно обронила Барбаросса, — Иначе сообразил бы, что апрель в Броккенбурге не случайно называется «Фридхофсмонат» — «Кладбищенский месяц». В этом месяце отравители сбывают свой годовой запас ядов, все суки в этом городе звенят из-за надетых под дублеты кольчуг, а цены на «Файгеваффе» взлетают самое меньшее втрое.
— Это-то я знаю, — отозвался гомункул, — я живу на кофейном столике в гостиной, а не в Аннаберг-Бухольц! Значит, если к следующей Вальпургиевой ночи остается несколько «четверок», они…
Барбаросса осторожно кивнула. Больше чтобы проверить, не хрустнут ли от этого движения позвонки. Но как будто не хрустнули.
— Да. Иногда они могут договориться, если среди них много осторожных сук, не рвущихся к власти, или есть старшая сука, которую они все боятся. Но чаще всего — грызут друг дружку насмерть, как крысы в бочке, пока не останется одна. Та, которой суждено стать королевой, — Барбаросса зло усмехнулась, — Она вытирает с лапок кровь, припудривает личико и первым делом объявляет набор в ковен свежих душ, чтобы восполнить потери. Знаешь, некоторые ковены переживали Вальпургиеву ночь, сокращаясь при этом в два раза! Я прожила в Броккенбурге два «Кладбищенских месяца», два чертовых апреля, но при мысли о третьем мне становится не по себе, Лжец. Паскудное зрелище. Скверное.
— Не сомневаюсь, — отозвался гомункул, — Но наверняка и поучительное при этом. Ах, могу себе это представить… Вчерашние подружки, четыре года спасавшие друг другу жизни, остервенело бьют друг друга столовыми ножами прямо за обеденным столом… Вчерашние любовницы, чьи лица еще согреты дыханием друг друга, причащаются отравленным вином, не ведая, что обе скоро погибнут…
Барбаросса со скрежетом зубов оторвала тело от пола. Это оказалось чертовски непростой работой, тело хоть и казалось разбитым до полувязкого состояния, весило что грузовой аутоваген и даже удерживать его на весу было непросто. Ничего, крошка Барби упорна и настойчива. Она полежит еще полминутки, снова вздохнет и снова упрется руками…
— Охеренно поучительное, — пробормотала она, позволив телу вновь расслабиться, — Зато май здесь зовется «Месяц поднятых хвостов». Юные суки, вылезшие из Шабаша после первого года обучения, перепачканные в крови и дерьме, ищут себе новый дом — и броккенбургие ковены распахивают ворота им навстречу. Все ходят с поднятыми хвостами, как мартовские кошки, и тщательно вынюхивают друг у друга промежности…
Гомункул поерзал в бутылке — точь-в-точь гладкий плод, нетерпеливо ерзающий в чересчур тесной для него скорлупе.
— Отчего бы хозяйке ковена загодя не называть преемницу? Это поможет избежать многих хлопот, не так ли?
Барбаросса усмехнулась. Больше для того, чтобы проверить, сочится ли изо рта еще кровь.
— А ты еще более жесток, чем хочешь казаться, пряничный человечек.
— Что ты имеешь в виду?
— Казус Кибелы. Никогда не слышал про него?
Гомункул поморщился.
— Не доводилось.
— «Камарилья Проклятых» сочинила про него миннезанг о сорока куплетах. Правда, по делу там были лишь первые восемь, все остальные перечисляли, кто и в каких позах будет драть бедняжку Кибелу в адских чертогах, когда ее обожженная душа шлепнется наконец вниз…
— У меня всегда находились более важные вещи для изучения, чем истории малолетних разбойниц, живописующие их жалкие подвиги и никчемные свершения. Истории, которые им самим обыкновенно кажутся образчиком изящной словесности.
Барбаросса сплюнула на пол и осталась довольна результатом. Крови еще было порядком, но она уже начала сворачиваться и темнеть, превращаясь в сгустки. Едва ли крошка Барби нынче вечером будет отплясывать гавот на балу, но, по крайней мере, сможет худо-бедно передвигаться на своих двоих — уже неплохо. Многие суки на ее месте, отведав рапиры Каррион, еще два-три дня лежали бы пластом, прося пить и ничего более. Спасибо адским владыкам за живучую, как у собаки, шкуру, и родному Кверфурту — за каменную от рождения голову…
— Кто такая Кибела?
— Ведьма, — неохотно отозвалась она, — Одна сука из ковена «Нецелованные». Жила в Броккенбурге лет сорок назад, а может, больше. Толковая прошмандовка, если верить слухам. Не великого дара, но бесстрашная как сам Сатана. С одним ножом могла выйти против трех сук с клинками — и гнать их, как чертовых куриц. А если сама брала в руки рапиру, ее обидчицы, говорят, сами готовы были вспороть себе горло. Такая за ней слава ходила.
— Прелесть, что за девушка, — кисло обронил Лжец, — Почти уверен, ты не перечислила всех ее достоинств. Наверняка, она прекрасно вышивала шелком, играла на лютне и танцевала контрданс. Превосходная партия для какого-нибудь мелкого барона — чтоб штопала ему чулки, следила за хозяйством и вычесывала вшей из его париков…
Барбаросса пропустила его слова мимо ушей. Ей надо было найти силы и подняться, а для этого собственный размеренный голос подходил лучше всего. Кроме того, это помогало ей правильно дышать, насыщая кровь воздухом.
— У Кибелы не было врагов. Тех, которые были, она успела перебить в первые три года, а новые не спешили заводиться. Что там, даже когда на улице ее встречали «воронейшества», «бартиантки» или «волчицы», спешили первыми снять шапки — при том, что «Нецелованные» никогда не считался старшим ковеном и не входил в Большой Круг. Нет, у нее не было врагов. Но было семь сестер-одногодок.
— Сразу семь? Любопытно. Я думал, распределение Гаусса…
Барбаросса не знала, кто таков Гаусс, в чьей свите состоит и каким владыкам присягнул, но сейчас это и не имело значения.
— Большая дружная семья, — она коротко выдохнула, приподнимаясь на локтях. Тело трещало и шаталось, будто было сделано из обмазанных глиной ивовых прутиков, но, по крайней мере, выполняло ее приказы, — Так иногда бывает, когда ковен лишается в вендетте сразу большого количества сестер и спешит восполнить их ряды. Представь себе — восемь «четверок» под одной крышей! Пока они были «двойками» и «тройками», проблем не было. Напротив, они прикрывали друг друга, как только можно, грудью готовы были заслонить от удара. Самые преданные шалавы на свете.
— А после они стали «четверками», — резко вставил гомункул, — И вся их сестринская любовь испарилась без следа, так?
Барбаросса едко усмехнулась, чтобы не зашипеть от боли.
— Ты быстро разбираешься в благословенных традициях Броккенбурга, Лжец. Они были соратницами, но только пока действовали сообща. Но каждая из них в глубине души была уверена, что «Нецелованные» смогут вырасти лишь под ее заботливым руководством и ни под чьим кроме. Понимая, что дело может принять дурной оборот, тогдашняя хозяйка ковена приняла мудрое решение. Ну или ей тогда показалось, что мудрое. Задолго до положенного срока объявила Кибелу своей преемницей. Видно, хорошо понимала, что восемь сук, если взъедятся друг на друга, разнесут весь замок по кирпичику…
— Она сделала ее мишенью для всех прочих?
— Да. С этого момента ее жизнь превратилась в кромешный ад, а замок, в котором квартировали «Нецелованные» — в херов смертельно-опасный лабиринт. В какую сторону бы она ни повернулась, она слышала шелест выползающего из потайных ножен ножа. В какую бы сторону ни направилась, ощущала на себе недобрый взгляд сразу нескольких пар глаз. Она перестала пить и есть в своем доме. Говорят, если ей приходилось взять в руки стакан с вином, уже через четверть часа оно оказывалось отравлено по меньшей мере пятью разными ядами. Она почти перестала спать — в каждом скрипе половиц ей мерещились шаги убийцы. Она держала под рукой три дюжины зачарованных амулетов — от сглаза, от порчи, от проклятья — и еще столько же хитроумных оберегов от демонов, которых на нее насылали больше, чем мошкары с болота.
— Милые девочки, — сухо обронил Лжец, но больше ничего не добавил.
— Даже в собственном замке, Кибела вынуждена была ночевать в погребе на груде картошки. Днем и ночью она носила под дублетом двойную кольчугу и, кроме того, всегда таскала парочку пистолетов. По замку она двигалась лишь прикасаясь спиной к стене — только так она могла защитить себя от удара в спину, а в последние дни почти не могла дышать — ей казалось, что сестры насылают на нее какие-то едкие миазмы через щели…
— Судя по тому, что казус назвали ее именем, она нашла способ разрешить ситуацию?
Да, — Барбаросса кивнула, — Нашла. Одной прекрасной ночью, когда сестры спали в своих постельках, умаявших сжить ее со свету, Кибела разбила бочонок с ламповым маслом, обошла весь замок, щедро поливая притолоки и стены, а после заложила дверь засовом и чиркнула огнивом.
Лжец некоторое время молчал, будто бы что-то переваривая, потом цокнул языком. Еще один звук, который наверняка невозможно было издать с его примитивным устройством рта, но который у него все-таки выходил, и выходил естественно.
— Казус Кибелы, значит?
— Да. Все «Нецелованные» погибли в ту ночь — изжарились в собственном замке, как караси в печи. Говорят… — она нерешительно замолкла, не прекращая напрягать мышцы живота.
— Да?
— Ее душу видят изредка в Аду. Ее тело — огромный скелет размером с башню, сухожилиями которому служит колючая проволока, сто сорок центнеров[6] жженой кости и слепой ярости. Выжженные ее глазницы источают едкую ртуть, потому она не видит ничего вокруг себя, но отчаянно ищет. Ищет уже сорок лет и не намерена останавливаться. Она ищет души семерых своих любимых сестер, но никто не знает делать, что она станет с ними делать, когда наконец найдет…
Барбароссе удалось ценой неимоверного напряжения сесть на корточки. Измочаленный кусок мяса, служивший ей телом, сопротивлялся каждому движению, но она знала, что рано или поздно принудит его выполнять ее волю. Черт, Каррион славно обработала ее. Сегодня крошке Барби перепало столько, что хватило бы на четверых. С другой стороны…
Уж лучше так, подумала Барбаросса, отчаянно скрипя зубами, чтобы не застонать. Она всего лишь избила меня до полусмерти, Предпочла выбить сопли из не в меру зарвавшейся суки, а не запереть ее, к примеру, в фехтовальной зале до утра…
— Резня, — с отвращением произнес Лжец, покачав своей раздутой головой, — Кажется, в Броккенбурге это излюбленный способ решать все возможные вопросы. Есть хоть что-то, что вы умеете делать не прибегая к ней?
Барбаросса решила не говорить сморщенной козявке, что старшие ковены, подавая пример младшим, давно отказались от поножовщины, считая ее недостойным ведьмы способом выяснения серьезности притязаний на титул хозяйки. Правда, каждый из ковенов выбрал для этого свой способ, не оскорбляющий его собственных традиций и правил чести, но который мог бы показаться в высшей степени странным для всех прочих.
«Воронессы», по слухам, в канун Вальпургиевой ночи отправляют всех претенденток на вороний престол на самую верхушку «Флакстурма», которую не разглядеть в ядовитой дымке Броккенбурга даже в ясную погоду. Там, на умопомрачительной высоте, где воздух такой холодный и едкий, что разъедает легкие, они усаживаются на узкий каменный карниз и сидят, глядя в лицо друг другу. Рано или поздно слабые замерзают насмерть или засыпают, падая вниз с головокружительной высоты, расшибаясь в лепешку. Чертово воронье пиршество, нелепое, но обставленное с толикой того безумия, которое создало «Вороньей Партии» ее веками поддерживаемую репутацию.
Куда изящнее поступают «цветочницы» из «Общества Цикуты Благостной». Поднаторевшие в создании самых удивительных зелий и декоктов, они обставляют ритуал смены власти с той же изощренностью, с которой готовят свои знаменитые яды. Ставят на алтарь кубки по числу претенденток, которые наполняют варевом собственного приготовления. Во всех кубках кроме одного содержится отрава, такая смертоносная, что против нее не поможет даже безоар, ведущая к мучительной и страшной смерти. Красивая традиция. Никчемная, но красивая.
«Униатки» и вовсе обходятся без всяких ритуалов. Холодные, как камни, безэмоциональные и сухие, как человекоподобные насекомые, они тратят годы, чтобы изжить из своей души все человеческое, а тело загрубить, превратив в идеально сработанный и отбалансированный инструмент. Они выше борьбы за власть, как выше многих других вещей, таких как амбиции, личные побуждения или соперничество. Никто толком не знает, как они выбирают свою хозяйку, может, попросту тянут соломинку — по крайней мере, в Брокке ходили и такие слухи.
Единственным ковеном, который не собирался отказываться от старых добрых традиций кровопускания, был «Вольфсангель». Издавна взращивающий своих дочерей как цепных сук, он не препятствовал им решать вопрос старшинства так, как это было при жизни их прапрапрабабок. Правда, и поединок проходил не вполне в духе дуэльного кодекса, принятого в Броккенбурге. Претенденток на роль верховной сучки попросту запирали безоружными в глухой зале в подвале «Цвингера». Лишенные привычных им ножей, они вынуждены были рвать друг друга как дикие звери, зубами и пальцами. Неудивительно, что все хозяйки «Вольфсангеля» на памяти Барбароссы выглядели так, будто их терзала свора голодных демонов. Что ж, жестоко, грубо — но в полном соответствии с теми нравами, что царят в «Вольфсангеле». Едва ли они стали бы состязаться друг с другом в искусстве вышивания по шелку…
Интересно, как принято выбирать новую хозяйку в «Ордене Анжель де ля Барт»? Должно быть, претендентки отлизывают друг дружке до тех пор, пока одна из них не захлебнется, подумала Барбаросса с мысленным смешком, черт, надо было спросить Кузину, когда была возможность…
— Значит, Каррион и Гаста рано или поздно скрестят мечи? — уточнил Лжец, чертя несформировавшейся культей на стекле банки какие-то одному ему ведомые знаки.
Барбаросса фыркнула, едва лишь представив этот поединок.
— Если и скрестят, ровно через три секунды рыжая сука лишится обоих рук и головы. Черт, хорошо бы это увидеть, но нет. Гаста хитра как столетний демон, она нипочем не станет подставлять свою шею под рапиру Каррион. Она попытается взять хитростью. Использует яд, удавку или нож в потайных ножнах. Может, еще какую-нибудь дрянь…
— У нее есть право не вступать в противостояние?
— Есть, — Барбаросса кивнула, собираясь с духом, чтобы подняться на ноги, — Никто не заставляет сестру претендовать на хозяйский трон. Вот только…
— Что?
— Через пару месяцев, она, верно, сама удавится в подвале.
— Отчего это?
Барбаросса вздохнула. Она и забыла, что многие вещи, очевидные для ведьмы, для обитателя кофейного столика такие же смутные и противоречивые, как для нее самой — ритуалы в адских чертогах.
— Жизнь «пятерки» в ковене не назовешь сладкой, — неохотно ответила она, — Ей уже не по чину быть сестрой-капелланом или сестрой-кастеляном. Если она не заняла кресло главной суки, все прочие будут смотреть на нее как на…
— На кусок дерьма?
Барбаросса кивнула.
— Ей будут улыбаться в лицо, может даже, приподнимать шляпу при встрече, ее будут звать старшей сестрой, но… Вторая «пятерка» в ковене — это как второй хвост у катцендрауга. Ее никогда не будут уважать младшие сестры и прочие суки. Ее приказы будут выполняться, но так вяло и пренебрежительно, что она и отдавать-то их лишний раз не захочет. Вся ее жизнь превратиться хрен знает, во что. Ни обязанностей, ни почета, ни уважения, одни только кривые улыбочки в спину да почти не скрываемые смешки. Ничего удивительного, что такие долго не выдерживают. Сбегают из ковена и пытаются жить своим умом.
— Вот только… — Лжецу удалось произнести это с ее собственной интонацией, вышло так похоже, что Барбаросса невольно улыбнулась, невзирая на боль.
— Вот только паршивая это жизнь. Ведьму пятого круга не примет ни один ковен, даже «дикий» — кому охота с такой связываться? Ее не примет Шабаш — тамошние матриархи охотно пожирают таких, вымещая на них всю свою злость. Вот и выходит, что ничего у них толком не остается. Ни своего угла, ни семьи, ни сестер. Мало того, ковен, который они покинули, часто не против испить их крови — бегство от сестер все еще считается в Брокке одним из самых тягчайших грехов.
— Значит, вот как… — пробормотал Лжец, рассеянно водя культей по стеклу, — Я был прав, человек, который создавал все эти традиции и правила — больной на всю голову ублюдок, помышляющий только о том, как бы истребить побольше юных сук, а выживших повязать кровью и сделаться примитивными хищницами.
Барбароссу это задело. Не так сильно, как рапира Каррион, но тоже болезненно.
— Ну конечно! — зло бросила она, все еще стоя на коленях, — Куда лучше прислуживать выжившему из ума старикашке с его ручным демоном…
— И сейчас ты лелеешь надежду на то, что в следующий год Каррион сживет со света Гасту и сама сделается хозяйкой «Сучьей Баталии», — для обладателя раздувшейся головы Лжец на удивление легко совершил вполне человеческий кивок, — А ты, надо думать, сделаешься при Каррион сестрой-капелланом. Уже сама станешь избивать младших сестер в фехтовальной зале, полосуя их до мяса.
Хитрый ублюдок. Барбаросса принялась растирать ноги, пытаясь быстрее вернуть им силы. Вот о чем ей ни в коем случае нельзя забывать, пока она не выкрутилась из этой истории — похожая на изуродованного младенца тварь в банке — хитрый ублюдок. Может, он и не читает ее мысли, но необычайно внимательно изучает все исходящие от нее сигналы, легко толкуя их и обращая в свою пользу. На редкость наблюдательный и хитрый сукин сын.
— Думаешь, из меня не получится сестра-капеллан, Лжец?
Гомункул внимательно изучил ее — точно видел впервые.
— Напротив, — кратко отозвался он, — Вполне вероятно, что получится, и отменная. Вот только…
— Что?
В улыбке гомункула было что-то от акулы, даром, что он не мог похвастаться ни одним зубом.
— Шахматы требуют от игрока просчитывать позицию на доске на несколько ходов вперед, но ведь и фехтовальное искусство требует того же. Уверен, даже ты, не выделяясь великим умом на фоне своих сестер, просчитала ее не только на один год вперед, но и на два.
Барбаросса напряглась. Черт, как будто у нее сегодня была возможность расслабиться…
— Что ты хочешь сказать, бородавка?
— Не делай вид, будто не понимаешь, о чем я говорю, — Лжец поморщился, — В твоем ковене семь сестер третьего круга, твоих ровесниц. Это означает, что через год у тебя будет семь соперниц, каждая из которых вполне может стать хозяйкой «Сучьей Баталии», потеснив тебя.
— Херня! — мгновенно вырвалось у нее, — Я…
— Хочешь сказать, ты никогда не задумывалась о том, чтобы стать хозяйкой ковена?
— Дьявол! Этого мне не доставало — подтирать сопли двенадцати сукам!
— Быть хозяйкой ковена — тяжелая, сложная работа, — голос гомункула сделался вкрадчивым, похожим на негромкий шорох, что иногда доносится из углов, стоит лишь потушить свет, — Но ты сама прекрасно знаешь, что у тебя есть все необходимые данные для этого. Ты уверена в себе, не терпишь слабости и готова грызть противника зубами. Не лучшие черты для особы, желающей войти в высшее общество и шеголять на балах, но весьма полезные для того, кто желает продолжить славные традиции «Сучьей Баталии». Если в следующем году ты сделаешься сестрой-капелланом, у тебя открываются заманчивые перспективы, не так ли?
Барбаросса ощутила неприятный вкус во рту. Вроде того, что бывает, если откусить от несвежей сливы.
Каррион усердно дрессирует ее, готовя себе на замену. И дрессирует отчаянно, прекрасно сознавая, что сестра-капеллан — это не теплая интендантская синекура вроде сестры-кастеляна, от того, как хорошо она справляется со своими обязанностями, зависит безопасность всех сестер ковена. Это она муштрует младших, вбивая в них азы фехтования, тактики и караульной службы. Это она следит за обороной замка, готовая в случае опасности первой схватить в руки мушкет. Это она пристально наблюдает за маневрами прочих ковенов, мгновенно и безжалостно карая любую суку в Броккенбурге, которая посмеет бросить в сторону «Сучьей Баталии» хотя бы неприязненный взгляд. А ведь есть и много другой работы, куда более тонкой и важной. Это тебе не копаться в сундуках, ведя учет свечным огаркам и старым горшкам!
Однако Лжец прав — перешагнув рубеж пятого круга, сразу семь «батальерок» сделаются достойными сделаться хозяйкой ковена. Некоторые из них, вполне возможно, не доживут до этого дня, погрязнув в блядстве и поножовщине — как Холера. Некоторые слишком глупы даже для того, чтобы вынести свой ночной горшок и уж точно не заботятся такими вещами — как Гаргулья. Но вот другие…
Саркома. Гаррота. Ламия.
Остается три.
Три суки — и все три, без сомнения, опасны, пусть каждая и на свой лад.
Крошка Сара делает вид, будто в этой жизни ее ничего не интересует кроме ее блядской музыки, аутовагенов и дури, но она скрытная сука, не из числа тех, кто вынимает рапиру и становится в третью позицию, приглашая к схватке. Она нанесет удар исподтишка, в тот момент, когда никто этого не ждет — и кто знает, какие мыслишки спрятаны за ее хитренькой улыбочкой, которую давно пора было бы вмять ей в лицо…
Гаррота прямолинейна, как кочерга, и не великого ума, но ее вечные позывы к справедливости уже сейчас делаются весьма надоедливыми, через два года, подпитанные надлежащим образом, они могут превратиться в явственное желание загрести себе весь ковен. А тут еще и старое соперничество между ними… Можно не сомневаться, если сейчас Гарри еще пытается держаться в тени, уже очень скоро она закусит удила и впряжется в работу — лишь бы обойти ее, крошку Барби, на последнем участке.
Про Ламию нечего сказать — ни одна «батальерка» в Малом Замке не может похвастать тем, будто понимает, чем эта сука дышит и о чем помышляет. Ослепительно красивая, отстраненная, большую часть времени она не появляется в замке вовсе, а если появляется, ее сомнамбуличная пустая улыбка отпугивает всех прочих вернее, чем несвежая кровь в патлах Гаргульи. Пустая, холодная, очень опасная. И это не просто блядская картинка. Вера Вариола по какой-то причине нашла ее и приютила, а значит, в ее хорошенькой головке тоже могут скрываться какие-нибудь гаденькие мыслишки…
Ах да, еще Острица. Низверженная до уровня младших сестер, лишенная прежнего имени, опозоренная, она может влачить свое жалкое существование вместо со слугами, но она — ведьма третьего круга, и об этом забывать опасно. Через год она получит такие же права на престол, как и прочие суки.
Черт. Трижды сорок чертовых ебанных чертей!
Небрежно брошенные Лжецом слова разбередили старую рану, которая хоть и обросла порядком рубцовой тканью, время от времени напоминала о себе, заставляя изнывать от беспокойства. Даже если Каррион сделает ее сестрой-капелланом себе на замену, это возвышает ее над прочими сверстницами, но еще не делает ее главным претендетом на трон. Каррион может выбрать любую суку по своему усмотрению и ни одна «батальерка» не будет вправе оспорить ее решение.
Хорошо им с Гастой, тоскливо подумала Барбаросса, не прекращая растирать ноги. Одна на одну, почти дуэль. Стоит лишь сжить со свету соперницу, как ты становишься единственной претенденткой на престол, практически кронпринцессой. Чертовски удобно! В венах Веры Вариолы, может, и течет вместо крови раствор ядовитой цикуты, как об этом поговаривают недруги, но она свято чтит старые традиции Броккенбурга и вынуждена будет подчиниться судьбе. То ли дело, когда речь идет о полудюжине сук, каждая из которых может дорваться до власти! Сейчас они целуются в щечки и выискивают друг у друга вшей, изображая лучших подружек, но чем ближе финишная прямая, тем отчетливее будут проступать старые обиды, тем сильнее будет разгораться аппетит…
Дьявол, в размеренной и скучной жизни Малого Замка могут наступить веселые деньки!..
— Ты улыбаешься, — внезапно произнес гомункул, пристально разглядывающий ее сквозь стекло, — Значит, наверняка уже не раз думала на этот счет. Кажется, я начинаю привыкать к ходу твоих мыслей… Ты ведь уже думала о том, как позаботишься о них, верно? Не удивлюсь, если ты уже успела кое-что прикинуть и даже сделать некоторые приготовления…
— Нет, — процедила Барбаросса сквозь зубы, — Я не занимаюсь такой херней.
Да, успела. Была бы безмозглой дурой, если бы не прикинула.
Если Панди и удалось вбить ей что-нибудь в голову, так это важность подготовки. Свою собственную она начала еще несколько месяцев назад, едва только освоившись на положении полноправной «батальерки», втайне ото всех. Даже втайне от себя. Это не была всамделишная подготовка — даже мысленно Барбаросса не называла ее так — это была… Работа, подумала Барбаросса. Просто работа, которой она занимала свои мысли в свободные минуты, чтобы не сох от безделья мозг. Такие себе бесплотные фантазии, и неважно, что каждая из них с течением времени обрастала, точно гранями, новыми деталями…
Острицу надо будет вычеркнуть первой.
Не потому, что она нравилась ей меньше прочих, просто холодный расчет. Опозоренная, вынужденная жить вместе со слугами, беспрестанно унижаемая, она скопила в своей изъеденной душе столько разъедающего изнутри яда, что почти наверняка съедет с катушек, едва только увидит маячащую на горизонте тень возможности поквитаться с прочими. Лучше избавиться от нее в первую очередь, тем более, что и сложностей здесь не возникнет — среди младших сестер всегда хватает несчастных случаев и скоропостижных кончин. Острица умрет какой-нибудь быстрой, но не очень изящной смертью. Например, как-нибудь ночью свалится в колодец и сломает там шею. А может, вскроется бритвой на заднем дворе, устав от постоянных измывательств старших сестер, которым еще недавно была ровней. Едва ли кто-то в Малом Замке будет справлять по ней шумные поминки, добро, если выроют яму, а не просто оттащат до крепостного рва…
Гаргулья. Здесь будет тяжелее. Гаргулья может выглядеть беспросветно тупой — сестрам до сих пор приходится следить, чтоб она не вышла из замка без портков, в чем мать родила — но в ее дремучем мозгу, как у многих недалеких существ, дремлет звериное чутье. За последний год ей трижды устраивали засаду в Унтерштадте и каждый раз это не кончалось ничем хорошим для самонадеянных охотниц. К тому же Гаргулья чертовски живуча, а череп у нее каменный, такой, что и стрела, пожалуй, может не взять… Ну, на счет нее уже решено. Специально по ее душу в неприметном тайнике Малого Замка лежит, дожидаясь своего часа, тяжелый и громоздкий фольксрейхпистоль. Совсем не те элегантные штуки, что благородные господа разряжают друг другу в животы, выясняя отношения — грубое, примитивное, почти варварское — но обладающее чудовищной мощью и способное пробить дубовую доску со ста шагов. Тут даже каменный череп Гаргульи не выдержит. Для верности, когда придет нужный день, она даже не поскупится на зачарованную пулю — из тех, на боках у которой вырезаны глифы адского языка. Такую, которая размозжит самую прочную голову как тыкву или превратит кровь в кипящий свинец.
Еще лучше отыскать где-нибудь «Файгеваффе» — чтоб уж наверняка. «Файгеваффе» — жуткая штука, такой можно ухлопать не то, что твердолобую суку, но и демона не очень высокого чина, вот только тут уже ее начинала душить жадность. Хороший «Файгеваффе», который не превратит тебя саму при выстреле в ком жеванной плоти, с настоящим демоном, сидящим внутри, стоит умопомрачительно дорого, да и достать его непросто. Черт, хватит ей и обычной зачарованной пули в глухом переулке — чай, не баронесса какая!..
Про Холеру можно и не беспокоиться. Эта сука призывает на свою голову беды с такой настойчивостью, что скоро сам архивладыка Белиал явится в Броккенбург, чтобы разорвать ее пополам. Непременная гостья всех оргий, затевавшихся в Гугенотском Квартале, не брезгующая случкой с самыми разными созданиями вплоть до чертовых эделей, постоянная посетительница «Хексенкесселя» и дегустатор самых изысканных и опасных его зелий, крошка Холли на протяжении шестнадцати лет своей жизни так настойчиво засовывала голову в петлю, что однажды обречена была добиться своего. Может, ее пырнет в Унтерштадте ножом в бок приревновавший дружок или разъест изнутри от какой-нибудь демонической болезни, которую она подхватила в борделе — плевать. Эта шкура не стоит даже пули, издохнет сама. Тем лучше, не придется пачкать руки.
С Саркомой будет посложнее — хитра, коварна, осторожна. Мало того, сведуща в адских науках, что, впрочем, предусмотрительно скрывает от сестер. Но слишком уж привыкла к собственной безнаказанности, кроме того, болезненно любопытна. Достаточно будет выманить ее на подворье ночью, пообещав музыкальный кристалл с сонатами «Развратных Аркебуз» или «Последних новостей моды», а там не понадобится даже оружия, хватит и вывороченного из мостовой булыжника. Даже если Вера Вариола учинит настоящее расследование, оно быстро заглохнет само собой — крошка Сара в достаточной степени успела извести обитательниц Малого Замка своими остротами, чтоб те встретили ее исчезновение с плохо скрываемым облегчением.
С кем придется повозиться, так это с Гарротой. У нее нет ни хитрости Саркомы, ни смертоносных лап Гаргульи, зато ей не занимать опыта по части соперничества — эта рябая сука всегда держит ушки на макушке и любую ловушку видит за половину мейле. Мало того, она знает многие приемы и ухватки крошки Барби, может даже, лучше нее самой. Черт, тут дело не решишь ни пистолетом, ни булыжником. Возможно, здесь не обойтись без яда. «Общество Цикуты Благостной» обычно не продает свои адские зелья ведьмам из старших ковенов — боится быть втянутым в вендетту — но некоторые из «флористок» нет-нет, да и приторговывают ими налево. В их сокровищнице находятся самые страшные яды, известные человечеству, как те, что изготовлены при помощи адских сил, так и те, что созданы без их участия.
«Черный Эйтр[7]», от которого вся желчь в человеческом теле начинает кипеть, прорываясь гейзерами наружу. «Аква Тофана[8]», страшное порождение какой-то сицилийской ведьмы, от которого жертва съеживается, теряя волосы и зубы, пока не превращается в сухую головешку… Впрочем, нет, здесь ей наоборот потребуется что-то невзрачное, такое, чтоб Гаррота тихо испустила дух, не забрызгав своими потрохами Малый Замок. Может, просто лошадиная доза стрихнина? Барбаросса мысленно кивнула сама себе. Она еще решит это. Позже. Время еще есть, тем более, что крошка Гарри — не из тех, кто бежит впереди рысака, она долго запрягает и едва ли сама решится на активные действия в ближайший год…
А еще Ламия.
Чертова ледяная красавица, которая будто и живет в Малом Замке с прочими «батальерками», но при этом будто бы существует в своем обособленном мире, который невозможно поколебать или нарушить даже если начать стрелять у нее над ухом из пистолетов. Никто не знает, чем она занимается целыми днями, где пропадает, какие занятия посещает. Кажется, никто и не спешит узнавать. Стоит только Ламии где-нибудь появиться, одарив мир улыбкой, красивой, как свежий цветок дурмана, и холодной, как змеиная кровь, и вокруг нее возникает кокон из удушливой тишины — всем окружающим сукам делается не по себе и они спешат прыснуть в разные стороны. Чертова снежная королева… Ничего, утешала себя Барбаросса, в мире нет крепости, в стенах которой нет ни единого шаткого камня. Она найдет способ справиться и с Ламией, дай только время. В ее распоряжении еще восемь месяцев до Вальпургиевой ночи и еще целых двенадцать после. Если только…
Гомункул кашлянул, привлекая к себе внимание.
— Допустим, твои надежды сбудутся и Каррион одержит верх над Гастой — убьет ее или заставит убраться прочь из ковена. Каррион станет следующей хозяйкой «Сучьей Баталии» после Веры Вариолы и исполнит твои мечты, назначив тебя сестрой-капелланом. При этом Котейшество, конечно, станет сестрой-кастеляном, по крайней мере, именно такая роль отводится ей в твоих мечтах. Смелая надежда, но отнюдь не несбыточная. Но неужели ты столь глупа, что не в силах смотреть не на год вперед, а на два?
— Что? — Барбаросса ощутила зловещий гул в ногах, — О чем ты?
Гомункул взглянул на нее через стекло — колченогий уродец с темными, как угольки, глазами, от взгляда которых на душе делается неуютно и сыро.
— О чем я? Ты ведь не такая тупая пизда, какой хочешь казаться, Барби. Через два года вы обе с Котейшеством станете «пятерками». От остальных своих сестер, полагаю, к тому времени ты успеешь избавиться, так или иначе. Ты ведь способная девочка. И очень упорная, как я мог заметить. Но от нее не избавишься ни за что. Скорее, самой себе отгрызешь голову. Это значит, через два года вы с ней окажетесь в такой же ситуации. Одной из вас суждено будет возглавить ковен, а другой… Кто из вас будет другой? Ты ведь уже думала об этом? Наверняка думала, и не раз…
Барбаросса рывком поднялась на ноги — в ее избитое излохмаченное тело Ад мгновенно влил столько адских энергий, что даже в глотке затрещало, будто там полыхнул небольшой, из смолистых бревен, костер. На какое-то время даже боль как будто бы отступила, растворившись в ее гневе.
— На что ты намекаешь, чертов гнилой послед?
[1] Вильдфанг (нем. Wildfang) — дословно «сорванец».
[2] «Саксонское Зерцало» — сборник древнегерманских законов, изданный в 1221-м году и использовавшийся на протяжении нескольких веков.
[3] Диестро — ученик испанской школы фехтования «дестреза».
[4] «Mandoble», «arrebatar» — разновидности ударов, принятые в дестрезе — от плеча и от кисти.
[5] Пино III Орделаффи (1436–1480) — итальянский кондотьер, отравивший двух своих жен, их любовников, а также собственную мать.
[6] Здесь: примерно 7 000 кг.
[7] Эйтр — в скандинавской мифологии вещество, полученное от соприкосновения ледяных осколков Нифльхейма и искр Муспельхейма, которое могло использоваться для созидания, но одновременно представляло собой сильнейший яд.
[8] Аква Тофана (Aqua Tofana) — мифический яд, изобретенный Джулией Тофана в XVII-м веке.