Обычно обмороженные оставляются на месте. Там они, если чудом не выздоровеют, погибают. Эти 850 человек были привезены на ст. Кандалакша, где находится штаб 3-го отделения СЛОНа. Привезли их потому, что иначе посланным вместо них новым заключенным негде было жить на командировке. В качестве представителя ИСО, я принимал их. Несмотря на 30-ти градусный мороз одежда с них была снята и оставлена работающим в лесу. Полуголые обмороженные лежали на санях, прикрытые сеном. Многих сняли с саней уже мертвыми. Еще живых перетаскали в холодный барак и положили на голые нары. Лазарет 3-го отделения, рассчитанный всего на 45 больных, принять их не мог; оказать какую-нибудь реальную помощь он тоже не мог: там не было ни медикаментов, ни перевязочного материала; в другие лазареты их тоже не послали: зачем расходоваться, чтобы выпустить из лазарета калеками?.. На что советской власти калеки?.. ИСО приняло меры лишь к тому, чтобы этот случай не сделался гласным для Кандалакшского «вольного» населения. Это было достигнуто: все 850 человек, как один, умерли от заражения крови. Всех их ночью живые «шакалы» свезли на санях в Кандалакшский залив и там сбросили в заранее приготовленные большие проруби...
«Бог даст, времечко настанет, —
Мать ровная не узнает,
Где зарыт ее сынок»...
Так поется в одной популярной и нелегальной песенке заключенных в СЛОН.
Второй бич, которым природа севера бьет заключенных, — куриная слепота и цынга.
Куриная слепота часто ведет к убийству заключенного, когда он отойдет вечером несколько шагов от командировки в лес, чтобы оправиться, и заблудится. Чекист- надзиратель прекрасно знает, что заключенный заблудился по болезни, но он желает выслужиться, получить повышение, получить благодарность в приказе и денежную награду, а главное — им владеет особенный чекистский садизм. Он рад поэтому взять такого заключенного «на мушку» и выстрелом из винтовки положить наповал. Жертвы таких случаев исчисляются сотнями... Много раз мне, как уполномоченному ИСО, приходилось, читать в рапортах: «Доношу, что мною, из винтовки № такой-то, застрелен заключенный такой-то за попытку к бегству»... ИСО отлично знает настоящую подоплеку такого «бегства», но оно ни разу за мое трехгодичное пребывание в СЛОНе не подвергало надзирателей какому-нибудь взысканию. И в самом деле: велика ли беда, если «одним шакалом меньше»!
Цынготный больной представляет страшное зрелище: с ранами на руках, ногах, на деснах, с вываливающимися зубами, ослабевший, худой, страшно голодный. Бывало замирает сердце, когда взглянешь на них.
Третья распростроненная группа больных — сумасшедшие.
Начинается обыкновенно с того, что с человеком делается истерика. Чекисты истерике не верят. Называют ее «симулянством»; больного бьют «дрыном» или прикладом ружья и «для исцеления», как выражаются они, дают ему полуторный урок. Больной выполнить его не может и за это идет сначало в «крикушник», потом на штрафную командировку. Там заключенный окончательно сходит с ума. Когда чекисты-надзиратели, наконец, убедятся в его сумасшедствии, больного, если он еще жив, направляют на одну из инвалидных командировок — чаше всего на Конд-остров. (С ним мы познакомимся впереди).
На Поповом острове приходилось наблюдать: какая-нибудь уже пожилая женщина, интеллигентная «каэрка», во время муштровки в строю с обычными «справа, по порядку номеров, рррассчитайсь», «отставить», кощунственной и матерной бранью, с бесконечными «здра» и «не слышу», вдруг падает в истерике на землю и начинает биться и кричать. Издерганные нервы сдали и перестали повиноваться!
Истерические припадки в строю случаются не только с женщинами, но и с мужчинами. Расскажу об одном, имевшем место на острове Соловки, в 14-й «запретной» роте, в которой находится много священников, ксендзов и мулл.
В роте происходила поверка. Один из священников, очень старый, высокий, седой, довольно крупный, стоял в задней шеренге. Пока подавались зычные команды: «Справа, по порядку номеров, расчитайсь», «отставить», «здра» и т. д. он стоял с руками «по швам» и послушно исполнял команды, но каждый раз, как только командир роты разражался кощунственной бранью, священник со слезами на глазах начинал креститься. Один из командиров взводов заметил это. Он подлетел к священнику и с новой громовой бранью начал избивать старика. Священник упал на землю, с ним сделалась истерика. Его тут же забрали и отправили в карцер. В карцере он сошел с ума. Сумасшедшего отправили на командировку «Овсянка.» На «Овсянке» знаменитый во всем СЛОНе своей жестокостью и психически-ненормальный чекист Потапов сумусшедствию священника не поверил. Он остриг его и отправил в лес на работу. Так как священник по слабости и по старости, и по своему психическому состоянию урока выполнять не мог, он сидел все время в крикушнике. Там и скончался.
Помню рапорт, который Ванька Потапов прислал в ИСО по этому случаю: «Доношу: сумасшедший поп такой-то загнулся».
Такова участь вообще всех сходящих с ума в СЛОНе. Из сумасшедших я помаю одну фамилию — Кальмансон. Он — американский подданый. В Россию приехал для работы, как специалист по приемке азбеста в одной американской компании на Урале, в СЛОН попал на 10 лет за то, что «разгласил советскую государственную тайну», — сказал товарищам, что ОГПУ хотело завербовать его в число своих секретных осведомителей.
Положение больного заключенного в СЛОНе ничем не отличается от наложения пассажира тонущего парахода: как тот, так и другой зависят от счастливого случая.
На командировке имеется лекпом, обычно в медицине невежественный. Встречаются, конечно, и знающие, но они действительной помощи больному оказать не могут: нет инструментов, медикаментов, паревязочных средств, приспособленного помещения. На любой СЛОНовской командировке найдется не более 200 грамм иода с полсотни порошков от головной боли, столько же от болей желудка, несколько бинтов, сделанных из выстиранных старых рубашек грубой желтой бязи и это все. Приемного покоя нет. Сами лекпомы в большинстве случаев помешаются в общем бараке с заключенными. Заболевший заключенный как правило, переводится на 300 граммов хлеба и должен лежать на голых нарах смрадного, сырого, и холодного барака. Обычно он лежит на подстилке из еловых ветвей в своей одежде, если она не отобрана для раздетых. В лазарет при штабе отделения чекисты-надзиратели его не отправляют. Причин к тому много: 1) на командировке, где работает 500-600 человек заключенных, имеется не более 8-9 надзирателей. Чтобы отправить больных в лазарет отделения, нужно оторвать, по крайней мере, одного надзирателя, а «это отражается, говорят СЛОНовские чекисты, и на охране командировки, и на производственном плане». Кроме того, командировки имеют от инспекции охран директиву, по которой чекист-надзиратель должен работать не более 8 часов в сутки. Значит, если с командировки уйдет надзиратель, другим придется работать за него. 2) Чтобы отправить больного в лазарет, надо также оторвать от работы по крайней мере двух заключенных, которые бы повезли его на ручных санях до железной дороги. Кроме того: чекист—надзиратель командировки, откуда отправляется больной, должен сопровождать его по железной дороге, а кто же будет конвоировать обратно на командировку тех заключенных, которые привезли больного! Некому. 3) Нет достаточного числа коек в лазаретах. При 3-м, например, отделении СЛОНа, в котором около 80.000 заключенных, имеется «лазарет» всего на 40-50 человек. Помещается он в грязном и холодном бараке, заарендованном отделением СЛОНа у Мурманской жел. дороги. Все тяжело-больные заключенные СЛОНовских командировок остаются поэтому на месте и ждут своей участи. Если у заключенного нет повышенной температуры eго выгоняют на работу в лес.
Только ничтожная часть больных и саморубов спасается от смерти; остальные мрут на командировках, как мухи осенью. Товарищи, по приказанию чекистов, снимают с них одежду, белье и голыми бросают в большие ямы-могилы. Этих ям-могил на территории СЛОНа многие тысячи. Каждой осенью на всех командировках они предусматрительно заготовляются «впрок» на зиму. Ими заканчивается многострадальный путь СЛОНовских заключенных. Над ними мне всегда представлялись громадные торговые пароходы, груженные советским экспортным лесом для Европы и Америки...
Переписка. Заключенный СЛОНа в сильной мере лишен возможности как писать письма домой, так и получать их и посылки из дому. Если он не получает из дому денег, то он не имеет возможности купить марку для письма; доплатных же писем посылать нельзя: в СЛОНе есть соответственный приказ. Для того, чтобы все таки послать письмо родным, такие заключенные делают «экономию» хлеба и потом продают его или выменивают на марку, лист бумаги и конверт. Получаемые на его имя от родных доплатные письма ему не выдаются, если он не может их выкупить. Если приходит на его имя посылка, а он находится в эго время на Конд-острове, или на острове Соловки, или на Мяг-острове, то он должен заплатить 20 копеек за доставку посылки на данный остров на пароходе; если у него 20 копеек нет, то и посылку ему не выдадут. Но даже и посылая письмо, оплаченное маркой, заключенный еще не может быть уверенным в том, что оно его родными будет поручено: есть много заключенных, письма которых ИСО, по директиве Лубянки 2, уничтожает. Другие заключенные официально лишены права переписываться на определенный срок — на три месяца, на полгода и на год за то, что они неосторожно написали родным о тяжести своей страшной жизни в СЛОНе. Бывают и другие причины, по которым письма заключенных не доходят. Сплошь и рядом случается, что сотрудники ИСО, работающие в цензуре — уничтожают письма заключенных, чтобы воспользоваться почтовыми марками. Этим отличался в 1928 году Николай Самойлов, заведывающий цензурой. Ему не хватало денег для содержания своей любовницы и сотрудницы Бурухиной[6] и он уничтожал более половины писем, марки с них продавал и на вырученные деньги пьянствовал с Бурухиной. Когда об этом стало известно высшему начальству, Самойлова только сняли с работы в цензуре и назначили на должность начальника охраны Конд-острова.
К моменту моего ухода за границу, Самойлов находился на службе во втором отделении СЛОН, на Майгубе, на должности помощника начальника охраны.
«Крикушники». «Крикушник» —это карцер и самое распространенное в СЛОНе место и форма наказания, если не считать битья. В СЛОНе их имеется 873, т. е. столько же, сколько и командировок. «Крикушником» карцер называется здесь потому, что посаженный в него заключенный кричит: зимою он замерзает, а летом его, голого, немилосердно грызут мили оды комаров и мошкары. Сажая в крикушник, заключенных всегда раздевают — и зимой, и летом.
«Крикушник» небольшой сарайчик, сделанный из тонких и сырых досок. Доски прибиты так, что между ними можно просунуть два пальца. Пол земляной. Никаких приспособлений ни для сидения, ни для лежания. Печки тоже нет... Если бы сказать начальнику командировки, что нужно в карцер поставить хоть какую-нибудь печку, он ответил бы страшной руганью и хохотом. — «В крикушник печку! Ха-ха-ха. Ха-ха-ха»!., смеялся бы чекист: — «вот так номер!.. В крикушник печку, говорит, надо!.. Что же это будет за крикушник, если в нем будет печка? В таком крикушнике «шакалам» рай! Все шакалы сами будут проситься в такой крикушник: триста грамм хлеба, не работать и печка, — чего же еще надо»!
В последнее время, в целях экономии леса, начальники командировок стали строить «крикушники» в земле. Вырывается глубокая, метра в три, яма, над нею делается небольшой сруб, на дно ямы бросается клок соломы и «крикушник» готов.
— Из такого крикушника не слышно, как «шакал» орет, — говорят чекисты. — «Прыгай!» — говорится сажаемому в такой крикушник. А когда выпускают, ему подают шест, по которому он вылезает, если еще может, наверх.
За что же сажают заключенного в крикушник? — За все. Если он разговаривая с чекистом надзирателем, не стал, как полагается, во фронт, — он в «крикушнике». Если во время утренней или вечерней поверки, он не стоял в строю, как вкопанный (ибо — «строй — святое место», говорят чекисты), а держал себя непринуждено, тоже «крикушник», Если чекисту-надзирателю показалось, что заключенный невежливо с ним разговаривал, — опять он в «крикушнике». Если он сказал чекисту, что будет жаловаться начальству на его незаконные действия, если он не окончил своего урока на работе, он попадает в «крикушник». Заключенный из интеллигентных, кроме того частенько попадает туда за отказ писать за надзирателей статьи для их стенной газеты или рисовать для этой газеты иллюстрации. Приходя с работы в лесу, до изнемождения усталый и голодный, он хочет уснуть и отдохнуть, а неграмотные чекисты вызывают его и приказывают браться за новую работу - на этот раз «по специальности». Раз-два он отказывается, а потом изведав «крикушник» - смиряется. Покорно пишет и рисует, чтобы сохранить жизнь.
В августе 1930 г. из Северных лагерей бежали в Финляндию польские коммунисты: Островский, Хаткевич, Никульский и Младзиновский. Сначало они, видите ли, бежали из польского «капиталистического ада» в свое «пролетарское отечество», но там их направили в СЛОНовский социалистический котел для переработки в экспортный лес. И они бежали назад — снова в «ад». Мне было радостью наблюдать последствия их непосредственного знакомства с «социализмом», когда в финском лагере они рассказывали о «крикушнике». Раздетый заключенный сидит в нем зимою, в лютый мороз и кричит: «Гражданин начальник, пустите в барак погреться! Гражданин начальник, смилуйтесь!.. Гражданин начальник, ей–Богу, сейчас замерзну!.! Гражданин начальник, я полтора урока выполню, только пустите погреться»!.. А «гражданин начальник» в ответ зычно орет: «Замолчи, шакал! Замерзнешь, ну и черт с тобой: одним шакалом будет меньше».
«Освобождение». Вряд ли другой народ в мире обладает в такой степени способностью питать надежды на лучшее и прямо хорошее будущее, как русский. Лаже в СЛОНе он не теряет ее. Он верит не только в свободу после срока наказания, но даже в досрочное освобождение. Особенно ярко вспыхнула эта вера в 1927 году в связи с десятилетием советской власти. ИСО через своих «стукачей» следило за настроением заключенных: оно хотело знать, что будут говорить заключенные о предстоящей амнистии. Оказалось, подавляющее большинство заключенных верило в то, что амнистия будет применена к ним!
Они ошиблись. Амнистированы были только те, кто содействовал СЛОНу в выполнении лесозаготовительных и других программ: десятники, их помощники, производители работ, бывшие коммунисты, осужденные за должностные преступления и заключенные чекисты... Кроме них, ни один заключенный амнистии не получил, хотя, согласно манифесту — они имели право на нее.
В СЛОНе вообще оканчивают свой срок наказания и выходят на свободу лишь те, из заключенных, которые инициативно и активно содействуют СЛОНу в выполнении его программы работ, да еще заключенные, занятые работами в разного рода канцеляриях. Остальные гибнут в ямах — могилах СЛОНа. Но и среди уцелевших лишь редкие могут возвратиться домой — по отбытии срока наказания они ссылаются на три года в разного рода ссылки на поселение, — главным образом в Архангельскую губ. и Карелию. Делается это так: за неделю до окончания срока наказания заключенного, регистрационно-статистический отдел СЛОНа, коим при мне ведал чекист Козловский, сообщает об этом в Спецотдел ОГПУ и просит указания, как поступить с таким заключенным. Проходит до полугода и даже до года, в течении которых заключенный по прежнему продолжает нести свою работу, и только тогда получается ея трафаретный ответ: «Выслать на три года в северный край», или «оставить на три года в Карелии». Тогда отбывшие наказание грузятся в товарные вагоны и под конвоем отправляются в места ссылок.
А в новом месте им живется еще хуже, чем было в СЛОНе. В СЛOHe гни все таки занимали должности и хоть кое-как, да жили: у них было место, где можно было спать, и каждый день они имели свой паек хлеба. На поселении ничего этого нет. Там у бывшего СЛОНовца есть только волчий ярлык «преступника», мешающий ему получить работу.
Участь женщин. О женщинах, заключенных в СЛОНе необходимо говорить отдельно. Их судьба, имея много общего с судьбой заключенных мужчин, имеет и много своеобразного, ибо они, во первых, слабее мужчин, а во вторых, с точки зрения СЛОНовской администрации представляют специальный интерес.
Женщины в СЛОНе, главным образом, заняты работами на рыбопромышленных командировках. Интеллигентные, каких там большинство, и особенно те, что покрасивее и помоложе, служат у чекистов-надзирателей по стирке им белья, готовят им обед, служат у высшего СЛОНовского начальства горничными и кухарками, учительницами детей и т. д. Некрасивые работают в лесу — по вывозке «баланов» и дров. На Поповом острове они, как и мужчины, подвергаются чекистской муштровке с известными уже читателю «Справа, по порядку номеров, расчитайсь», «Отставить» «здрр» и проч. Их также, как и мужчин, чекисты «кроют» отвратительной бранью... А кроме всего этого надзиратели (и не одни надзиратели) вынуждают их к сожительству с собою. Некоторые, конечно сначала «фосонят», как выражаются чекисты, но потом, когда за «фасон» отправят их на самые тяжелые физические работы в лес или на колота добывать торф, — они, чтобы не умереть от непосильной работы и голодного пайка, смиряются и идут на уступки. За это они получают посильную работу.
У «чекистов-надзирателей» существует издавна заведенное правило, — обмениваться своими «марухами», о чем они предварительно договариваются между собою. — «Посылаю тебе свою mapуxу и npoшу, как мы с тобой договорились, прислать мне твою», пишет один чекист другому, когда его «возлюбленная» надоест ему. Идущая на обмен заключенная каэрка собирает свои убогие вещички и направляется под конвоем пособника надзирателей на другую командировку, а вместо нее приходит новая.
СЛОН заключенным женщинам казенной одежды не выдает. Они все время ходят в своей собственной: через два-три года они совершенно оказываются раздетыми и тогда делают себе одежду из мешков. Пока заключенная живет с чекистом, он одевает ее в плохонькое ситцевое платьишко и в ботинки из грубой кожи. А когда отправляет ее своему товарищу, он снимает с нее «свою» одежду и она опять одевается в мешки и казенные лапти. Новый сожитель в свою очередь одевает ее, а отправляя к третьему, опять раздевает...
Если чекисту покажется, что его сожительница, пользуясь его покровительством за свою «любовь», в то же время изменяет ему — он немедленно сажает ее в крикушник, предварительно раздев до белья... А потом, в зависимости от характера данного чекиста, он или обменивает ее на новую, или начинает жить с ней по старому, пока она ему не надоест.
Я не знал в СЛОНе ни одной женщины, если она не старуха, которая, в конечном счете, не стала бы отдавать свою «любовь» чекистам. Иначе она неизбежно и скоро гибнет. Часто случается, что от сожительства у женщин родятся дети. Ни один чекист за мое, более чем за трехлетнее, пребывание в СЛОНе, ни одного родившегося от него ребенка своим не признал и роженицы (чекисты называют их «мамками») отправляются на остров Анзер.
Отправка их производится по общему шаблону. Они стоят в шеренгах, одетые в одежду из мешков и держат на руках своих младенцев, завернутых в тряпье. Порывы ветра пронизывают и их самих, и несчастных детей. А чекисты-надзиратели орут, переплетая свои команды неизбежной матерной бранью: «Стройся в четверки», «справа, по порядку номеров, расчитайсь», «шаг вправо, шаг влево — будет применено оружие»... Легко представить, много ли из этих младенцев может остаться в живых...
Зимой они идут снежной дорогой, во всякую погоду — в трескучий мороз и в снежную вьюгу, 30 километров до прибрежной командировки Ребельда, неся детей на руках. С Ребельды их переправляют лодками на остров Анзер, 6 – 7 километров морем. Там они не работают и потому получают только 300 грамм хлеба и два раза в день горячую пищу, а на ребенка — один литр молока в неделю. Живут на острове роженицы в общем бараке и спят на грязных общих нарах. Если у женщины нет своих собственных постельных принадлежностей, оне спят на еловых ветвях, прикрытых грязными мешками. Режим для них очень суровый, так как оне рассматриваются начальством, как нарушившие лагерную дисциплину (связь с заключенным мужчиной).
В отчаянии многие женщины своих детей умерщвляют и выбрасывают в лес или в уборные, вслед кончая и сами жизнь самоубийством. «Мамок», которые умерщвляют своих детей, ИСО посылает в женский штрафной изолятор на Заячьи острова, в 5-ти километрах от Соловков. Ссылаются они, как правило, на один год, но в действительности сидят не более одного месяца, так как их посылают на штрафные рабочие командировки, чтобы не сидели без дела. Женщины, дошедшие в работе до полного истощения, зараженные от сожительства с надзирателями венерическими болезнями, и вообще больные, направляются или на остров Конд, или на командировку Голгофа (на о. Соловки). Как они живут на о. Конд, мы познакомимся дальше, а теперь я расскажу об их жизни на Голгофе.
Голгофа — это одна из высоких гор на о. Соловки. Названа она была так монахами Соловецкого монастыря, которые выстроили на ней церковь. В ней и живут эти замученные СЛОНом несчастные.
Из церкви, разумеется, все иконы, кресты и вся церковная утварь выброшены и церковь представляет громадное каменное, с цементным полом и высокими каменными сводами, грязное, закопченное, холодное, пустынное помещение. Вдоль всех четырех стен поставлены общие, грязные, кишащие клопами нары. Никаких столов и приспособлений для сидения во всем здании нет. На все помещение, в котором можно поселить тысячу человек, находится всего одна маленькая ободранная плита, и в здании нестерпимо холодно. Посетив однажды этих женщин, я видел, как они, прижавшись друг к другу и в обнимку, лежали вокруг плиты, постелив род себя еловые ветви. При моем появлении они даже не встали, хотя за это в СЛОНе полагается тридцать суток крикушника. Они не могли встать, потому что все они были больные, окончательно отощавшие и обессилевшие. Они не боялись уже и крикушника...
В момент моего посещения их было 350. Все они, как одна, были одеты в грязные, из–под картофеля, мешки с дырами для головы и для рук, и в лапти на босую ногу. Они не могли из этих мешков сшить себе что–нибудь похожее на настоящую одежду: на это не было сил, да и иголок с нитками не было.
Они получают только 300 грамм хлеба в день и два раза в день горячую воду, в которой варилось пшено.
В зиму с 1929 на 1930 год, из 3-го отделения Лагерей в Кандалакше, была направлена на Колвицкие командировки, находящиеся в 30 километрах северо–восточнее станции Кандалакша, партия женщин. Чтобы попасть из Кандалакши на Колвицу, надо перейти замерзшую речку Нива и потом через деревню Лувенга итти по льду Кандалакского залива. Зимой с океана дует постоянный сильный ветер и наносит сугробы снега. Дороги никакой нет, надо итти прямо по цельному снегу, часто по пояс. Холод в этих местах страшный. Мороз достигает более 40 градусов — не забудем, что эти места находятся за полярным кругом.
Отправлявшиеся женщины были все уже старушки, по большей частью монахини (на Колвицких командировках они должны были работать в качестве прачек), ни теплой одежды, ни валенок ни у одной из них не было и они выступили в своих дырявых деревенских кофтах и холщевых юбках; вместо валенок им выдали лапти с онучами. У некоторых из них были одеяла, которыми они себе закутывали головы и плечи; другие шли повязав головы обыкновенными платками.
Пройти им предстояло 30 километров в два приема, с небольшим отдыхом. При этом им совершенно не выдали на дорогу хлеба. Старухи были уже перед тем обессилены долгими мытарствами по пересыльным тюрьмам, мучительной дорогой до Попова острова, жизнью на последнем и путешествием с Попова острова до Кандалакши. Теперь, идя голодными по глубокому снегу против сильного леденящего ветра, они быстро выбились из сил и, еще не дойдя до Лувенги, двадцать пять из них замерзли. Чекист Хаджимуратов, сопровождавший эту партию, в своем рапорте в ИСО донес, что на восьмом километре от Кандалакши женщины окончательно устали и он разрешил им отдохнуть. Через час стал поднимать их, чтобы итти дальше; 25 из них не встали; он тогда пострелял над их головами из винтовки, думая постращать и этим заставить встать; заметив, что они уже окоченели, оставил их там, а остальных повел к Колвице.
Как только этот рапорт был получен, начальник ИСО срочно командировал к месту происшествия нескольких чекистов под начальством сотрудника ИСО Малиновского с приказанием вырубить во льду проруби и спустить в них трупы замерзших. ИСО не хотело, чтобы их увидели карелы, которые часто проезжают там с обозами, нагруженными продуктами для СЛОНовских командировок на Колвице.
Остров Соловки, бывший первым лагерем и местонахождением управления СЛОНа, теперь упал в своем значении. В 1929 году УСЛОН перебрался в гор. Кемь и Соловки теперь являются лишь частью территории 4-го отделения (или лагеря) СЛОНа и местонахождением штаба этого отделения. В силу своего островного положения и особого назначения в системе лагерей, он, однако, и теперь заслуживает специального внимания и особой главы... Как я уже указал, на остров направляются каэры, которые выделяются силой своего характера и, по мнению ОГПУ, будут пытаться бежать. Выделяются заключенные острова и значительным количеством среди них людей высокой интеллигентности (профессора, инженеры, артисты, бывшие офицеры, академики, писатели и т. д.) и затем духовенство — православного и других исповеданий. Как только такие заключенные попадают на Соловки, они направляются в 13 роту, называемую «карантинной». Ее командиром был долгое время чекист Чернявский.
13 Рота. Тринадцатая рота находится в бывшем Успенском соборе (думаю, я не ошибаюсь в названии собора). Громадное здание из камня и цемента, теперь сырое и холодное, так как печей в нем нет; с его высоких сводов беспрерывно падают капли, образующиеся от человеческого дыхания и испарений. Оно вмещает до 5000 человек и всегда битком набито заключенными. По всему помещению устроены трех ярусные нары из круглых, сырых жердей. Огромное количество заключенных в этой роте ведет к тому, что утренние и вечерние поверки в ней начинаются за два – три часа до прихода дежурного по лагерю, принимающего поверку. Ранним утром, зимой затемно, командиры взводов и командир роты ходят между нар и пинками поднимают спящих заключенных к утренней поверке, крича: — «А ну-ка, вставай, защитники царя, — батюшки! Слетай с нар пулей! Становись на поверку!» и т. д.