Альберт ковырнул ножом распаренный перец чили со стейка, отложил вилку, вытянулся на стуле, одну ладонь упокоил на животе, в другую взял бокал с вином. Ленивый умиротворённый взгляд осмотрел присутствующих гостей.
Друг семьи, следователь, никак не хотел расставаться с «Пентаксом»: откладывал фотоаппарат на тумбу за спиной, выпивал рюмку водки и снова тянулся за любимой игрушкой, осыпая вспышками не только свою жену, но и всех гостей.
«Дорвался, бедняга, до забавы».
– Паш, у меня скоро глаза сами сверкать начнут от твоей камеры и её вспышек, – запротестовала Ника, пальцами отвела от себя наведённый объектив. – Прекрати. Уже фотографии дома некуда распихивать.
Лучший друг Потапа, Данила Вермут, как-то утончённо разводил пальцами по воздуху, во что-то посвящал любовницу, широкая довольная улыбка не сходила с его лица. Иногда, наверное, забываясь, он тренькал пальцем по платью на её груди в том месте, где должен скрываться сосок. Понаблюдав за ними, Альберт улыбнулся: эта любовница не только Даниила. Она ещё «секретутка» Потапа. На двоих, Даниил и Потап, купили и оборудовали квартиру и чердак под двухэтажный лофт. И в те неописуемые моменты, когда первый выписывал маслом живописные картины на холсте, внося свой непревзойдённый, как ему казалось, колорит, второй с секретаршей Риммой изнемогал, сплетаясь разнообразными позами из-под стрел Амура перед счастливым и намётанным взором художника. Что-то вспомнив, Альберт ухмыльнулся и покачал головой: сам там был неоднократно. Да, Римма хороша, весьма хороша, и если бы была элитной индивидуалкой, то не жалко кинуть ей на кровать тысчонку баксов за пару часиков. Не из-за жадности, но не более.
Альберт медленно отпил вино, смакуя терпкий вкус, кисловатый и слегка отдающий жжёным сахаром, закинул в рот маслину, покосился глазами на Максим, но его увлёк мелодичный голосок Аниты, и он перевёл взгляд. «Да-а, и откуда же вы таких красивых баб, как на подбор взяли? Хотя немудрено с такими-то деньжищами». Правда, Алберт прекрасно всех знал – кто и откуда. Да и такие «фешенебельные» кобылки знают свою красоту, чувствуют себя богинями и на меньшее, естественно, не согласны. И сами ищут, находят и намертво цепляются зубами и виснут, не отпуская, разными путями, изощряясь, женят на себе богатых дураков. А потом оттяпывают половину непосильно нажитого, а то и всё. Модные устои, перевёрнутые, извращённые добродетели нынешнего времени. И это – прекрасно!
У Аниты проглядывались черты восточной внешности – лёгкие азиатские наплывы в уголках на широких глазах. Но только глаза и напоминали о генофонде популяции Азии. Благоприятной милой двадцатипятилетней девчушкой с убаюкивающим голоском она только казалась. Ангельский образок, невинная куколка, желающая себе и всем счастья; ясные глаза блистали вселюбящим божеством на благообразном личике. И, да – хороша и, да – прекрасна: во всём! Не считая одного: ради того, чтобы женить на себе Богдана, она зарезала и закопала на дачном участке собственного младенца. Злосчастного мужа, не успевшего насытиться радостью к новорождённому, она объявила виновным в пропаже ребёнка из коляски, когда сама с ним гуляла. Он – не помнил, когда просила! – не зашёл в магазин за памперсами и сметаной, когда шёл с ночной смены домой, и ей пришлось самой переться в универсам, оставив ребёнка в детской колясочке без присмотра. Несчастного мужа, который теперь спился и валялся на тротуарах как конченная облёванная свинья, она, не раздумывая, оставила.
Альберт некоторое время изучал лицо Аниты, поглаживая свой лоб пальцами. Изучал вдумчиво с полуприкрытыми глазами. Ни одна душа об этом не знает. Ни одна, кроме него. И её, естественно. Он навёл о ней справки, отрыл всю подноготную, и даже больше: его секретная служба по его велению откапывала всё и на всех. И сейчас не время раскрывать всем суть Аниты. В планах на долгую перспективу она ещё будет нужна, и тогда он выложит перед ней компромат, напомнит о погубленной жизни собственного ребёнка. И она будет делать то, что он скажет. Безапелляционно.
Анита будто прочла его мысли, остановила на нём взгляд и, замолчав, на мгновение замерла. Альберт улыбнулся и добродушно кивнул. Ангелок Анита ответила взаимностью и продолжила весёлый разговор с Богданом и, вновь схватившимся за фотоаппарат и поливающим вспышками окружающих, Павлом.
«Щебечи, щебечи пташка».
Альберт собирался налить ещё вина, выпить и пойти на улицу, чтобы выкурить сигару. Он потянулся к бутылке и наткнулся на оценивающие глаза Максим. Перед ней на столе лежал блокнот, пальцы ритмично постукивали по чёрному листу, где красным небрежным почерком написано: «НЕРВЫ». Рядом – дорогущий аудиоплеер с наушниками-капельками и айфон. Взгляд Максим явно больше, чем оценивающий, какой-то щипающий, прямой, но в глубине осуждающий, клюющий, только не так, как стервятник падаль, а как шавочка тявкающая на слона. И это не понравилось Альберту. Даже её роль – шавки.
– Тебе уже восемнадцать? – спросил Профессор.
– Угу, месяц как, – ответила Максим.
– Извини, что не смог быть на твоём совершеннолетии.
Они смотрели друг на друга, словно состязались – кто кого переглядит. Или, скорее всего, кто кого опустит ниже дна. Альберт не стал дольше принимать дерзновенный молчаливый выпад Макс, а начал созерцать изящные изгибы её тела, вытаскивая зигзаги её души.
Он повёл глазами по чёрной с глубоким декольте блузке. Шея Максим повязана свёрнутым платком с кроваво-красными и чёрными розами, причёска каре чёрных волос ниспадала до плеч, губы в чёрной помаде с красными окаёмками. «Всё чёрное. Да, лишь глаза как у матери, в которых не приведи господь отплыть от берега, горизонта уже не увидишь. Только светло-синие. Огромные». Альберт пристально всмотрелся в область глубоко разреза блузки, где пролегала тень ложбинки упругой молодой груди, и аж – слегка – вытянул шею. Максим засмущалась, постаралась несмелыми движениями пальцев прикрыться, но опомнилась и положила ладонь на аудиоплеер, намеренно глубоко вздохнула, приподняла грудь.
От взгляда Альберта не ускользнуло замешательство Максим, и он ядовито усмехнулся. Нет, не ложбинка и нежнейшее белоснежное тело привлекли его внимание, а горжет в очень уменьшенной копии, свисающий на золотой цепи, такой как был у гитлеровской жандармерии. Но и не сама бляха его заинтересовала, а то, что выбито на ней – по центру грааль овитый, словно змеями, розой и лилией. И в чаше этого кубка тонул глобус с территорией Руси, над которым с востока и запада склонились головами два цветка-змея. А под ним размашисто, крупными цифрами – 666.
– Откуда это у тебя? – спросил Альберт.
– Что? – не поняла Максим.
– Ну вот, то, что на груди?
– А, это? – она воткнула в ухо наушник, тяжёлый вздох кричал: «Надоел уже этот профессор!» – Когда въехали сюда, Потап, то есть, отец нашёл, где-то в подвале. И отдал мне, подарил.
Альберт помолчал, не сводя взгляда с блестящей золотом бляхи на груди Максим. Он достал из внутреннего кармана пиджака сигару, провёл перед носом и аккуратно, чуть ли не любя, положил возле бокала. Золотую гильотинку достал из нагрудного кармана и положил рядом.
– А что на нём изображено и написано, знаешь? Три шестёрки… дьявольщиной увлекаешься? Вампирами всякими?
Максим не ответила, лишь пожала плечами, собираясь вставить в ухо второй наушник.
– Подожди. А что обозначают три шестёрки, знаешь?
– Что-то типа, число дьявола. – Странно, но Макс показалось, что увидела на лице Профессора выдох облегчения. – Нет?.. Или нет?
– Нет. Это всего лишь… – Он подался вперёд, и снова его глаза прилипли к горжету. – Смотри, шестьсот шестьдесят шесть. Берём первую цифру, считаем сколько в ней букв, восемь, и ищем какая буква в алфавите под этим числом. И так с другими двумя. Вот и только что означает это число.
– Ну-ка, сейчас. – Максим зашевелила губами, завела под лоб глазные яблоки, натянув на лице слабую улыбку. – А-а, и всё? – подсчитала она. – Так это и вы тоже, и вас касается.
– Не совсем. Я ведь занимаюсь благотворительностью.
– Ну… да, – сказала Максим, но её тон говорил об обратном: «Мне можешь не рассказывать свои сказки». Она всё же воткнула в уши оба наушника.
Глаза Альберта скользнули по горжету, и он подбородком указал на аудиоплеер, спросил:
– Какую музыку слушаешь?
Максим недовольно – вот допарился – сняла наушники.
– Кого слушаешь? – ещё раз спросил Альберт.
– Визин Темптейшн, Фастер, – ответила раздражённо Максим. – Знаете такую?
– И о чём поёт?
– Что не может жить в сказке, построенной на лжи.
– Разве это музыка готов?
– Мы что хотим, то и слушаем. А вы разбираетесь в музыке готов?
– Нет.
– Тогда зачем лишние вопросы? Хотите показать свою компетентность? Значимость? Или унизить желаете, продемонстрировать, что знаете больше, чем оппонент? – Гневное лицо Максим стало настолько красивое, что Профессор невольно замер в грязненькой грёзе.
– Не оппонент… – Желваки играли на его лице, ледяной взгляд уничтожал, но слабая лукавая улыбка не сходила с губ. – Ты не оппонент. Ты прекрасная молодая девушка, впитывающая, или, скорее всего, впитавшая ложное представление об этом мире.
– Учить будете. Типа… муж, рожать детей, девственницей погибать? Хороводы водить и хлеба печь? Умирать в один день…
– Нет, что ты, деточка, ни в коем случае, ни в коем случае. Мне нравятся индивидуалисты, вроде тебя. Без таких… – «Клоунов» – мир был бы скушен. Без таких… – «Моральных уродов и извращённых неформалов» – не было бы войн. Ведь агрессия и драматизм, насилие и войны – двигатель прогресса нынешнего мира. Не так ли, ты же так считаешь? Ведь это же прекрасно, Макс?
– Не плохо, – ответила Максим. Подумав, или сделав вид, что подумав, она ещё раз ответила:
– Да, думаю, такое прекрасно. Думаю, наш мир не плох.
Альберт растянулся в улыбке. Это он и хотел услышать.
– На английском поют? На итальянском, испанском? ‒ поинтересовался он.
– Английский.
– На своём песни не слушаешь?
– Не модный.
– А как же… могучий и великий? Куда делось его величие?
Максим уловила явное ехидство и безмерное удовлетворение в его глазах и тоне. Но ей было безразлично, что он сеет, какие идеи подаёт, и, не понятно, для чего затеял весь этот разговор.
Или так казалось, что ей безразлично.
– Берегите чистоту языка как святыню. Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас. Эти слова, Тургенева, тебе ничего не рассказывают?
– На земле жить, так и на марс не сигануть? Глупо довольствоваться единым. Стараюсь быть разносторонней, многоуровневой, меня интересует многое и разное. Да и полмира на английском говорит. – Максим помолчала. – А русский язык гибнет. Его скоро совсем добьют. Так что переходим на новый уровень. Глобализм. Трансгуманизм. И… – Она улыбнулась, игриво закатив глазки. – Вампиризм. – Но на самом деле Макс очень и даже очень так не считала.
«И обратно в феодальный кандализм. – Альберт усмехнулся. – Овцам остаётся лишь блеять. Кесарю – кесарево…»
И вновь увидела Максим в глазах Профессора нескрываемую благоговейную радость от её слов, словно сказанное ею не золото, но платина, словно о сказанном ею, он радел как о собственных капиталах, словно отвеченное ею – обожествляло, возжигало храм. Восполняло рай. Его – рай.
– Можно поинтересоваться, что рисуешь? – Альберт указал пальцем на блокнот размером почти как школьный альбом для рисования. – Твоя мама говорила, что ты талант, у тебя природная одарённость к художеству.
– Пожалуйста. – Максим протянула свои рисунки и замерла, чтобы получить удовольствие, созерцая его реакцию от просмотренного. Профессор открыл первый лист. Она заметила, как на его лице дёрнулась голубая жилка под глазом. – Как? Что скажите? Оценили?
Образ офицера нацистской армии – лицо в виде черепа, обтянутого тёмно-серой кожей, кисть руки, извитая крупными венами, держалась за козырёк фуражки на голове, на рукаве военной формы чёрная свастика в белом круге на красном фоне. Внизу красными и чёрными чернилами: «МОЙ БОЕЦ».
Альберт перевернул лист. Похожий облик – лицо-череп с обтянутой кожей, на голове чёрный берет с широкой красной полосой, под камуфлированной формой бугрятся мышцы, мощный кулак с кастетом пробивает висок чужому солдату-скелету в чёрной одежде. Под рисунком подписано: «БЕРЕТ БЕЛОЙ СМЕРТИ». Альберт небрежно и с лёгкой неприязнью пролистал пальцем альбом и вернул Максим:
– Разве не твои деды погибали?
– Я играю – в собственную игру, – в тоне Максим звучал металл, глаза будто остекленели, веки слегка прикрылись. – Это было давно, время всё стёрло и сгладило. И вообще, войну выиграла Америка.
– О, да. – Альберт покачал головой. – Наверное, и майн кампф почитываешь? Раз свастика интересует. Смотрю, везде в картинках присутствует. Сделал вывод.
– Нет, не почитываю, не знаю, что это, но спасибо за инфу, поинтересуюсь в инете, что за дрянь. Возможно, что-то интересное для себя и выужу.
– А скелета в берете, где написано – берет смерти, сама выдумала или где-то подсмотрела?
– Берет смерти, это человек со сверхспособностями. – О большем значении картины, если оно и было, отвечать Максим не намеревалась. Она поднялась со стула, взяла альбом, аудиоплеер, черный айфон с золотыми боками, где под глазком камеры красными маслянистыми буквами написано: «ПРОЩАЙ ДУША», – и собралась уходить.
– И мама не ругает тебя за такие картины?
– Она души во мне не чает. И я уже взрослая девочка.
Альберт глазами довёл Максим до её комнаты на втором этаже, последнюю в левом конце, где в углу стен могучий атлант держал расписанный фресками и золотом потолок.
«Интересно, сколько ни разглядывал скульптур, у многих, очень у многих отбиты носы. И кто же тот грешный, который поотбивал сопатки всем этим атлантам, кентаврам и Гераклам? Истина прописана – пока мудрый собирает знания, хитрый крадёт его разум. Мудрый – у кого сила и правда, хитрый – у кого в руках богатства и бог. И третьего нет. – Он усмехнулся. – Третьего убили». Альберт взял со стола сигару и встал со стула. Проходя по ковру гостиной, он махнул двумя пальцами Даниилу, что-то упорно объяснявшему Павлу. Вероника и Анита мило беседовали и хохотали. Богдан ложкой уплетал чёрную икру и запивал вином. Святой папа с огромного холста грозно, но милостиво взирал на трапезничающих.
Альберт вспомнил фильм «Призрак дома на холме», увидел сие произведение случайно, ещё не хватало убивать время «дешёвым» американским кинематографом, а уж слово телевизор в его словаре и вовсе не существовало. Всё это голубоглазое стеклянное вымя для масс, люда, толпы. В фильме его внимания обратил вид грозного папаши, почему и запомнил название фильма, возвеличивавшимся на громадном холсте над широкой лестницей, чем-то походил на священника с портрета в этом доме. Всё намеревался спросить у Анжелы, что он для них значит. Насколько помнил и знал, похожих родственников у этой семьи нет. Насколько помнил, и в прошлом этого дома – тоже.
Альберт ещё раз осмотрел гостей за столом, перевёл глаза на портрет и что-то ему подсказало – будь внимателен. И Профессор в сотый раз повёл глазами по холсту. Обшитая золотом высокая католическая митра с огромным масонским знаком «G». Альберт усмехнулся: «Осталось к букве пририсовать огонёк, и святой отец станет владельцем Газпрома». Кроваво-багровая бархатная накидка на плечах с белыми оборками, под ней вороного цвета халат или сутана. Поверх всего накинута лента с замысловатыми вышивками. Профессор определил этот трёхметровый портрет – как шедевр. Кракелюр, или паутинки красочного слоя, наверное, делали специально, предавали картине старинность. Альберт знал все до одной картины знаменитых художников, даже те, которые прячутся в секретных запасниках и в личных коллекциях. Но об этой никогда не слышал, хотя исполнена она – шедевром.
Ну и всё, казалось бы, можно остановиться – великолепная работа безызвестного мастера. Но, этот священник с ехидной ухмылкой тыкал в вас пальцем, куда бы вы ни шли, и это ощущалось даже повёрнутым к нему затылком. Второй рукой он крестил вас как славяне староверы, а вместо креста на груди висела молния.
А перуница и масонский знак как-то не стыковались в понимании Альберта.