Поначалу Кэрол было очень страшно. Первый раз, второй и даже третий. Потом страх отступил. Теперь, делая это снова и снова, она больше не боялась. У нее получалось, и ничто ей не могло помешать. И никто. Там, в том месте… или мире — она не могла точно сказать, что же это такое. Помешать могли в этом мире, разбудив ее. И это приводило ее в неописуемую, неудержимую ярость. Неизведанная сверхъестественная сила не могла ее остановить, хотя каждый раз пыталась, причиняя ужасную боль, разрушая ее тело, а просто люди могли — и запросто, всего лишь разбудив. Она терпела невероятные муки, принося себя в жертву, и во время, и после этого, страдая от физических увечий, которые оставались после пробуждения, но когда она сделала то, что должна была — это одно, а когда нет, получается, все пережитые страдания напрасны, плюс потерянное время, которого у нее так мало оставалось. И все потому, что ее всего лишь разбудили. Просто не могли оставить в покое и дать сделать то, что она собиралась.
Кэрол пыталась заставить себя не кричать, терпеть молча, но боль была слишком сильной. На то, чтобы вытерпеть ее молча, у нее не хватало сил. Она каждый раз боролась с этим, пыталась привыкнуть к этой боли, старалась выдержать без криков, бывало, у нее получалось себя контролировать, но полностью и до конца — никогда. Она знала, ради чего она это делает, и осознание этого давало ей силы и мужество заставлять себя переживать все снова и снова, но когда ее жертва и муки становились напрасными, ей хотелось убить того, кто в этом повинен. В такие моменты она не могла себя контролировать. Словно, находясь там, пропитывалась этой темной силой, этим злом, проклятием. Смертью. Все это проникало в нее, разъедая ее, разрушая, уничтожая и полностью подавляя, высвобождая сущность, порожденную проклятием — сущность убийцы. Она поняла, что она и все, подобные ей, были всего лишь орудием убийства, с помощью которого эта неведомая сила охотилась за человеческими жизнями и душами. Весь ее род был рабами, веками уже находясь во власти этого проклятия, рабами, которых неизбежно ждала та же участь, что и их жертв, это проклятие не щадило никого из них, убивая, сжирая каждого.
Все это Кэрол рассказали ее предки, такие же жертвы и пленники этого тумана. У Кэрол оставалось еще много вопросов… но так мало времени и сил. С тех пор, как она начала вытаскивать пленников черного тумана, он перестал ее пропускать, отвергая, выталкивая, пряча от нее тех, кто в нем томился. Теперь Кэрол не так легко, как раньше, было докричаться до них, призвать, туман не подпускал к ней своих пленников, так же, как ее — к ним. Она могла легко позвать любого из мира мертвых, они слышали ее и приходили, но не те, кто был во власти черного тумана. Вернее, этого нечто. Кэрол с детства привыкла называть это так, оно походило на черный туман и вызывало у нее именно эту ассоциацию. Но, конечно, это не было каким-то туманом, как она привыкла считать. Она узнала, что каждый из ее рода воспринимал и называл это по-своему, как видел, как понимал. Одни называли это просто тьмой, другие черным дымом преисподней, а кто-то просто могилой для душ, все по-разному, у кого на что воображения хватало. Одна девушка называла это черным облаком… Кто-то даже адом. Но Кэрол уже достаточно узнала, чтобы понять, что это не ад. То есть, не тот Ад, о котором говорят люди, предназначенный для грешников. Здесь не было грешников, как таковых, здесь были только из ее рода, на который кто-то когда-то наслал это проклятие, и те, кому просто не повезло, просто жертвы.
Кэрол успела узнать, что никто из них не умирает в детстве или во чреве матери не рожденным. Проклятие заботится и охраняет, пока они не вырастут и не произведут потомство, передав ему эту страшную сущность. И когда потомство окрепнет и наберется сил, чтобы иметь возможность выжить самостоятельно, проклятие пожирает ставших не нужными несчастных. Потому редко кто из них доживал до старости. Выиграть время можно было только тремя способами — не передав свое проклятие, то есть оставаться без потомства, но это ненадолго, или же наоборот, постоянно плодить детей, распространяя проклятие, либо же принося ему регулярные жертвы, убивая. Ее предками пробовались все способы. И те, кто это делал, пытаясь выжить, утверждали, что все эти способы одинаково тяжело осуществить на самом деле, хоть звучит это просто. Всех из рода проклятие наделяло такой сексуальностью, что даже те, кто пытался избежать размножения путем строгого воздержания, полностью исключив из своей жизни сексуальные контакты, не выдерживали, и одной слабости, одного раза было достаточно, чтобы сразу же был зачат ребенок. Потому что все, без исключения, были из-за этого проклятия невероятно плодовиты. Если женщины принимали какие-либо средства, чтобы не беременеть, это помогало, но жизнь не спасало и не продливало. Если от плода избавлялись до рождения, проклятие этого не прощало, и женщина, или мужчина, если проклятым был отец умерщвленного плода, в котором уже жило проклятие еще до рождения, сразу же погибали. Были такие, кто выбрал путем спасения постоянное размножение. Женщины рожали одного за другим, столько, насколько у них хватало сил и здоровья, и пока это делали, они действительно жили. Да, в таком случае, проклятие их поддерживало, даруя и силы, и здоровье, многие продержались таким образом долгие годы, но даже у них наступал момент, когда рожать они больше не могли. И тогда они сразу умирали, сознавая, что в своем страхе смерти воспроизвели в этот мир не только несчастных детей, обреченных на страшную короткую жизнь и муки, но и проклятие, помножив его, позволяя разрастаться и распространяться. И все женщины, без исключения, кто выбрал этот путь, сожалели.
«Все равно это была не жизнь, а мука… жить в страхе, вздыхая каждый раз с облегчением, узнавая об очередной беременности, радуясь, что тем самым еще выиграл время, отсрочил неизбежное. Смотреть на своих детей и понимать, что они обречены. А потом все равно умереть и попасть сюда. И только здесь понимаешь, что все это бессмысленно… пытаться прожить подольше, принося в жертву собственных детей, которых рожаешь, чтобы отдать этому проклятию. Бессмысленно, потому что годы пролетают быстро, и итог все равно один — оно убивает тебя, как только ты теряешь возможность размножаться, и ты все равно оказываешься здесь…» — рассказывали они.
Мужчины — проклятые, выбрав такой путь, могли продержаться намного дольше женщин, проклятие также давало им силы и сохраняло их как можно дольше, к тому же, они могли использовать в своих целях не одну женщину. Оплодотворять — не вынашивать и не рожать, отдавая свои силы и здоровье. Потому мужчинам было легче, и они жили намного дольше, обрекая рожать разных женщин их проклятых детей, и тем самых сохраняя себе жизнь. Такие мужчины могли дожить до старости, и даже в старости пожить, потому что проклятие хранило их мужскую силу для размножения как можно дольше. И многие вполне были способны на это в годы, достигнув которых обычные мужчины, в основном, такой возможности уже не имели. Когда силы их все-таки оставляли, они тоже сразу умирали, но, в отличии от женщин, среди них были такие, кто не жалел ни о чем, даже хвалились и гордились тем, что продержались дольше других, и на прожитую жизнь при этом не так уж и жаловались.
Те, кто выбрал убийства, в большинстве своем долго не продержались. Проблема заключалась в том, что людям не нравится, когда их убивают. Они противятся и склонны сами расправляться с теми, кто себе это позволяет. Чтобы заслужить себе право на жизнь, приносить жертвы требовалось постоянно, иначе жертвой становился сам, и даже самые ловкие и безжалостные убийцы-проклятые не могли избежать человеческого гнева, который их все равно рано или поздно настигал. Убивать с такой частотой, с которой требовалось, и не быть пойманным — это не удалось никому. Кто-то продержался дольше, кто-то меньше — но результат был один. Люди все равно их находили и наказывали. Если их не казнили, а изолировали, в тюрьме или психиатрической клинике, и они больше не могли приносить жертвы, то они тоже умирали, но не так быстро, как другие, словно проклятие по-особому относилось к убийцам, как будто благодаря за множественные жертвы. Луи ей сказал, что убийцы — любимчики проклятия, и в них оно сильнее, чем в остальных. И оно не спешило отбирать их жизни даже после того, как они лишались возможности убивать. Оно убивало само, через них, используя как проводник своей силы в этот мир, к своим жертвам. Так оно действовало, пока проклятые были еще детьми и не знали свое предназначение и, когда уже взрослые, сопротивлялись, не желая убивать по своей воле. Среди таких редко попадались те, у кого хватило сил побороть свою склонность к насилию настолько, чтобы не совершить ни одно убийство. За редким исключением, срывались рано или поздно все. Перебороть это, как и тягу к размножению, было почти невозможно. Лишь избранные, обладающие исключительной волей и более сильным даром, чем у других, могли этому воспротивиться.
Были и такие, кто прожил жизнь и погиб, так и не узнав, что к чему, не получив ответы на свои вопросы о том, что происходило с ними и их жизнью и почему. И поэтому с некоторых пор появились такие, как Луи, наделенные большим могуществом и силой, чем остальные, и становились главой, находя и объединяя всех проклятых в клан, посвящая в тайны их рода и контролируя.
Дар — отдельная тема. О нем Кэрол тоже кое-что успела узнать. Он был до того, как на род ее наложили проклятие, и именно он и был причиной. Он есть у всех из рода, без исключения, но у кого-то сильнее, у кого-то слабее. Этот дар — необыкновенная сила, связывающая их с иным миром, миром мертвых. Со смертью. Сила, позволяющая не только общаться с тем миром и его обитателями, но и повелевать ими. С общением Кэрол уже все было ясно, а вот что значило «повелевать», как именно и для чего, не знала. Луи не желал отвечать на ее вопросы о даре и его возможностях, а когда она настаивала, обрывал контакт или упрямо переводил тему на проклятие. О нем он говорил с гораздо большей охотой, на нем делал акцент, придавая большее значение, чем дару. Кэрол это не нравилось, и она прониклась к нему еще большим недоверием и подозрительностью. Она была уверена — Луи не хочет рассказывать о нем и его возможностях именно потому, что этот дар — то, что могло им помочь воспротивиться проклятию, помешать, возможно, даже победить и уничтожить. Ей хотелось в это верить. Надеяться. Этот дар позволял им увидеть или почувствовать приближающуюся смерть, очередную жертву проклятия, и тем самым давая возможность предотвратить. Как Патрик видел и предотвращал смерть отца, не позволяя туману его забрать. И именно этот дар давал возможность отбирать у черного тумана его жертвы, освобождать их и возвращать к жизни, которая не должна была прерваться, пусть и не к той жизни, которая была, а уже к новой, в виде нового рождения. Как она вернула Эмми, которая заново родилась и теперь была ее крестником и собственным братишкой Эрни. Кэрол знала — в этом даре невероятная сила. И эту силу проклятие побороть не могло — доказательство тому то, что она отбирает у него его жертвы, а оно не может их удержать. Выходит, что она и ее дар сильнее его. Но, к сожалению, даже если проклятие не могло воспротивиться ее дару, оно вполне могло ее запросто убить. И убило бы уже, не носи она ребенка, еще одного проклятого. Или благословенного, который защищал ее пока своим светом, не позволяя проклятию до нее добраться, который, возможно, исцелял ее раны, тронутую смертью плоть, когда туман пытался ее остановить и помешать забрать своего пленника. Или они сами заживали. Кэрол еще не знала, кто в ее чреве — проклятый или благословенный. В любом случае, как только она родит, туман ее убьет, не дожидаясь уготованной ей смертной казни. Она сама это спровоцировала, Патрик ее предупреждал, что если она попытается кого-то вырвать из черного тумана, он ее убьет. Но какая разница, если она все равно уже обречена на скорую смерть? Проклятие уже исполняло свой приговор, определившись с ее смертью в виде казни, как она и предвидела, что с того, если оно не станет теперь дожидаться и убьет ее немедленно после рождения ребенка? Кэрол без колебаний отдала время, которое могла бы прожить до момента казни после родов — его было совсем немного — ради того, чтобы освободить и вернуть к жизни тех, кого любила и тех, кого невольно погубила своим проклятием. Она освободила уже Куртни и Даяну, Кейт и Мэг Блейз и их брата Френка, Мадлен. И даже Розу Дэй. Она почти вытащила Эмили, которая была инвалидом при жизни и погибла под колесами машины, и вытащила бы, если бы не разбудили.
Но она снова за ней пришла. Раны зажили, и Кэрол вернулась, чтобы завершить начатое.
Она замерла в ожидании, стараясь не двигаться, равномерно и глубоко дыша. Черный туман проникал в рот и ноздри, затрудняя дыхание, душа ее, но она оставалась спокойной. Она испугалась только в первый раз, теперь она знала, что это всего лишь способ ее остановить, запугать, прогнать, а задушить на самом деле он не может. Ребенок в ее чреве охраняет ее от смерти. Пока. Нужно было не паниковать, а просто оставаться на месте и ждать Эмили. Туман пытался заглушить ее голос, но Кэрол уже убедилась, что ее голос, ее дар сильнее. Она будет услышана пленниками этого ада, и тот, кого она зовет, придет, несмотря на все попытки неведомой зловещей силы помешать. А потом начнется самое трудное.
Но вместо того, кого она ждала, из темноты вдруг показались налитые кровью глаза. Кэрол улыбнулась, вспомнив, как преследовали они ее в детстве и какой ужас наводили. Она думала, что это какой-то монстр. Теперь она их не боялась, зная, что в этом тумане у нее глаза выглядят так же. Этим здесь проклятые отличались от обычных жертв — светящимися в темноте кроваво-красными жуткими глазами. Хотя она совсем не была уверена в том, что тот, кому принадлежали именно эти глаза, на самом деле не являлся монстром.
— Привет, Луи! — с трудом выдавила она. — Даже не пытайся. Ты меня не остановишь.
— Ты должна прекратить.
— Я не прекращу. Я уже говорила.
— Но ты себя убиваешь!
— Я уже почти мертва, Луи.
— Почти! Я спасу тебя, обещаю, только прекрати это делать!
— Я не верю тебе. Ты не можешь меня спасти, ты обманываешь, просто пытаешься меня остановить. Но ты не сможешь. Я буду это делать, пока не умру. Я вытащу всех, кого смогу!
— Ты просто не понимаешь, с чем ты имеешь дело. Остановись, пока не поздно.
— Поздно, Луи. Уже давно стало поздно. Уходи, не мешай.
— Мам! Ну ты опять? — из тьмы отделилась маленькая фигурка и такими же ярко-красными, горящими пламенем глазами. — Почему ты не слушаешь меня и Луи? Сколько тебе говорить — этого нельзя делать. НЕЛЬЗЯ!
— Сыночек… привет, родной. Я так скучаю…
— Мам! Зубы мне не заговаривай! Мы с Луи тебя вытащим, спасем, только хватит таскать отсюда души. Этого нельзя делать! Ну почему ты такая упертая?
— Нельзя, чтобы они здесь оставались. А освобождать их можно, даже нужно. Мы с тобой позже поговорим, сынок, увидимся, а сейчас не мешай мне.
— Кэрол!
Она повернулась на знакомый голос и радостно улыбнулась, различив в темной дымке невысокую хрупкую фигурку.
— Эмили! Пойдем! Возьми мою руку, — Кэрол потянулась к ней, внутренне сжимаясь от осознания предстоящей боли и стараясь подготовиться к ней, собирая в себе все силы и мужество, на которые была способна. — Только быстрее, умоляю… Как только я коснусь тебя — как можно быстрее!
— Я помню. Я постараюсь, — девушка кивнула и схватилась за ее руку, со всех сил сжав пальцы.
В тот же миг Кэрол почувствовала, как появилась боль, нарастающая с каждой секундой.
Стиснув зубы, она рванулась прочь, таща Эмили за собой.
— И меня! Забери меня! — раздался вдруг где-то рядом чей-то истошный вопль.
— И меня!
— Меня!
— Меня!
— Спаси!
— Умоляю!
Чужие вопли и стоны, обрушившиеся со всех сторон, оглушили ее, темные тени надвигались на нее, чьи-то руки хватали ее, пытаясь уцепиться, как утопающие хватались за спасательный надувной круг, но Кэрол решительно двигалась вперед, не обращая на это внимания, борясь с давлением, которое обрушило на нее неведомая сила, замедляя ее движения, чтобы помешать, с болью, сковавшей все тело, с жаром и огнем, которого она не видела, но ощущала… Как в кошмарном сне, когда ты хочешь бежать, но не можешь, двигаясь с трудом и очень медленно…
— Я вернусь… еще вернусь… не мешайте… Прочь! Все прочь!
Многочисленные руки исчезли, тени расступились, дав возможность Кэрол двигаться быстрее.
Рядом стонала от боли Эмили, ее стоны быстро переросли в вопли.
— Не могу! Я не могу! Отпусти! — закричала она, пытаясь вырваться, но Кэрол лишь крепче сжала ее руку. Обернувшись, она схватила девушку второй рукой и, упершись ногами, напряглась и со всех сил потянула к себе. Она видела, как разрушается тело Эмили, превращаясь в мертвую, быстро разлагающуюся плоть. Девушка кричала, не в силах это вынести, утратив храбрость и решительность, с которыми пришла на ее призыв. Кэрол знала, что с ней происходит то же самое, и ее терпение тоже достигло предела, она зажмурилась и закричала, но пальцы не разжала, еще больше напрягаясь.
— Тебе это только кажется, у тебя нет тела! Я не пущу! Быстрее, Эмили, помоги мне! Я погибну, быстрее!
— Не могу! Он держит! — вопила та, не только не помогая, но и пытаясь вырваться.
— Давай! Давай!!! — страшный властный крик Кэрол подействовал на нее, Эмили не могла воспротивиться ее воле, как не мог любой мертвый, и, перестав вырываться, схватилась за нее обеими руками и подтянулась, чувствуя, как мясо ее сползает с костей, как рвется и слезает кожа, словно прилипшие к этому черному туману, как к клею…
Ее вопль слился с криками Кэрол, а потом в них вдруг ударил мощный поток холодного воздуха, как будто они попали в смерч, который подхватил их, как щепки, а в следующее мгновение куда-то швырнул. И они полетели в черную бездну, продолжая цепляться друг за друга.
— Все, Эмили, все! У нас получилась! Ты свободна! Ты будешь жить! — простонала Кэрол, все еще во власти боли, которая хоть и не терзала уже с такой силой, но все равно еще не отпустила полностью.
— Кэрол! — в голосе девушки послышался испуг. — Куда я теперь?…
— В мой мир, девочка! В новую жизнь. Ты родишься заново, у тебя будут ножки, и ты все забудешь, все!
— А тебя? Я не хочу тебя забывать!
— А зачем тебе меня помнить? Ни к чему! Прощай, моя девочка! И прости, что погубила тебя своим проклятием, прости!
— Кэрол! Я хочу помнить тебя, Кэрол! Кэрол!!!
С улыбкой Кэрол медленно открыла глаза, все еще слыша ее крик.
— Матерь Божья… очнулась, — прошептал кто-то.
Повернув голову, Кэрол увидела Торес и Скавелло, прильнувших к решеткам по ту сторону и не отрывающих от нее перепуганных глаз. Лица их были перекошены от ужаса и отвращения.
— Невероятно… и это, правда, заживет? — прохрипела Торес, и вдруг отскочила от решетки и, согнувшись, пополам, со стоном изрыгнула свой обед на пол.
— Заживет, — выдавила Кэрол едва слышно, потому что никаких сил в ней не было, даже на то, чтобы говорить. Снова закрыв глаза, она замерла.
А Торес, бросив на нее взгляд, упала на колени, не в состоянии справиться с приступом рвоты, когда увидела, как с ее гниющего тела стали падать на пол извивающиеся черви.
— Их надо… доставать? — простонала она. — Они не сожрут ее?
— Нет, они все сами просто отвалятся, а раны начнут заживать. Боже, ну и вонь! К этому невозможно привыкнуть. Я пошла, а то меня саму сейчас вывернет наизнанку. Приберись за собой, и тоже не задерживайся. Ее не трогай. Она теперь долго будет отлеживаться.
Скавелло отвернулась и ушла, держа в руке камеру. Она не знала еще, что делать с этими видеозаписями, но не заснять этого не могла. Она намерена была снимать и дальше, как заключенная будет восстанавливаться, как станут заживать ее повреждения. На вопрос Торес, зачем, она лишь пожала плечами.
— Потому что это невероятно, и это просто нужно зафиксировать. А там видно будет, что с этим делать. Может, благодаря этим записям, я стану миллионершей, — она засмеялась под настороженным взглядом Торес. — Если не будешь мне мешать и никому не наябедничаешь, я с тобой поделюсь. Будем партнерами, о`кей? Я молчу о том, что ты нарушаешь правила и кормишь ее, а ты молчишь о том, что я ее снимаю. Договорились?
Торес кивнула, но про себя подумала о том, что вряд ли Джеку Рэндэлу это понравится. Скорее всего, придется эти записи как-то выкрасть и передать ему. Кто знает, может эти записи помогут ему добиться для жены отмены смертной казни. Даже если и нет, то он в любом случае не захочет, чтобы то, что происходит с его женой, увидел весь мир.
Теперь, когда Рэй и лисята были далеко, и ничто не блокировало ее дар и проклятие, Кэрол могла беспрепятственно и сколько угодно общаться с мертвыми. Что она и делала. Что еще ей оставалось делать здесь, в ожидании смерти? Она много общалась с Куртни, и с остальными, кого знала и кто умер. Но теперь почти никого не осталось. Куртни и все, кого она еще освободила, теперь развивались и росли в чреве своих будущих матерей, и скоро появятся на этот свет здоровыми младенцами. Кэрол с тихой грустью представляла, кто из них кем родится, каким станет. Ей так хотелось это знать, увидеть их, наблюдать за тем, какими они вырастут и как сложится их новая жизнь. Будет ли в них что-то от тех, какими они были в жизни Кэрол, как Эрни, например, который так походил на Эмми, но у него и Эмми были одни родители, одна кровь, и, может сходство было по этой причине, а не потому, что в нем была душа Эмми. А может, именно поэтому. Кэрол не знала. Но ей хотелось бы знать. Но узнать она не успеет. Скорее всего, она умрет до того, как родится первый из них.
Мэтт по-прежнему отказывался, как бы она его не умоляла, а насильно вытащить Кэрол его не могла. Следующий, за кем она собиралась пойти, был Кевин Дорован. А потом Элен. Кэрол давно хотела ее вытащить, но боялась. И сомневалась. Ей хотелось освободить маму, но она так до сих пор и не решилась. Луи сказал, что нельзя возвращать к жизни проклятых. Нельзя вытаскивать их из этого тумана и впускать в этот мир. Во-первых, проклятый родится у кого-то из их рода, такого же проклятого, не иначе. Ему перейдет проклятие от проклятого родителя, но это будет ничто по сравнению с тем, что он вынесет в себе в мир живых после того, как был в этом тумане. Почему-то, на этот раз Кэрол поверила словам Луи. Она чувствовала, даже знала, почему и откуда сказать бы не смогла, но она знала.
А потом ей стало известно, от самих проклятых, томящихся в тумане, что одного из них все-таки вытащили и вернули в мир живых. И сделал это никто иной, как сам Луи. Когда она позвала Луи, он не вышел на контакт, и с тех пор избегал ее, появляясь только, когда она приходила в туман его за пленниками.
С Патриком она общалась, редко, но общалась. Он сердился, что она его не слушает и вытаскивает мертвых, потому редко откликался на ее призыв. Когда он соизволил появиться на ее очередной зов, она спросила, говорил ли ему Луи о проклятом, которого вытащил из тумана. Патрик помолчал.
— Да, он мне сказал. Но он запретил мне тебе говорить.
— Почему?
— Я не знаю. Наверное, потому, что не доверяет тебе. Ты бунтовщик.
— Кто?
— Бунтовщик. Это проклятые, которые не желают смириться, которые сопротивляются, пытаются что-то изменить, бороться. Непокорные и непослушные. Как ты.
— А ты сам? Ты же сам мне говорил, что мы будем с этим бороться, не позволим проклятию ломать нас и наши жизни. Или ты уже передумал? Ты разве не противишься, не бунтуешь, не сопротивляешься, когда спасаешь папу, используя свой дар и не позволяя проклятию его забрать? Я не передумала, я борюсь и буду бороться. Ты говорил, что мы вместе, я и ты. Что мы вместе будем с этим сражаться. Ты забыл? Передумал?
Мальчик молчал. Кэрол даже подумала, что он оборвал контакт, но нет… она чувствовала, что он еще с ней.
— Нет, мам. Я не передумал.
— И мы с тобой все еще одна команда? Ты меня не бросил?
— Нет. Мы одна команда. И я никогда тебя не брошу. Никогда. И я тебя спасу, вот увидишь.
— Нет, сыночек, спасать меня не надо. Мое время истекло, а твое — нет. Просто помни о том, что мы с тобой собирались делать. Не покоряйся этому, не подчиняйся. Оно просто тебя использует, как всех из нашего рода, а потом, когда ты станешь не нужен, сожрет, не пожалеет, как и остальных. В тебе большая сила, сынок. Ты найдешь ответы. Найди главный — как избавиться от этого проклятия. Спаси себя. Ради меня. Я не хочу, чтобы тебя постигла участь всех нас. Пообещай мне. Пообещай, что ты не сдашься и будешь бороться.
— Мам, многие пытались. Это бесполезно.
— Я не верю в это. Этого не может быть. Должен быть способ. Должен быть выход и спасение от этого многовекового кошмара. Наш дар силен, и наделены мы им неспроста, я верю в это. И наш дар сильнее. Ты сам видишь, что проклятие не может мне помешать отбирать у него души.
— Да, не может. Зато может тебя убить, и дар не поможет. В этом-то вся и загвоздка. Наш дар не может нас защитить. Поэтому всех, кто пытается воспротивиться проклятию, оно просто убивает.
— Да, но у них не было благословенного, который мог их защитить. А у нас он есть.
— От него никакого толку! Он только мешает! Может, он и способен защитить от проклятия, но он так же блокирует наш дар.
— Но ведь ты можешь жить тогда просто обычной жизнью, как остальные люди, без дара…
— Но я не хочу так жить! И не могу! Я как будто слепой и глухой рядом с ним… А это невыносимо. Я уже привык. Я не могу иначе. Это все равно, что сделать человека слепым и глухим и сказать — живи. К тому же, тогда я не смогу защитить папу. Нет, это не выход. И не ответ на наши вопросы.
— А ты пытался узнать у Луи?
— Я выведываю, потихоньку. Ему не нравится, когда я задаю такие вопросы, говорит, чтобы я выбросил эти глупости из головы. С проклятием нужно смириться, его нельзя побороть и избавиться нельзя. Мы должны служить ему, это наша участь, нравится нам это или нет. И я совсем не этим должен интересоваться. Он выбрал меня не для борьбы с проклятием, а для того, чтобы я возглавил наш клан, учил, помогал и контролировал всех проклятых. Стал их лидером, как он сейчас.
— А что будет с ним?
— Он уйдет. Он устал. Туман заберет его.
— Он спешит поскорее в него попасть, когда остальные всеми силами стараются оттянуть этот момент?
— А почему нет? Он говорит, что в этом нет ничего страшного. Другие не знают об этом, а потому и боятся. Это не ад, где предстоит испытывать адские муки. И проклятым там совсем неплохо. Они не испытывают никаких страданий. Самые большой минус — они не могут пойти куда-то еще, например, туда, где остальные мертвые, обычные, не из тумана. Или заново родиться.
— Но если это не ад, то что это? И в чем его смысл? Для чего все это нужно? Что это такое и зачем оно собирает души, держит их?
— Ну… я пока еще не очень понимаю. Луи не хочет почему-то все сразу рассказать. Говорит, всему свое время.
— Вот это мне и не нравится! Я не доверяю ему! Если он скрывает информацию, умалчивает о чем-то, значит, на то есть причины. И я уверена, эти причины мне не понравятся, тебе не понравятся, потому он и молчит! Как, например, с этим проклятым, которого он вытащил оттуда. А мне говорит, что нельзя!
— Нельзя.
— А ему можно?
— И ему нельзя. Но Луи пришлось. Иначе он не сможет уйти. Ему нужно передать свою силу, а обычному проклятому он это сделать не может. В том не достаточно для этого сил. Он может передать ее только проклятому из тумана.
— Но почему?
— Потому что он сам такой.
— В смысле? — Кэрол опешила. — То есть, Луи…
— Да, мам. Луи — один из проклятых, которого вытащили оттуда, как и меня…
— Что? — ахнула Кэрол. — Что значит — как и меня?
— Ой… — мальчик испугался, поняв, что проболтался. — Только без паники, мам, ладно? Ну, да. Это я. Я тот самый проклятый, которого Луи вытащил…
— Не может быть!
— Может. Он сам мне сказал. Он вытащил меня, чтобы я его сменил, как когда-то, сто пятьдесят лет назад, его вытащил другой такой же проклятый. Это последствия любопытства и непокорности, нарушения правил. Когда-то давно вот такой же упрямый и непослушный, как ты, не поверил в то, что нельзя этого делать и вытащил проклятого. Только освобожденные проклятые не такие, как другие. Потому и нельзя их вытаскивать.
— А что в них не так? — прошептала Кэрол, чувствуя, как холодеет в жилах кровь.
— Я всего не знаю еще. Пока Луи сказал, что такие намного сильнее обычных, которые еще не попадали в черный туман. И чем дольше в нем был проклятый, тем больше в нем сил.
— Ну… это звучит не так страшно. Что еще?
— Больше он мне об этом ничего не сказал. Пока. Но я знаю, что потом, чтобы освободиться, мне придется сделать тоже самое — вытащить проклятого, потому что никому другому свою силу и свое проклятие я передать не смогу, даже своему потомству.
— Так Луи не умирает не потому, что не может иметь детей, как говорил?
— Нет, не поэтому. Если проклятые, обычные, не размножаются, неважно по каким причинам, туман их просто убивает, и все. Луи давно бы уже был мертв. Бездетность не спасает, наоборот, губит быстрее всего остального. Хорошая новость в том, что я буду жить столько, сколько захочу. И сам решу, когда умирать. Это же так круто, разве нет?
— Что же тогда Луи не живется, и он хочет поскорее спихнуть это на тебя и свалить обратно в этот туман? Нет, Рик, что-то тут не так. Чего-то Луи не договаривает, много чего, и очень важного, основного. Будь осторожен с ним, сынок. Не доверяй. Вытяни из него как можно больше информации.
— Я этим и занимаюсь, мам!
— А что он еще говорил о тебе? Ну… вернее, о том проклятом? Кто он?
— Его звали Болли Бранд. Он жил в этом мире очень давно. Соответственно, и в тумане он был очень долго. Луи выбрал его, потому что боялся, что более «молодой» окажется недостаточно подходящим, чтобы принять в себе такую силу — силу всех проклятых-возвращенцев, которые они передавали один другому, ведь она накапливается и ее становится с каждым разом все больше. Плюс та сила, что выносит в себе сам проклятый, возвращаясь в этот мир. Чем дольше он был в тумане, тем больше в нем силы…
— А чего еще? Кроме силы? Что с собой выносит он еще оттуда?
— Не знаю. Но из всех вернувшихся проклятых, я был в тумане больше всех. Значит, я круче предыдущих! Круче самого Луи! А когда он мне передаст еще и накопленную в нем силу, я стану еще круче! Здорово, да?
— Что еще он тебе передаст вместе с этой силой?
— Вот заладила! Что еще может быть? Просто силу — и все.
— Нет, не все, Патрик. Не все!
— Ты откуда знаешь?
— Знаю! Сила — это не все. Он не говорит тебе главное, как ты не понимаешь? Сила — это не то, что на него давит и вынуждает поскорее избавиться.
— Поскорее? Мам, ему сто пятьдесят лет — не так уж и «поскорее»!
— Не спорь со мной, Рик! Хотя бы сейчас не спорь и послушай! Не соглашайся, пока все не узнаешь! Все! Не верь ему, он что-то скрывает, обманывает! Зачем тебе вообще забирать у него то, от чего он сам хочет избавиться? Ни к чему тебе это! Не надо, сынок, умоляю! Не делай этого! Откажись. Разузнай побольше и пошли к черту этого Луи, пусть вытащит себе другого проклятого и на него спихнет свое бремя!
— Мам, ты опять впадаешь в панику. Спокойно. Я не дурак. Пока я все не узнаю, я ни на что не соглашусь. Я клянусь тебе. Не волнуйся. Мы все разузнаем, а потом решим, вместе, хорошо? Мы же команда. Я и ты.
— Хорошо. Спасибо, сынок. Мы же сможем общаться… и после. Когда я уже буду в этом тумане. Ты будешь приходить ко мне, звать меня… Ведь будешь?
— Нет, мам, потому что ни в какой туман я тебя не отпущу. Ты нужна мне здесь. Ты будешь жить. Я тебя ему не отдам. Я спасу тебя.
— А еще говоришь, что это я бунтую! — Кэрол засмеялась от радости, но в смехе ее была и горечь. — Смирись, сынок. Меня уже не спасти. Тебе придется вести эту войну без меня, прости. Я ее уже проиграла.
— Ничего подобного! Я — Болли Бранд, я сильнее всех проклятых, когда либо появлявшихся в этом мире, а когда Луи передаст мне силу, стану еще могущественнее!
— Ты еще не знаешь, с чем имеешь дело, Патрик. И что есть этот Болли Бранд. Что есть в нем.
- Ну так узнаю.
— Дремлющее зло… — вспомнила Кэрол слова провидицы. — Так говорила мне Габриэла. Что-то ужасное… темное… невероятно сильное.
— Ладно, мам, разберемся, не накручивай себя, как ты любишь.
Но она не накручивала. Наоборот, она начинала все больше понимать. Вот откуда в ее сыне такие невероятные способности, такая сила, намного — даже не известно насколько — превосходящие ее. Он не просто проклятый. Он тот, кого нельзя выпускать в этот мир, но тем не менее, выпущенный. В ее мальчике нечто, которое веками находилось в этом странном проклятом месте. Возможно, в нем не просто чья-то душа, которая давно уже растворилась в этом черном тумане, в этом неведомом зле, а уже само это зло, эта сила, это нечто, вырванное оттуда в этот мир.
Когда Кэрол узнала обо всем этом, она стала терять душевное самообладание. То, что ее сын и есть тот самый проклятый, которого вытащил Луи, напугало ее гораздо больше, чем все остальное, даже предстоящая казнь. Ее мужество пошатнулось и готово было совсем ее оставить, отдав на растерзание ужасу и отчаянию.
Она пыталась расспросить проклятых в тумане, но они ничего не могли рассказать об Болли Бранде. Все, с кем она говорила, утверждали, что он находился уже здесь, когда они сюда попали. Он был из «древних» — так проклятые называли тех, кто жил и попал сюда очень давно. Насколько давно знали только они сами. А может, даже они уже и не помнили. Ни с кем из Древних Кэрол поговорить не удалось, они не приходили на ее призыв. Ее дар был над ними не властен, так ей объяснили проклятые, не мог подчинить их волю, потому что в них было достаточно сил для того, чтобы воспротивиться. Древние не были пленниками черного тумана, этой силы, они были уже частью его самого. Так случалось со всеми проклятыми, которые находились здесь достаточно долго. И это только подтвердило опасения Кэрол. Она оказалась права в своих догадках. Это повергло ее еще в больший шок и уныние.
Габриэла ее предупреждала. Говорила — умри, чтобы не узнать.
«Кого ты породила, несчастная?!». «Убей его!». Она помнила каждое слово Габриэлы, смысл которых начала осознавать только теперь. Что же, избежать смерти ей не удалось, она все-таки умрет и не узнает, что будет с ее мальчиком дальше. При жизни не узнает. Но что с ней будет, когда она попадет в черный туман? Будет ли ее еще интересовать своя земная окончившаяся жизнь и те, кто в ней остался? А если нет? Если, попав туда, она оставит своего мальчика, станет такой же равнодушной и безразличной… такой же «неживой», утратившей все человеческое субстанцией, нечто, являющимся в своем прижизненном облике, потерявшей всякую связь с миром живых? Ведь проклятые, с которыми она общалась, были именно такими. Пустыми. Жертвы тумана — нет. Они были другие, больше походили на живых, хоть таковыми и не были. С ними можно было общаться, как с тем, кем они были при жизни. Они сохраняли привычки и повадки, все из своей жизни. Может быть, со временем, они тоже все это утрачивали, и становились похожими на проклятых. А потом просто сливались с этим туманом, становясь ее частью, как Древние. Может, этот туман — это и есть миллионы этих душ, которые, растворяясь, поглощали другие души? Не туман, не облако, не тьма или что-то еще, а просто проклятые души, застрявшие в каком-то пространстве между мирами? Может, в этом проклятие — попадать с эту пустоту, образовавшуюся между мирами, после смерти, в вечный плен, и затаскивать сюда других? Но зачем? Ладно, если ее род прокляли, и они были обречены на это, но для чего сюда затаскивать других?
Так Кэрол и ломала себе голову, пытаясь найти ответы на мучающие ее вопросы, на какие-то находила, но на самые главные и основные — нет. Может быть, она найдет их после смерти, когда попадет туда, но вдруг тогда будет уже поздно?
Более-менее восстановившись, не до конца, Кэрол пошла за Кевином. Ждать полного исцеления она не могла, слишком мало времени у нее оставалось. Луи и Парик снова появились, чтобы попытаться ее остановить, но на это раз Кэрол даже не успела взять Кевина за руку.
Она проснулась оттого, что кто-то стал лить воду прямо ей на лицо.
Вода попала в нос и рот, Кэрол захлебнулась и подскочила, не понимая, что происходит. Кашляя, она вскинула голову и увидела, как выскакивает из ее камеры Торес и, захлопнув дверь, торопливо запирает, зажав под мышкой пластиковую бутылку. Встретившись с Кэрол взглядами, она отскочила назад от решеток на безопасное расстояние.
— Прости! Но я не позволю тебе больше это делать!
— Ты-ы-ы, — хрипло протянула Кэрол, впадая в ярость и исступление, и вскочила, бросаясь к решеткам.
Но Торес была вне ее досягаемости.
— Я не знаю, что ты делаешь и зачем, но больше ты этого делать не будешь, потому что это слишком сильно тебе вредит. Я не позволю тебе себя уничтожать. Так что заканчивай с этим. Я серьезно.
Протянув руки между прутьями, Кэрол в бешенстве закричала, пытаясь до нее дотянуться.
Встретившись с ее кроваво-красными глазами, Торес невольно попятилась, хоть и была вне досягаемости заключенной. Пытаясь сохранять хладнокровие, она развернулась и неторопливо ушла, не обращая внимание на вопли и рычание обезумевшей женщины.
Позже, когда Торес принесла заключенной ужин, та даже не встала, сердито отвернувшись к стене.
Торес постояла, изучая ее долгим взглядом, потом тихо сказала:
— Не обижайся. Пожалуйста.
Кэрол медленно повернулась и остановила на ней печальный взгляд уже вернувшихся в свое нормально состояние глаз.
— Почему ты это делаешь? — хрипло спросила она. — Зачем?
— Но это же… ужасно! — Торес невольно содрогнулась. — Зачем ты это делаешь с собой? Как ты можешь выносить… это?
— Могу. И это не твое дело, понимаешь? Ты не имеешь право в это вмешиваться.
— Прости, но… имею. Это право дал мне твой муж.
Кэрол взвилась, подскочив, как змея, в которую швырнули палку.
— Муж?! У него тем более нет никаких прав в это лезть!
— Я не спорю. Я не в курсе ваших отношений. Но он сам так не считает. И он велел мне не позволять тебе себе вредить.
— Надо же, какая забота перед смертью! Это для того, чтобы на казни я была целехонькая и здоровая? Скажи ему, пусть катится ко всем чертям! Даже умереть спокойно не дает!
— Не дает, но разве это плохо? Плохо, если бы ему было все равно, и он дал тебе умереть! Чем ты недовольна — тем, что твой муж тебя любит? Заботится?
— Заботится? Да уж, позаботился, очень даже позаботился… отправляя меня за решетку. А ты в курсе, что это он сдал меня полиции, когда я попросила его о помощи, доверилась? — Кэрол горько усмехнулась, увидев, как опешила Торес от ее слов.
— Не может этого быть! Он любит тебя… это же видно! — не поверила та. — Он специально меня сюда перевел, чтобы я о тебе заботилась.
— Переломил хребет, а теперь решил проявить заботу о своей издыхающей жертве… Как трогательно! Только нелепо и бессмысленно. Даже смешно. Толку зализывать раны, если шея сломана?..
Устало опустившись обратно на койку, она подавленно согнулась, уставившись неподвижным взглядом в пол.
— Ну… тогда, может, он хочет искупить вину? — растерянно и неуверенно предположила Торес, не желая сдаваться.
— Искупить вину? Разве можно искупить вину перед тем, кого обрек на смерть, проявив сочувствие и заботу в последние дни? Можно?
— Э-э… наверное, нет.
— Вот и я так думаю. Но это все неважно. Уже неважно. Все, что мне нужно — это чтобы он оставил меня в покое. Хотя бы теперь.
— Но ведь он может тебя попытаться спасти, ведь это же Джек Рэндэл!
— Не может. Даже будучи Джеком Рэндэлом. Да и ни к чему ему это. Выполнит свой долг, позаботится о жене, изображая хорошего мужа, и вздохнет с облегчением, избавившись от жены-психопатки и убийцы раз и навсегда. Уже избавился. Вот и вся любовь, Торес! Вот и вся любовь.
В голосе ее послышалась такая боль, что Торес невольно поверила. Поверила, разглядев за этой болью разбитое сердце. И такая боль говорила об одном — в этом-то сердце любовь еще была, и оно болело.
Но неужели это правда, и Джек Рэндэл на самом деле так поступил с женой? В это трудно было поверить, потому что, по каким-то причинам, у общественности давно сложилось твердое мнение о его любви к жене. Даже пресса, обожающая поливать его грязью и ругать за все на свете, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах, никогда не касалась его отношений с женой. Это было единственное в его жизни и в нем, во что СМИ не вонзали свои зубы и не пытались изгадить. Всплыла, правда, как-то в прессе скандальная история о его любовнице, известной модели, которая потом была жестоко убита, но пресса как-то уж очень вяло и невкусно это немного пожевала и выплюнула, словно ей подсунули фальшивку. Мало кто воспринял всерьез эту историю, посчитав очередной попыткой просто облить грязью Джека Рэндэла.
Зато пресса долго смаковала его горе, когда на него обрушилась беда, и его жена и сын погибли в страшной аварии. Вернее, все думали, что погибли. О, как интересно было журналистам наблюдать за его страданиями, гадая, сломит ли горе этого сильного человека, которого раньше никто не мог сломать? Он не нашел себе другую, по крайней мере, прессе об этом пронюхать не удалось, жил один и скорбел о своей семье, молча, стиснув зубы, но это было так заметно! Случилось чудо, и оказалось, что его жена и сын живы, и вот, не проходит и пару месяце после их возвращения, как он избавляется от жены сам — так что ли получается? Все знали о его мстительности, но ему не за что было мстить жене, ведь она все это время была в плену у какой-то ненормальной, ее вины не было. За что же мстить? Нет, что-то не складывалось, и Торес не знала, что теперь думать. Конечно, у Рэндэла была репутация этакого злодея, раньше, давно, и прозвище акула говорило само за себя. Может быть. Но к конкретной, данной ситуации это отношение не имело, потому что Торес видела совсем не то, о чем говорила его жена — он беспокоился о ней, искренне, по-настоящему. Ему незачем притворяться перед Торес, ведь она никто, чужой посторонний человек, просто нанятый им для определенной работы. Кто она и кто он! Уж перед ней Джек Рэндэл не стал бы утруждаться, чтобы что-то изображать и доказывать. Ему вообще наплевать, что она думает. Ему всегда было наплевать на чужое мнение, он не уставал это демонстрировать, за что его особенно ненавидела пресса. А еще за наглость, пренебрежение и острый ядовитый язык, которым он славился не менее, чем умом и талантом. Когда пресса прозвала его акулой, он в ответ в интервью назвал прессу шавкой, постоянно кусающей его за пятки. Это было в самом начале его карьеры, давно, но «шавку» ему не забыли и так и не простили.
Нет, не тот это человек, чтобы изображать любовь вместо неприязни. Уж об этом было известно всем. Торес осталась при своем мнении, и больше они к этой теме не возвращались. Кэрол не хотела об этом говорить. Она была не из тех, к сожалению, которые испытывают потребность рассказать о своей жизни и секретах перед смертью. А то, что она сказала Торес, было всего лишь попыткой убедить ее не вмешиваться в ее дела и не верить Джеку Рэндэлу. Но на Торес это все равно не повлияло. Она продолжала исполнять волю Джека Рэндэла и не позволяла его жене творить с собой ужасные вещи, которые так вредили ее телу и заставляли так мучится.
На этом их теплые отношения закончились. Кэрол негодовала и была в ярости, и теперь Торес ее боялась, считая, что она вполне способна навредить, чтобы избавиться от нее, как от Перес. Но, несмотря ни на что, каждый раз, когда начали слышаться ее стоны или крики, ее теперь будили, если не Торес, то другой надзиратель. На то было строгое распоряжение начальника тюрьмы. Что, как только заключенная впадает в «буйство», как он это называл, не желая знать ничего другого, пресекать это немедленно. Кто прозевает — тот будет уволен.
Из надзирателей только Торес догадывалась о причине такого непонятного своими мотивами распоряжения — за этим стоял никто иной, как Джек Рэндэл.
Но все же они прозевали.
Это произошло ночью, не во время дежурства Торес, которая, придя утром, обнаружила, что заключенная снова это сделала. Она поняла это еще до того, как увидела ее, по запаху. А когда увидела, убедилась, что у той все получилось, судя по обширности ее повреждений и валяющихся на полу вокруг нее издыхающий червей.
Ей не удалось поговорить с самой заключенной, та была в отключке, измученная и обессиленная.
Скавелло, а именно она дежурила ночью, клялась, что не слышала ни звука. Торес ей верила. Синди не могла проспать, у нее был очень чуткий сон, она просыпалась от малейшего шороха, особенно, если позволяла себе вздремнуть на работе, и проигнорировать происходящее со смертницей она не могла. Скавелло быстрее всех мчалась к той, когда это начиналось, со своей видеокамерой.
Обе они растерянно стояли перед решеткой, недоуменно, с удивлением разглядывая неподвижную заключенную.
— Не понимаю… ничего не понимаю, — только и повторяла Скавелло. — Богом клянусь — я не слышала ни звука!
— Значит, она научилась терпеть. Молча. Взгляни на ее рот — как искусаны у нее губы, живого места нет.
— Да на ней сейчас вообще мало «живого» места. Еще спит, как мертвая. Ну дохлятина-дохлятиной, не одну неделю уже провалявшаяся где-нибудь под кустом! Она, правда, больная. Ни один нормальный человек не станет с собой такое делать! Скорее бы ее уже казнили. Я не могу больше выносить эту вонь.
— Но если она научилась терпеть, как же мы теперь сможем ей помешать?
— Да никак! Разве что глаз с нее не спускать. Только в толк не возьму — кому это надо? Пусть делает, что хочет, разлагается потихоньку, нам какое дело до этой чокнутой? Все равно она не жилец. Скоро сдохнет. И тогда вряд ли уже восстановится! — она захихикала собственной шутке, но Торес не поддержала ее, даже не улыбнувшись.
— До этого есть дело начальнику тюрьмы и, видимо, кому-то, кто позаботился о том, чтобы начальнику было до этого дело.
— Думаешь, меня на самом деле за это уволят? Но он сюда не ходит. Если мы не скажем, он не узнает. Я не сделала ничего такого, за что меня можно уволить. Если они это сделают, я на весь мир расскажу о том, что здесь происходит! К тому же, у меня есть доказательства — мои пленки. Пусть только попробуют уволить!
— Не надо этого, Синди, — серьезно сказала Торес. — Ты не знаешь, кто за этим всем стоит. Не связывайся. Мы будем молчать, но если все-таки прознают и уволят… ничего такого не делай. Не забывай, чья она жена.
— Ой, прямо испугалась! Дрожу! — Скавелло фыркнула, передернув плечами. — Если ты думаешь, что я испугаюсь Джека Рэндэла, то ты ошибаешься! К тому же руки у него сейчас коротки, из-за решетки не дотянется.
— Дотянется.
— Пусть только сунется, я сразу отправлю, куда надо, свои пленки! Пусть тогда объясняет всему миру, что происходит с его женой! Еще больше прославится. Не у каждого есть жена, в которой заводятся трупные черви и которая умеет превращаться в зомби! Хотя… как думаешь, может быть мне самой предложить ему мои пленки? Говорят, он богат. Раскошелится за них, сто пудов.
— Ты серьезно? Хочешь его шантажировать?
— Ну почему сразу шантажировать? Нет, конечно. Просто предложить сделку. Если у меня есть что-то, что он захочет купить — это же не шантаж. Я же не буду угрожать. Просто предложу купить.
Торес изумленно смотрела на нее, не веря ушам своим.
— Синди, остановись, — шепотом выдавила она.
— Ну почему? Если у меня есть сенсация, если мне повезло ее заполучить, почему я должна упустить свой шанс это использовать? Такой шанс дается раз в жизни, и не всем. Продавать сенсацию — не такое уж необычное дело! И нет в этом ничего такого. И мне все равно, кто ее купит. Если он захочет — пожалуйста. Нет, тогда продам тому, кому она больше нужна.
— Дура ты, — бросила резко Торес и, развернувшись, быстро ушла, не обращая внимания на удивленный взгляд Скавелло, которым та ее проводила.
Несмотря на то, что Скавелло все больше ей не нравилась, Торес, как и другие надзиратели, не стала докладывать о происшествии. И Джеку Рэндэлу она не сказала. На месте Скавелло могла оказаться любая из них. Заботило теперь другое — как не пропустить в следующий раз, если смертница теперь могла делать это молча? Рассчитывать на то, что удастся скрыть это еще раз было глупо. Заключенная восстанавливалась не за один день. Две недели — минимум. А не заметить ее «повреждения» было трудно. Особенно запах.
Начальник в этот блок не любил наведываться, и, возможно, им так и удалось бы все скрыть, если бы, как на зло, не заявился адвокат Зак Райли. Почувствовал ли Рэндэл, что Торес от него что-то утаивает, и прислал его, либо его визит был случайностью и с этим никак не связан, но, тем не менее, он приехал и потребовал встречи со своей клиенткой. И тогда обнаружилось, в каком она находится состоянии.
Скавелло было уволена. Никто не захотел расплачиваться за ее оплошность, так как начальник пригрозил, что, если не узнает, кто виноват, уволит любую из них.
А потом, некоторое время спустя, по тюрьме прошел слух, что Синди Скавелло пропала.
Торес очень встревожилась, даже испугалась.
Она ничего не говорила Джеку Рэндэлу об угрозах Скавелло и ее намерениях. Даже о том, что существуют пленки пока не сказала. Не хотела навредить Скавелло.
Куда она пропала? Что с ней случилось? Она была объявлена в розыск, но шли дни, а результатов не было. Торес не хотелось так думать, но подозрения разъедали ее изнутри все сильнее — уж не выполнила ли Скавелло то, о чем говорила? Сообщила Рэндэлу о пленках и «предложила» купить, как она это называла? И… пропала?
А если Рэндэл знает, что она, Торес, утаивает от него информацию, недобросовестно выполняя возложенные на нее обязательства, водит его за нос — что тогда?
Торес начинала жалеть о том, что ввязалась во все это. Что связалась с Джеком Рэндэлом.
А если его жена говорила правду о том, что он совсем не такой, каким кажется? Если его обаятельная улыбка и трогательная забота о несчастной жене на самом деле всего лишь притворство?
Не для кого не секрет, что он мог быть опасен. Его называли акулой. Холодным, расчетливым и жестоким. Циничным, бессовестным и очень мстительным, не прощающим ничего и никому. Раньше. Сейчас он значительно подправил свою репутацию, как у него получилось, оставалось только удивляться, но теперь он был сенатором, и старался избегать скандалов и всего, что могло «подмочить» снова его репутацию. О его гремевших когда-то на всю страну отрицательных качествах словно позабыли. Лишь пресса иногда нет-нет, да и напомнит, не в силах противостоять искушению и привычке «кусать его за пятки», как он сам когда-то выразился. Но одно дело поливать грязью молодого адвоката, а другое — сенатора. Может, никто ничего и не забыл, но теперь помалкивали. Хотя, это было до того, как он попал в тюрьму по обвинению в убийстве и покушении на убийство. Теперь вспомнили все, достали со дна и вывалили все грязное белье на его голову, а пресса не могла нарадоваться, как изголодавшиеся псы бросившись на него, чтобы растерзать.
И слушая обо всем этом по телевизору, обо всем, что о нем говорили, Торес все больше боялась, гадая, может ли она отказаться под каким-нибудь предлогом от возложенной на нее работы, отвязаться от него, уволиться отсюда, в конце концов, или перевестись в другое место? Может, сказаться больной?
Когда Снежинка снова «обезобразила» себя, это случилось в ее смену, тоже ночью.
Торес проверяла ее каждые два часа, но все равно пропустила. Заключенная снова сделала это тихо и незаметно. Торес не стала на этот раз скрывать данный факт, и сама тут же заявила о произошедшем, даже желая, чтобы ее уволили. Она сбежит отсюда, отвяжется от Рэндэла, и главное, в этом не будет ее инициативы и вины. Она же не виновата в том, что ее уволят! Как не виновата, пропустив то, что смертница опять себе навредила. Она не может стоять около нее круглосуточно! Если так, пусть тогда устанавливают за ней постоянное наблюдение, ставят людей, она при чем, если та теперь ведет себя тихо и ничем себя не выдает? Заключенная их перехитрила, и эту проблему должно решать начальство, а не обычные надзиратели.
Начальник ее выслушал, и, к ее удивлению, согласно кивнул.
— М-да, надо решать проблему как-то иначе. Увольнение всех сотрудников подряд — не выход.
И не уволил!
Торес не знала, радоваться или огорчаться. И Джек Рэндэл вел себя по-прежнему, как ни в чем не бывало, ничем не давая понять, что чем-то недоволен. Торес немного успокоилась, страхи ее отступили.
Она продолжала работать.
Вестей о Скавелло не было.
Смертница тихо восстанавливалась в своей камере, не доставляя пока никаких проблем, послушная и спокойная. Начальство ломало голову над тем, что с ней делать дальше, чтобы предотвратить ее попытки себе навредить.
А потом вдруг случилось неожиданное…
Утром, не успела Торес прийти на работу, как расслышала сдавленный, приглушенный вой, хриплый, переполненный болью. Торес в сопровождении другой надзирательницы бросилась к камере Рэндэл.
— Разбудим ее, и сразу выскакиваем из камеры… — бросила на бегу Торес, торопливо доставая ключи. Подбежав к камере, она вставила ключ в замок и повернула, но ее напарница взяла ее за руку, остановив.
— Подожди… она не спит! Она… смотрит!
Торес удивленно повернула голову.
И правда, заключенная сидела на матрасе, неловко раскинув в стороны ноги и согнув плечи, и смотрела на них. Потом лицо ее исказила гримаса боли, она сжалась еще сильнее и застонала.
— Ее глаза… они нормальные… — недоуменно заметила Торес. — И ее тело… с ним ничего не происходит!
— Происходит, но не то, что ты думаешь, — отозвалась напарница и указала на мокрое пятно на матрасе под заключенной, которое Торес не заметила. — Она рожает!
— Что? Но еще рано! Слишком рано!
— Говорю, она рожает! Иди, сообщи.
В подтверждении ее слов, Кэрол кивнула и снова зажмурилась, стискивая зубы от боли.
Торес развернулась, чтобы идти, но резко остановилась, заметив, как под заключенной начало расплываться другое пятно, кровавое…
— Смотри! — прошептала теперь уже она своей напарнице.
— Что-то не так… беги! Скорее! — та подтолкнула ее, не отрывая взгляда от роженицы.
И Торес торопливо бросилась по коридору, спеша сообщить о том, что случилось начальнику тюрьмы, но не этой, а той, в которой находился Джек Рэндэл. Позвонив туда и передав информацию, она только после этого связалась с кабинетом уже своего начальника.