Во время заседания Вера несколько раз испытывала состояние, какое бывает во сне: хотелось кричать от негодования, а голос вдруг пропал, хотелось подбежать к Алешке, отхлестать его что есть силы по бесстыжим щекам, но руки и ноги не действовали, словно их не было у нее вовсе. Она сидела ошеломленная и несчастная. Ей казалось, что товарищи не сводят с нее глаз, хотя никто не смотрел даже в ту сторону, где она сидела. Но, по мере того как шло заседание, возмущение вытеснило все другие чувства, и она порывисто подняла руку.
— Я не собиралась говорить, — неуверенно начала Вера. — Я думала, что все не так. Но теперь я не могу, я должна, я хочу, чтобы все поняли, почему так получилось у Алешки… у слесаря Белоногова. Он притирал кран. У него не получалось. Квалификации еще на грош, а самомнения на троих, не меньше. И он думал: «Четвертый разряд присвоили, а я в норму не могу уложиться. Что скажут?» Вот что его беспокоило. Свое «я». Не честь бригады, не обязательство, не ответственность — он о себе думал, только о себе. Это в его характере. Чтоб только не подумали, что он не справляется, ничего и никого не пожалел. Пусть он скажет, что это не так, пусть… — Вера на секунду умолкла, и все услышали ее дыхание. — Мне очень тяжело это, но я не могу… Надо что-то делать… Говорят, труд облагораживает. А у него… Может, надо было дома все это высказать. Но я считала своим долгом… И потом, дома уже не раз говорили… Вот и все. Я тоже за строгое наказание…
Она прислонилась к холодному железу сейфа и не села, а как-то бессильно опустилась на стул. И сидела опустошенная, с сухими от отчаяния глазами, с разлившейся по всему телу слабостью, какая бывает после тяжелой болезни.
Тем временем Маня Урусова, катая меж ладонями граненый карандаш, говорила:
— Много тебе сказали сегодня, Белоногов. Много очень горького, да зато верного, есть над чем подумать. И если ты хорошенько задумаешься, то и вывод сделаешь, какой следует. А крест на Белоногове ставить рано. — Она повысила голос. — Рано, товарищи. Он такой человек, что сможет выправиться. А мы поможем. Поэтому, я думаю, нужно ограничиться выговором. Послушаем Белоногова и будем голосовать.
Ждали в полной тишине. Никто не торопил его. Наконец он поднялся и, глядя в пол, проговорил чуть слышно:
— Здесь все правильно сказали. Я заслужил. Только я прошу… Я постараюсь… — И он сел.
Токарь снял свое предложение, и все проголосовали за объявление Белоногову выговора с занесением в учетную карточку.
Едва Урусова закрыла заседание, Вера медленно вышла из комнаты. Во дворе она накинула на голову шаль и вдруг увидела перед собой Алешу. Лицо его, такое жалкое еще несколько минут назад, было злым.
— Ну? — с вызовом сказал он. — Решила стать вторым Павликом Морозовым? Но памятника тебе не поставят, не надейся…
— Наглец! — прошептала Вера. У нее не было сил даже возмущаться. — Весь изоврался, запутался во лжи! Эгоист. Финики помнишь?
— Дорвалась до трибуны. Верх сознательности! Этого я тебе никогда не забуду!
Он ушел. Снег сухо заскрипел под его быстрыми шагами. Вера осталась стоять. Слезы душили ее. Внезапно сильные руки мягко обняли Веру, и она услышала голос Мани Урусовой, почувствовала на своей щеке тепло ее дыхания.
— Ну вот еще! Не надо, Веруха. Ну, неприятно, плохо, что говорить, а ты держи себя. Парень нелегкий, да не таких обламывали. Хватит, успокойся. Дай я тебе слезки утру. А ты знаешь, что плакать вредно: глазки выцветают? Тем более на морозе.
В это время в десятом классе «Б» вечерней рабочей школы шел последний урок. Пожилая учительница говорила с огорчением и недовольством:
— Садись, Черепанов. Двойка. Плохо у тебя с оптикой, а ты на уроке занимаешься рисованием каких-то бессмысленных узоров! Друг твой Белоногов еще лучше сделал — совсем не явился… Ты что, не слышишь меня? Можешь садиться… — И учительница нервно передернула плечами.
Митя аккуратно положил круглый мелок, не спеша потер ладонь о ладонь и так же не спеша направился к своей парте.
«Комитет наверняка уже кончился, — думал он. — Нагнали Алешке пару. Скоро звонок — и к нему. Пускай ругается, дело его, а я пойду…»
Как только из коридора послышался дребезжащий звонок, Митя, схватив учебники и тетради, вскочил из-за парты. Но давным-давно известно, что, когда торопишься, непременно произойдет какая-нибудь задержка. Так случилось и теперь. Пришлось выслушать назидание о правилах школьного распорядка, которые, по мнению учительницы, можно было усвоить за десять лет, об уважении к педагогу и в довершение — замечание о непонятных и огорчительных переменах, происходящих порой с учениками. В результате Митя вышел из класса минут на десять позже. Он сбежал с каменных ступенек, вылетел за ограду и остановился как вкопанный: перед ним в полукруге света, падавшем от фонаря, в шубке со старым беличьим воротником и серой шерстяной шали стояла Вера. Лицо у нее было измученное.
— Вера? — спросил он, точно не доверяя своим глазам.
Она молча смотрела на него с не меньшим удивлением, будто открыла в нем что-то новое, чего не видела раньше. И в самом деле, крутой смуглый Митин лоб, широко разлетающиеся брови, темные беспокойные глаза, крупные яркие губы и чуть выдавшийся вперед упрямый подбородок с ямкой, — все лицо его, будто светившееся волей, удивленным добродушием, и доверчивостью, показалось ей каким-то новым и поразительно красивым.
— Я пришла, — наконец выговорила Вера. — Можешь относиться ко мне как хочешь… я очень виновата… — Она сдернула варежку и протянула ему руку.
Рука у нее была мягкая, закоченевшая. Митя осторожно стиснул ее и не выпустил.
— Я так нехорошо думала о тебе…
— Ладно, не будем об этом, — прервал он ее счастливым шепотом. — Я знал, я знал, что ты поймешь, все поймешь!..
Рука Веры, словно маленькая замерзшая птаха, отогреваясь, вздрагивала временами в его большой теплой руке, но выпорхнуть не пробовала. А Митя, чтобы не спугнуть ее, боялся пошевелить своей рукой.
— Ведь я же не знала, что ты уговаривал его, предупреждал, — быстро, горячо говорила Вера. — Я думала, все было совсем по-другому…
— Ну, не надо, — просил Митя.
— А после того, как предупредил его, надо было прямо к мастеру. Не дошло бы до этого…
— Что Алешке? — спохватился Митя.
— Выговор с занесением.
— Сильно! — выдохнул он.
— Раньше только читала, как тяжело судить близкого человека, а сегодня испытала.
— С работы не тронут?
— Куда же его такого? Совсем покатится, — с пробудившейся злой досадой ответила Вера.
Она зябко повела плечами, постукала валенком о валенок, и Митя подумал, что Вера долго ждала его на холоде.
— Ты замерзла, — сказал он. — Смотри, как дрожишь…
— Ничего, это не от холода, это пройдет, Я не хочу домой, — тоном просьбы проговорила Вера, словно Митя мог настоять, чтобы она шла домой.
Он взглянул на нее заблестевшими глазами:
— Пойдем… знаешь куда?
— Знаю… — тихо ответила Вера.
Митя не поверил, что она угадала. Вера тотчас поняла и это и посмотрела в сторону темневшего за школой парка.
Он порывисто сжал ее пальцы, закивал головой.
— Давай припустим… чтоб тебе согреться… — И, не выпуская ее руки, сорвался с места.
В это мгновение по каменным, белым от снега ступеням медленно спускались двое пожилых преподавателей — физичка и математик.
— Этот молодой человек, — сказала физичка, — несколько минут назад получил у меня двойку.
— Можете не тревожиться, — отвечал математик: — насколько я понимаю, он побежал не вешаться и не топиться…
За воротами физичка проговорила, будто с чувством неловкости:
— Спугнули мы их…