1
Свет от люстры падал на массивный стол, ломящийся от яств. Широкая стеклянная ваза с чёрной икрой, из которой, наверное, можно накормить полк, возвышалась в окружении четырёх маленьких плошек с красной икрой. Фаршированные зелёные оливки и чёрные маслины тонули в глубоких блюдцах, два больших осетра в длинных посудинах окопались в жареном картофеле с укропом и с разбросанными сверху пятачками лимона. В круглых громадных тарелках на салатах из помидор и огурцов подняли свои крылышки жареные курицы. Вкусная всячина красовалась в хрустальных посудинах: апельсины, виноград, клубника, халва, финики. Пиво играло пузырьками по стенкам хрустальных графинов. Красное вино из ягод собственного урожая весело и с любовью разливалось по бокалам, закусывалось разными сырами.
Владельцы этого богатого дома стол собрали по случаю выходного. Каждую субботу они устраивали мирные посиделки с нужными людьми, друзьями или, если никого не приглашали, просто в кругу семьи. Хозяин дома – преуспевающий, второй человек в крупном бизнесе, в достатке не стеснён, но имел собственное хозяйство. Для себя и родных разводил осетров, пас овец, коров; навороченная с передовыми технологиями теплица со всевозможными овощами занимала очень значительную площадь. Собственный сад из груш, яблонь, слив, мандаринов и гранат занимал целую равнину. Даже пёкся собственный хлеб по засекреченным рецептам монахов – это поистине неповторимый вкус, которым хотелось наслаждаться ещё и ещё. Для того чтобы обеспечивать себя качеством продуктов, были наняты рабочие. Есть ту гадость из магазинов хозяину дома – претило.
Приглушённая музыка Шопена лилась из массивных напольных колонок, возвышающихся с обеих сторон громадного камина возле лестницы, громоздко ступающей на второй этаж.
Богатые подсвечники на столе переливались золотом, огоньки иногда мигали на толстых белых свечах.
Мужская ладонь под скатертью вела по шелковистой коже женского бедра; пальцы почувствовали влажный жар сквозь кружевные трусики, подтянули резинку и погрузились в горячее лоно. Женская ладонь прижала сверху мужскую, не давая шалить.
Ослепительная улыбка расцвела на лице Анжелы. Она подалась плечами вперёд и осмотрела присутствующих за столом. Её рука попробовала отдёрнуть ладонь мужа, не дай бог, кто заметит, но, видно, та была сильнее и настойчивее, пришлось оставить так, как есть. Анжела старалась не смотреть на портрет святого отца – или кто он там есть – на стене: тот точно всегда всё видел и подмечал, и как иногда казалось, с улыбкой журил, грозил указательным пальцем. Она в блаженстве прикрыла на секунду глаза – ладонь мужа вот-вот доведёт до оргазма, а за столом этого не нужно – и обратилась к мужчине напротив:
– Профессор. – Анжела замерла и стрельнула довольными глазами на мужа: его озорные слегка пьяные глаза ещё больше развеселили её. – Профессор, прошу нас извинить, нам с Потапом нужно отойти на пару минут, решить кое-какие… семейные формальности.
Мужчина допил вино и медленно отставил бокал, так плавно и нежно будто винный сосуд создан из мыльного пузыря. Ладонь с печатками на четырёх пальцах провела по густой иссиня-чёрной шевелюре волнистых волос, слегка припорошённых сединой. Указательный палец побил по крылу острого носа. Профессор раздумывал. Анжела понимала, что он медлит намеренно, не желает лишиться её общества. Она всегда подмечала, что Профессор к ней неровно дышит и с удовольствием принимает их приглашения на вечер, ни разу не пропустил. Профессор промокнул губы матерчатой салфеткой, провёл глазами по небосводу лба и улыбнулся, показав сжатые зубы – белее и ровнее не бывают. Он как-то тяжело вздохнул, оглядел присутствующих, слегка побил пальцами по блестящему краю бокала.
– Конечно, конечно. – Профессор вновь улыбнулся, на этот раз какой-то убогой, не искренней и застенчивой улыбкой, и ревностно убил взглядом Потапа. Наверное, дружески убил и подмигнул, давая понять, что понимает суть дела их временной отлучки. – И я же просил, – обратился он к Анжеле, – меня звать Альберт. Не профессор, ну ведь. Не так уж я и дряхл, всего на семь лет старее вас. – Он посмотрел на девушку-гота – дочь Анжелы – и подмигнул. – Ты согласна со мной, Максим?
Макс равнодушно пожала плечами и обратилась слухом к более молодому собеседнику, Павлу, следователю: то ли друг Потапу, то ли товарищ, то ли не то и не другое, а просто сосед по домам. Он всегда приходил со своей женой-воблой, психованной анорексичкой, Вероникой, вечно боящейся съесть лишний кусочек. Тем не менее Ника нравилась Максим. Нравились её громадные зелёные глаза – почти такие же, как у мамы – с длиннющими ресницами и очень нежный голос, не то что у неё – с лёгкой хрипотцой. А ещё Ника волшебно играла на пианино: и не за Шопена, Штрауса или Грига, хотя классические произведения Максим тоже нравились, Потап приучил. Правда, у Грига выбешивала композиция «В пещере горного короля». Максим всегда казалось, будто в припляску шагает строй зомбированных недочеловеков в кандалах на мозгах и с шорами – да не с шорами, а со шторами, бронированными кованными шторами! – как глупые крысы за дудочкой Нильса, как безрогое, безропотное быдло, идущее на убой, как… И не вздумай сказать им такое – возопят, но не желают думать и соображать, будут вечно маршировать по длинному извилистому пути под барабан и с флагом – в гибельное никуда.
– С чужими богами – с колен не встать, – прошептала Максим любимые слова Потапа. – С чужими богами – в небеса не подняться.
Очень нравилось играть и петь Веронике: «Остальное не важно» Металлика, «Ноябрьский дождь» Ганз-Н-Роузиз, «Небесная лестница» Лед Зеппелин. А когда приходила её сестра и они в четыре руки резали со своими проигрышами, словно удивляя друг друга, «Средство от похмелья» Назарет – клавиши дымились из-под их пальцев. И сердце Макс вопило и визжало от восторга.
Максим недовольно покосилась глазами на Профессора.
«Что ж, девочка пока не в духе. – Альберт расплылся в улыбке предназначенной Анжеле. – Подождём, заставим». – И обратился к Потапу:
– Ну… вы там недолго. – Он поднял ладонь, показывая, что всё сказал и принялся наливать вино в бокал.
Анжела взяла за руку мужа и потянула за собой.
– И, да! – следом крикнул Альберт. – Анжелочка, поменяй, пожалуйста, музыку. Поставь пиано Дебюсси. Пожалуйста.
Анжелика обернулась и кивнула. Они прошли холл и подошли к лестнице. Потап схватил жену, перекинул через плечо. Анжела взвизгнула и освободила волосы от дешёвой китайской заколки, красно-рыжая копна упала водопадом на спину мужа.
Максим обернулась и с негодованием посмотрела на мать.
– Сколько можно, – еле слышно произнесла она негодующе. – Опять трахаться пошли. Кролики. Ну давайте, ещё третью дочку наплодите.
Альберт поперхнулся вином.
– Не любишь папу с мамой? – спросил он, придав голосу ироничность.
– Тсс, папу. Скажите тоже. Он, Диане папа.
На ступенях Анжела попросила снять её с плеча.
– Сейчас дойду до последней и сниму. – Потап слегка ущипнул «женскую бабочку» под платьем. – Мужчина я или нет? Что, а ли не могу любимую женщину до конца лестницы допереть.
За спиной мелькнула вспышка. Анжела посмотрела на сидящих гостей внизу за столом в гостиной. Следователь Павел стоял с нацеленным на них фотоаппаратом и снова защёлкал вспышками.
– Этот твой полицай, – недовольно хмыкнула Анжелика, – прям не расстаётся со своим Пентаксом.
– Тампаксом?
– Ага. – Анжела взъерошила волосы на затылке Потапа.
– Говорит, три штуки баксов отдал.
– И что, теперь нужно каждую мышь фоткать?
– Издержки профессии… за всеми следить. – Потап опустил жену на ноги. – Пусть щёлкает, – развёл руками он, чуть запыхавшись. – Не мешает. – Он поднырнул ладонью под юбку, его пальцы углубились куда надо под трусиками.
– Не люблю болтаться в чужих фотоальбомах.
– Ну, пусть завидует тогда, может, зафантазирует с собственным дружком.
– И ты не ревнуешь, такое говоришь?
– К его дружку?
– Глупыш. – Анжела громко расхохоталась. – Ко мне. Конечно же, ко мне. Бату́ра!..
Потап подхватил жену на руки, шибанул ботинком дверь в спальню. Анжела обхватила губами его рот, ладони нежно, но крепко прижали голову мужа.
Он донёс её до кровати, поставил на колени, задрал юбку.
– Смотри, дверь не закрыли, – шептала Анжела. – Диана здесь, на втором этаже. Может зайти.
Не ответив, Потап стянул с жены трусики, и они совокупились.
– Боже, мой Батура, как же я тебя люблю. – Сладостно охнув, Анжела взялась обеими руками за спинку кровати. – Двенадцать лет вместе, а я всё больше прикипаю к тебе. – Она зашаталась в такт мужу. – Мне никто, кроме тебя, не нужен. Никто. Никогда. Никто.
– Вместе со мной ты обожаешь чёрную икру, золото и брюлики, и мои бешеные деньги. А говоришь никто.
– Говори, говори, а я всё равно тебя люблю. – Она взяла его рукой за спину и потянула на себя. Неожиданно хлынувшие воспоминания отстранили её от Потапа, от действия происходящего в просторной спальне.
– И, кстати, не двенадцать… – поправил Потап, вышибая Анжелу из застарелых, дремучих грёз. – Тринадцать.
– Угу, – ответила она, будто из тумана, – несчастливая чёртова дюжина. – И снова улетела в прошлое.
2
В школе с первого класса Анжеле нравился мальчик Роман. До восьмого класса она была неприметной, большинство девочек считались красивее её. Мать развелась с отцом – ей пришлось много работать, чтобы прокормиться, ведь своего угла не было, и они вечно скитались по съёмным квартирам. И мать как-то упустила дочь. Часто у маленькой Анжелы были невымытые волосы, не очень новая одежда, подержанная из секонд-хенда. Да и на мордашку Ангел была гадким утёнком, лишь большущие салатовые глаза выделяли её и говорили, что в принципе, она девочка неплохая, второй сорт не такой уж и брак. Естественно, этот мальчик Ромка не обращал на неё внимания и Анжелике приходилось самой его осаждать, влюблять в себя.
Она долгое время не любила смотреться в зеркало. В конце седьмого класса после ванной Анжелика стояла с небольшой гадливостью и даже презрением на собственное отображение, расчёсывала густые длинные рыжие пряди. Её до белого каления бесили на носу веснушки, хоть и редкие. Часто она хотела их стереть и тёрла махровым полотенцем до посинения, пока нестерпимая боль не останавливала. После такой процедуры лицо под глазами опухало раскрасневшимся мешком и долго не проходило. Потом появлялись синяки, Анжела пропускала школу, и мама часто думала, что дочку кто-то избил. Одноклассники также думали, что её кто-то обидел.
Анжелика с надеждой в глазах косилась на Романа, полагала, он обратит хоть малейшим сочувствующим взглядом, но она для него была – нулём. От глубокого отчаяния Анжела не могла сдержать слёзы – блёклые бусинки сами накатывались на глаза и, закрывшись носовым платком, она поспешно убегала в туалет: видно, маленькие были синяки. И однажды в ванной, перед зеркалом Анжела обозвала мысленно любимого мальчика всеми возможными бранными словами, произнесла, что всё равно для тебя, дурак, всё делаю, взяла стеклянный стакан из-под зубных щёток и сначала легонько, а потом всё сильнее набила под глазами такие шишки и синяки, перешедшие на виски, что к вечеру до невозможности разболелась голова, поднялась температура до сорока одного градуса. Пришлось срочно вызывать неотложку, везти в больницу. На замызганной кровати в темноте и в одиночестве ей стало совсем плохо, у неё начался бред, и на два дня она ушла в кому.
Тогда – возбудили уголовное дело, ведь всем она сказала, что её хотел изнасиловать мужик двадцати пяти лет из соседнего дома. Он бежал за ней от кинотеатра через всю улицу, нагнал в парке, наверное, нарочно туда загонял и хотел, чтобы она согласилась по собственной воле. Она отказала ему и тогда он сильно её избил. А что ей оставалось делать, ведь не могла же она сказать, что набила морду себе сама, чтобы привлечь положение до безрассудности нравившегося ей мальчика. Ромка тогда вообще презирать её станет, на одной галактике даже в сортире не засядет, не то, что хоть взглядом не одарит. Мать того двадцатипятилетнего мужика приходила к ней, падала на колени, чтобы простила сына. Мама Анжелы тогда была дома, она так накричала на женщину, так раздухарилась, что схватила на кухне нож и замахнулась на несчастную, перед тем как вытолкнуть за дверь.
Что с тем двадцатипятилетним мужчиной стало – Ангел не знала, её оградили от всего этого кошмара, ведь у неё после комы начались видения. Конечно, никакие призраки к ней не приходили, и живые мёртвые к ней не являлись, ей просто хотелось напустить на всех жути, и лишь только для одного гада, чтобы Ромка хоть какое-то внимание ей подарил.
Анжела смотрелась в зеркало, уныло улыбнулась, показала себе язык и, вытянув к зеркалу руку, показала фак, полотенце с неё свалилось. Она застыдилась и машинально прикрыла рукой подросшие за последний год груди, нагнулась, чтобы поднять утиральник, взгляд приковался к собственному нагому телу, и она застыла. Пару минут Ангел стояла в такой позе, более внимательно изучала себя. Боже, боже, а не прекрасна ли она? Да, да, там в зазеркалье, ведь она просто – нет, нет, не просто – она безмерно хороша. Она – божественный шедевр! Чёрт вас всех подери, она бесконечно, безгранично, беспредельно – потрясающая! Медленно Анжела приблизилась к зеркалу, так что глаза – безумно красивые глаза! – свелись смешно в кучу. И даже в этом «смешно» светилась ненаглядная красота: и в этих веснушках, и в этих густых ненавистных ей огненных волосах, и в этих слегка оттопыренных ушках с дешёвыми пластмассовыми клипсами. Она провела пальцем по мелким золотым пятнышкам на носу, осознавая, что они не отталкивают, а даже наоборот – притягивают. Она одарила себя улыбкой – наконец-то она одарила себя счастливой улыбкой. И вовсе она не гадкий утёнок. Она – великолепна! Бесподобна!
– Ромка, теперь я заставлю тебя нести мой ранец. Куплю высокие туфли и загоню тебя под них, как гоблина под Эйфелеву башню, чтобы раскачивать – мешать картавым французам киношки смотреть. Сволочь, будешь в колокола над Россией звонить – колокольным звуком микробов убивать. Библию будешь наизусть заучивать – ни один стих ведь не можешь выучить. И не ты теперь в одной галактике со мной не сядешь ср… есть мороженое, это я подумаю – а позволить ли.
Но когда Анжелика пришла в школу, корона быстро слетела с чела. Потом она про себя уныло скажет: кривая кособокая корона на боку башки, как у пьяной королевы опившейся самогонки до беспредела. В класс Анжела вошла – задрав нос, старалась не обращать внимания на Романа. Нинка Серенькая, считавшаяся самой красивой в классе, неслась с занесённой над головой книжкой за Ромкой, собираясь огреть дурака по башке: тот задрал ей юбку при всём классе и хлопнул ладонью по заднице. Несясь от разгневанной «мисс класса» Роман столкнулся с Анжелой, ногой зацепился за её туфли и, едва не свернув шею, влетел головой в классную доску, где размашисто сверху донизу белым по чёрному написано: «ДУША, СОСИ ХЕР У ДЬЯВОЛА!»
Ребята наблюдавшие за погоней Нинки и Ромки издали возгласы одобрения и захлопали в ладоши. Нина встала над его головой, расставила ноги, сделала непонятный жест: хотя все поняли, что Роман повержен и Нинка помочилась на него. И небрежно, с видом превосходства, кинула книгу ему на пузо. Разгорячённый Роман вскочил на ноги, лицо побагровело от ушей до шеи, там, где начинался ворот рубахи, подскочил к Анжеле и оттолкнул в плечи, крикнул:
– Овца!
Вот вниманием одарил-то! Анжела опустила глаза, прошла дальше в класс и села за парту. Нет у неё никакой красоты, и эти коричневые веснушки… как будто обгадили косяком пролетавшие птицы в летние края: им в лето, а тут… всё в морозе пребываешь. И эти рыжие волосы… совсем не блондинка, и такие густые, что не расчешешь, грива половину неба закрывает. У Нинки три пакли блёклые болтаются и самой красивой кличут. А тут… И вообще – худая плоскодонка с кривыми икрами.
– Что ты на неё?.. – заступился Александр. Да, этому мальчику она нравится, иногда ласково Жулиной зовёт, или Ангелом, но только на фига он ей сдался. Полный отстой. Любитель сингулярности, трансгуманизма и звёздной астрономии. Шахматист, компьютерщик, всё в игрушки рубится, гоблинов и орков по монитору гоняет, даже на соревнования ездит, одним словом – ботаник, совсем не герой.
Ромка оттолкнул Нинку, пнул книжку, которая через весь класс улетела к другой стене. Раздув губы, напыщенный как «захимиченный» качок после спортзала, он прошёл к своей парте и уселся на стул, опустил голову на локти, злобно начал наблюдать за всеми исподлобья. И всё же иногда он косился глазами на Анжелу. Она видела это и думала, что мальчик продолжает злиться, ещё больше осунулась, опустила плечи и сникла головой, увяла как светолюбивый цветок без красного солнышка. Так ей было обидно: взял, гад, назвал при всём классе овцой. Так сильно захотелось заплакать. Как же так, дома в зеркале она созерцала свою красоту, она увидела, что не хуже других, а даже лучше многих – и что? В нём нет ни одного лучика для неё? Чёрт, ведь она же девочка, чтобы так грубо толкнуть и обозвать.
Урок давно начался, а в голове Анжелы бушевали разногласия: хороша она или нет, хоть немного смазливая или всё же – несчастное квазимодо. Не разъяснив для себя ситуацию – внутренний разводящий не опроверг ни то и ни другое, – накрутив себе мозги и кипя, как Везувий, оставаясь под вопросом – так овца она или всё же цветок, Анжела встала из-за парты, сняла туфли и босиком прошлёпала по классу.
Ах, овца!
Учитель, молодой мужчина, но уже плешивый, вечно с насморком и красным шмыгающим носом, замер с указкой в кулаке, молча проводил её равнодушными глазами, вопрошающими усталым взглядом: «Ну что ещё?»
Анжела подошла к Роману и застыла.
Ромка, раскрыв глаза как луна в полном показе, прохлопал ресницами и нервно потряс головой.
– Тебе чего? – спросил он тихим остерегающимся голоском.
Виртуозным движением классического танца, как научили в школе балета, Анжела проделала фуэте – влупила любимому однокласснику голенью в челюсть. Роман закатил глаза и свалился ей под ноги.
«Гад, я всё равно буду твоей. Даже – овцой».
Анжела обернулась, несмелая застенчивая улыбка отобразилась на её лице. Медленно, поначалу редкими хлопками, набирая обороты, класс зааплодировал. И Анжелика возвысилась в собственных глазах – намертво.
Через неделю, прячась от не вовремя пришедшей с работы мамы, которая должна была прийти вечером в десять часов, Анжела и Роман выпрыгивали из окна первого этажа, где уже год снимали квартиру, совершенно голые, прикрывались одеждами в руках, босиком сбивали ноги об шершавый асфальт под окнами и радостно хохотали. Мать кричала грозным голосом, чтобы остановились, чтобы не позорились и не позорили её. А Роману – мама грозила, перед тем как посадить, отрезать все его тщедушные причиндалы самым большим кухонным ножом в мире. Они хохотали, мчались под высокими кустами сирени, сверкая пятками и задницами, весна плескалась ярким солнцем, и им двоим в этом мире, существующем только для них, было на всё и на всех начхать. Но ничего особого Анжелика не позволила Роману, дальше ласк руками и ртами – дело ни разу не дошло.
Анжела пришла домой, остерегаясь взбучки матери. Но, кроме редких тараканов, лишь маячила глухая тишина. Ангел села на диван и, улыбаясь, задумалась. Оказалось – этот козлёнок Рома просто выпендривался, а сам сох по ней как прошлогоднее дерьмо на ветру, видя, как она старается перед ним «на шее вздёрнуться». И ходил семь лет петухом её игнорируя. Его значимость в её жизни – таяла на глазах. Он становился ей неинтересен.
Ещё через неделю любовь Анжелы – или просто нравился? – к Роману полностью остыла. Ей были противны его визгливые выкрики, напоминавшие свинячьи в самый неподходящий момент на кровати, его тянущиеся слюни с широко открытых губ доводили до омерзительного содрогания. Теперь он не казался ей таким красивым, лихим парнем – лишь слюнявый визгливый щенок. И она сказала ему это уже на десятый день. И вся его напыщенная уверенность, горделивость и даже чувство превосходства согнулись как цветок под тяжёлым сапогом великана. Анжела видела его «раздавленность»: Роман обиженно часто моргал, не верил и не знал, что ответить. И ей – это нравилось. Анжелика вытолкала его за дверь, взглядом презрения стрельнула в спину, словно обдала помоями. До восемнадцати лет у Анжелы больше никого не было.
Но в третий день совершеннолетия Ангелу словно прорвало: на дне рождения бывшей одноклассницы она познакомилась с мужчиной старше на десять лет, потом с его другом, потом с другом друга и пошло-поехало. Ей нравилось иметь много, разных возрастов преуспевающих любовников, гулять в шикарных ресторанах, принимать дорогие подарки и она – обожала секс. Один как-то спросил её: что тебе не хватает – быть и любить одного мужчину? Ведь тебе предлагали кольцо и сердце – звали замуж.
– Потому что вы разные, – ответила Анжела.
И он понял, что именно – она под словом «разные» подразумевала. Обычная шлюха, у которой не в меру свербит в промежности, и мечта лелеет в своей кровати иметь разнокалиберные члены.
Не помешало Анжеле вести разгульную жизнь и всю беременность. Мать сидела с её дочкой, ухаживала, даже пару раз возила в Египет и Турцию на свои деньги, пока не случилась трагедия.
Однажды мать мучилась головной болью – выпила алкоголь и таблетки от головной боли, заснула в ванной и захлебнулась. И вот только тогда на кладбище, похоронив мать, Анжела осознала, что больше у неё никого нет, больше не к кому обратиться за помощью. И что она не хочет, чтобы дочь выросла с ложным пониманием мира как когда-то она сама. Мать много работала и упустила её воспитание. И Анжела не желала такое дочери.
Но с маленькой дочкой на руках она никому была не нужна. Помыкавшись, бросаясь из крайности в крайность от одного богатого старика к другому, Анжела совсем отчаялась, плюнула на всё и решила жить одна. Стать бизнесвумен. Открыть своё коммерческое предприятие. Она назанимала денег под невероятно крупные проценты и, естественно, прогорела. И тогда за долги, росшие непомерно и выросшие до кабальных величин, мутные люди предложили ей, дабы оставить в живых и себя и дочь, отдать девочку навсегда.
В лютую морозную ночь под осатаневшим небом Анжела спрыгнула с лестницы, спускающейся с крыши пятиэтажного дома, и побрела с пятилетней дочкой куда глаза глядят, преодолевая шквальный ветер и ледяной снег. Их долго сопровождали фары чёрного «гелендвагена», пока, вконец обессилив она свалилась в заснеженный кювет на дороге далеко за городом. Анжела подмяла дочь под себя, стараясь напоследок согреть её своим телом, и простилась с жизнью, засыпая вечным сном под громкий вой пурги. Очнулась она в тёплом салоне машины – перед её взором блестели добром глаза Потапа. И дочка жива.
А потом – а потом началось счастье. И Анжела настолько полюбила Потапа, что, однажды предавшись фантазиям и доведя себя рукой до умопомрачительного экстаза, устыдилась, загрызла себя мученическими мыслями о предательстве и неверности мужу – кухонным ножом вскрыла себе вены. Но…
Но, возможно, не только томительный порыв сладких воображений привёл к кровавому поступку. У Анжелы была тайна, которая непрестанно губило её душу.