— Насос! Стал насос! — закричал машинист. Тревога до неузнаваемости исказила его голос.
Митя вздрогнул, как от выстрела. Кинув на ящик тетрадь и карандаш, бросился к машинисту. Подбежал и Самохвалов. Максим Андреевич стоял, напряженно глядя в переднее окно. Большая рука его, оплетенная вздутыми венами, лежала на «кране машиниста». На левой щеке, под глазом, часто дергался мускул. Старик перевел тревожный взгляд на тормозной манометр; Самохвалов и Митя посмотрели туда же. Стрелка манометра быстро падала. Над паровозной трубой все ниже взлетал белый дымок, все слабее слышались вздохи насоса.
— Едем без тормоза, — подавленно сказал машинист. — Скоро уклон…
Растерянно потоптавшись, Митя кинулся из будки. По узкой площадке, огибающей котел, хватаясь руками за железный барьер, достиг умолкшего насоса, заглянул в масленку. Максим Андреевич и Самохвалов следили за ним. Митя знаками показал, что уровень масла достаточен, и, поджав губы и нахлобучив на самые глаза шапку, задумался.
Лесной коридор кончился. И сразу же начался уклон. Навстречу все быстрее летели придорожные березы и сосны, избушки путевых обходчиков, осиновые рощи, длинные заборы снегозаградительных щитов. Далеко внизу, под горой, будто чей-то рыжий вихор, растрепанно вздымался ядовито-желтый дымок медеплавильного завода на западной окраине Горноуральска.
— Полная груша масла, — сообщил Митя.
Максим Андреевич молча сосал потухшую трубку. Случись все это на ровном месте, он мог бы отлучиться, но на спуске, когда поезд идет с такой скоростью…
— Нужно в середину посмотреть, — сказал он.
— Я ремонтировал насос, — крикнул Митя. — Я открою, посмотрю…
— Михаил, займись насосом. Димитрий, на топку, — приказал машинист.
Огонь ревел как-то особенно злобно. Пламя будто хотело вырваться и поймать того, кто осмелился потревожить его. Бросив несколько лопат, Митя захлопнул дверцу и провел рукой по лицу: ему показалось, что на лбу и на щеках у него потрескалась кожа. И все-таки ему хотелось быть на месте Самохвалова. Он с завистью следил за помощником, когда тот, застегнув тужурку и наклонив голову, двигался по площадке к насосу и когда с красными исхлестанными ветром щеками вернулся в будку. В руках у него поблескивал бронзовый цилиндрик золотника насоса.
— Масленка забилась, насос всухую работал, — задыхаясь, сказал он. — Поршневое кольцо сломалось…
Максим Андреевич посмотрел на него из-под насупленных бровей.
«Вместо кольца — асбестовый шнур», — мелькнуло у Мити.
— Шнур… Асбестовый шнур! — закричал машинист. — Понял? — и потянул рычаг свистка.
Прошли последний пост.
Самохвалов закивал головой, достал из ящика белый мохнатый шнур и стал быстро наматывать его в канавку на золотнике. Митя облил золотник маслом, и помощник снова подался на площадку, к насосу.
И Максим Андреевич и Митя следили за движениями его перепачканных машинным маслом, сведенных от холода рук. Мите казалось, что у него все получилось бы намного быстрее.
Вот руки установили золотник, положили крышку, завинчивают гайки. Вот они машут: «Пускайте!»
Машинист неторопливо повернул бронзовую ручку. Стрелка на тормозном манометре ожила. Помедлив немного, она начала подниматься судорожными рывками.
Прежде чем Самохвалов увидел улыбку на лице машиниста и сияющие Митины глаза, он услышал первые вздохи насоса; над паровозной трубой один за другим взлетали белые дымки выхлопа.
— Работает! — отчаянно заорал Михаил, закашлялся от ветра и побежал в будку.
Здесь он с лету попал в цепкие, неуклюжие и молчаливые объятия Мити. Он не вырывался, но Митя тотчас отпустил его, бросился к двери и, держась одной рукой за железный поручень, приготовился передать жезл дежурному по станции.
Электрические часы показывали, что поезд пришел точно по расписанию. К паровозу торопились начальник станции и пожилой майор в длинной шинели со скрещенными пушечками на погонах.
Остановив поезд, Максим Андреевич спустился с паровоза. Стягивая на ходу перчатку, подошел майор:
— Спасибо, товарищ Егармин!
Максим Андреевич молодецки выпрямился, козырнул и, сощурившись, кивнул на помощника, который высунулся из окна, улыбаясь цыганскими глазами, на кочегара, застывшего на ступеньке:
— Служим Советскому Союзу!
В день получки широкий коридор деповской конторы с квадратным оконцем кассы, пробитым в стене, по многолюдности и оживлению мог соперничать даже с дежуркой паровозных бригад, именуемой «брехаловкой». Пока человек добирался до этого окошка, он успевал перемолвиться с добрым десятком сослуживцев, рассказать и услышать новости как деповской, так и международной жизни.
Кассир Феодосии Иванович был на редкость медлителен и придирчив. По свидетельствам людей, знавших кассира многие годы, эти черты его характера чудовищно росли по мере того, как сам Феодосии Иванович, перевалив через седьмой десяток, становился все суше и меньше. Не доверяя уже ни глазам своим, ни пальцам, Он пятикратно пересчитывал деньги, и, когда протягивал их получателю, рука у него дрожала, возможно, от сомнения.
Учитывая характер Феодосия Ивановича, в коридоре поставили деревянные диваны. На одном из них и сидел сейчас Максим Андреевич, коротая за беседой время. Кто-то спросил о сегодняшнем случае, когда машинисту Егармину пришлось принять поезд с полуторачасовым опозданием, и старик охотно рассказывал, поглядывая на Самохвалова и Митю, стоявших поблизости.
— Приняли, значит, мы этот поезд, я и говорю своим орлам: «Влипли, мол, в поездочку, всю дороженьку слезами зальем. Известное дело — вне графика». А помощник мой как напустится: «Вы что же, Максим Андреич, и приведете его с таким опозданием?» — «Ишь, говорю, ловкий какой. Попробуй-ка, нагони девяносто минуток! Машиной рисковать, здоровье надсажать, а с каких радостей? За чужие грехи? С опозданием, говорю, приняли, с опозданием и приведем. Мы не в ответе». Тут налетели на меня мои орлы — не спрашивайте. «Только об себе и думаете! При чем тут, говорят, ответ? А долг у вас есть? У каждого, говорят, сознательного человека, окромя обязанностей, за которые ему денежки платятся, есть долг…» С одного боку меня клюют, с другого, я и ручки кверху…
Самохвалов суетливо оглянулся, словно собирался бежать.
— Слушай, железнодорожник, — наклонился он к Мите. — И тебе не стыдно? Какая это у тебя кочегарская получка?
— Третья, — схитрил Митя, разгадав хитрость Самохвалова, но еще не догадываясь, куда он гнет.
— То-то же! Некрасиво, дорогой товарищ железнодорожник!
Самохвалов прищелкнул языком и, вертя пуговицу на Митиной тужурке, заговорил о том, что такое событие, как первая кочегарская получка, принято отмечать. Покупается бутылочка беленькой, и приглашаются домой самые близкие люди: учитель, то бишь машинист, разумеется, помощник и еще кое-кто для застолья. А можно с той же бутылочкой заявиться к учителю и засвидетельствовать свою благодарность за науку и внимание. Посидеть с ним, пропустить рюмочку за его здоровье, а остальное уж он сам выпьет за успехи своего ученика…
— А ты ходил к своему учителю? — все еще улыбаясь, спросил Митя.
— А ты думал! Мой первый учитель — машинист Свиридов. Я даже заночевал у него: ноги, понимаешь, перестали действовать…
Умолкнув, они тотчас услыхали голос старика. Он продолжал свой рассказ:
— Не успел сдать паровоз — рассыльная от нарядчика: «Товарища Егармина к телефону». Прихожу. Нарядчик диспетчера выкликает и трубку мне сует. «Здравствуйте, Максим Андреич. Диспетчер Самохин вас побеспокоил. Спасибо за отличную поездку. Сейчас, говорит, рапорт подаю начальнику дороги. Уверен, что он также выразит вам свою благодарность…» А я ему: «Бригаду мою, прошу, не забудьте…» Вот какие дела бывают. Через них, моих гвардейцев, благодарность нечаянно заработал…
Самохвалов и Митя, впервые услышав о звонке диспетчера, недоверчиво уставились на машиниста.
Пожилой широколицый паровозник, с которым беседовал Максим Андреевич, догадливо ухмыляясь, взглянул на ребят:
— Что ж тут удивляться, старый? Сам же их воспитал. Сказано — «егарминский университет»!
В это время седой машинист с белыми пушистыми, как у деда-мороза, бровями, крикнул от самого окошка:
— Максим Андреич, гляди-ко очередь свою пробалабонишь…
И Максим Андреевич, схватив стоявший у ног сундучок, заторопился к кассе…
А часа через полтора Митя постучался в дом к Егармину. Максим Андреевич даже испугался:
— Что у тебя стряслось?