— Может, Вера и не совсем удачно высказалась, — рассудила Урусова, — но не в том дело. Хотелось бы, чтоб заметку написала именно ты, Вера. У тебя получится и складно и остро…
— Я не буду! — вскрикнула Вера. — Я против и писать не буду!
Тоня Василевская оторвала глаза от бумаги, проговорила вкрадчивым голосом:
— А Любовь Яровая была принципиальнее, сильнее…
— При чем тут Любовь Яровая? — не поняла Урусова.
— При том… — сощурилась Тоня. — Яровая ради идеи, ради справедливости не считалась со своим личным…
Маня Урусова посмотрела на Василевскую, потом на запылавшее лицо Веры.
— Да ну? — вырвалось у нее, как вздох.
— Вот именно. — Тоня многозначительно наклонила голову и протянула ей бумагу.
Маня громко рассмеялась.
— Ох, и молодчина! Здорово-то как! И похож, просто жуть! Нет, вы только посмотрите…
Листок бумаги стал кочевать из рук в руки и наконец попал к Вере. Щеки у нее разгорелись сильнее. Сжав губы, она с минуту разглядывала карикатуру и взяла со стола карандаш.
Тоня выпрямилась и застыла. Урусова зачем-то хотела подняться, но осталась сидеть, навалившись на стол. Все, кто был в комнате, замерли в беспокойном ожидании. И в тишине все услышали, как зашуршал по бумаге карандаш. Черная цепь повисла с тендера, упала на землю и, завиваясь колечками, потянулась к резаку, который держал паренек, изображавший Митю. Еще два-три кольца — и резак будет привязан к тендеру. Но рука предательски задрожала.
— Он сказал… Он не терял, не мог потерять резак. Понимаете вы? Может, стащили у него, вы же не знаете? Не хотите верить человеку — дело ваше. А я верю. Можете писать. Можете налепить даже это… эту мазню… — Вера задохнулась, бросила на стол бумагу, карандаш и выбежала из комнаты…
Дома никого не было. Она попробовала читать и откинула книгу. Включила радио, но, услышав звуки веселой песни, выдернула вилку. Ах, Маня, Маня, борец за справедливость! А казалось, что ты тоньше, что ты лучше разбираешься в людях… Мите скоро выезжать, конечно, он увидит газету…
Вернулся из поездки Алеша. Не поздоровался. Наспех помылся и с каким-то ожесточением долго тер полотенцем шею.
— Видел сейчас ваше произведение. — Он окинул сестру негодующим взглядом: — Из мухи слона соорудили, будете торговать слоновой костью?
Вера молчала. Как ни горько ей было, она втайне радовалась, что Алеша так заступается за друга.
— Ну, а ты-то заранее распрощалась с Митей? — с озлоблением спросил он.
Вера быстро обернулась:
— Не волнуйся, он самоубийством не покончит. Но и не посмотрит теперь в твою сторону…
Вера ужаснулась, что Митя тоже может решить, что она участвовала в этом «произведении». Увидев ее волнение, Алеша злорадно рассмеялся.
С того дня, как Митя сказал ему о пропаже резака, он ходил сам не свой. Он боялся Митиных глаз, ему казалось, что Митя глядит на него необычно пристально. Он терзался и молчал. Черт подери, надо было тогда сразу признаться, и дело с концом. Но кто мог знать, что все так обернется? Разве он думал подвести Митю, разве хотел ему зла? А что вышло? Конечно, если бы не эти критики, все бы заглохло. Тот кочегарик с выпуклыми глазами, должно быть, не заметил номера паровоза. Теперь он прочитает заметку и узнает, кому следует вернуть инструмент. И непременно вернет и расскажет все, как было. Так стоит ли дожидаться? Не лучше ли самому рассказать? За признание, говорят, полнаказания…
Но вечером Алешка так и не рассказал ничего.
Проснулся он около десяти утра. Матери уже не было дома. А Вера в другой комнате гремела посудой, и он вспомнил, что у сестры сегодня выходной день. Что ж, это кстати…
Завтракали молча. Он почти ничего не ел, но сестра, против обыкновения, не замечала этого.
— Интересно, а факты у вас проверяются? — глядя в тарелку, спросил Алеша.
— Какие факты?
— Ну, перед тем как расписывать и разрисовывать человека…
— А что проверять? Инструмент пропал? Пропал. Надо воспитывать людей, чтоб не случались загадочные истории…
— Воспитатели! А может, кочегар Черепанов и не виноват?
Она посмотрела на брата с испугом и тревожной надеждой.
— А кто же… ты думаешь?
— Я не думаю, я знаю… — сказал Алешка с мрачной загадочностью.
Вера ждала не шевелясь, перестав дышать.
— Я виноват…
— Ты врешь!
— Глупенькая, разве так врут? — жалобно улыбнулся он.
— Не может быть, — почти беззвучно прошептала Вера. — Что ты выдумываешь?..
— Я сдал Мите смену, он ушел за мазутом, а тут черт принес пучеглазого кочегара с другого паровоза: «Дай на минутку резачка». Я и дал. Вот и все… — Алеша вздохнул, распрямил плечи и поднял голову.
Вера с молчаливым ужасом смотрела на брата.
— Как же… Почему же ты молчал? — Голос был такой, словно у нее болело горло.
— В том смысле, что не доложил вашей редколлегии?
— Ты еще остришь? Мите, Мите ты должен был сказать.
— Ну, духу не хватило. Думал, уляжется все, тогда…
Приложив руки к побелевшим щекам, Вера медленно поднялась из-за стола, долго ходила по комнате. И вдруг решительно подошла к брату.
— Все ложь, ложь! Если бы улеглось, ты продолжал бы молчать. Друга подвел, подставил под удар и спокойно молчал. А теперь заговорил. После газеты заговорил. Какая «порядочность»! Теперь и без тебя раскрылось бы. Подлость, подлость! Откуда в человеке столько подлости! Митя не простит. Разве можно простить? Тебя же выгонят из депо! Выгонят и будут правы…
— А я и сам уйду, — с надрывом сказал Алешка. — Я знаю, ты первая раздуешь дело. И новую заметку настрогаешь, тебе ведь все равно, кого гробить…
— И уходи. Кроме позора, от тебя ничего!