Дмитрий Санин
Сборник короткой прозы (на 14/11/2009)
ИСТОРИИ БЫВШЕГО КОТА ВАСИЛИЯ.
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ: ЗА РЕШЁТКОЙ.
«Иди–иди–иди!» — запричитал домофон. Петя с ненавистью толкнул заиндевевшую стальную дверь и вывалился из парадного. Стужа мгновенно пробила одежду, больно дохнула на скулы. Нахлобучив поглубже капюшон, Петя потащился через двор — ёжась, голодно затягиваясь сигаретой, звякая дужкой мусорного ведра.
Над городом нависли тяжёлые шлейфы дымов ТЭЦ, розовые в лучах февральского восходящего солнца.
Вынести мусор — дело нудное, как стоять в пробке. Двадцать лет назад было проще: помойка имелась в Петином дворе — пока первоклассник Петя с друзьями её не спалили. Тогда помойку укрупнили, разместив в смежном проходном дворике — там она, верой и правдой, долго служила всему кварталу. При Собчаке помойкам устроили люстрацию — вместо помоек приезжал мусоровоз, по расписанию. А теперь и от мусоровоза отказались; помойку вернули, только ещё больше централизовали, и установили в двух кварталах от Петиного дома, заняв детскую площадку — ибо громадные нарядные евробаки, врытые в землю, требуют очень много места, «соответствующей инфраструктуры», как говорят городские чиновники. Помойка ныне солидностью и обводами напоминает французскую атомную электростанцию, и почему–то вызывает смутные мысли об укреплении вертикали власти.
Петя, наглухо упакованный в пуховик (наружу торчали только нос и сигарета), в сапогах на меху, уныло шаркал по наметённому снежку к выходу на улицу — тому самому проходному дворику, в котором раньше была помойка.
И тут его подстерегло огорчение. Привычный дворик, вчера ещё доступный всем — вдруг стал навсегда чужим. Дорогу преградила решётка. Тяжёлая решётка, крепкая, дорогая. Она глумливо блестела шёлковым налётом инея, словно фата невесты, выбравшей другого: «Всё, дорогуша! Иди отсюда, свободен!» За решёткой, в похорошевшем вдруг дворике, вольготно расположился новенький чёрный «ауди», а за ним — ещё машины.
Петя, справившись с первым приступом обиды и ревности, с надеждой подёргал калитку — вдруг ещё не заперта? Но увы: замок уже стоял. И не примитивный шифровой, который любой откроет в два счёта, а надёжная «таблетка» — только для своих… Петя вспомнил, как вчера тут разворачивалась бригада гастрабов. «Быстро…» — с неприязнью подумал он.
Однако долго расстраиваться Петя не стал, будучи большим оптимистом. Ничего не поделать — придётся обходить через главный вход. Халява кончилась… «А молодцы соседи… Предприимчивые…» — великодушно порадовался он за жильцов дворика. — «Теперь к ним во двор никто не будет шляться, их машины в безопасности. Не то, что наши тюти лопоухие…»
— Вот ё–моё! — вдруг послышался знакомый зычный голос. — Совсем ох–хренели, ворюги!
Петя оглянулся: это был дед Матвеич. Деда Матвеича, высоченного, как оглобля, красноносого, ещё крепкого пожилого мужика, тащил огромный лохматый терьер Штыц. Штыц отчаянно рвался гулять, суча и буксуя косматыми лапами, натужно хрипел на конце длинного поводка, выпуская облака пара. Дотянув до решётки, могучий Штыц уперся в неё намордником, и недоумённо остановился, обнюхивая.
— Совсем охренели! — взревел дед Матвеич, злобно разглядывая решётку, торчащую остриями пик вдвое выше его роста. — Сорок лет тут хожу — и на тебе!
Матвеич дедом являлся только по возрасту и семейному положению — а так выглядел чуть за пятьдесят и был вполне бодр — долговязый, с угловатыми плечами, румяным носом, и чрезвычайно громогласный. Он оттащил Штыца от калитки, и вдруг пнул её — резким, хорошо поставленным ударом. Дед Матвеич некогда был офицером–десантником — и, говорят, весьма непростым десантником. Удар тяжёлого ботинка оказался очень сильным — но калитка устояла, только звон побежал волной по решётке, и посыпался иней.
— Вот воррюги! — взбеленился окончательно Матвеич. Он широким лыжным шагом заметался вдоль забора, глухо ругаясь и ища что–нибудь, подходящее для расправы с калиткой. Штыц (грозный Штыц!) сидел, испуганно вжав огромную голову в узкие собачьи плечи и, заискивающе повесив уши, большими жалобными глазами косился на бушующего хозяина. Ему очень хотелось примирительно дать лапу; лучше даже обе, для верности.
— Почему обязательно — ворюги? — вежливо спросил Петя Матвеича. — Что у Вас за совдеповские предрассудки, что все успешные люди — непременно воры?
Совки Петю раздражали — своей узколобостью и чёрной завистливостью…
— А потому, Петюня, что это — психология вора! — с весёлой злостью, веско заявил Матвеич, остановившись. — Если место человека за решёткой — то он и будет всю жизнь окружать себя решётками. Судьба у него такая. Судит об окружающих — по себе. Всех такими же ворами считает. Вот и обносит себя решётками, сигнализациями, высоченными глухими заборами. Ещё и колючку протянуть норовит, и вертухая на вышке поставить. Воры думают о себе, и никогда не думают о других.
Матвеич внушительно показал длинный палец. Глазки у Матвеича были голубенькие, шальные и злые — но притом какие–то внимательные, пристально прищуренные. Как у человека, имеющего рефлекторную привычку всё замечать. Для такого злость злостью — была и пройдёт — а блик оптики в лесу пропустить нельзя. Необычный он дед, Матвеич… Хоть и любит отвесить ерунду для красного словца. Руина империи.
Петя, сдерживая раздражение, уже собрался дать Матвеичу хорошую отповедь — мол, заврался дед насчёт вышек и вертухаев, это всё бред совкового воображения — как вдруг осёкся. Он вспомнил позавчерашнюю поездку — к Петровым, в их чудесный коттеджный посёлок, в десяти километрах от Питера. Петров, надо сказать, хоть свой в доску человек, и дружат они со школы — но на руку малость нечист. Водятся за ним кое–какие шалости… И вот вокруг коттеджного посёлка, припомнил Петя с неприятным удивлением, действительно, имелся огромный глухой забор. И охранники при въезде сидели — в уютной кабинке, из которой видно территорию, и которую иначе как вышкой назвать трудно… Раньше он как–то не обращал внимания… Надо же, что получается: коттеджи–бараки, высокий забор, и вышка с вертухаем… «Тьфу ты», — с досады от такого совпадения плюнул Петя, — «всё равно Матвеич пургу несёт!»
Тем временем, Матвеич откопал под снегом обрезок трубы, и стал просовывать в калитку, для рычага. Петя скептически смотрел на неугомонного Матвеича: дед с трубой — против качественной решётки… А Штыц преданно сидел по стойке «смирно», и глаз его не было видно из–за свисающих со лба лохм.
И тут Петя заметил: в одном из окон приникло к стеклу лицо — бледное, перекошенное злобой… Круглое лицо, холёное, с пухлыми откормленными губами. Бизнес–лицо. Явно принадлежащее кому–то из поставивших решётку. «Ай–яй–яй!» — тревожно подумал Петя: запахло большим конфликтом. Пете очень не хотелось стать его участником, и он заторопился к другому выходу со двора.
Огибая дом, Петя обратил внимание на решётки. Многочисленные решётки, понаряднее и попроще — но все как одна крепкие, аккуратно выкрашенные и красиво принаряженные инеем — виднелись всюду, тянулись вдоль улицы, уходя в ледяную даль. За годы демократии вокруг появилось множество решёток: решётками наглухо отгорожены дворы, и школа теперь огорожена решёткой, и даже скверик, в котором маленький Петя гонял с мальчишками в войнушку — тоже оказался обнесённым решёткой — основательно, по–хозяйски.
«И это правильно», — оптимистично размышлял Петя. — «Людей, жильцов, уважать надо. Уважать их право — право на приватность. Уважать право школьников на безопасность. Хотят ставить решётки — пусть ставят! Это их дело, их право. Теперь у людей есть права — и это здорово! У нас теперь свободная страна!»
Размышляя так, он поравнялся со злополучным двориком. Там, на повышенных тонах, разбирались холёный бизнесмен и Матвеич, который таки проломился через калитку. Бизнесмен стоял, как чугунный, тяжело упершись расставленными ногами в снег, и зловеще цедил Матвеичу какие–то жуткие слова. У бизнесмена было очень нехорошее выражение лица, бычья шея, чёрное дорогое пальто и белый шарф. Очень, очень нехорошее выражение лица было у бизнесмена… Зарвавшийся Матвеич, в своём потёртом китайском тряпье, метался перед деловым, не зная как выпутаться из истории — словно долговязая дворняга перед питбулем. Воистину, руина империи — так и не понял, дурной пенсионер, что жизнь уже совсем другая, и другие люди теперь всё решают… Серьёзные люди, а не Слава Капээсэс. Петя ускорил шаг, миновав зарешечённый внешний проход дворика.
Сзади донёсся зычный рёв правдолюба Матвеича, пытавшегося хорохориться:
— А ну пошёл отсюда! Ни хера ты не имеешь права — отчуждать территории общего пользования! Я тебе эту решётку сейчас разберу нахрен, и по прутику в одно место затолкаю — и буду прав! Тоже мне выискался, частный собственник!.. Ты о тех, кто здесь ходит — подумал? Как пожарные сюда поедут, если что? Э!!! Ты что, охренел?!
Пак! Пак! — отвратительно резко хлопнули два выстрела, и Петя, инстинктивно пригнувшись, пулей влетел за угол. «Я ничего не видел!» — метнулась паническая мысль, и тут же, следом: «Бедный Матвеич…» Петя остановился, сдерживая дрожь в коленях, машинально полез за сигаретой, и тут — пак! — донёсся ещё выстрел. «Контрольный…» — с бессильной липкой тоской понял Петя, нервно отшвырнул незажжённую сигарету, и помчался галопом дальше, не чуя ног, тихонько подвывая от ужаса — и не замечая этого. — «Бедный дед… Надо же соображать, с кем связываешься…»
…От помойки Петя возвращался по другой стороне улицы. Сердце тяжело прыгало. Но не будет же он поджидать, верно?.. Поравнявшись со злополучным двориком, Петя осторожно покосился направо и остановился от удивления. Подошёл поближе.
Обе решётки — и на входе, и на выходе из дворика — валялась, покорёженные, словно через них пронёсся бронетранспортер. Посреди дворика стоял чёрный «ауди», от него к поваленной решётке тянулся буксирный трос. Лобовое стекло «ауди» пошло трещинами, а на капоте имелись большие вмятины, словно били неким тупым предметом, размером с человеческую голову…
Возле «ауди» на снегу сидел её хозяин, холёный бизнесмен. Бизнесмен бессмысленно смотрел сквозь Петю. Пальто его было вываляно в снегу, пуговицы оборваны, на покатом лбу краснели две свежие шишки. Руками бизнесмен держался за волосы — трагически, с таким видом, словно ему, как минимум, выстрелили жаканом в голову, и требуется удержать растекающиеся остатки до прихода судмедэкспертов.
— Вы должны засвидетельствовать… — обрадованно забормотал бизнесмен бабьим голосом, заметив Петю. — Вызывайте милицию! Частную собственность… И резинострел отнял! Мы его посадим!
Он тихонько застонал — раненым зверем, вторые сутки сидящим в капкане.
— Я ничего не знаю! — нервно отрезал Петя, и торопливо пошёл домой, от всей души надеясь, что его не узнают в глухом капюшоне.
«Вот ведь козёл Матвеич! Подумаешь — решётки ему мешают!» — думал он на ходу. — «Зато теперь у нас — свобода! Выбирай, что хочешь. Хочешь — селись в центре, в приватных двориках за решётками. Хочешь — в новостройке. Люди могут делать, что раньше нельзя было. Это называется свобода. А Матвеич — безнадёжный совок. Так в себе раба и не преодолел… Раб!»
И ходит свободный Петя, что показательно, между решётками, за которые его больше не пускают. Покорно ходит, безропотно — ибо шаг влево, шаг вправо с улицы теперь невозможны. Потому как теперь свобода. А раньше, когда не было решёток, и всякий ходил где хотел — свободы не было, известное дело.
Вот такой свободный человек — в свободном мире, тесно огороженном решётками.
***
Это самая первая история, рассказанная мне Василием. Окончив рассказ, Василий смерил меня равнодушными жёлтыми глазами, и занялся вылизыванием лапы.
— Это ты к чему?.. — осторожно спросил я. Я и сейчас–то побаиваюсь Василия — а тогда…
— А ни к чему, — фыркнул Василий. Он прекратил надраивать лапу, и пристально посмотрел на меня, забыв убрать кончик языка. Глаза его полыхнули зелёными фарами. — Тебе разве неинтересно?
— Интересно, — горячо признался я. — Мне очень интересны современные люди…
— Разве тебе неинтересно, что со всеми происходит — в том числе с тобой?
Я, совсем в смятении, всплеснул руками.
— Дай ещё пожрать, — пригасил взгляд Василий, — да пойду я, пожалуй… Пусть это будет моей благодарностью.
— Значит, в следующий раз тоже что–нибудь расскажешь?
Василий промолчал. Он немного вредный: никогда не ответит на ненужный, по его мнению, вопрос.
И я пошёл к холодильнику.