Барби. Часть 2 - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 7

Глава 7

ЧАСТЬ 5

Редко какая из ведьм Броккенбурга сочла бы Малый Замок, сырой, тесный и вонючий в любую погоду, комфортным для проживания. Но по сравнению с дровяным сараем, стоящим на дальней стороне подворья, он мог бы показаться королевскими хоромами.

Барбаросса усмехнулась, разжигая масляную лампу, которую предусмотрительно захватила с собой. Здесь, в сарае, она, пожалуй, за последний год провела куда больше часов, чем в своей койке. И вовсе не потому, что ей нравилось общество дровяных вязанок и хвороста.

— Значит, это и есть ваша лаборатория? — усмехнулся из мешка Лжец, — Выглядит внушительно. Не хуже, чем алхимическая мастерская Генриха Кунрата[1] в Лейпциге. Не хватает только чучела крокодила да пары-другой перегонных кубов…

Барбаросса хрустнула суставами пальцев.

— Для этой дыры сойдет и чучело гомункула. Жаль, из меня неважный таксидермист, но ты ведь потерпишь немного, милый Лжец?

Гомункул раздраженно шлепнул рукой по стеклу, враз теряя насмешливый тон.

— Посмотрим, как ты запоешь, когда за тебя возьмется Цинтанаккар. Спешу напомнить, время приближается!

В лучшие времена Малого Замка дровяной сарай, должно быть, нередко был забит под завязку поленницами из дрова, но сейчас, когда его хозяйством ведала рыжая сука Гаста, здесь было просторно, как в Шлосс-Мозигкау[2] зимой, когда ее высочество принцесса Анна Вильгемина предается безудержной случке со всеми инкубами Преисподней в теплых краях. Даже сейчас, накануне зимы, которая обещала быть по-броккенбургски злой и колючей, дров здесь имелось так мало, что на свободном пространстве можно было бы закатить бал и вальсировать парами — или расчертить классики, чтобы прыгать с бечевкой.

Черт, ноябрь на носу, хмуро подумала Барбаросса, орудуя метлой, а здесь всего-то три поленницы клена, и неважного, с трухой, да еще две — еловые… Рыжая сука Гаста опять прикарманила половину отведенных ей хозяйкой ковена денег, закупив какую-то дрянь. Знать, в марте месяце по Малому Замку опять протянутся ледяные сквозняки, а половина сестер окажется в койках, извергая изо рта гной вперемешку с жестоким кашлем.

Да и плевать, подумала она с раздражением. Для человека, которому демоном отведено пять часов жизни, близящаяся зима — это точка где-то за концом времен, такая же далекая, как гибель Броккенбурга в адском огне, нет смысла и загадывать так далеко…

Барбаросса вздохнула, отставляя в сторону метлу. Сойдет, пожалуй. Ей удалось расчистить изрядный кусок пространства посреди сарая, освободив его от щепы и сора. Под грубой рогожей, которой был прикрыт пол, обнаружилась не земля, а дощатый пол, превосходно сохранившийся, мало того, доски были пригнаны так плотно друг к другу, что оставляли зазор не тоньше волоска. Что ни говори, умели же, черт возьми, делать сто лет назад…

Поверхность досок была отполирована до блеска, чтобы ни малейший бугорок, ни малейшая трещинка не исказили начертанные углем, графитом и кровью контуры защитных схем, таких сложных, что от одного взгляда на них мутнеют глаза. Ох и пришлось же им с Котейшеством в свое время повозиться, подготавливая это место для работы… Вооружившись украденным у плотника рубанком, одним на двоих, они тайком от прочих сестер обтесывали и шлифовали треклятые доски две ночи к ряду, не обращая внимания на кровоточащие мозоли и бесчисленные занозы, так усердно, будто собственноручно готовили себе местечко в Аду.

Жаль, только для этого ее руки и годились — убирать, чистить, обтесывать, полировать. Обычно именно этим она и занималась, пока Котейшество задумчиво листала гримуары или, вооружившись пером, делала наброски колдовских схем — расчищала место, убирала хлам, готовила их дровяной сараюшко к настоящей работе. Иногда, впрочем, Котейшество доверяла ей расставлять свечи в точно обозначенных точках или потрошить живых кур. Несложная работа для подмастерья, ни хера не соображающего в точных науках — даром, что посещали они одни и те же лекции в университете.

А теперь ей придется делать это все самой. Не уповая ни на чью помощь, не рассчитывая ни на чью поддержку.

Не страшно, Барби, утешила она сама себя. Может, у тебя чертовски мало опыта по части магических штук и общения с демонами, но если ты чего и умеешь, так это заботиться о себе. Ты не всегда была «батальеркой» и не всегда была ученицей Панди. Однако дожила до шестнадцати лет, мало того, вырвалась из Кверфурта, который выпускает наружу обыкновенно лишь пережженный уголь. Тебе не хватает терпения и сметки, это верно, но ты упряма и зла, а значит, сможешь толковать с демоном на привычном ему языке…

— Который час, Лжец?

— Без четверти боль, — отозвался он, не скрывая досады, — И в этот раз лучше бы тебе приготовиться к ней основательно. Первые два раза Цинтанаккар лишь пробовал тебя на зуб, определял порог чувствительности твоей плоти, изучал твое тело изнутри. На третий раз… Возможно, на третий раз он не будет столь снисходителен.

— Когда ты злишься, то похож на надувшуюся гноем бородавку, — пробормотала Барбаросса, поправляя фитиль, чтобы лампа давала ровный свет на весь сарай. Когда рисуешь охранные чары, отклонение линии в четверть дюйма может стать не просто серьезной ошибкой, но роковой, — Даже если он отгрызет от меня еще немного мяса, у меня останется достаточно, чтобы с ним разделаться.

— Ты так думаешь? — Лжец насмешливо щелкнул языком, — Одной твоей предшественнице — если не ошибаюсь, ее звали Волоконница — Цинтанаккар на третий раз вырвал глаза. Ох и обескураженной же она выглядела!

Она уже пожалела о том, что вытащила его банку из мешка, мало того, поставила на поленницу, позволив обозревать приготовления. Стоило бы укутать ее поплотнее, а лучше вовсе выставить прочь из сарая. Лжец, может, отъявленный хитрец, которому не впервой наблюдать за хищником из Преисподней, но сейчас от его болтовни больше беспокойства, чем проку, тем более, что он, пребывая в дурном расположении духа, язвил сильнее обычного.

— Сколько из твоих приятельниц пытались вызвать Цинтанаккара на разговор?

Бугристое личико Лжеца скривилось на несколько секунд, темные глаза, изучавшие ее сквозь стекло, замерли, сделавшись похожими на пару больших задумчивых мух, ползающих по несвежей раздувшейся дыне.

— Почти все. Видно, так уж скроены ведьмы, что пытаются договориться со всем, что не могут себе подчинить. Все твои предшественницы самодовольно полагали, что могут предложить монсеньору Цинтанаккару нечто такое, что заставит его отказаться от праздничного ужина. Наивные души! — гомункул невесело хохотнул, — Черт, они даже действовали сходным манером. Сперва пытались задобрить Цинтанаккара, принести ему дары или угощения, а когда убеждались, что он к этому равнодушен, переключались на посулы и клятвы. Если и это не приносило плодов, в ход шли угрозы… Все по учебникам демонологии и Гоэции, словно он не могущественный из сиамских охотников, а какая-нибудь адская блоха, заточенная в домашнем светильнике… Но мал-помалу они вынуждены были поднимать ставку. Боль и страх — плохие помощники в переговорах, Барби, а Цинтанаккар большой мастер по части их применения…

Четырнадцать сук, подумала Барбаросса, отбрасывая башмаками щепу и мусор с высвобожденного куска пола. Подумать только. И почти наверняка они все были сообразительнее меня, умнее, опытнее и подкованнее в этом искусстве. Наверняка были. Но все закончили одинаково. А ведь они тоже ходили на занятия профессора Кесселера и тешили себя тем, что умеют говорить с адскими владыками…

— Что они предлагали ему?

— Всё, — сухо произнес Лжец, взирая на нее сквозь стекло, — Всё, что у них было или могло бы быть или никогда не было. К исходу шестого часа они все готовы были пообещать ему Луну и россыпь из звезд — уже не за свободу, уже только за одну лишь безболезненную смерть.

Вот пидор, подумала Барбаросса, с тяжелым сердцем водружая шкатулку Котейшества в центр расчищенного пространства. Наверняка в адском царстве этот Цинтанаккар считается последним евнухом, которого сношают даже младшие духи, никчемной грязной парией среди демонического племени, вот он и отыгрывается на простых смертных, пытая их до смерти…

— А он?

— Я уже говорил тебе, — устало произнес гомункул, — Цинтанаккар не ведет переговоров. Как ты сама не ведешь переговоров с тушеным кроликом, что лежит у тебя на тарелке. Пытаясь вызвать его на разговор, ты лишь зря потратишь свое время на бесплодные попытки, Барби. Наше время.

— Но…

— Поверь, многие из твоих предшественниц мнили себя переговорщицами или дипломатками. Должно быть, привыкли своими ловкими язычками добывать себе авторитет, покровительство и деньги в мире смертных. Их ждало большое разочарование.

Барбаросса на миг прикрыла глаза, пытаясь собраться с мыслями. Видит Ад, сейчас ей как никогда нужен трезвый спокойный взгляд. Сопля в банке никчемна, но она знает много того, что может ей пригодится, надо лишь научиться задавать нужные вопросы. Выводить его на то, что ей интересно, пропуская мимо ушей его пустопорожнюю болтовню.

— Он отвечал им? Лжец!

Гомункул неохотно покачал головой.

— Обыкновенно он даже не считает нужным удостоить жалких переговорщиц ответом. За все время, что я его знаю, он лишь единожды снизошел до разговора. Это была… Да, это была Ропалия, его восьмая жертва. Она в самом деле умела находить общий язык с адскими созданиями, знала великое множество ритуалов из Гоэции и в конце концов добилась у Цинтанаккара небольшой аудиенции, потратив на это половину отпущенного ей времени. Чертовски самоуверенная особа. Она начала с того, что пообещала ему фалангу своего безымянного пальца, — Лжец фыркнул, — Словно он был каким-то мелким бесом, которого можно удовлетворить щепотью человеческого мяса! Но Цинтанаккар отозвался — впервые на моей памяти. Возможно, его просто утомили ее бесконечные стенания. Он не принял ее предложения, но сделал встречное.

— Что он хотел?

— Ее палец. Ее уши. Ее нос. Ее губы. Ее груди. Все это ей надлежало самолично отрезать и поднести ему на золотом блюде.

— Она…

Лжец холодно кивнул.

— Сделала это. Талантливая девочка. Ей потребовалось три часа и хороший мясницкий нож, но она справилась, хоть едва не истекла кровью. Душечка Ропалия, моя попытка номер восемь…

— А он послал ее нахер.

Гомункул удовлетворенно кивнул.

— А ты уже неплохо знаешь его вкус, Барби, хоть и провела в общества монсеньора Цинтанаккара всего несколько часов. Совсем скоро вы сделаетесь так близки, что не разлить водой… Разумеется, он послал ее нахер. Как и всех прочих, думавших, что могут его задобрить своими жалкими подношениями, точно мелкого демоненка, повадившегося хулиганить в коровнике по ночам.

— А этот ублюдок мастак торговаться, — пробормотала Барбаросса, — Ему бы держать свой лоток в Руммельтауне…

— Вот почему я заклинаю тебя не терять попусту время. Что бы ты ни предложила ему, от этого не будет толку. Он знает, чего хочет. И он получит это, если мы с тобой не отыщем против него надежное оружие.

Тяжелая искра Цинтанаккара задрожала в животе. Не так, как дрожит при ходьбе попавший в сапог камешек, ритмично впиваясь в плоть на каждом шаге. Иначе. Словно бы со злорадством.

Он слышит, вдруг поняла Барбаросса. Все слышит и все понимает. Это не просто блуждающий по телу осколок снаряда, это злой ублюдок, прекрасно сознающий свою роль и наслаждающийся происходящим.

— Ладно, — Барбаросса стиснула зубы, — Допустим, мясом его не соблазнить…

— Не соблазнить, — подтвердил Лжец, как будто бы даже с некоторым самодовольством, — Он хищник, но высоко дисциплинированный и преданный своему хозяину. Запах мяса возбуждает его, но не пьянит, как других.

Демон, равнодушный к мясу? Барбаросса мысленно выругалась. Херовое начало. Может, она забыла больше лекций профессора Кесселера, чем в том торчала заноз, но некоторые вещи помнила хорошо. Все демоны любят человеческое мясо. Для большинства их братии оно — изысканное лакомство сродни лебяжьему. Не говоря уже о том, что человеческая кровь пьянит их, точно хорошее вино.

Вот почему опытные демонологи прибегают к предложению плоти лишь тогда, когда исчерпаны все прочие варианты. Если Цинтанаккар столь силен, что не поддается на такие обещания, он уже на голову превосходит многих своих собратьев, повадки и поведение которых она изучала.

— Деньги? — предположила она, силясь сохранять спокойствие, — Многие демоны любят золотишко, ты же знаешь об этом?

— Только не этот.

— Врешь! — вырвалось у Барбароссы, — Чем тогда ему платит старик?

— Не знаю, но точно не золотом. Мой хозяин весьма… бережлив, а проще сказать, скряга каких свет не видывал. Он получает военной пенсии три гульдена в месяц, плюс еще два талера сверху от бургомистра, но торгуется из-за крынки молока ценой в три крейцера. Он никогда не стал бы платить демону золотом.

Барбаросса потерла пальцем висок.

— Сера? Свинец? Какие-нибудь блестящие штучки?

— Он равнодушен и к этому. Также его нельзя купить за куприт, осмий, орихалк[3] и халколиван[4].

— Может, он из породы умников? Я знаю пару тайных ходов в университетскую библиотеку. Там можно раздобыть парочку старых книг. Знаешь, той старой доброй поры, когда демонологи использовали листы из человеческой кожи вместо бумаги и кровь вместо чернил. Наверняка он…

Лжец отвернулся от нее, досадливо шлепнул рукой по стеклу.

— Цинтанаккар цепной пес, а не ученый, — скучающе сообщил он, — Ему и дела нет до адских наук, тем более, что для него изыски ваших демонологов что печная сажа. Он сам — часть того мира, который вы отчаянно пытаетесь расшифровать, чтобы поставить себе на службу. И который медленно пожирает вас, используя эту страсть против вас самих.

Плевать. Она не станет слушать бормотание гомункула. У нее впереди прорва важной работы.

Замок на шкатулке представлял собой простую медную пластину с небольшим углублением по центру. Машинально облизав указательный палец, Барбаросса прижала его к пластине и почти тотчас ощутила короткий, но болезненный укол. Сокрытый в механизме крошечный демон удовлетворенно заурчал, отодвигая крохотные запоры. Эта кровь была ему знакома на вкус.

Лжец делал вид, что эта процедура ничуть его не интересует, но Барбаросса заметила, как внимательно он наблюдал за происходящим в отражении стекла. Глаза его на миг затуманились, безгубый рот сделал несколько безотчетных, как у младенца, сосущих движений. Ему тоже хотелось крови, поняла Барбаросса. Свежей сладкой человеческой крови. Маленькое жалкое чудовище. Бессильное, презираемое всеми, навеки заключенное в темницу, оно тоже состояло в родстве с Адским Престолом, а значит, знало цену этой багровой красной жидкости, текущей в человеческих венах…

Хер ему, мстительно подумала Барбаросса, демонстративно вытирая проколотый палец с выступившей карминовой каплей о дублет. Он еще не сделал ничего того, за что ему причиталась бы награда, наоборот, навлек на меня немало дерьма. Ни одна ведьма в здравом уме не поделится своей кровью с адским отродьем. Даже такая никчемная, как сестрица Барби, первая в Броккенбурге мастерица влипать в паскудные истории…

Шкатулка казалась небольшой, но хранила в себе до черта разных штук, некоторые из которых были хорошо известны Барбароссе, другие же она никогда не видела в деле.

Свечные огарки самых разных форм и размеров. Непримечательно выглядящие, они были отлиты не из воска, а из чистого озокерита[5], который добывают каторжники в жутких шахтах Гроссвурцельна, щедро расплачиваясь кровью с их плотоядными обитателями, озокерита, который Котейшество покупала в подпольных лавочках Унтерштадта за совершенно немыслимые с точки зрения Барбароссы деньги.

Несколько мелков черного и белого цвета. Полотняный мешочек, издающий при прикосновении хруст стекла, набитый осколками зеркал. Восемь длинных рыбьих костей, завернутые в папиросную бумагу. Крошечные свинцовые идолы размером меньше шахматной пешки, с жутковатыми собачьими и крокодильими лицами. Тусклое зеркало в оправе из ржавых гвоздей, почти ничего не отражающее. Моток дорогой шелковой нити, алой, как рассвет в предгорьях. Маленькая тряпичная кукла с нарисованным желтой масляной краской лицом, поплывшим от влаги и превратившимся в смазанное пятно. Несколько длинных серебряных вилок с узкими и острыми, как гарпуны, зубцами. Пара колец черного металла. Плоские круглые коробочки из-под пудры и талька, наполненные мертвыми опарышами, кладбищенской землей, негашеной известью и прочими вещами, о которых Барбаросса почти не имела представления, но которые скрупулезным почерком Котейшества значились на бирках. Склянка, наполненная мелкими крысиными зубами. Маленький заскорузлый лоскут — она сама стащила его с эшафота из-под носа у подмастерьев палача, когда в прошлом году рубили голову отцеубийце…

Это была не просто коллекция оккультных штучек, что скапливаются в будуаре любой шалавы к третьему кругу обучения, это был солидный инструментарий, сделавший бы честь даже демонологу средней руки. Котейшество не даром столько лет хлопотала над своей шкатулкой, собирая штуки, которые, быть может, никогда ей даже не пригодятся…

Поколебавшись, Барбаросса стала выкладывать на пол те вещи, которые могли ей пригодится. Серебряные вилки — однозначно. Шелковая нить, булавки, рыбьи кости, осколки зеркала… Она не знает, к какому роду принадлежит Цинтанаккар, к какому из бесчисленных адских семейств, значит, придется действовать наугад. Плохо, но не страшно. Каковы бы ни были сиамские демоны, они вынуждены подчиняться общим правилам и традициям, а значит, она не так уж и безоружна…

Барбаросса решительно отложила обратно в шкатулку то, что не собиралась использовать — мутное зеркало, свинцовых идолов, банки с порошками и зельями… Сегодня ей не понадобятся инструменты специфического характера, созданные для специальных случаев, тем более, что они в большинстве своем слишком сложны для ее понимания, она ограничится самыми простыми и действенными вещами.

Одна из банок, которую она взяла обожженной рукой, прыгнула ей на колени, как живая, и хоть ее горлышко было плотно схвачено крышкой, Барбаросса едва не вздрогнула, разглядев, что наполнена банка не крысиными зубами и не опарышами, а белым гранулированным порошком. Он не выглядел зловещим, напротив, вполне безобидным, как обычный зубной порошок или толченый мел, но в шкатулке Котейшества обычно не обреталось столь невинных вещей. Надпись, сделанная ее аккуратным почерком на бирке, колола глаз великим множеством алхимических значков и, кроме того, была совершенно бессмысленна сама по себе — «Трижды безжизненнокислое дерево». Барбаросса хмыкнула, машинально проверив, плотно ли сидит крышка. За этим названием, громоздким и бессмысленным как все алхимические вещи, скрывалась страшная штука.

Дьяволова перхоть, «тойфельшуппен». В прошлом году они с Котейшеством потратили три или четыре дня, разыскивая в Унтерштадте это зелье, а когда наконец разыскали, ощутимо облегчив свои кошельки, едва не поплатились за него жизнями. Чертова демонология может убить тебя даже без помощи демона…

«Тойфельшуппен» полагалось возжигать на блюде из червленого золота при общении с демонами высшего порядка, при горении он выделял резкий запах, который человеку мог показаться необычайно зловонным, таким едким, что выедало глаза, но для адских владык служил чем-то сродни изысканного благовония. Барбаросса осторожно встряхнула банку, наблюдая за тем, как пересыпаются внутри мучнисто-белые гранулы. Выглядит чертовски невинно, но это зелье алхимики Гросенхайма не случайно именуют «дьяволовой перхотью», требуя за него несусветных денег, говорят, если сгрести в кучу всех погубленных им демонологов, выйдет курган высотой с Альбрехтсбург[6]…

Прав был профессор Кесселлер, утверждавший, что чаще всего демонолога губит не демон, а его собственная невнимательность, отсутствие почтения к творимым им ритуалам. Котейшество относилась к «тойфельшуппену» с большим почтением и всеми возможными мерами предосторожности, ошиблась лишь в одном — в дозировке. Старый гримуар, который она раздобыла окольными путями в Шабаше и которым руководствовалась, рекомендовал использовать в ритуале лот[7] порошка, поджигая его при помощи дубовой лучины. Уже после, пытаясь обкорнать обожженные волосы ножом, Барбаросса поняла, что этот чертов фолиант наверняка был банальным «бухдернарреном[8]», ловушкой в форме книги. Созданием таких ловушек промышляли некоторые суки в Шабаше, обычно озорства ради, а может, вымещая вечно точащую их злость к товаркам. Они нарочно вписывали ошибки и неточности в ритуалы Гоэции и демонологии, как невинные, способные испортить демонологу разве что портки, так и смертельные, почти не оставляющие шанса уцелеть.

«Дьяволова перхоть» оказалась наивысшей очистки, она стоила каждого крейцера, который они за нее выложили. Едва только дубовая лучина коснулась порошка на блюде, полыхнуло так, словно перед ними распахнулись адские врата, а мира не стало видно за мириадами звенящих фиолетовых звезд.

Они выскочили из дровяного сарая полуослепшие и полуоглохшие, с тлеющими волосами и начисто сгоревшими бровями, с лицами красными, как у свежего висельника. Хвала Преисподней, Котейшество сообразила использовать в два раза меньше порошка, чем было предписано книгой, кроме того, держала лучину в клещах на длинной рукояти, но и того хватило — дровяной сарай не занялся только чудом. В тот раз рыжая сука Гаста охаживала их обеих ремнем с особенным остервенением…

Воспоминание было столь свежим, что Барбаросса машинально поежилась. Нет уж, блядь, спасибо, про сестрицу Барби многое говорят в Броккенбурге и не всегда несправедливо, но она еще не выжила из ума, чтобы использовать эту херню, да еще и без Котти. Чертово зелье, кажется, способно полыхнуть от одного только неосторожного взгляда… Проверив крышку, Барбаросса отправила склянку обратно в шкатулку, туда, где уже лежали свинцовые божки с нечеловеческими лицами, лоскутная кукла и прочие инструменты, не нашедшие себе применения.

Впрочем, одними только запасами Котейшества ее арсенал не исчерпывался.

Она машинально положила руку на обтянутый рогожей сверток, который она оставила лежать в густой тени у стены. Этот сверток она вынула из надежного тайника в Малом Замке, мельком проверив и убедившись в том, что его содержимое ничуть не пострадало. Это тоже был инструмент для общения с демонами, но не из арсенала Котейшества, а из ее собственного. Массивный, увесистый, он, в отличие от хрупких инструментов Котти, внушал ей уверенность, хотя едва ли был сейчас полезен — не против такого существа, которого она собиралась вызвать на разговор…

Она успела взяться за мелок и сдуть с него пыль, размышляя, как провести первую линию, когда до нее донесся скрипучий голос гомункула:

— Это мел? Ты решила чертить пентаграмму мелом?

Барбаросса не ответила. Стоя посреди дровяного сарая с мелом в руках, она прикидывала, как проложить основные линии и уже это требовало серьезного напряжения мыслительных сил.

— Барби…

Иди нахер, подумала она. Небольшое искажение, незаметное глазу, может привести к тому, что адские энергии потекут по защитным контурам неравномерно, а это быстро вызовет перегрев, от которого пол под ее ногами запросто может полыхнуть. И хорошо еще, если не полыхнет она сама, превратившись в мечущийся по сараю живой факел…

— Барби! — гомункул зло и нетерпеливо ударил ручонкой по стеклу, — Черт возьми, твой папаша не учил тебя, что это невежливо — молчать, когда с тобой разговаривают?

Нет, подумала она. Не учил.

Если отец и успел ее чему-нибудь научить за то время, что не был смертельно пьян, так это первому правилу углежога. Не велика заслуга, тем более, чем в Кверфурте оно известно всякому босоногому ребенку, начиная с четырех лет.

Никогда нельзя заглядывать в угольную яму, когда там полыхает огонь. На поверхности жар может казаться небольшим, да и дыма может быть немного, но если яма заложена на совесть, там, внутри, десятки центнеров полыхающего дерева, медленно превращающегося в уголь под воздействием ужасного жара. Стоит заглянуть в яму, как этот жар в миг оближет тебя с головы до ног, сорвав мясо с твоих костей и превратив в трещащую на краю шкварку…

Нельзя заглядывать в уже заложенную угольную яму, пока пламя полностью не прогорит. Мудрый совет. Небесполезный в Кверфурте, но здесь, кажется, от него было немного толку. Никаким другим наукам или правилам этикета отец ее обучить не успел.

— Чего тебе, Лжец?

— Ты ведь не собираешься чертить эту херню мелом? А если собираешься, значит, я серьезно недооценивал тебя — ты еще глупее, чем выглядишь. Мел сгодится для существ из низшего адского сословия, никчемных духов и демонических отродий. Если ты вздумаешь использовать мел для призыва монсеньора Цинтанаккара, то лишь рассердишь его — и кто знает, чем тебе это отольется…

Дьявол! Мел! Она забыла! Забыла!

Для тварей, занимающих высокое место в адской иерархии, не годится ни мел, ни чернила, ни даже хорошая тушь, смешанная с жабьим пеплом. Такие обыкновенно уважают только кровь. Использовать презренный мел означает унизить их еще до того, как они вступят в контакт с призывателем.

Блестяще, Барби. Твоя карьера в демонологии началась с грубейшей ошибки. Даже будь Цинтанаккар обычным демоном низшего сословия, за такой фокус он, пожалуй, разметал бы твои кишки по всему дровяному сараю, украсив его интерьер со свойственной его роду изобретательностью.

— Тебе-то откуда знать, слизь в банке? — огрызнулась она, бросая никчемный мелок, — Или сам великий заклинатель демонов?

Лжец фыркнул.

— На фоне тебя немудрено быть демонологом, Барби, ты делаешь ошибки, которых постыдилась бы даже безмозглая школярка.

— Тогда сам вылезай из банки и черти!

— Смею напомнить, мы спасаем твою шкуру, Барби, не мою. Цинтанаккар не очень-то жалует консервированное мясо.

— Значит, вернешься на свой блядский кофейный столик! До конца жизни слушать старика фон Лееба о том, как он пялил сиамских мальчишек!

— Черт, просто раздобудь стакан нормальной крови!

Изрыгая ругательства, вспоминая всех своих предков по матери, Барбаросса бросилась к эйсшранку, замаскированного грудами лежалого хвороста в углу сарая. Хворост был колючий, как тысяча дьявольских когтей, она сама нарочно выбирала самую шипастую акацию, чтобы отбить у сестер-батальерок охоту лазить в дальний угол, и чертовски в этом преуспела, шипы акации врезались в тело не хуже, чем рапира в руке Каррион.

Эйсшранк был основательный, размером с хороший матросский рундук, куда больше сундучка Котейшества в Малом Замке. Не удержавшись, Барбаросса погладила рукой его холодный полированный металлический бок нежно-голубого цвета. Шесть гульденов, вспомнила она. Котейшество выложила за этот здоровый шкаф, похожий на железную деву, шесть полновесных саксонских гульденов. Все деньги, что она скопила за год, давая уроки прочим ведьмам, не столь сведущим в адских искусствах, зачаровывая грошовые амулеты для шлюх из Унтерштадта и прислуживая мелким адским владыкам. Чертовски солидная сумма для «тройки», на которую рыжая сука Гаста непременно наложила бы лапу, кабы могла…

Эйсшранк был отменный, тут ничего не скажешь. Лучший из всех, что можно раздобыть в Броккенбурге за звонкую монету. Не натужно гудящий жестяной шкаф, что можно купить за гульден, не дряхлая развалина, пышущая холодом так, что все предметы вокруг покрываются изморозью. Демоны, снующие внутри него, принадлежали к семейству его величества Бош, адского герцога, о чем свидетельствовал шильдик на его боку. «Бош» — это тебе не безымянный адский владыка, изъясняющийся лишь на непонятных человеческому уху птичьих диалектах, «Бош» — это солидное предприятие, обещающее долговечность и надежность. Не лишняя штука, когда имеешь дело с адскими чарами.

Барбаросса распахнула эйсшранк, потянув за хитро устроенную ручку, напоминающую арбалетную скобу. Большой шкаф распахнулся, окатив ее холодом, таким ядреным, что сами собой лязгнули зубы, а нос беспокойно заныл. Внутри царила даже не прохлада, а самый настоящий холод вроде того, что заглядывает в Броккенбург лишь на излете января. Трудолюбивые демоны, заточенные в полых стенках шкафа, с умопомрачительной скоростью, недоступной даже графским рысакам, сновали в полых стенках шкафа, отчего внутри эйсшранка всегда царил мороз. Барбаросса даже не пыталась уразуметь, как это выходит — да и чего пытаться раскусить все тайны Ада, все равно их там бесконечное количество…

Эйсшранк не был пуст. Но Котейшество хранила там не пломбир, как в роскошных забегаловках Эйзенкрейса, и не сельтерскую воду с сиропом. Она хранила там материалы своей работы. Той, о которой было позволено знать лишь ей, сестрице Барби. Той, что обеспечила ее странным по меркам Броккенбурга прозвищем. Той, благодаря которой Малый Замок и окрестные районы Миттельштадта кишел чертовыми катцендраугами…

Мертвые кошачьи тела, посеребренные инеем, казались бездушными и тяжелыми, точно деревянные чурки, которые отец раскладывал штабелями перед тем, как запалить огонь в угольной яме. Слюна в оскаленных пастях сделалась густой и прозрачной, как лак, выпученные в предсмертных муках глаза напоминали сухие ягоды, вставленные в глазницы. Неестественно вывернутые лапы, так и закоченевшие, переломанные хребты, открытые раны, которым так и не суждено заживиться, выпущенные желтоватые когти, которые, верно, царапали землю до последней секунды…

Чертово кошачье кладбище, подумала Барбаросса, с отвращением разглядывая этот крошечный заиндевевший некрополь во внутренностях морозильного шкафа. Чертов Флейшкрафт.

Некоторых кошек она узнавала — по кличкам, данным им Котейшеством. Эта, тощая, грязно-рыжей масти, с ободранным хвостом — Мадам Хвостик. Грузовой аутоваген сбил ее неподалеку от Малого Замка, раздавив всмятку живот и грудную клетку, к тому моменту, когда Котейшество нашла ее, она еще дышала, но вскоре, конечно, издохла. Этот, потрепанный серый котяра, при жизни похожий, должно быть, на хорошего породистого нибелунга[9], лишившийся половины зубов — Маркиз. Юные стервы из Шабаша затравили его на улице, расстреляв из самострелов, Котейшество надеялась выходить его, но не успела, кот был слишком стар и сил в нем оставалось мало. Дородная кошка перечного цвета на трех лапах — Гризельда, живот у нее разбух не от щедрой кормежки, а от яда, красавец слева от нее — Маркус-Одно-Ухо, в его остекленевших глазах даже после смерти осталось столько злости, что аж смотреть жутко, верно, умер недоброй смертью, в углу, жутко ощерившаяся, с развороченной пастью, Палуга[10] — тут и гадать не надо, растерзали собаки…

Барбаросса выругалась сквозь зубы, пытаясь понять, сколько чертовых кошек в этом ящике и сможет ли она добыть хоть каплю крови из их замороженных сухих тел.

Некоторых кошек Котейшеству притаскивали младшие сестры, тайком от Гасты, других она подбирала сама, на улицах, не брезгуя ни сточными канавами, ни подворотнями Унтерштадта. Заботливо отмывала от грязи и прятала в дровяном сарае, чтобы позже, при случае, использовать в качестве материала при своих штудиях. И ладно бы она изучала алхимию, самое больше, провоняла бы едкой серой и химикалиями дровяной сарай, или пассаукунст — высушенные костяшки и лохмотья из человеческой кожи могут быть не самыми жуткими предметами интерьера. Однако Котейшество не собиралась растрачивать свои силы на эти науки, годные лишь впечатлять крестьян, ее душа была отдана той, которая заставляла трепетать даже именитых императорских демонологов. Душа Котейшества была отдана Флейшкрафту.

Флейшкрафт, магия плоти, это тебе не невинное искусство узнавать судьбу по камням и цифрам, не ярмарочные фокусы с птичьими внутренностями и гадальными картами. Флейшкрафт — это, блядь, чертовски серьезная штука, сожравшая столько самоуверенных неофитов, что жутко и представить. Недаром изучать ее позволено лишь с четвертого круга, а труды по Флейшкрафту под страхом смерти не покидают университетской библиотеки. Однако остановить Котейшество в этом стремлении было не проще, чем остановить выпущенную из мушкета пулю. Вознамерившись познать тайны и секреты плоти, она демонстрировала чудеса изворотливости, добираясь до новых знаний и поглощая их так жадно, как не принято поглощать даже сдобренное спорыньей вино в «Хексенкесселе». Добивалась разрешения старших сестер изучить их записи, находила и пристально исследовала обрывки старых книг, целыми днями пропадала в дровяном сарае, пытаясь на практике понять хитро устроенные механизмы, при помощи которых плоть существует, функционирует, растет и разлагается…

Плоть лишь кажется простой и бесхитростной материей, пока лежит на лабораторном столе или булькает в похлебке. Никчемный кусок мяса, безвольный, примитивно устроенный и ничуть не интересный. Тот, кто облечен силами Ада, в силах разглядеть процессы, протекающие внутри него, тысячи невидимых процессов, а то и влиять на них, заставляя саму жизнь, точно дрессированную змею, сворачиваться кольцами и выполнять прочие хитрые трюки. Вот только законы плоти устроены необычайно сложно и противоречиво, они управляются тысячами сложных правил и механизмов, оттого всякое бесцеремонное вмешательство в них часто приводит к самым паскудным последствиям. Куда более неприятным, чем сожженный в лабораторном тигле препарат…

Чтобы постоянно помнить об этом, Котейшество приколола кнопками к притолоке дровяного сарая крошечный портрет, вырезанный ею из газеты, портрет строгого господина средних лет. В противовес тем портретам, что собирала Саркома, этот был облачен не в живописно разодранный камзол, как шальные миннезингеры из квартета «Все Двери Ада», а в строгий дублет серой шерсти с простым воротом, имел тяжелый мощный лоб и густые усы.

Этого господина звали Игнац Земмельвейс, он был профессором Венского университета и звездой Флейшкрафта. Звездой, которая набралась слишком много жара и обречена была расплавить саму себя…

Профессор Земмельвейс, заработавший еще в юности прозвище Муттермердер[11] за свои опыты в венских родильных домах, потратил тридцать лет своей жизни, пытаясь найти метод повышения живучести плоти. Его начинания были чертовски многообещающими и сулили продлить жизнь самое малое на четверть века пусть даже и дряхлому старику, но завершиться им было не суждено. Терзая себя и подчиненных своими научными изысканиями, безжалостно раскрывая тайные законы плоти, недоступные человеку, профессор Земмельвейс на миг забыл, что имеет дело не с какой-нибудь презренной наукой смертных, годной лишь тасовать цифирь да пачкать все кругом чернилами, а с Флейшкрафтом, одной из могущественных запретных наук Ада, величайшей силой во вселенной.

Позже говорили, будто бы он, выполняя простой и бесхитростный ритуал по загодя подготовленной формуле, допустил ничтожную ошибку, спутав две незначительные переменные. Говорили также и то, что это было не трагической случайностью, а дьявольски коварной диверсией — одна из матерей, чей плод он умертвил двадцать лет назад, пробралась в лабораторию и стерла рукой несколько важных штрихов на схеме призыва адских сил. А еще говорили, будто бы никакой ошибки не было, просто адские владыки, раздраженные упорством Земмельвейса, пытающегося проникнуть в тайны жизни, просто захотели проучить зарвавшегося самоучку, вознамерившегося стащить драгоценные плоды из их сокровищницы знаний…

В тысяча девятьсот семьдесят шестом году профессор Земмельвейс, которому в ту пору стукнуло сто пятьдесят восемь лет, совершил выдающееся открытие в сфере живучести плоти. Он сам стал комом стремительно разрастающейся и необычайно живучей клеточной протоплазмы, воплотив в себе те принципы, которые зиждился открыть и подчинить своей воле. Причем протоплазма эта помимо невероятной живучести отличалась также агрессивностью — еще одно подтверждение старому правилу, гласящему, что жизнь во всех своих формах есть хищник, стремящийся урвать от окружающей среды пространство для существования и столько ресурсов, сколько представится возможным.

В первый же час существования в новом качестве профессор Земмельвейс поглотил, ассимилировал и сделал частью себя пятнадцать своих ассистентов, не успевших покинуть лабораторию. Через два он уже сам едва в ней вмещался — университетский корпус, в котором он проводил изыскания, дрожал и трескался под напором стремительно разрастающейся плоти, студенистой массой вытекающей из окон и сочащейся сквозь расширяющиеся щели.

Жизнь не знает ограничений, она двигается неустанно и свирепо, во всех направлениях, где ее не останавливают — один из извечных законов Флейшкрафта. Жизнь, началом которой стал сам профессор Земмельвейс, удалось остановить лишь после того, как в оцепленный квартал Вены спешно перебросили две фузилёрские роты столичного полка с огнеметами, а с неба залили адским огнем, превратив все в копоть и тлен. Чудом уцелевшие клочки этой жизни до сих пор продаются в Вене ловкачами по три талера за фунт, им приписывают чудодейственную силу, утверждая, что они превосходно справляются с мигренью, судорогами и водянкой…

Но даже если неукоснительно соблюдать все существующие правила, тайные и явные, это не защитит флейшкрафтера от трагической участи. Карл Рейнхард Август Вундерлих, еще одно светило Флейшкрафта, всю свою жизнь посвятил изучению болезней и добился таких успехов, что единолично остановил эпидемию холеры тысяча восемьсот шестьдесят шестого года в Лейпциге. Этот везде был осторожен и не допускал оплошностей, но его прыть, должно быть, раздражала кого-то в Аду. Или кто-то из адских владык был серьезно раздосадован, не получив причитающейся ему доли мяса.

Карл Рейнхард Август Вундерлих, светило Флейшкрафта, превратился в Фаулер-Риттера, гигантского рыцаря в броне из обожженной кости, обреченного вечно шагать по земле, рассыпая из щелей в своих доспехах споры чумы, холеры и тысяч прочих смертоносных болезней. Служа примером тому, что вопиющее усердие иной раз может причинить не меньше бед, чем варварское незнание.

Принимаясь за изучение Флейшкрафта, следует помнить, что флейшкрафтеры — это не милосердные старцы в белоснежных хламидах, которые излечивают болезни, изгоняя страдания и боль, это мясники-демонологи, для которых сама жизнь — не более чем мясо. Сложное, опасное и хитрое мясо…

Котейшество знала сотни примеров того, как Флейшкрафт обернулся трагедией по той или иной причине, но это ни на йоту не уменьшало ее желания овладеть этой наукой. Она и овладевала, читая допоздна добытые невесть где инкунабулы, отнимая от своих небогатых часов сна время на опыты — с хладнокровной безжалостностью армейского лекаря, отнимающего пробитые пулями конечности и кости.

Забавно, подумала Барбаросса, с неудовольствием ощущая на себе колючий взгляд пришпиленного к притолоке газетного Земмельвейса, это в некотором смысле делает Котти похожей на Панди. Они обе не терпели на своем пути препятствий и препон, обе стремились низвергнуть любые правила и законы, мешающие им достичь цели, обе превращались в одержимых, едва только увидев на горизонте цель. Только Котейшество добивалась своего прилежным штудированием, вкладывая всю себя в работу, Панди — ножом, когтями и тяжелыми сапогами, вминая в землю всякого, кто осмелился встать у нее на пути…

Постигая ночами азы Флейшкрафта, Котейшество изводила до черта масла для ламп и писчих перьев, но с этим еще можно было смириться — даже карга Гаста не осмеливалась корить ее за это, хоть и ворчала украдкой. Ни одна наука не покорится тому, кто думает вырвать у адских владык драгоценные знания, глотая сухую книжную пыль. Нужна практика — и Котейшество прилежно практиковалась, заменяя пылом неофита пока отсутствующие теоретические знания.

Наилучшим подспорьем для практики служили кошки, живущие в окрестностях Малого Замка. Задушенные из озорства гарпиями, растерзанные собаками, сбитые телегами и аутовагенами, они оказывались на столе у Котейшества, если в них оставалась хотя бы одна призрачная искра жизни. По мнению Барбароссы, большую часть этих тварей стоило бы сжечь прямо в печи, не выпуская во внешний мир, но Котейшество была непреклонна. Неустанно подвергающая собственную жизнь не иллюзорной опасности во время опытов, она не могла отправлять на смерть своих новых питомцев.

Этих питомцев в самом скором времени расплодилось в окрестностях Малого Замка столько, что по ночам сестры боялись выходить во двор по нужде. Твари, бывшие прежде котами, не способные отказаться от своих старых привычек, выползали с темнотой из своих укрытий, спеша на охоту, и зрелище это было чертовски паскудное. Шустра клялась, что однажды видела на стене замка что-то вроде огромного богомола, покрытого кошачьей шерстью и с рыжим кошачьим хвостом.

Конец нашествию катцендраугов положила Каррион. Устав от постоянных жалоб сестер, она приказала подать в свой кабинет в башне мушкет с запасом пороха и на протяжении нескольких недель хладнокровно отстреливала всей тварей, имевших неосторожность показаться в окрестностях замка. Действенный метод. Перебить всех катцендраугов ей не удалось, очень уж много расплодилось их в Броккенбурге стараниями Котейшества, но популяция стала резко убывать, а оставшиеся обычно не осмеливались показываться на глаза.

— Закрой чертову коробку, — буркнул Лжец, — Или ты вознамерилась чертить пентаграмму холодной мертвой кровью? Во имя всех звезд в адской короне, если в Броккенбурге и существует самая никчемная ведьма, оскорбляющая Адский Престол одним только фактом своего существования, ты достойна служить у нее кухаркой…

В словах гомункула была правда. Некоторые обитатели адской бездны не имеют ничего против тухлятины, пусть и подмороженной, другие же — привередливые едоки, им требуется только свежая горячая кровь. Едва ли она облегчит свое положение, если оскорбит Цинтанаккара несоблюдением должных ритуалов…

— Где я достану тебе свежую кровь? Сцежу своей? — буркнула она и почти тотчас хлопнула себя по лбу, — Мышеловка!

Вокруг Малого Замка издавна обитало целое полчище мышей. Не испытывающие никакого почтения ни к Адскому Престолу, ни к его вассалам, они способны были за одну ночь превратить в клочья оставленные на подворье сапоги. Армия катцендраугов почти истребила их популяцию в окрестностях замка, но стоило Каррион взяться за мушкет, те вновь ощутили себя вольготно. Гаста, хоть и не признавалась в этом, отчаянно боялась мышей. По меньшей мере дважды в неделю она выгоняла всех младших сестер ночью с фонарями, дубинками и самодельными пиками — прочесывать окрестности и сокращать проклятое мышиное племя. Никчемная трата времени, с точки зрения Барбароссы, мышеловки оказалась куда как эффективнее против этой чумы. Шустра вчера ставила мышеловки вокруг Малого Замка, это она помнила точно. Если Гаста хлещет вино и, пусть даже на краткий миг, выпустила вожжи из рук, прислуга наверняка ощутила вольность, а значит, Шустра могла не проверить сегодня мышеловки и…

Ее ждала удача. Первая мышеловка оказалась пуста, но уже вторая принесла урожай — здоровую жирную крысу, уже немного окоченевшую, но явно свежую. Превосходно. Барбаросса ухмыльнулась, разжимая челюсти мышеловки. Этот ублюдок, возомнивший себя первый палачом Броккенбурга, не заслуживает ничего кроме крысиной крови. Жаль только, она не может напоить его ею…

Цинтанаккар молчал, но даже в молчании он был хорошо ощутим, точно игла, завязшая в боку. Барбаросса хорошо ощущала ее легкую дрожь. И хорошо знала, что придет за ней. Какой кусок ее тела в этот раз покажется ублюдку наиболее соблазнительным? Что он откусит?

Ничего не откусит, если ты будешь прилежной девочкой, Барби. Если будешь вести себя разумно, осторожно и… Словом, так, как не вела себя никогда в жизни.

Кажется, каждая крупинка упущенного времени тяготила гомункула не меньше, чем ее саму. Оставленный в дровяном сарае лишь на несколько минут, он изнывал от беспокойства так, что к ее возвращению уже метался в банке, точно беспокойная рыбешка, заточенная в чересчур тесном аквариуме. На его бугристом лице, сменяя друг друга, возникали и пропадали гримасы, напомнившие Барбароссе гримасы тряпичных болванчиков из уличного «Кашперлетеатра», то смешные, то жутковатые.

— Где тебя носит? — рявкнул он, сверля ее взглядом, — До начала представления десять минут!

Надо будет сделать ему камзол из носового платка, подумала Барбаросса, извлекая из башмака нож. И шляпу из куриного яйца. Из него выйдет отличный Дьявол для спектакля, особенно если соорудить из крысиного хвоста подходящие усы…

Спустить кровь из крысы было делом привычным, она не единожды помогала в этом Котейшеству, легко принимая на себя самую грязную работу. Крысиная кровь — паршивая штука. Густая, зловонная, цвета темной киновари, она быстро густеет и так же быстро сохнет, кроме того…

— Ты ни хера не знаешь, как рисовать защитные чары, так?

Знаю, зло подумала Барбаросса, просто собираюсь с мыслями. Мне нужна Печать Царя Соломона о шести лучах, но направлять их надо так, чтобы ни один луч не был направлен на восток и…

Лжец шлепнул себя по лбу. Учитывая его пропорции, это выглядело комично и нелепо.

— Я и забыл, что мне досталась самая никчемная ведьма из всех, что может предоставить Броккенбург. Печать Царя Соломона используют для заклинания высших владык и их ближайших прислужников, но Цинтанаккар никогда не носил ливреи, он вольный адский дух. При общении с такими нет ничего лучше старой доброй пентаграммы.

Барбаросса ощутила себя уязвленной. Говорящая бородавка, помыкающая ей, была права. Она и сама это сообразила, но лишь секундой позже. Пентаграмма — далеко не самая совершенная фигура из числа тех, что используются в Гоэции. В ней нет сложных резисторных черт, как в некоторых других печатях, призванных преобразовывать и отводить от заклинателя потоки злых энергий. В ней нет ни Варикондового Узла изменяемой емкости, служащего для вящей безопасности, ни прочих удобных вещей, облегчающих работу, таких как Печать Холла, Элементаль Пельтье или даже простейший Игнитрон.

В ней почти ничего нет, кроме основных линий, украшенных сигилами, простейшего узора, который не меняется на протяжении тысячелетий, с тех пор, как первые ведьмы, подобные слепым корабелам, нащупывали свои тропы к сокровищницам Ада, еще не предполагая, что ищут и что в итоге обретут…

У простоты есть одно достоинство — она неизменно эффективна, как эффективны все самые простые и надежные вещи в мире вроде ножа. Некоторые демонологи тратили годы, кропотливо создавая печати призыва столь сложные, что у неподготовленных людей от одного только взгляда открывается кровь из глаз. Сложнейшие петли стабисторовых чар, невообразимые по сложности диодоганновые руны, чертимые только крокодиловой кровью, все эти саммисторные, платинотроновые, клистроновые знаки…

Барбароссе становилось дурно от одной только попытки представить нечто подобное. Всякий раз, чертя простую и бесхитростную пентаграмму, она утешала себя тем, что сложность отнюдь не всегда залог успеха, а все мыслимые ухищрения не спасут тебя от страшной участи, если Ад и его владыки будут не расположены к тебе.

Какой-то тип из Магдебурга, говорят, положил восемь лет своей жизни, чертя безукоризненную гермесограмму[12], такую большую, что внутри могла бы уместится телега с шестью запряженными конями. Чертил не обычным мелом, что можно купить в любой лавке по шесть крейцеров за фунт, а особым, добытым с хер знает какой глубины Йоркских шахт, наполовину засыпанных человеческими костями, линии же вымерял не линейкой, а кучей хитрых штук, которые сыщутся не у каждого землемера. Должно быть, хотел получить бессмертие из рук адского владыки, не меньше.

Все эти хитрости не спасли его шкуру, когда дело дошло до ритуала. Восхищенные его упорством демоны не разорвали беднягу, лишь только оторвали ему конечности и насадили на самый высокий флюгер в Магдебурге. Говорят, там он до сих пор и крутится, стеная, крича и проклиная собственную тягу к совершенству, оказавшую ему такую паскудную услугу.

Лжец оказался чертовски большим знатоком чар для существа, которое может поместиться в носовой платок.

— Кто учил тебя так чертить амбиграммы[13]? — брезгливо осведомился он, — Сельский маляр в твоем родном Кохльштадте[14] или как там его? Ίδέα читается недостаточно четко, перепиши ее. Да, так лучше. Άήρ из нижнего левого смещено на два градуса влево, это бросается в глаза. Все пять элементов, символизирующих начала, должны быть взаимосвязаны и равносильны, иначе…

Барбаросса едва не зарычала, ползая по полу дровяного сарая с кистью и склянкой крысиной крови. Чертовски непросто рисовать аккуратно и ровно, когда тлеющей шкурой ощущаешь каждую уползающую прочь минуту, когда пальцы ежеминутно пронзает дрожью от ощущения того, что засевшая внутри тебя игла шевельнулась…

— Смотрю, ты дохера специалист по чарам, а? Если так, преврати свою банку в хрустальную карету, эта милая мышка станет твоим скакуном, — Барбаросса тряхнула дохлой крысой, — Только не очень-то задерживайся на балу, пока я ползаю здесь отклячив жопу с этими блядскими рисуночками!

— Завидуешь, сестренка? — Лжец осклабился, приникнув к стеклу, — Уж тебя-то точно не пригласят на бал, разве что это будет бал в местном лепрозории, где тебя нарекут королевой и…

Барбаросса ощерилась, поднеся дохлую крысу к самому стеклу, так, что она закачалась перед лицом у Лжеца.

— Кажется, еще недавно ты хотел скрепить наш союз кровью? Если ты не заткнешься, то в самое скорое время скрепишь союз с этой красоткой, потому что собираюсь засунуть ее в твою чертову банку!

Лжец что-то пробормотал, зло сверля ее взглядом, но заткнулся, видно, понял серьезность угрозы. Умный мальчик. Барбаросса ласково потрепала банку и вернулась к работе.

Этот сморчок с самого начала раздражал ее. Жалкий и бессильный, хлипкий как цыпленок, он был вооружен много лучше иных ее противников, но вовсе не ножом или когтями. Он был дьявольски наблюдателен и умен. Нарочно наблюдал за ней некоторое время, подмечая ее привычки и манеры, терпеливо вслушивался в доносящиеся до него отголоски ее мыслей, как прежде вслушивался в мысли своего пидора-хозяина, господина фон Лееба. И теперь возомнил, будто может управлять ею?

Не надо думать, что этот милый маленький сморчок хочет помочь тебе, Барби. Ты для него лишь средство, которое он вздумал использовать в своих целях, карета, которую он присмотрел себе для побега, и ничего более. До тебя он перепробовал четырнадцать прочих и каждый раз возвращался туда, откуда начинал, на осточертевший ему кофейный столик в доме старого извращенца.

Испачканная в крысиной крови кисть на мгновение замерла, не закончив сложный узел диодогановой руны.

Только подумать, четырнадцать раз. Этот малец, может, и выглядит как плохо законсервированный гриб, но уж в упорстве ему не откажешь. В его маленьком сморщенном тельце умещается больше решительности, чем в туше иного монфорта. А ведь, если подумать, его положение так паршиво, что практически безнадежно. Он пленник, причем пленник с незавидной судьбой, находящийся даже в более паршивом положении, чем многие узники саксонских тюрем и замков.

Говорят, паршивее всего живется в Вальдхейме[15]. Тамошние обитатели не скованны кандалами, вместо этого каждый носит прикованный к шее обруч вроде амулета, внутри которого обитает охранный демон. Стоит такому узнику перешагнуть запретную черту, как демон вырывается наружу и отрывает несчастному голову. Незавидная судьба, но эти несчастные, по крайней мере, вольны распоряжаться своим телом. Ну или, по крайней мере, свести счеты с жизнью, если существование делается тягостным и непосильным. Лжец лишен даже этой возможности. Он приговорен к своему кофейному столику в гостиной, обречен быть слушателем для выжившего из ума старика-садиста и его цепного демона. Незавидная участь, с какой стороны на нее ни посмотри.

Лишь только увидев ведьму с обожженным лицом, бесцеремонно вторгшуюся в его тюрьму, он сразу сообразил, с кем его свела судьба. Дурак был бы, если б не сообразил. Но, хоть и не сразу, рискнул предложить ей руку помощи. Свою жалкую ручонку, слишком ссохшуюся даже для того, чтоб он смог себе подрочить. И это, черт возьми, заслуживало некоторого уважения — даже для такого жалкого существа, каким он являлся.

Эй, Лжец!

Несмотря на то, что гомункул отвернулся от нее, демонстрируя узкую ссохшуюся спину с жалкими крохотными ягодицами и позвоночником толщиной с зубочистку, он отлично слышал ее. А может, в магическом эфире ее мысли казались громче, чем рев замурованного в аутовагене демона.

— Что?

— Ты там не сдох еще в своей банке? Вроде нет, по крайней мере, ты не плаваешь кверху брюхом.

— Вполне жив, — сухо произнес Лжец, не пытаясь повернуться к ней лицом.

— А если не сдох, то помогай, чтоб тебя! У нас еще прорва работы впереди!

Работы и верно было до черта.

Пентаграмма — основа композиции, но не единственная ее часть. Помимо мела в шкатулке Котейшества помещалось до хера прочих штук, которые тоже требовалось верно установить.

Мелодично позванивающий шелковый мешочек, внутри которого находилась горсть зеркальных осколков. Вооружившись стащенной из замка свечой, Барбаросса приклеивала эти осколки горячим воском к стенам дровяного сарая, добиваясь определенного их сочетания. Некоторые надлежало крепить под определенным, четко выверенным, углом, другие — располагать на потолке или устанавливать так, чтобы они смотрели в нужные стороны света. Хлопотная, мелкая работа, непросто дающаяся ее грубым, не привычным к таком занятию, рукам. Ее обычно выполняла Котейшество своими тонкими и ловкими, как у белошвейки, пальчиками. Но даже без ее помощи работа двигалась быстро — у нее был талантливый ассистент.

— Не вздумай крепить больше четырех зеркал на южной стороне. Юг — владения императора Каспиела, а нам сейчас не требуется его внимание. Он отличается дурным настроением после заката, кроме того, не переносит число пять, эта пентаграмма разъярит его. А вот на западной стороне такого риска нет. Запад находится в введении Малгараса, его снисходительность может послужить нам защитой, если события будут развиваться в неправильном русле…

Дьявол. Она и забыла, до чего много деталей в сложной науке общения с демонами, которую принято именовать Гоэцией. Деталей, которые могут казаться несущественными, но которые способны превратить остаток твоей жизни в сущую пытку. Раньше ей не приходилось об этом заботится. Раньше жизнь у сестрицы Барби была куда проще…

Кроме могущественных владетелей Ада числом семьдесят два, перечисленных в трудах Соломона, не следовало забыть и про братию из младших владык, числа которой не знали даже самые мудрые демонологи. При одной только мысли о том, сколько глаз, принадлежащих адским созданиям, пристально наблюдает за любым распахнувшимся в адские чертоги окном, Барбароссе делалось не по себе.

Восемь длинных острых рыбьих костей — их надлежало разложить на полу в определенной конфигурации, которая лишь на первый взгляд казалась случайной. Куб из темного металла с несимметричными гранями, теплый с одной стороны и прохладный с другой — этот в центр пентаграммы. Моток дорогой шелковой нити — ею Барбаросса со старанием паучихи оплела стены дровяного сарая, цепляя ее за крошечные медные гвоздики, вбитые в старые доски. Маленькая тряпичная кукла с нарисованным желтой масляной краской лицом, поплывшим от влаги и превратившимся в смазанное пятно. Куклу надлежало водрузить на специальную конструкцию из стали, напоминающую вычурный подсвечник. Шесть длинных серебряных вилок — их Барбаросса брала тряпкой, чтоб не обжечься, и вколачивала в косяки. Горсть яичной скорлупы, темно-коричневой, точно ее варили с луковой шелухой — ее надо было сыпать на пол в нужных местах, но так, чтобы она не касалась меловых линий…

— Не смотри на каждую вилку более пяти секунд, — поучал ее Лжец, — В магическом эфире твой взгляд оставляет отпечатки не хуже, чем твои грязные башмаки. Забивай на вдохе, не на выдохе, так искажение будет меньше…

Барбаросса выругалась сквозь зубы. Лампа, которую она прихватила в замке, была заправлена дешевым маслом и давала много копоти, от едкого смрада слезились глаза. Даже если бы она не спешила, эта кропотливая работа была чертовски утомительна, а она спешила — очень спешила.

— Шесть минут, — сухо произнес Лжец, — Достаточно времени, чтобы закончить, хоть я по-прежнему считаю, что ничего доброго из этого не выйдет. Или ты все еще думаешь, что Цинтанаккар заглянет на огонек как добрый сосед, чтоб поболтать с тобой о жизни за чашечкой кофе со сливовым вареньем?..

— Откуда это ты нахватался магических премудростей, гнилой орех? — спросила Барбаросса вслух, не отвлекаясь от работы, — Ты говорил, твой старик не занимался демонологией.

— Не занимался, — холодно подтвердил Лжец, — Господин фон Лееб был артиллеристом в отставке. Он, правда, проводил некоторые изыскания на пенсии, но в частном порядке, они не были связаны с Геенной Огненной и ее обитателями.

— Тогда откуда ты знаешь всю эту херню?

Лжец устало вздохнул, отчего жидкость в его банке едва заметно колыхнулась.

— Я прожил на свете семь долгих лет. У меня была возможность повидать мир, пусть даже и из банки. А господин фон Лееб не был моим единственным хозяином, как тебе известно.

Барбаросса кивнула.

— Я помню, ты рассказывал про лавку в Эйзенкрейсе.

— Она была лишь точкой в моем пути, пусть я и провел там немало времени. Но до того… — Лжец неожиданно усмехнулся, — Между прочим, я полтора года работал в почтовом отделении.

Барбаросса фыркнула.

— Разносил депеши и газеты? — не удержалась она, — Наверно, был самым быстроногим мальчишкой во всем городе? А почтовая карета из старой банки тебе полагалась? А мундирчик из золоченой фольги?

— …сортировал корреспонденцию и гасил марки. Спокойная, основательная работа, оставлявшая мне время на размышления. Не такая хорошая, как у господина Римершмидта, архитектора, но мне она нравилась.

— Хрена себе! Ты успел поработать у архитектора?

Лжец с достоинством кивнул.

— Год с небольшим. И нет, я не подавал ему кирпичи и не месил раствор.

— Ну и чем же ты там занимался? Дай угадаю… Чинил ему перья? Может, обгрызал заусенцы ему на пальцах, когда ему некогда было этим заниматься?

Лжец не стал ерничать в ответ. Чем меньше времени оставалось у них в запасе, тем напряженнее и скованнее он делался, точно окружающий его магический эфир медленно замерзал, сгущаясь и уплотняясь.

— Я проводил расчеты. В том числе и связанные с Гоэцией. Для грубой работы с камнем вмешательство адских сил не требуется, нехитрая наука, но если берешься за сложную конструкцию, без помощи адских владык не обойтись. Тебе приходилось видеть прославленный Каммершпиль[16] в Мюнхене? Его работа. Четыреста тысяч центнеров отборного камня, сложнейшие архитектурные расчеты, внутренние покои, нарушающие законы бытия, логики и пространства…

Барбаросса машинально кивнула, даже не пытаясь представить таких цифр. Сейчас она думала только о том, чтобы осколки зеркала были прикреплены под тщательно выверенным углом, и ни о чем кроме.

— Изрядная работенка, наверно…

Лжец напыжился, отчего и без того маленькая банка стала казаться вовсе крохотной, жалкая цыплячья грудь угрожающе раздулась.

— Я помогал ему в расчетах. Высчитывал количество девственной крови для окропления фундамента, ну и вел некоторые другие работы. К слову, вышло всего тридцать семь тысяч шоппенов[17] — почти в два раза меньше, чем для фундамента лейпцигской консерватории, который заложили в том же году.

— Ну и хрен ли ты собрался в Броккенбург? Сидел бы у своего архитектора за бумажками…

Лжец криво усмехнулся.

— Как тебе известно, создания, к числу которых я имею счастье принадлежать, не могут похвастать свободой воли.

— Дай угадаю… Твой патрон вступил в какой-нибудь заговор против курфюрста и его разорвали на плахе? Или ему на голову упал какой-нибудь заговоренный булыжник?

— Ничего из этого. Господин Римершмидт погиб на дуэли.

— Что, ухлестывал за каждой юбкой? — насмешливо поинтересовалась Барбаросса, — Или и плундры тоже не пропускал?

— Он погиб на дуэли с господином Крайсом, другим архитектором. Они не сошлись во взглядах касательно перспектив многоуровневой архитектуры. Господин Крайс опубликовал довольно резкий памфлет о моем хозяине, тот вынужден был вступиться за свою честь и…

— Короче, ему продырявили голову, твоему хозяину?

— Нет. Пуля господина Крайса прошла в трех дюймах от него. Но когда пришла его очередь стрелять… Пуля в его пистолете была зачарована двумя демонами сразу. Непростительная оплошность для такого опытного человека, как мой хозяин. Может, это была простая ошибка оружейника, а может… Скажем так, не стану исключать, что эту пулю нарочно вложил в его ствол секундант, подкупленный его противником.

— Два демона в одной пуле? Тесновато им там пришлось, а?

— Да, пожалуй, они были весьма рассержены. И не замедлили известить об этом мир, едва лишь вырвались на свободу. Господин Римершмидт… Если опустить ненужные подробности, они завязали его узлом. И это не фигура речи. Он остался в живых, даже сохранил некоторую толику рассудка, насколько я мог судить, но вот заниматься своим прежним делом уже не мог. Через несколько месяцев архитекторская контора была продана его супругой, а меня вместе со старой мебелью и писчими принадлежностями сбыли за полцены в «Сады Семирамиды», где и проторчал следующие полгода.

Барбаросса нахмурилась. Ей было плевать, где коротал срок Лжец, сейчас ее больше занимали рыбьи кости на полу, не желавшие выстраиваться нужным образом.

— Считай, заработал отпуск, а? — пробормотала она, — Сиди себе на полочке да поплевывай вниз… Да и компания небось подобралась приятная, уж было с кем поболтать!

Лжец покачал головой. Всякий раз, когда он шевелился в своей банке, Барбаросса невольно замечала, до чего странно выглядят жесты, позаимствованные этим странным существом у своих хозяев и приспособленные к его собственной, не вполне человеческой, анатомии.

— Эти полгода были самым тяжелым периодом в моей жизни. Компания там подобралась изысканная, это верно, там можно было встретить гомункулов со всей Саксонии, даже из далекого Троссина, где варят превосходное ежевичное варенье, и проклятого всеми владыками Эберсбаха, где с неба вместо дождя до сих пор льет раскаленная смола, а ведьмам выкалывают глаза при рождении. Но вот на счет поболтать… Едва ли там собралось самое приятное общество.

— Чего так?

Лжец скривился, отчего его полукукольное личико на миг превратилось в жутковатую щербатую маску.

— Ты, наверно, заметила, что большая часть моих собратьев не отличается великим умом. Мозг некоторых не получил должного развития или же не успел сформироваться, другие попросту не нашли ему применения, вынужденные годами без всякого дела сидеть в своей стеклянной тюрьме. Любое оружие, с которым не упражняется владелец, делается мертвым грузом. Мышца, которая не знает нагрузки, атрофируется. Неудивительно, что многие мои товарищи по заточению были не разумнее заспиртованных грибов.

Это верно, подумала Барбаросса, живо вспомнив крошку Мухоглота. Небось на одного, свободно шпарящего на нескольких языках херувимчика приходится по дюжине никчемных искалеченных особей, которые способны разве что мычать да корчить рожи. Среди них и свое собственное имя, пожалуй, помнит не каждый.

— Премилое общество, верно, было у вас там.

— О, у нас подобралась славная компания, — Лжец усмехнулся, скосив глаза, — В самый раз чтобы раскинуть картишки и посидеть над ними с трубочкой. Тип слева от меня звался красивым греческим именем Аутофаг. Это не было его настоящим именем, так его прозвали мы, чтобы хоть как-то называть. Другого имени у него не было, а может, он его не помнил. Его прошлым хозяином был богатый купец из Лунценау, торговец хлопком и льном. Счастливчик. Для гомункула служба на этом поприще обыкновенно представляет прекрасную перспективу, даже если он не очень умен, в этой работе больше ценится прилежание и старательность. Знай составляй себе рескрипции, веди учет векселям, подсчитывай пеню… На такой работе можно кататься точно сыр в масле до конца жизни. Но Аутофагу не свезло — знать, не те кости выкинул архивладыка Белиал, определяя его судьбу…

— Да ну? Подавился золотым гульденом, который хозяин по рассеянности уронил в его банку?

Лжец покачал головой.

— Его погубила купеческая служанка. Молодая сука, думавшая больше о своих трахарях с постоялого двора, чем о добре своего хозяина. Прибирая кабинет, она убрала колбу Аутофага в дальний угол кладовой. Наверно, приняла сослепу за банку соленых огурцов, случайно оставленную на столе. Там он и стоял следующие три года — в темном углу, в вечной тишине и темноте, заваленный всяким хламом, забытый всеми, никчемный — бессильный разум, запертый в пустоте. Обнаружили его случайно, когда делали по весне уборку. Но к тому моменту толку от него уже не было — несчастный Аутофаг, проведший три года в абсолютной пустоте, не смог бы сложить два и два. Он потерял все навыки, которыми владел, даже навык членораздельной речи. Только мелко дрожал и непрерывно работал зубами, бесконечно что-то пережевывая… Знаешь, что он ел все эти годы?

— Иди нахер, — буркнула Барбаросса, чувствуя неприятный зуд в пальцах, которыми раскладывала на полу рыбьи кости, — И думать не хочу.

Лжец ухмыльнулся, но не так, как прежде. В его темных болотистых глазах не мелькнуло злой искры. Может, впервые за все недолгое время их знакомства.

— Он пристрастился к каннибализму, наш бедный Аутофаг. А чем еще ему было заняться в своей банке, запертому наедине с вечностью? Когда его достали, он уже начисто обглодал обе свои руки и принялся за ногу. Эта привычка стала сильнее него. Собственно, все его существо, обглоданное безумием, к тому моменту только из одной этой привычки и состояло. Днем он еще мог сдерживаться, тем более, что мы мешали ему предаваться этому пагубному занятию, но ночью… — Лжец поморщился, — Черт. Даже сейчас, стоит мне остаться на минуту в комнате без горящей свечи, как мне кажется, будто я слышу скрип. Размеренный скрип его зубов, медленно перетирающих что-то мягкое, податливое…

Рыбья кость в пальцах Барбароссы предательски хрустнула, но, хвала всем владыкам, не сломалась.

— Чтоб тебя крысы сожрали, Лжец!

Гомункул печально улыбнулся. Забавно, раньше она и не замечала, что его улыбки отличаются друг от друга, слишком уж мало плоти на крошечных костях.

— Три минуты, — спокойно отозвался он, — Другого моего соседа звали Доктор Лебервурст[18]. По иронии судьбы, он тоже порядком пострадал — и тоже по милости своего хозяина. Думаешь, его хозяин был херов садист, любящий истязать крохотное существо? Как бы не так! Его хозяин, к слову, практикующий врач, души в нем не чаял и заботился лучше, чем иные о своих домашних питомцах. Еженедельно менял питательный раствор в его банке, смазывал язвы на его теле, разве что в масле не купал. Одним прекрасным днем он вытащил крошку Лебервурста из банки и положил на расстеленную на столе салфетку — собирался, кажется, обработать ему сыпь на пояснице. О благодетель! Как тут не поверить в то, что большая часть в мире учиняется не величайшими грехами, а величайшими добродетелями, последствия которых мы склонны не замечать, — Лжец скорбно покачал головой, — Уверен, его хозяин не замышлял ничего дурного. Может, даже от всей души желал ему добра. Но потянувшись за какой-то склянкой, оказался так неуклюж, что случайно уронил на своего маленького ассистента стоящую на другой полке книгу. Это был «Vonn dem Bad Pfeffers in Oberschwytz gelegen» Парацельса. Тебе должен быть знаком этот труд, его проходят в университете. На твоей каменной голове он оставил бы разве что шишку, но для существа с телосложением новорожденного мышонка это совсем другая сила. Беднягу раздавило всмятку, так, что он сделался похож на плохо сваренное яйцо. Другой на месте его хозяина, погоревав, вышвырнул бы горемыку в огород, чтобы там его сожрали муравьи. Но доктор, видно, был совестлив по натуре, а может, от природы имел деловую хватку. Он отнес своего раздавленного помощника обратно в лавку, в которой его покупал, и, представь себе, даже смог вернуть назад два талера из его стоимости. Доктор Лебервурст был моим соседом целых три месяца. Мудрый малый. Мы частенько болтали с ним на разные темы, хотя, по правде сказать, говорить приходилось в основном мне — то бульканье, которое он из извергал из отверстия, что мы считали ртом, было весьма непросто понять…

— Сука… — выдохнула Барбаросса, — Хозяину той лавки стоило бы не продавать вас, а показывать зрителям, мог бы брать по грошу за вход. Херова кунсткамера…

Лжец склонил голову в карикатурном подобии поклона. Будто принимал аплодисменты.

— О, это были еще не самые примечательные образчики из нашего общества, уж поверь мне. Через две банки от меня располагалась Железная Маркиза. Вот уж при виде кого ты точно промочила бы портки, Барби. По правде сказать, от рождения она имела признаки сильного пола, хоть и скудные, так что ей полагалось бы быть Маркизом, но… Судьба — суровая стерва. Его хозяйкой оказалась прелестная шестилетняя девочка из знатного рода оберов. Должно быть, гомункула ей купили в качестве игрушки, совсем позабыв сказать, что мы хрупки и совсем не предназначены для игры. Несколько дней она развлекалась с ним, как с куклой, одевая в сшитые из шелковых обрезков платьица, а потом… Должно быть, она отвлеклась всего на минутку, ты же знаешь, как непоседливы дети. Этой минутки вполне хватило их домашней кошке, чтобы добраться до забавной зверушки, которая впервые оказалась не под защитой стеклянной банки. И тоже поиграться с нею — на свой манер.

— Охерительно рада за него, — рыкнула Барбаросса, — За него — и за всю вашу блядскую компанию уродцев. А теперь, если не возражаешь…

— Она знатно его потрепала, но самое большое испытание ждало его впереди. Обнаружив своего любимца растерзанным, точно воробей, добросердечная девочка залилась слезами. А может, просто представляла себе взбучку, которую зададут ей родители, обнаружив случившееся. Она не придумала ничего лучше, чем попытаться вернуть ему первозданный вид, скрепив при помощи сапожных гвоздиков, кнопок и проволоки. Дети — простодушные существа. Она в самом деле верила, что никто этого не заметит. Черт! В нем было столько железа, что он стал весить втрое больше прежнего, а уж выглядел…

— Черт, на фоне этих красавцев ты, должно быть, был настоящим принцем! — зло бросила Барбаросса. Сколько осталось?

Голова Лжеца дернулась на крошечной шее. Как если бы он скосил глаза на часы, которых у него не было.

— Минута с небольшим.

Она уже ощущала, как зудит засевший в мясе осколок Цинтанаккара. Зудит, наливаясь тяжестью, нетерпеливо ерзает, рвется наружу… Каждая секунда втыкалась в кожу крохотной серебряной булавкой. Каждая крупинка времени падала сокрушительным валуном.

Сестрица Барби — не мастер переговоров. Слишком уж часто привыкла полагаться на свои кулаки, сминая препятствия больше напором и звериным нравом, чем ловкими маневрами да болтовней. Но она, черт возьми, заставит Цинтанаккара ее выслушать!

Гомункул тоже был напряжен до предела, под тонкой кожей вздулись, натянувшись струнами, сухожилия, такие же тонкие, как шелковая нить, которой Барбаросса оплетала стены дровяного сарая, образуя сложный узор. Видно, потому и болтал — пытался унять грызущее его изнутри беспокойство.

— Ты права, это была чертова кунсткамера. Выставка увечий и уродств под крышей обычной лавки. Но для нас, обитателей «Садов Семирамиды», это было что-то вроде Ада. Места, в котором искалеченные души встречаются друг с другом на короткий миг, прежде чем течение безжалостной жизни не увлечет их дальше, к новым хозяевам… Стыдно сказать, какое-то время я даже пытался помочь им. Не сбежать, конечно, я и сам находился в их положении, просто облегчить боль. Ночами я разговаривал с ними, моими несчастными соседями, утешал, наставлял, выслушивал, пытаясь сохранить в их искалеченных душах подобие рассудка. Тщетные усилия. С тем же успехом я мог бы проповедовать перед сборищем кукол или набором столовой посуды. Они были слабы, а я был молод и глуп… Нелепо думать, будто рассыпанные по столу хлебные крошки могут изменить свою участь. Лишь многим позже, оказавшись у господина фон Лееба, я понял, что избрал неправильный путь. Мне надо было не проповедовать, но собирать. Извлекать крупицы опыта, рассеянные среди нашего несчастного народа, выплавлять драгоценную породу из редких самородков, собирать, систематизировать, размышлять…

Забавно, подумала Барбаросса, ощущая, как заноза Цинтанаккара делается ледяной, точно наконечник рапиры, обломанной в ее груди. Забавно, что именно в этот миг, за считанные секунды до начала ритуала, она вдруг вспомнила кое-что из недавнего прошлого. Неважную, в общем-то деталь. Один вопрос, который она задала Лжецу в «Хромой Шлюхе», так и не получив ответа. Ледяная игла Цинтанаккара словно поддела засевшую в памяти занозу, мгновенно высвободив ее. А может, этой иглой было не вовремя упомянутое имя — фон Лееб.

Господин фон Лееб имеет полное право приобретать столько гомункулов, сколько сочтет необходимым, я всего лишь поставщик.

Насколько мне известно, он отставной военный.

Я уже сказал вам, сударыни, что ничем не могу вам помочь. Эти гомункулы не продаются.

Четырнадцать голов, если позволите.

Совершенно верно, сударыня, он купил их всех.

Она слышала это в… В «Садах Семирамиды», когда вместе с Котейшеством пыталась раздобыть гомункула взамен почившего в цветочной кадке Мухоглота. В той самой лавке, в которой за несколько лет до того успел побывать сам Лжец. А равно сотни его собратьев по несчастью. Старик фон Лееб и был тем выжившим из ума хером, который скупал консервированное мясо в банках целыми дюжинами. Но…

Она должна спросить об этом Лжеца. Наверняка должна.

Барбаросса открыла рот, не обращая внимания на дергающуюся иглу Цинтанаккара в груди. Но спросить ничего не успела, потому что Лжец вдруг забился в своей банке, точно рыбешка, поднимая пузыри и судорожно размахивая руками.

— Время! Пора начинать, Барби, что бы ты там ни собиралась сделать!

— Upphaf vinnu.

Первые слова формулы самые простые. Она не раз произносила их, заклиная всякую мелкую нечисть, научившись в конце концов не только дотошно соблюдать фонетику и синтаксис демонического языка, но и безукоризненно артикулировать каждый слог. Но там речь шла о созданиях, способных своей силой разве что зажечь свечу, а здесь…

Барбаросса стиснула зубы. Она ощущала себя врачом, которому предстоит провести операцию на собственном чреве. И который даже не представляет, что обнаружит, протянув ланцетом по коже, распахнув наружу собственное истекающее кровью нутро.

Цинтанаккар напрягся у нее в животе. Потяжелел, словно наливаясь холодным свинцом.

Услышал. Услышал родную речь, трижды проклятый выблядок.

Что будет, если она ошибется хотя бы в одном звуке или выберет неверную интонацию? Разорвет ее пополам, заляпав кровью дровяной сарай? Если так, Кандиде, Шустре и Острице придется не один день работать здесь тряпками, собирая все то, что осталось от сестрицы Барби. Наверно, им придется использовать большую лохань, которую обычно используют для стирки, но и тогда придется чертовски повозиться, чтобы собрать все маленькие косточки, разлетевшиеся по углам, все жилки, лоскуты кожи, клочья волос…

Барбаросса стиснула зубы. Привычно, как перед дракой.

Демоны несоизмеримо могущественны по сравнению с людьми, жалкими букашками, ползающими у них в ногах и довольствующимися лишь крохами их сил, объедками, что они кидают под стол. Но даже самые могущественные вынуждены повиноваться правилам, вечными, как сам Ад. На том и стоит мироздание.

— Цинтанаккар! Ég hringi í þig!

Свинцовый сгусток выпростал из себя острые крючки, которыми впился в ее трепещущее мясо. Заворочался, заставив Барбароссу рыкнуть от боли, прижимая руки к животу. Сука. Она знала, что будет больно, но не знала, что так…

- Ég hringi í þig! — вновь приказала она, — Ég býð þér í þínu nafni og í nafni meistara vors Satans!

Это было блядски непросто. Даже одно слово на наречии Ада наполняло рот затхлой вонью старого конского кладбища, обжигая слизистую и царапая острыми иглами нёбо. От короткой фразы звенели и ерзали на своих местах, наливаясь огнем, уцелевшие зубы, а язык съеживался, превращаясь в подобие гнилой рыбины, бьющейся в пересохшем ручье.

Смех. Барбаросса не сразу поняла, что колючая вибрация в ее животе, пронзающая мягкие ткани тысячами гнутых булавок, это смех запертого в ее теле демона. Дьявол. Демон не должен смеяться, слыша собственное имя. По меньшей мере ему стоит тревожно замереть, потому что тот, кто владеет его именем, владеет и его вниманием. Это еще не власть над ним самим, лишь ключ к ней, но…

— Цинтанаккар! Mig langar að sjá þig!

Демон, заинтересованный в разговоре с призывающим его человеком, должен явиться пред его глаза. Обрести зримую форму, обозначить себя в пространстве. Эта форма может быть любой — соблазнительной, пугающей, завораживающей, чудовищной. Губернатор Ботис, по слухам, является в виде гигантской гадюки с двумя рогами, чешуйки которого отлиты из платины и серебра. Герцог Берит предпочитает псевдочеловеческую форму, он принимает вид всадника на алом коне, облаченного в огненную кольчугу, с золотой короной на голове. Губернатор Хаагенти нередко является в виде быка с огромными орлиными крыльями.

Но есть и другие формы, куда более причудливые и пугающие. Барбаросса слышала о демонах, что являются в виде переплетения геометрических фигур, причем столь противоестественного, что от одного взгляда на них можно обезуметь и выдавить себе глаза. И о других, являющихся в виде разлагающейся коровьей туши, парящих в воздухе медных ключей, гигантов с выпотрошенным животом, каменных псов, летучих мышей, плывущего в воздухе огня…

Она не хотела думать о том, какое обличье примет Цинтанаккар. Едва ли такое, чтобы порадовать ее взгляд. Скорее, что-то отвратительное и неприглядное, нарочно созданное для того, чтобы лишить ее духа.

Барбаросса вдруг ощутила, как в носу набухло и лопнуло что-то горячее, едва не разорвав ноздрю. На грудь дублета выплеснулась толчком кровь, ярко-карминовая, теплая, ее собственная.

Наверно, на его языке это что-то вроде «Привет».

Сука. Барбаросса задрала голову, пытаясь унять кровотечение.

А ты, блядь, думала, что он потреплет тебя ладошкой по щеке? Может, подарит букетик цветов?..

— Цинтанаккар! Mættu hér! ég panta! Ég bíð!

Он не спешил явиться на зов. С другой стороны — Барбаросса ощутила, как пот на ее спине становится то обжигающе горячим, то ледяным — с другой стороны, Цинтанаккар еще не оторвал ей нос или что он там собирался сделать? Он словно… Заинтересованно слушает, подумала она. Молчит, выжидая невесть чего.

— Кажется, он не спешит… — процедила Барбаросса одеревеневшим языком.

— Он не придет, — раздраженно бросил Лжец, — Я же твердил тебе об этом тысячу раз. Цепные псы не вступают в переговоры.

Гомункул и сам сжался от напряжения в своей банке. Приник ручонками к стеклу, под тонкой шкуркой напряглись смешные цыплячьи жилки. Точно пытался напряжением своего тщедушного тельца помочь ей, Барбароссе, выдержать взгроможденную на ее загривок ужасную тяжесть.

— Komdu hingað! Ég vil tala við þig!

Цинтанаккар насмешливо зазвенел под ребрами, заставив ее застонать. Нет, он не спешил представать перед ее глазами. Не рвался к встрече. Кажется, его вполне устраивало текущее положение вещей. Маленький крысеныш…

— Frumstilling! Upphaf samræðunnar!

Цинтанаккар сдавил в ее животе какой-то нерв, отчего Барбаросса едва не вскрикнула.

Кровь, текущая из носа, хлюпала на губах, смазывая слова. Ее приходилось стирать рукавом, вновь и вновь набирая воздуха для новых команд. Звучащих чертовски зловеще, но не более действенных, чем снежок из печной сажи, рассыпающийся прямо в руке.

— Сука… Athugun á virkni. Svar!

Цинтанаккар заскрежетал зубами по ее позвоночнику, вызвав отчаянную резь в спине.

Он игнорировал команды, откровенно насмехаясь над ней.

— Segðu nafnið þitt! Leyfðu mér að sjá þig!

Уже одно это само по себе странно. Как бы ни был устроен демон, в чьей бы свите ни состоял, какую бы родословную ни вел, он относится к адскому племени, а значит, должен подчиняться основным командам. Или, по крайней мере, реагировать на них. Этот же… Черт, господин Цинтанаккар, обитающий в замке под названием Сестрица Барби, кажется, не считал нужным вообще замечать ее усилий, а если отзывался, то лишь насмешливо теребя ее потроха своими лапками.

Барбаросса стиснула зубы. От демонического наречия в горле клокотала кипящая слюна, язык был покрыт маленькими ранками и запекшейся сукровицей. Еще немного — и она спалит нахер собственную голову…

Среди демонических команд встречаются чертовски сложные, одно только произношение которых сродни исполнению сложнейшей арии. Но есть и более простые средства. Котейшество научила ее некоторым командам, вполне простым и действенным, может быть, как раз на такой случай.

- Þvinguð frumstilling!

Цинтанаккар провел рукой по ее легкому, заставив его обмякнуть, а ее саму — едва не захлебнуться криком.

— Frumstilling! Sýndu sjálfan þig og segðu mér hvað þú heitir!

Барбаросса облизнула губы.

Странный демон. Трижды проклятая сиамская погань.

С тем же успехом она могла бы не отдавать команды на демоническом языке, а зачитывать рецепт медовых коржиков. Демон просто-напросто игнорировал их, как сложные, с запутанным синтаксисом, которые она составляла с изрядным трудом, так и самые простейшие, из числа тех, которые ее заставила вызубрить Котейшество.

Это было паршиво. И странно.

Демон может разъяриться, если обратиться к нему фамильярно или грубо. Демон может заинтересоваться, если услышит что-то небезлюбопытное ему. Демон может проявить себя — тысячей возможных способов, некоторые из которых вполне смертоносны. Это то же самое, что кидать камни в пруд. Может, ты не заставишь этим водную стихию подчиняться тебе, но, по крайней мере, увидишь всплески на поверхности — след того, что твои послания доходят до адресата. Но этот…

Этот словно нарочно вел себя так, как не полагается вести его племени. Никак не реагировал на все обращенные к нему команды, насмешливо наблюдая за ее попытками изнутри и пробуя на зуб ее внутренности. Верно, в традициях Сиама какие-то иные правила для взаимоотношений между демоном и демонологом.

А потом…

— Проткнутая свиным хером старуха… — пробормотал вдруг Лжец, так отчетливо и громко, будто стоял не на поленнице в пяти шагах от нее, а на ее правом плече, — Кажется… Ты чувствуешь? Ты чувствуешь это, Барби?

Она чувствовала, хоть сама не знала, что. Просто воздух в дровяном сарае, еще недавно прохладный, проникнутый едким запахом лампового масла, сделался как будто мягче, податливее, наполнившись мгновенно запахом крахмала, ароматом камелий и вонью мокрой собачьей шерсти. А еще в мире стало больше звуков. Если раньше она слышала лишь треск масла в горящей лампе да едва слышное ворчание Лжеца, сейчас на периферии ее слуха возникло множество новых, ни на что не похожих, состоящих будто бы из перемешанных привычных кусков, звуков, которые одновременно могли быть цоканьем копыт, гулом дождя, треском травы и скрежетом сминаемых гвоздей.

Цинтанаккар был где-то рядом. Выбрался из своего убежища в ее кишках, на миг дав передышку измученным внутренностям. Она не ощутила внутри блаженную пустоту, но игла, коловшая ее изнутри несколько часов, хоть и не растворилась, будто бы немного притупилась. Стала маленькой и не острой, как обычная щепка.

Он здесь. Цинтанаккар здесь. Где-то рядом. Явился на ее зов.

Это определенно ей не мерещилось, внутри дровяного сарая происходили вещи, которые невозможно было объяснить забравшимся внутрь осенним сквозняком или шалостями шмыгающих на подворье мышей.

Огонек в лампе испуганно метался из стороны в сторону, иногда застывая в неестественной для крохотного лепестка пламени положении. Сложенные в поленницу дрова поскрипывали вразнобой, то громко, то тихо. Натянутые на медных гвоздях нитки тревожно запели, точно струны, задетые невидимой рукой. Эйсшранк в углу тревожно загудел, будто на него упал желудь, хотя Барбаросса отчетливо видела, что ровным счетом ничего к нему не прикасалось.

Лжец застонал в своей банке, прижимая ко рту скрюченные ручонки.

— Дьявол!.. Я еще пожалею, что помог тебе это устроить, Барби… Я пожалею, мы оба пожалеем… Он тут, я чувствую его. Эфир вокруг аж бурлит… Во имя всех владык, зачем я позволил тебе…

Его стон был беззвучным, как и произнесенные им слова, но неприятно впивался в барабанные перепонки. Барбаросса шикнула на него и осторожно, так, чтобы не потревожить ни единой линии, села в центр выписанной мышиной кровью пентаграммы.

Не испорти ничего. Ради Адского Престола, хотя бы раз сделай все как надо, Барби.

Будь терпеливой, будь осторожной, будь мудрой.

Существо, которое сейчас наблюдает за тобой, скрывшись за колеблющимся пламенем лампы, это не сука, которой ты можешь раскрошить череп, не обидчик, с которого ты можешь взыскать должок кровью. Это демон. Блядски опасное существо, способное выпотрошить тебя мановением пальца…

Лжец вдруг тонко пискнул, прижимаясь к стене своей банки. Забился в дальний угол, сжавшись там, сделавшись похожим на комок полупереваренной протоплазмы.

— Он здесь, — прошептал он почти благоговейно, — Монсеньор Цинтанаккар здесь.

[1] Генрих Кунрад (1560–1605) — немецкий алхимик, оккультист, врач и философ.

[2] Дворец Мозизгкау — построен в 1752-м году как летняя резиденция принцессы Анны Вельгимины Ангальт-Дессау.

[3] Орихалк — мифический металл или сплав, фигурирующий в древнегреческой мифологии.

[4] Халколиван — мифический металл из Библии, родственный меди.

[5] Озокерит («горный воск») — подземный минерал из группы битумов, похожий на пчелиный воск.

[6] Альбрехтсбург — резиденция саксонских курфюрстов, возведенная в Мейсене в конце XV-го века.

[7] Лот — старогерманская мера веса, равная 1/32 пфунда или 14,6 гр.

[8] Buch der Narren (нем.) — «Книга дураков».

[9] Нибелунг — порода длинношерстных кошек, являющаяся ответвлением от русской голубой кошки.

[10] Палуга — мифическая кошка-людоед из валлийских легенд.

[11] Muttermörder (нем.) — «Убийца матерей».

[12] Фигуры с таким названием в геометрии не существует. Немецкий математик Иоганн Густав Гермес в 1894-м году разработал метод построения правильного многоугольника с 65 537 углами и 65 537 сторонами.

[13] Амбиграмма — узор графического письма (каллиграфии), позволяющий совместить два различных прочтения в одном элементе.

[14] Kohle (нем.) — уголь. Кохльштадт, дословно, «Угольный город».

[15] Вальдхейм — старейшая тюрьма на территории Саксонии, основанная в 1716-м году и использующаяся по настоящий день.

[16] Münchner Kammerspiele — концертное здание для камерной музыки в Мюнхене.

[17] Здесь: примерно 26 000 литров.

[18] Лебервурст (нем. Leberwurst) — сорт ливерной колбасы мягкой консистенции.

• «
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• »