Но даже когда музыка смолкла, тишина не наступила. Решительно никого не было видно, но воздух вокруг примолкших музыкантов наполнился каким-то торопливым лепетом, в котором можно было разобрать тихие восклицания невнятным шелестом перебивающихся голосов — то тонких, чистых и внятных, то хриплых, медленно, тяжело повторявших все одно и то же.
Карлик спрятался за спину Труверу, а тот, громко откашлявшись, вежливо спросил:
— Простите… Тут кто-нибудь есть?
— Нас разбудило пение, — ответило наперебой сразу несколько шелестящих голосков, — Мы здесь живем… пока…
— А-а, живете?.. Так мы сразу и подумали… А, извините… кто вы?
— Мы очень разные, — ответил тонкий голосок. — Хотя все мы, собственно, буквы, но совсем разные. Одни из нас буквы «стертых надписей», другие — «разорванных грамот», «непрочитанных писем», «сожженных клятв и обещаний», «надписей, высеченных на каменных таблицах» и «позабытых стихов»… Вот слушайте!
Музыканты теперь уже могли расслышать медленные торжественные слова клятв, записанных на мраморе, граните и папирусе, умоляющие жалобные голоски никогда не прочитанных писем, чьи-то оборванные на полуслове беглые споры, угасающие древние голоса рун и неразборчивых клинописных знаков…
— Люди не желают нас понимать, и мы молчим… Но мы надеемся… Нам очень хочется найти людей, которые сумеют нас услышать. Так печально жить непрочитанными.
Голосок был дружелюбный и грустный, и Трувер спросил:
— А мы не годимся для вас? Голосок тихонько засмеялся:
— Вы кое-кому тут пригодитесь. Вы разбудили нас ночью и очень хорошо пели для нас. Пожалуй, кое-кому они годятся, а?
И на все голоса вокруг зажурчало, заплескалось, захрипело одобрительно.
— Что же нам делать?
— Идите, куда идете. Мы будем там!.. Идите… Вы нам понравились!
И музыканты, сняв шляпы, поблагодарили, вежливо раскланялись перед пустым двором и попятились к воротам.
На другой день они дошли под утихающим дождем до светлой реки и легли отдохнуть на песчаном берегу.
Все устали, промокли и были голодны, но, как всегда, хныкал и причитал только карлик Ртутти.
— Я промок, как водяная русалка! Замерз, как брошенный щенок в сугробе! Голоден, как семь тигров! Сил моих нет слышать бурчанье в моем несчастном животе от кислых ягод! Не желаю я больше ничего кислого! Пускай меня положат в тепленькое, укроют мягеньким, пушистеньким! Хочу жирной колбасы! С чесноком!.. Вот я сейчас кого-нибудь укушу!..
От усталости язык у него стал заплетаться — он пощелкал зубами и в изнеможении замолчал.
Трувер, лежа на животе, задумчиво разглаживал песок лезвием своего кинжала и вдруг заметил на гладкой поверхности белого прибрежного песка букашек. Они быстро наползали, выравнивая ряды, и скоро им стало не хватать гладкого места. Трувер понял, что это буквы и строчки строфы, и выгладил кинжалом для них еще площадку на песке, так что всем хватило места выстроиться, точно маленькому войску на плацу для парада.
Тогда Трувер медленно, нараспев стал читать вслух своим товарищам, то, что говорили буквы.
Это была насмешливая шуточная баллада о трехголовом Драконе, одна из тех, что так старательно вырисовывал на пергаменте давно забытый старый Менестрель в последнюю зиму своей жизни.
Все горькие и забавные мысли, все несбыточные мечты, весь гнев и сострадание, все битвы, замки, предательства, подвиги, рыцари и драконы — всё, некогда заколдованное старым Менестрелем в ровные ряды букв и строчек, теперь возвращалось, расколдовывалось, снова обращаясь в мысли, мечты, гнев и сострадание того, кто их читал!
Очень странная была эта первая баллада. До того странная, что слушатели замерли от удивления.
По крайней мере в тысяче древних легенд драконы представлялись всегда такими ужасными, устрашающе непобедимыми, что у слушателей в глазах темнело и леденело сердце и самые бесстрашные рыцари скрипели зубами и в унижении опускали головы.
Но в этой развеселой балладе с Драконом без стеснения разделывались, как с обыкновенным крокодилом крупного размера.
Жадная скотина трехголовый Дракон! До чего это глупо жить с тремя головами! Зачешется хвост — он не знает, какая голова должна обернуться его почесать? А если у одной заболит зуб, она двум другим ни минуты не дает ночью заснуть! А когда они увидят жареного поросенка, то обязательно кинутся на него все три разом — треснутся лбами и передерутся!..
Тут так и слышалось залихватское бренчание струн, насмешливое посвистывание дудки и треск камушков в шутовской погремушке из свиного пузыря!
Ртутти хохотал, в восторге шлепая себя по ляжкам, Жонглер, раскачиваясь в такт строю баллады, подбирал на дудочке шутовской припев, а буквы на песке тем временем делались все яснее, четче, точно наливались жизнью.
— Что это с вами? — воскликнул Трувер, дочитав нараспев до конца.
— Мы просто оживаем! — блаженно наперебой запищали окрепшими голосенками на разные лады буквы. — Оживаем! Ожили!
— Наконец-то нас прочли!
— Теперь вы будете петь эту балладу. Завтра! В городе. Трувер, опомнившись, вдруг тревожно спросил:
— В каком городе? В Драконвиле?.. Ну нет! Там за такие песенки нас палками поколотят! А то и похуже что сотворят. Ведь Дракон-то покровитель их города! Не будем мы этого петь!
— Будете! Очень скоро! — задорно долбили свое буквы и радостно пересмеивались.
— Нас в темницу за это посадят! — закричал Ртутти. — Не станем мы петь! Ишь какие! — Он подскочил и, разровняв песок, смахнул с него буквы.
Но те не перестали пищать и смеяться, кувыркаясь где-то рядом, среди леса травинок.
— Поздно, поздно! — с тихим торжеством пели буковки. — От нас не избавиться! Вы нас уже запомнили!
— А вот возьмем и позабудем! — ожесточенно вопил вспыльчивый, как все малыши, Ртутти. — До последней буквишки все выбросим из головы!
Только тихий смешок ответил из травы.
Они продолжали свой путь, примолкшие и озабоченные, а в ушах у них неотвязно звенели слова чудной баллады, возникшей на гладком песке…
На закате солнца они вошли через высокие железные ворота в город и долго шли среди высоких домов, наугад сворачивая в переулки, извилистые, как лесной ручеек, как вдруг услышали отчаянный звон множества маленьких колокольчиков и бубенчиков. Перед ними широко распахнулась дверь таверны, и в ней появился громадный в вышину и ширину чернобородый рыцарь. В руках он, как двух щенков, держал за шиворот, высоко подняв над землей, двух шутов, в загнутых колпаках с бубенчиками, и нещадно тряс их, как собака, поймавшая крысу.
Бубенчики неистово звенели, шуты дрожали, а рыцарь яростно ругался и сыпал проклятиями, называя их свиньями, ослами, собаками и жабами.
Потом он швырнул шутов прямо из двери на самую середину переулка, увидел Трувера с товарищами и прорычал:
— А-а! Вы тоже хотите попробовать?.. Заходите!
И хотя им вовсе не хотелось пробовать того, что попробовали шуты, в эту минуту удиравшие, прихрамывая, по переулку, рыцарь втолкнул их в таверну, и дверь за ними захлопнулась.
В таверне пылал камин, какие-то люди, сидя на винных бочонках, прихлебывали из оловянных кружек, а посредине помещения стояла большая бочка, на которую уселся рыцарь.
— Условия знаете? Я слушаю три ваши песни. Если мне понравится — вы мои друзья навек. Если не очень понравится, я вас только выброшу за шиворот на мостовую. Если совсем не понравится, я вас изобью, и, скорее всего, еще и головы оторву. Можете начинать.
— Мы усталые путники, — осторожно сказал Трувер. — И у нас пересохло горло!