— У меня для вас неплохие новости — сегодня Марию подготовят к выписке, а завтра вы можете забрать ее домой.
— Домой? — Дарья подняла ничего не понимающий взгляд на пожилого профессора, который занимался ее дочерью последние два месяца и наверняка успел накатать внушительную диссертацию.
— Сегодня мы получили из Краевой последние результаты анализов и, могу вас обрадовать — болезнь Баттена не подтвердилась.
Профессор ожидал от нее какой-то реакции. Радости и облегчения, например. Она же чувствовала только разочарование и жгучий стыд за это чувство. А еще ужас. Домой? Он говорит, что она может забрать дочь домой? Остаться с ней в четырех стенах? Проводить вместе дни и ночи и приспосабливаться к новой… жизни? Господи Боже… Даже в Аду всего девять кругов, а она прошла уже штук двадцать, и дна все не видать…
Болезнь Баттена, пугающая ее до икоты еще полтора месяца назад, теперь не казалась таким уж страшным исходом. Потеря зрения, судороги, паралич, прогрессирующее слабоумие и смерть к двадцати годам? Заверните. Мы возьмем.
— Липидный фон в норме, пробы ничего не показали, признаки эпилептиформной активности отсутствуют, зрение не падает, завершающий анализ ДНК, как ваш, так и девочки, не выявил генетических дефектов, — продолжал профессор, — конечно, для полноты картины хотелось бы взять анализ и у отца ребенка, но… До выздоровления девочке еще очень далеко, но соответствующей терапией мы смогли несколько купировать как катаплетические проявления, так и острый делирий. Дальнейшие исследования вы будете проходить амбулаторно, а в случае возобновления или усугубления симптоматики, придется пожаловать обратно в стационар. Боюсь, с наступлением весны это будет даже необходимо…
— А почему просто не остаться в стационаре? Тем более, что весна не за горами… Вы написали целый талмуд, — Дарья кивнула на увесистую, сшитую веревочкой папку на столе, — Но так и не выяснили, что с моей дочерью.
— У вашей дочери нехарактерное течение болезни. К сожалению, мы не могли наблюдать дебют, а ведь первые тесты самые полные и точные. Сначала она несколько дней провела в поселковой больнице, затем почти месяц в неврологии, где пытались выявить органические нарушения, и только потом попала, так сказать, по профилю. Понятно, что состояние ее к тому времени усугубилось.
— То есть… ее надо было сразу везти сюда?
Доктор потер переносицу.
— Боюсь, что так. Но, если учесть ее историю, никакой ошибки в действиях медиков не было. Неизвестно, где был ребенок на протяжении почти целой недели и какому воздействию подвергался. Логично, что спонтанное проявление такого широкого симптоматического спектра приписали, в первую очередь, последствиям возможных ЧМТ, асфиксии, алкогольного или наркотического отравления. В пользу тяжелой интоксикации свидетельствовали и эпизодический онейроидный синдром, и каталепсия. Но ни одна из этих причин подтверждена не была, поэтому наши коллеги вплотную стали заниматься генетическими нарушениями, которые, возможно, совершеннослучайно совпали с ее похищением, но и они не подтвердились. Ознакомившись с историей болезни, я удивился, что у нее сразу не взяли пробы на болезнь Баттена. Если честно, я до последнего был уверен, что причина в ней, и искренне рад, что ошибся. В противном случае, Марию не ждало бы ничего, кроме прогрессирующего слабоумия, физических страданий и неминуемой смерти через 10–15 лет.
Профессор многозначительно помолчал, но, не дождавшись от Дарьи ни малейшего проявления восторга, продолжил:
— Зато сейчас мы с полной уверенностью можем исключить органику. Мы провели комплекс тестов и, если честно, находимся в некотором замешательстве. Ясно, что у девочки тяжелейшее посттравматическое расстройство, но диагноз мы поставить пока затрудняемся, так как симптомов слишком много и слишком они… так скажем, разноплановые и взаимоисключающие. Психика ребенка, простите за тавтологию, просто… психует, выдавая на гора́ пачками симптомы, свойственные и шизофрении, и всевозможным психозам и даже врожденной олигофрении разных степеней тяжести. Именно поэтому мы пришли к выводу, что, в качестве эксперимента, Марию стоит хотя бы временно поместить в домашние условия, дать ей покой и отдых как от новых стрессов, так и от медикаментозного хаоса. Вполне вероятно, что, оказавшись в родных стенах, среди близких…
— Вы это всем консилиумом на кофейной гуще нагадали? — угрюмо спросила Дарья.
— Что, простите? — доктор вздернул брови.
— Вы в курсе ведь, что она мне вчера сказала? Это было и при медсестрах, и при том щупленьком интерне, который старательно конспектирует все ее… бредни.
— Это вы про…?
— Да, я запомнила дословно: «Ты такая же тощая, как та кошка, которую я вздернул вчера на чердаке, и пахнешь так же. Так и подмывает повесить тебя рядом и содрать шкуру».
Доктор замычал, переставил местами на столе пресс-папье с Кремлем и подставку для канцелярии.
— Не хотите ли вы сказать, что боитесь девятилетней девочки?
— Боюсь, — смело призналась Дарья и поднялась с неудобного стула, — Я уже продумываю, как врезать замок в ее комнату, и куда спрятать все острые предметы, включая стеклянную посуду. Вы очень обрадовали меня, сообщив о выписке. Спасибо.
— Вы преувеличиваете.
— Да, конечно, я преувеличиваю. Наверное, именно поэтому в ее палате персонал никогда не появляется по одиночке. Даже техничка приходит подтирать экскременты только в компании крепкого медбрата, а то и пары.
— Это всего лишь совпадение… Никаких специальных указаний или жалоб со стороны… Да, у девочки все признаки диссоциативного расстройства идентичности, попросту говоря, раздвоения личности, но…
— Размножения.
— Что?
— Не раздвоения — размножения личности.
— Да… кхм… действительно, наблюдаются множественные личности, но опять же точный диагноз мы поставить не можем, потому что отсутствует основной фактор — наличие, пусть эпизодическое и кратковременное, базовой личности. Ни разу за все время наблюдений Мария не была просто Марией Телепневой, школьницей девяти лет от роду… И еще только предстоит выяснить…
— Во сколько я должна ее забрать? — прервала его Дарья, с трудом подавив порыв сказать что-нибудь глумливо-издевательское по поводу купленных дипломов. Ей до смерти опротивело слушать о том, что им еще только предстоит выяснить.
— Все необходимые документы я подготовлю к обеду, — насупился доктор, снова поменяв местами «Кремль» и канцелярскую подставку, — После часа дня можете забрать ребенка.
Не попрощавшись, Дарья вышла из кабинета и застыла в нерешительности, куда направить стопы — сразу в магазин за крепким замком или все-таки сначала навестить дочь? Второй вариант ее нервировал и угнетал, но казался необходимым. Она все-таки мать, хоть и плохая… Она двинулась вниз по лестнице, но не смогла пересилить себя и остановиться двумя этажами ниже, где располагалась одиночная (камера) палата ее дочери. Она еще успеет хлебнуть сполна всех уготованных ей материнских забот.
…
По приезду в Красноярск, она две недели трусливо ночевала в больнице, располагаясь на пустых койках, которые ей указывали сердобольные бабушки-санитарки или, в отсутствие оных, скрючившись в коридорных креслах. Персонал относился снисходительно к одуревшей от тревоги матери и даже время от времени разрешал ей пользоваться душевой для персонала.
Материнская тревога, конечно, правила бал, но безвылазно сидеть в больнице ее заставлял всего лишь страх заявиться домой и поставить Женю в известность. Первое время она надеялась на профессионализм краевых медиков, которые быстро выяснят причины машкиного помешательства и приведут ее в норму, но, когда прошла неделя, а потом и две, а дочкино состояние не изменилось, она все же поплелась домой.
Заранее подготовившись к потоку желчи и обвинений в материнской несостоятельности, она решила для себя принять их, как должное. Действительно, это ведь она увезла ребенка к черту на рога, потом потеряла его и вот привезла назад в полном… неадеквате. Ничего этого не случилось бы, если бы тогда она послушно переселилась в снятую им квартиру. Даже школу менять не пришлось бы…
Дверь ей никто не открыл, и она, чувствуя себя вором, отперла ее собственными ключами. Ее встретила пустая, гулкая квартира и записка, воткнутая за зеркало в прихожей.
«Надеюсь, ты не наделала глупостей, а Машка цела и невредима. Элла предлагала подать заявление в полицию, но я, в память о наших добрых отношениях, не стал этого делать. Ты мать, и ребенок должен быть с матерью. Квартиру я, как и обещал, оставляю тебе. Коммуналка оплачена на год вперед. Также в нашем местетебя дожидается небольшая помощь, но я надеюсь, что ты все-таки, наконец, найдешь работу. Поцелуй за меня Машку. С любовью, Женя»
Прочитав записку, Дарья вместо ярости, ревности и обиды почувствовала почти болезненное облегчение. Свалил — и скатертью дорожка. Упоминание о «нашем месте» тоже не вызвало никакого сентиментального всплеска.
Она прошла в спальню и, встав на колени, вынула кусочек деревянного плинтуса под изголовьем кровати. Раньше они туда прятали от любопытной Машки всякие взрослые штучки. Никакого криминала — в основном, презервативы и лубриканты, изредка пакетик с марихуаной или диск со «взрослыми» фильмами. Сейчас отверстие целиком занимал пухлый пакет с наличкой.
Дарья пересчитала деньги. Женя не поскупился. Хватило бы, как минимум, на год хоть и скромной, но вполне спокойной жизни. Если бы не…
Тогда она улеглась на голый, затянутый полиэтиленом, матрас кровати и устало разрыдалась, рассеянно удивляясь, почему еще не ослепла от такого количества соли.
…
С тех пор прошло почти три месяца, и слезы давно иссякли, оставив внутри глубокую и совершенно пустую дыру. Она уныло обошла по-прежнему пустые комнаты, поглядела на все тот же голый матрас. Постельное белье Женя и его новая пассия забрали, а ей так и не пришло в голову купить новое. Вместо жалости к себе, внутри ворохнулось раздражение, ведь все это время она словно подсознательно рассчитывала, что белье появится само собой. Как и все остальное. Постель сама застелется, посуда перемоется, холодильник заполнится, а Машка вылечится… Все как-нибудь само…
Она сдернула полиэтиленовый чехол, убрала его в пустой шкаф и вдруг почувствовала себя лучше.
…
Эйфория в тот памятный день, когда Машка нашлась, продлилась всего лишь до вечера. Во время короткой завывающей сиреной поездки, Дарья привычно лила слезы, но в кое-веке от счастья. Да, она прекрасно видела, что Машка оглушена, но это ее пока не настораживало. Было бы даже странно, если бы девочка отделалась легким испугом.
В больнице им выделили двухместную палату, а девочку сразу увезли на диагностику, анализы и сбор биоматериала. После ее отмыли, поставили укол и уложили спать.
Доктор пояснил, что видимых повреждений, в том числе, обморожений нет. Первичный осмотр показал, что физическому насилию (в том числе, сексуальному) девочка, с большой долей вероятности, не подвергалась. Впрочем, точно можно будет сказать только после получения результатов. Жизни ее ничего не угрожает. Единственное, что вызывает опасение — это глубина шока, граничащая с каталептическим ступором. Возможно как воздействие психотропных веществ, так и сильное психоэмоциональное потрясение. Девочку до утра погрузили в медикаментозный сон, тревожить ее не стоит.
Оставшись с дочкой наедине, Дарья на цыпочках подошла к ней, вгляделась в ее спящее лицо и почти не узнала. Осунулась, конечно, исхудала, лицо покрылось красными струпьями, но это было не главное. Она словно… опустела. Так пустеют разве что трупы, лишившись заполняющей их прежде индивидуальности. Захотелось растормошить ее, увидеть глаза, но она не смела. Возможно, так действует укол… Чтобы занять себя, она принялась разбирать дочкины вещи, которые перед этим принес медбрат. В гардероб они одежду отправлять не стали, потому что утром ее должна была забрать полиция.
Она помнила, как приняла сначала Машку за негритянку, да и в скорой удивлялась тому, какая девочка грязная. На лице и руках грязь была такой густой, что начала трескаться. Ей припомнилось, что даже веки ее были в засохшей коричневой глине. Но при этом на одежде грязь была только с изнанки. Словно… Словно она разделась донага, закопалась в мокрую землю, а потом выкопалась и снова оделась… Пуховик был и вовсе, как новенький, а вот сапожки… сапожки были чужие.
Она полезла дальше и нашла еще незнакомые вещи. Юбка с замком на бедре и блузка с бабочкой — Машкины, а трусы и майка — чужие и при этом явно мальчиковые. Колготок она не нашла вовсе. Решив, что в спешке вещи перепутали с вещами других маленьких пациентов, она нашла санитара и сообщила о подмене. Тот ушел в приемный покой и вскоре вернулся с описью вещей. Вся одежда, сложенная в мешке, действительно была снята с Машки. Колготок на ней не было.
Всю ночь она не сомкнула глаз, ожидая, когда Машка проснется, улыбнется ей и все расскажет… Но та и утром, когда начался обход, все так же лежала солдатиком. Пришли врачи. Светили фонариками в глаза, стучали молоточком по локтевым суставам, водили тем же молотком по пяткам. Хмурились, что-то писали на планшетках, собирались кучкой на сестринском посту и шепотом ругались, тыкая пальцами в журналы. Единственное, что пришло встревоженной Дарье в голову — это кто-то накануне переборщил с дозой снотворного.
Вскоре Машку, все так же лежащую ручки по швам увезли на очередные анализы, а компанию ей составили полицейские, пришедшие в надежде опросить ребенка. Им-то Дарья и поведала о своих открытиях. Полицейские забрали одежду и хмуро удалились, записав Дарье номер участка с просьбой позвонить, как только девочка придет в себя.
Краткая передышка от иссушающей паники, в которой Дарья провела почти неделю, обернулся новым кругом Ада. Куда бы Машку ни увозили, привезли ее уже в сознании. Если так можно выразиться.
Дарья глядела на нее и все больше убеждалась, что ребенок, сидящий перед ней, не имеет с Машкой ничего общего. Глаза ушли глубоко под лоб, и в них появилось что-то звериное, нижняя челюсть стала грузной и квадратной, вокруг рта сальной россыпью набухли крупные, налившиеся гноем прыщи, а зубы словно… поредели. Девочка мерно раскачивалась вперед и назад на каталке и странно скрючивала пальцы на руках, словно пыталась скрестить их все разом.
С Машкой пытались говорить. До Машки пытались докричаться. Но она только водила вокруг себя какими-то враз ставшими бесполезными глазами и неуверенно ухмылялась.
Дарью так и подмывало устроить скандал, заявить, что вместе с одеждой ей перепутали и ребенка… Но она, пусть напуганная и донельзя измученная, понимала — ребенок ее. Вон под внезапно мясистым носом шрамики от ветрянки — без сомнения Машкины, и ребристые ногти на указательном и среднем пальцах так и не выровнялись после того, как год назад Машка случайно прихлопнула их дверью, и большая родинка в форме кривой запятой на шее…
Неожиданно Дарью потащили на допрос врачи. Были ли отклонения в развитии? Как протекала беременность? Не было ли во время ее токсоплазмоза, инфекций, вирусных заболеваний? Когда девочка начала держать голову, ходить? Умеет ли читать и писать?
На последних вопросах Дарья совершенно растерялась. Что значит «умеет писать»? Маша вообще-то учится в общеобразовательной школе! Но, несмотря на ее уверения, первичный диагноз был поставлен быстро и неумолимо — тяжелая олигофрения! И только подоспевшая характеристика из школы от Олега Иннокентьевича заставила врачей с легким разочарованием продолжить обследование.