- Если по правде, интересная - это, пожалуй, несколько сильно. Но в тебе есть изюминка. А это гораздо важнее. Вот я тебе расскажу про себя. В Эривани у нас была одна девушка. Училась она в гимназии Шах-Арутюновой. Так вот она...
Юля уже не слышит: возвращаются из академии Андрей с Володей.
- По-моему, этот Володя совсем забыл дорогу домой, - говорит открывшая им дверь Ольга Сергеевна.
- А вам-то что до этого? - сердито отвечает Саша.
- Боже! Боже! - стонет соседка. - Была такая тихая, такая кроткая девочка, такой обаятельный ребенок, слова грубого, бывало, не услышишь. Нет, замужество не каждую женщину облагораживает.
Саша, которую замужество нисколько не облагородило, косится на нее исподлобья. У Саши зуб на соседку. Она не забыла и вовек не забудет, что Ольга Сергеевна сказала сегодня утром: "Никогда в жизни не видела такого беспокойного ребенка, как эта Анюта".
Саша стирает пеленки, Андрей полощет и выжимает. Леша в коридоре кричит в телефонную трубку:
- Эй, что сегодня задано по алгебре? Что? С ответом не сходится?..
В столовой Юля поет под гитару:
- "Ночь светла-а! Ночь тепла-а!"
Константин Артемьевич очень горячо и очень громко рассказывает Нине Викторовне, какой интересный случай был сегодня в их юридической консультации.
Понимаешь, приходит женщина и говорит...
Странно, - обращаясь к стене и насыпая в кофейник кофе, произносит соседка Ольга Сергеевна, - от шума у меня опухают ноги. Это нервы... да, нервы... Андрей Николаевич, - голос соседки вдруг становится ласковым, разве это мужское дело - стирать пеленки?
Самое что ни на есть мужское. Вы разве не знали?
"Ночь тепла-а!" - поет в столовой Юля.
Леша, который давно привык готовить уроки под аккомпанемент Юлиной гитары, бросает ей через плечо:
- Юлька, давай вот эту, про поцелуй, под нее здорово решать уравнение с двумя неизвестными.
- "Поцелуем дай забвенье!" - послушно поет Юля.
Остроумный Володя молчит и во все глаза смотрит на Юлю. Ужин. Андрей утверждает, что никто не умеет так жарить картошку, как Саша.
- Я тоже люблю свою жену, - говорит Константин Артемьевич, - но никогда не теряю объективности. Будем суровы и откровенны: картошка пересолена и пережарена.
- Попробуй, - говорит Нина Викторовна, - попробуй кормить, гулять, убирать, стряпать...
...готовиться к экзамену по политэкономии, греческой литературе... вставляет Саша.
- Да, и греческой литературе. Что бы ты запел?
"Ночь светла-а, ночь тиха-а!" - отвечает Константин Артемьевич.
...Они идут по коридору - впереди Саша, за нею Андрей. В руках Андрея горка тарелок. Саша несет чайную по суду.
- Кто самый красивый на свете? - спрашивает не оборачиваясь.
- Ты! - не задумываясь, отвечает Андрей.
- Кто самый умный?
- Ты!
- Кто самый образованный?
- Ты!
Саша уже не знает, что бы такое еще придумать:
- Кто лучше всех на свете жарит картошку? - спрашивает она.
- Конечно, ты! Кто же еще?
- То-то! - говорит Саша.
Тепло. Пахнет детским мылом. Комната переполнена сонным дыханием. Тихо. Они только что искупали Анюту и уложили ее. Уснула и Саша.
Сняв сапоги, он шагает по комнате. Он должен сказать. Если она пошевелится, он ей скажет сейчас. Саша вздыхает сквозь сон, и он замирает, притаившись в своем углу. Не проснулась. Ладно, он скажет ей утром.
Какая длинная ночь! Анюта и Саша тут, и он с ними рядом и все же один со своими мыслями. Андрей раскрывает тетрадь дневник. Так велит Чуковский, если отец культурен - записывай. И он пишет:
"20 мая 1937 года.
За отчетный период Анюта четыре раза ездила в трамвае, два раза побывала в метро, один раз не без удовольствия слушала пластинки Шаляпина (Володя приносил) и ежедневно, без заметного удовольствия, слушает перепалки и споры на кухне. Уже давно реагирует на звук, попросту говоря - слышит.
Когда ей было десять дней, ее легко успокаивал "Евгений Онегин", особенно первая строфа. А теперь Анюта впадает в детство: от Онегина интерес перешел к погремушкам. Зато все осмысленнее смотрит своими круглыми глазищами и довольно внимательно следит за целлулоидным попугаем. Иногда смотрит поочередно на папу и на маму, не придавая, впрочем, большого значения присутствию этих товарищей. По ночам еще кричит, но, кажется, Сперанский прав, понемногу она сдается..."
Словно услышав эти слова, Анюта принимается громко орать.
- Молчи, - говорит Андрей строго, - разбудишь маму. Мама устала.
Наклонившись над коляской, он внимательно смотрит в лицо своей дочки.
- И не думай! Не сдамся! Нипочем! - орет Анюта. Ее личико кажется ему страдальческим. И он сдается:
Берет ее на руки.
Головка вся уместилась у него на ладони. Руке тепло от нежного затылка. Она запеленута, но вытащила ручки поверх пеленки. Они судорожно сжимаются и разжимаются, будто грозятся.
Ну как же это говорят, что новорожденные ничего не понимают? Если б не понимала, разве она могла бы плакать так горько? Разве смотрели бы ее глаза так пристально в глаза отца? Разве она могла бы так разумно потягиваться? Должно быть, маленькие видят землю, как птицы, - сверху. Да, как птицы или как пассажиры самолета. Земля предстает перед новорожденным в гармонии, в счастливом порядке, и некогда ему замечать мелочи. Такие глаза все видят, все понимают. А плачет - что ж, ей просто одиноко там в коляске. Вот ведь молчит, лежа у него на коленях.
- Ты мудрая, очень мудрая, - говорит он и, наклонившись, целует Аню в бархатный лоб.