Потом он заметил укрытую плащом арфу, взял ее и грубо чиркнул по струнам толстым пальцем.
Старая арфа не могла понять, чего от нее хотят, попыталась пробренчать что-то дегтярно-ускусно-лампадное, но тут же треснула, спустив ослабевшие струны.
Вернувшись к себе, он окунул губку в тазик с уксусом и начал тереть пергамент, смывая с него все, чем тот был испачкан, — все буквы и строчки, все имена, мысли и восклицания, призывы к оружию и мольбы о пощаде, трубные звуки и ржание боевых коней, все клятвы и подвиги, Прекрасных Дам, волшебные замки, драконов и рыцарей — все смыл начисто своей губкой, так что бедные строчки, размытые на отдельные буковки, с плеском стекали на пол, образуя лужицу.
Они до вечера лежали на полу, пока не просохли. Тогда они потихоньку зашевелились, стали отряхиваться и осматриваться.
Сваленные в кучу, они совсем перепутались и с большим трудом стали понемножку выбираться из свалки. Одна тянула ножку, зацепившуюся за чужую петельку, другая дергала собственный хвостик или завиток, прищемленный крупной заглавной буквой.
Похныкивая и покряхтывая, они копошились, помогая друг другу, припоминали, кто где стоял, отыскивали свои строчки, и радовались, узнавая соседей. Крупные заглавные буквы красного цвета окликали своих черных малышей, восклицательные знаки спешили занять свои места в конце строфы.
Так, еще не твердо ступая на тонкие ножки, они расправились и выстроились на полу, как были на пергаменте.
Купец успел завалиться спать и уже видел радостный сон — будто бы в лавке у соседа лопнуло и вытекло сто бочек с лампадным маслом и сам он раздумывает, на сколько теперь можно поднять цены… как вдруг ему послышался невнятный шорох в углу комнаты.
Он выглянул из-за занавески и увидел прямо на полу целую толпу каких-то букашек, выстраивавшихся правильными отрядами.
Купец не очень испугался, потому что букашки были маленькие.
— Киш!.. — шикнул он и махнул на них ночным колпаком. — Пошли отсюда, мураши! Откуда взялись такие?
— Мы — буквы… — так грустно прошелестело в ответ, что купец окончательно ободрился и грубо прикрикнул:
— Ишь ты… Нечего делать вам со своими закорючками в моем доме, киш, я вам сказал!
Буквы, нерешительно помолчав, стали смущенно перешептываться и вразброд прошуршали:
— Мы хотели… Мы думали, что мы можем пригодиться!
— Это буквы-то?
Мы не какие-нибудь бессмысленные простые буквы. Мы волшебные! — скромно, но с достоинством отчетливо пискнули буквы.
— А что вы можете? — на всякий случай осведомился купец, чтоб не упустить какого-нибудь выгодного дельца.
— Если в нас поверят — мы можем все!
— А если нет?
Тогда мы не можем ничего, — сознались буковки, и некоторые даже опустили головы.
— Ну так вот, я-то в вас ни капельки не верю! — торжествующе захохотал повелитель уксусных бочонков. — Так что забирайте свои хвосты и закорючки, росчерки и завитушки и выметайтесь, откуда пришли, а то я надену сапоги, вас потопчу и разотру, как муравьев!
Видно, буквы очень растерялись, огорчились и даже обиделись — так быстро они разом исчезли с пола.
Прошли годы с тех пор, как закончил свой длинный путь Менестрель, но многие еще вспоминали о нем, помнили его звонкий голос, его знаменитое имя и даже его печальные темные глаза и волнистые кудри.
А потом еще прошли годы, и уже никто не мог вспомнить имен тех людей, которые знали и слышали певца.
Его имя стерлось без следа, остались только некоторые его баллады, которые он пел, да смутное предание, что жил некогда знаменитый Менестрель.
Теперь другие менестрели, труверы и комедианты бродили вдоль и поперек по всем дорогам королевства, даже не подозревая, что идут по стершимся его следам.
Однажды по дороге среди полей шли трое. Были они музыканты, и комедианты, и жонглеры, смотря по тому, что требовалось. Много лет они бродили вместе, никогда не расставаясь, и до того были непохожи один на другого, что даже никогда не могли найти повода поссориться.
Впереди легкой походкой шагал Трувер. В мистериях и мираклях он всегда изображал Добрых Королей, Епископов, Святых Мучеников или Ангелов с бряцающей арфой в руках.
Второй — Жонглер искусно, как никто, играл на любой флейте, дудочке, сопелке, свирели, а в мираклях представлял Волшебников, Эфиопов и языческих Великанов.
Третий — маленький карлик — Ртутти отлично дубасил в барабан, пилил смычком по виоле и умел пронзительно хохотать на разные голоса (так что всем казалось, будто хохочет не он, а тот кто стоит с ним рядом) и так правдоподобно изображал мерзких чертенят, что восхищенные зрители каждый раз после представления порывались его благочестиво побить каменьями.
Бедняга Ртутти, у которого ножки были коротенькие, плелся все время позади своих длинноногих спутников, не переставая все время скулил и хныкал.
— Собачья жизнишка!.. Пылища, жарища! Мухи меня закусали!.. Я весь пересох! Хочу в прохладу! Лежать в тени и чтоб меня обмахивали веточкой с душистыми листиками и поили кисленьким…
Хотя карлик семенил изо всех сил, стараясь не отставать от своих товарищей, ему то и дело приходилось догонять их бегом, точно мальчишке, увязавшемуся на прогулку за взрослыми.
— Эй, господин Трувер!.. Эй!.. Не можете вы, что ли, шагать потише! — с плаксивой злобой кричал карлик, в сотый раз пускаясь рысцой и изо всех сил стараясь наступить спутнику на пятку. — У меня вот-вот последние мои портчонки лопнут по швам! Не могу я шагать с вами в ногу! Слыхал?
— Ты будешь вознагражден за все лишения… — рассеянно ответил Трувер. — Я прикажу выдать тебе новую прекрасную одежду!
Карлик всплеснул руками и изобразил один за другим два разных хохота: угрюмый ворон на верхушке придорожной ели вздрогнул и перевернулся на ветке — ему показалось, что он сам расхохотался хриплым, кашляющим смехом, и тут же лягушка с перепугу подскочила и шмякнулась в лужу, чтоб утопить тоненькое хихиканье, которое послышалось ей где-то у себя внутри!
Выразив таким фокусом свое насмешливое негодование, карлик дернул за рукав шагавшего рядом Жонглера:
— Слыхал? Он прикажет! Он вознаградит! А?.. Да он все еще не вылез из шкуры того окаянного Альдебаранского Герцога? Это для нас добром не кончится!
Карлик ожесточенно стал наступать на пятку Трувера, пока тот не обернулся, снисходительно улыбаясь:
— У тебя ко мне есть какая-нибудь просьба?
— Да! Просьба! Опомнись! Очухайся! Вылезай из герцогской шкуры! Стань опять самим собой!
— Как это… собой?
— Собой! Да, собой: Трувером, честным Трувером, а не каким-то паршивым Герцогом из миракля «О Сатане и Герцоге»! Не понимаешь?
— Миракль?.. — задумчиво хмурясь, пробормотал Трувер. — Помню. Миракль, где я был герцогом. Да, да, теперь я постараюсь помнить. Конечно, это прошло. Я теперь вовсе не герцог. Кстати, он мне самому надоел, да я как-то все не мог от него отделаться!..
Он говорил правду. Поистине удивительный у него был талант так представлять всяких Королей, Герцогов и Рыцарей, что зрители верили: перед ними самый настоящий Щедрый Герцог, или Рыцарь — Победитель Великанов… Но, к сожалению, на этом его талант воплощения не кончался: убедив других, он и сам начинал во все верить. А от этого ему самому и его товарищам не раз приходилось попадать в весьма неприятные истории.
Добравшись до полянки, они повалились отдохнуть на травку на берегу ручья.
Жонглер, задумчиво глядя в небо, вытащил дудочку и стал насвистывать на разные голоса и искоса наблюдал, как начали слетаться разные птицы, послушать. Скоро все ветки вокруг него запестрели от зеленых, красногрудых, пестрых, крапчатых певчих птичек. Они наклоняли головки то на одну, то на другую сторону, прислушиваясь к каждому переливу, и перепрыгивали все ближе, пока не стали садиться ему на плечи, а совсем маленькая пичуга уселась прямо на дудочку, чтоб заглянуть в дырочку, откуда выходят такие приятные звуки.
Жонглер щурился, усмехался одним уголком рта и, лежа на спине, посвистывал, а когда делал паузу, птички наперебой откликались, точно он их спрашивал о чем-то, а они спешили ответить. Это было его любимое занятие — собрать лесных музыкантов, сыграть им новую песенку и послушать, что они сумеют из нее перенять. Ртутти и Трувер лежали не шевелясь, забавляясь знакомой картиной. Отличным музыкантом был Жонглер!