— Алешка!
Они пожали друг другу руки да так и остались стоять посреди комнаты. Трудно сказать: радость или смущение были в лице Алеши, в каждом его движении.
— Вот и встретились, — приветливо улыбнулась сквозь очки Марья Николаевна. — А то Митя совсем стосковался без дружка…
Митя боялся, как бы мать не сказала чего-нибудь лишнего, что могло бы еще больше смутить Алешу, и повел его в свою комнату.
— Я тогда нахамил тебе, — глядя в пол, проговорил Алеша, — Очень глупо все вышло…
— Да я забыл давно, — отозвался Митя. — Садись. Рассказывай…
— Вернулся, как видишь, — невесело усмехнулся Алеша. — Доставили вроде преступника, Верке под расписку сдали…
— Под расписку? — рассмеялся Митя. — Теперь сестренка заест тебя…
Вспомнив о Вере, он нахмурился.
— Выследили? — с сочувственным интересом спросил Митя.
— Верка и мама заявили коменданту, ну и накрыли… А ты на работу поступаешь?
— Завтра в наряд. Да я-то что, ты о себе…
Алеша говорил о себе неохотно и вяло, без обычного огонька, был угрюм, подолгу молчал. Как все это было не похоже на него!
Митя не выдержал и возбужденно заговорил о своих делах.
— Может, пойдешь тоже? — спрашивал он, тряся Алешу за плечи. — Давай. Вместе будем. Решай быстрее, каникулы-то идут…
— Что-то не тянет, — пожал плечами Алеша. — Посмотрю сначала, как у тебя получится…
Старая отцовская тужурка так приятно пахла машинным маслом, огнем и железом… Это была настоящая рабочая спецовка, но имела она один огорчительный недостаток: была велика. Подкатав рукава и оглядев себя, Митя снял с вешалки такую же старую фуражку с потрескавшимся лакированным козырьком, с маху надел ее, причем фуражка повисла на ушах, и отправился на кухню.
Марья Николаевна, увидев сына, заулыбалась, вокруг глаз залучились тонкие сухие морщинки. Но в следующее же мгновение лицо матери сделалось задумчивым и строгим.
— Повесь все на место, — тихо приказала она. — Был бы отец дома — другое дело. А раз человек на войне — нельзя трогать его вещи…
С детства Митя привык к порядку, раз и навсегда заведенному в доме: отцовское место за столом никто не занимает. Если отец в поездке, его место пустует. Митя никогда не нарушал этого порядка. Но почему сейчас нельзя было надеть старую отцовскую спецовку? В чем же прикажете ехать? Неужели в том же, в чем ходил в школу? И сколько у них, у пожилых людей, всяких примет, поверий!
Марья Николаевна прошла в столовую и уже оттуда позвала:
— Пойди сюда!
Повесив в прихожей тужурку и фуражку, он с чувством досады пошел в столовую.
— А ну, посмотри, что я приготовила. — Марья Николаевна держала в руках синюю тужурку, по виду совсем новую. — Примерь-ка.
Куртка была замечательная: с отложным воротом, маленькими остроугольными лацканами, а самое главное — с четырьмя карманами и жестяными пуговицами. Белые металлические пуговицы с малых лет трогали Митино сердце. Правда, повзрослев, он стыдился признаться в этой своей слабости, усматривая в ней что-то мальчишеское. А вот мать угадала…
— Какая ты у меня!.. — Митя порывисто обнял ее.
А Марья Николаевна еще и починила, оказывается, старенькие брючки, о которых он совсем забыл. Она выпустила манжеты, и брючки как бы догнали Митю в росте. На них появилось столько заплаток и штопок, что они могли вызвать только уважение — это были настоящие рабочие брюки.
Облачившись в спецовку и оглядев себя в зеркало, Митя остался доволен: о лучшем костюме трудно было и мечтать. Правда, куртка могла бы быть чуть поношеннее, тогда она не так бросалась бы в глаза, не так выдавала новичка…
Пока сын вертелся перед зеркалом, Марья Николаевна отвернула край скатерти и положила на клеенку, всю в блеклых чернильных пятнах, ломоть хлеба, небольшой; кусок сала, три картофелины, сваренные в мундире, соль в бумажке и вафельное полотенце.
— Во что же мы всё это уложим?
Задумавшись на секунду, Митя таинственно подмигнул матери, побежал в свою комнату и через минуту вышел, пряча за спиной руки. Неторопливо приблизился к столу и движением фокусника опустил на скатерть вещевой мешок из грубой зеленой материи.
Марью Николаевну словно ветром качнуло. Она подалась к столу, быстро взяла мешок и, не отрывая от него глаз, тонкими пальцами торопливо ощупала жесткую материю.
— Где ты его взял? — спросила она тихо, прижала мешок к груди, перевела дыхание и села на стул.
Митя сказал.
— Ну да, он… Я сразу признала. Отец с гражданской с ним пришел, с бронепоезда. Помню, скинул мешок с плеч и говорит: «Спрячь его, Марьюшка, куда-нибудь подальше. Теперь не скоро сгодится». Вот и сгодился…
Охваченная воспоминаниями, она долго сидела молча, не выпуская мешка. И вдруг спохватилась:
— Что это я, тебя же собирать надо… — поднялась и стала укладывать в мешок все, что приготовила сыну в дорогу. А Митя, высчитав, что у него в запасе почти полтора часа, раскрыл «Наставления кочегару» — книжку, найденную в библиотечке отца.
— Не опоздаешь, Димушка? — напомнила Марья Николаевна.
Он застегнул куртку на все пуговицы, надел кепку, вскинул на плечо вещевой мешок и посмотрел на мать.
«Хорош!» — улыбнувшись, подумала Марья Николаевна. А когда он совсем собрался уходить, предупредила:
— Смотри правой ногой порог переступи. И не смейся. Твой отец всегда мои приметы уважает. Сделай для матери такое уважение.
«Ну что поделаешь с этими суевериями! Ну хорошо, ну пускай ей будет спокойнее», — и Митя переступил порог правой ногой.
Прежде чем выйти на улицу, оглянулся. Он знал: мать непременно выйдет на крыльцо — так она провожала в каждую поездку отца.
Марья Николаевна действительно стояла на крыльце и, заслонившись ладонью от заходящего солнца, смотрела вслед сыну…
В дежурке гремело радио. Из репродуктора, вокруг которого столпились паровозники, неслись звуки марша.
— Что взяли? — спросил Митя у прислонившегося косяку парня.
— Минск освободили.
— Знатно!
Возле карты сгрудилось несколько человек. Чижов рисовал красным карандашом изменившуюся линию фронта. Вероятно, он ошибся, и на него напустился глуховатый бас: