Никогда до того я не принимала ardeur. Он поглощал меня, завоёвывал, я уступала ему, но никогда не спускала флаг и не сдавалась — по крайней мере, без борьбы. Жан-Клод мне говорил, что если бы я только могла не сопротивляться, это было бы не так страшно. Что, как только научишься чуть-чуть контролировать, надо будет «подружиться» с силой. Я на него только глянула, и он сменил тему, но он был прав — и не прав. Для него, думаю, это был соблазн, но я — это я, и то, что я все ещё могла думать, пока это со мной происходит, было более затруднением, чем благом.
Ладно, пусть мой смокинг сказал «пока-пока». Ладно, зелёный фрак Дамиана соскользнул на пол, пусть даже его бледное тело осталось обнажённым, и сильные мускулы скользили под кожей цвета свежей простыни. Проблемой был Натэниел, точнее, моё смущение по этому поводу. Я водила руками по неимоверной теплоте его кожи, но смотреть в его лавандовые глаза — это было уже слишком. Я не любила Натэниела — не любила в том смысле, который для этого нужен, но глаза его ясно говорили о его чувствах ко мне. И это было неправильно. Я не могла этого от него принять, если он меня любит, а я его нет. Не могла.
Я убрала руки, покачивая головой. Дамиан прилип к моей спине, но как только я отодвинулась от Натэниела, его страстные руки остановились.
— Черт! — прошептал он и прижался лбом к моей макушке.
Глаза Натэниела, светившиеся любовью, погасли, постарели. Он взял моё лицо в ладони.
— Не отстраняйся.
— Я должна.
— Если не секс, Анита, то будет кровь, разве ты не чувствуешь? — спросил Дамиан.
Что-то я ощущала. Как будто на этот раз я поставила щиты, но что-то большое и страшное было по ту сторону от них, что-то такое, что я включила в процесс, ненамеренно, но все равно что-то большое и голодное. Ему было безразлично, чем питаться, но чем-то оно питаться сегодня будет.
Руки Дамиана по-прежнему лежали на моих плечах, но он отклонился, чтобы больше ничем меня не касаться.
— Пожалуйста, Анита…
Я повернулась в ладонях Натэниела, чтобы видеть лицо Дамиана.
— Это неправильно, Дамиан.
— Неправильно — секс, или с кем секс? — спросил он.
Я хотела было ответить, но руки Натэниела сомкнулись у меня на лице. Он заставил меня повернуться к нему, и вдруг я почти до боли осознала, насколько сильны его руки. Эта сила могла раздавить мне кости лица, а не держать его нежно. Он настолько всегда был покорён, что я редко вспоминала о его силе, о том, как был бы он опасен, будь он другим.
Я хотела сказать: «Отпусти меня, Натэниел», — но успела только сказать: «Отпу…», — как он меня поцеловал. Ощущение его губ на моих губах остановило слова, заморозило мысль. Я не могла думать, не могла думать ни о чем, кроме этого бархата у меня на губах. И тут что-то сломалось во мне, рухнул какой-то барьер, и его язык вбился мне в рот на всю длину. Ощущение этого вторжения сорвало мои щиты, и поскольку больше никто не сопротивлялся, ardeur заревел, возвращаясь к жизни. Заревел на краю губ, рук, желания Натэниела.
Дальше была путаница срываемой материи, отлетающих пуговиц, падающих дождём вокруг. Руки, всюду руки, и звук рвущейся ткани. Моё тело дёргалось от силы, с которой срывали одежду, и мои руки срывали одежды с них. Как будто каждый дюйм моей кожи жаждал каждого дюйма их. Чтобы их нагота скользила по моей. Кожа будто изголодалась, будто никого не касалась уже много веков.
Я знала, чей голод по коже я сейчас каналирую. Не только секса не хватало Дамиану. Есть другие потребности тела, которые можно спутать с сексом, которые ведут к сексу, но не с сексом они связаны.
Одна штанина запуталась у меня вокруг щиколотки, жилет распахнулся, рубашку разорвали на клочки. Это рука Дамиана схватила меня сзади за трусы и потянула, сорвав с тела, оставив голой ниже пояса. Я могла бы повернуться посмотреть, сколько ещё на нем одежды осталось, но передо мной стоял Натэниел, и шорты на нем были разорваны. Мною, наверное. Он стоял на коленях передо мной, голый. Я почти никогда не разрешала ему быть голым при мне — одна из причин, почему я могла ещё не сделать с ним этот последний шаг. Старайся всегда быть одетой, и ничего слишком плохого не случится.
Сейчас, когда он был передо мной, я только и могла смотреть на линии его тела. На лицо с этими потрясающими глазами, на этот рот, на линию шеи, разливающуюся в широкие гладкие плечи, на грудь, явно носившую следы работы со штангой, на изгиб рёбер под мышцами, ведущими мой взгляд к плоскому животу, на пологий провал пупка, щедрую выпуклость бёдер, и на его зрелость. Я только раз до сих пор видела его полностью голым и возбуждённым, и не помнила, чтобы он был так широк, не совсем так уж длинен, и конечно, он не был прижат так крепко к животу, будто не мог сдержать зрелость собственной плоти. Он казался толстым и тяжёлым от желания, и малейшее прикосновение могло бы расплескать эту зрелость по мне по всей.
Я потянулась к нему, но именно этот момент выбрал Дамиан, чтобы головкой собственной зрелости провести по мне сзади. От этого движения меня свело судорогой снизу спереди, заставило податься вперёд, будто предлагаясь, будто пылая жаром. И эта мысль помогла мне чуть-чуть овладеть собой, чуть-чуть. Я никогда не видела Дамиана голым, и вот сейчас он собирается всадить в меня эту наготу. Неправильно. Ведь я же должна сначала его увидеть? Логики в этом аргументе не было, ни в чем вообще не было логики, но это заставило меня повернуть голову, посмотреть на него.
Красная кровь его волос расплескалась по плечам, обрамляя невозможную белизну тела. Он был уже в плечах, в груди, и талия, казалось, тянется бесконечно, гладкая и белая, как что-то, что надо лизнуть, пока не дойдёшь до середины пупка, и дальше, вниз, вдоль его длины. Он торчал из тела, и было труднее оценить длину. Он был будто вырезан из жемчуга и слоновой кости, и там, где кровь бежала близко к поверхности, он светился розовым, как морская раковина, тонкая и просвечивающая. В этот момент я поняла, что он белее любого вампира, которого я видала голым, и тело его почти призрачно по цвету, будто он не совсем реален.
Лицо Натэниела потёрлось об моё, возвращая моё внимание к себе. Он наклонился так низко, что его лицо, как и моё, почти касалось пола. Прижимаясь ко мне щекой, он шептал: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — и целовал меня с каждым словом лёгким касанием губ. И этими поцелуями, этим голосом он снова поднял нас обоих на колени. Я не могла оторвать глаз от его лица, губ, глаз, и не понимала, как мы близко сдвинулись, пока его обнажённое тело не упёрлось спереди в меня. Пока эта толстая твёрдая длина не оказалась зажатой между нами, прижатой к моему животу сближением наших тел. Он был тёплый, невероятно тёплый, почти горячий, и так твёрдо прижимался ко мне, будто старался не дать себе впихнуться сквозь моё тело, сделать новое отверстие, как угодно, что угодно, лишь бы оказаться в моей тёплой глубине. Секунда у меня ушла, чтобы понять: я ощущаю нужду Натэниела. Это он так хотел меня, но и я тоже хотела. Моё желание и сопротивление желанию — вот что создало этот момент. И надо всем этим был Дамиан сзади, и его тело было одним большим куском желания. Мы с Натэниелом тонули в голоде кожи Дамиана, в его одиночестве, смертельном одиночестве. А под ним ощущался Дамианов страх. Страх, что этого не будет, что он будет изгнан обратно в свой гроб, и все это никак не разрешится. Одиночество его звучало как тема под вожделением, и снова мелькнула комната высоко в замке. Комната, выходящая на море. Серебряные решётки на окнах, усыпанные рунами, и несмолкаемый звук прибоя из окон, даже если отвернёшься, все равно его услышишь. Она выделила ему в качестве тюрьмы одну из лучших комнат замка, потому что умела понимать, что для тебя что значит. Умела понимать, что тебе всего больнее — такой был у неё дар.
Кто-то поцеловал меня резко и быстро, раздвигая мне губы, пропихивая язык так далеко, что я чуть не подавилась, но это вернуло меня из воспоминания, вернуло всех нас из этой одинокой комнаты и от шума моря на скалах внизу.
Натэниел отодвинулся, чтобы хрипло шепнуть:
— Счастливые мысли, Анита! Счастливые мысли!
И снова его рот прильнул к моему, язык, губы, даже зубы прижимались к губам, почти как жор, а не поцелуй, но он исторг у меня из горла стон, тихий стон удовольствия.
Мои руки лежали у него на теле, ощупывали линию плеч, спины, шёлковый изгиб зада. Ладони наполнились его ягодицами, а спереди он был как огонь, обёрнутый в плоть, будто мы вспыхнули пламенем.
Руки Дамиана легли на застёжки моего лифчика — как-то он пережил первый порыв. Дамиан расстегнул его, и спереди он упал на грудь Натэниела. Руки легли мне на груди, одна сзади, вторая — от мужчины, прижатого ко мне спереди. Прикосновение Дамиана было осторожным, поглаживающим. Натэниел охватил мою грудь ладонью, впился ногтями в кожу. Рука Натэниела заставила меня выгнуть спину, оторвать от него рот и испустить этим ртом крик.
Дамиан подался назад, будто должен был убедиться, что это наслаждение, а не боль. Он не любил женских криков, и снова вернулись мы к его памяти. Под замком была комната, факелы, тьма — и женщины. Любая женщина, которую она считала красивее себя. Ни одной женщине не было позволено иметь волосы желтее, глаза синее или груди больше. Все это считалось грехом, а грех должен быть наказан. Вихрь образов: снопы жёлтых волос, огромные васильковые глаза — и копьё, выкалывающее их, грудь белее и прекраснее всего, что он видел — и меч…
— Неё-е-е-ет! — завопил Натэниел, протянул руку поверх меня и схватил горсть красных волос. Он так резко дёрнул Дамиана на меня, что от ощущения его твёрдой длины я задёргалась. — Счастливые мысли, Дамиан! Счастливые мысли!
— Нет у меня счастливых мыслей.
И за этими словами тут же — другие тёмные камеры и запах горелого мяса.
На этот раз заорала я:
— Боже мой, Дамиан, хватит! Держи свои кошмары при себе!
Воспоминание, ушедшее вместе с этим запахом, угасило ardeur. Я снова могла думать, пусть даже зажатая между их телами.
— Вели ему тебя трахнуть, — сказал Натэниел.
Я уставилась на него:
— Что?
— Прикажи ему это сделать, чтобы у него не было конфликта.
Возмущаться неприличием, зажатой между двумя голыми мужчинами, — смешно, конечно, но именно возмущение я и ощутила.
— Может, это у меня конфликт.
— Это всегда, — сказал он, смягчив слова улыбкой.
Голос Дамиана прозвучал низко, тяжело и как-то вроде скорбно.
— Она этого не хочет. Она хочет, чтобы я помог убрать ardeur, а не кормить его. Этого она хочет на самом деле, и это я должен сделать.
— Анита, прошу тебя, вели ему.
Но Дамиан был прав. Он был единственной гаванью в шторме сексуального соблазна. Я ценила его способность помочь мне не кормить ardeur. Ценила более всего, что могло бы сделать для меня его тело. Так как я была его мастером, и это было моё искреннее желание, он вынужден был мне в этом помочь. Между нами встала могильная прохлада, и на этот раз она не пугала. Она успокаивала, утешала.
— Нет, Анита! — сказал Натэниел. — Нет!
Он прижался лицом к моему плечу, и при этом его тело отодвинулось от меня, что тоже помогло мне собраться с мыслями.
Я повернулась посмотреть на Дамиана, хотя мне не надо было видеть его лицо, чтобы ощутить эту огромную печаль. Его заполняло горестное чувство потери, как горечь лекарства. Но взгляд на его лицо вогнал эту скорбь в меня как удар меча в сердце. На глаза, полные такого страдания, смотреть больно.
Я обернулась к нему, все ещё удерживаемая в их объятиях. Натэниел упёрся макушкой мне в спину, качая головой.
— Анита, разве ты не чувствуешь, как он печален? Разве не чувствуешь?
Я взглянула в кошачьи зеленые глаза и ответила:
— Чувствую.
Он отвернулся, будто показал мне больше, чем хотел бы. Я взяла его за подбородок и повернула к себе.
— Ты не хочешь меня, — сказал он, и целый мир утраты был в его словах. Утраты, от которой у меня перехватило горло, пронзило сердце.
Я хотела поспорить, но он ощущал то, что ощущала я. Он был прав, я не хотела его так, как хотела Натэниела, не говоря уже о Мике и Жан-Клоде. Что можно сказать тому, кто читает твои эмоции, и их не спрятать за вежливой ложью? Что сказать, когда правда ужасна, а врать невозможно?
Ничего. Никакими словами этого не вылечить. Но я знала, что есть и другие способы сказать, что тебе жаль, сказать, я бы это переменила, если бы могла. Конечно, это тоже ложь. Я не стала бы терять то прохладное убежище, которое мог дать мне Дамиан, ни на что бы его не променяла.
Я поцеловала его, собираясь дать поцелуй лёгкий, нежный, извинение, которого не выразят слова, но Дамиан подумал, что никогда уже не будет ко мне так близко. Я ощутила взрыв его ярости, отчаяния, заставившего его стиснуть сильнее мои руки, всадить язык мне в рот, и поцеловать меня сильно, пылко, злобно.
Ощутив вкус крови, я подумала, что он уколол меня клыками, и проглотила её, не думая. И тогда ощутила запах океана, запах соли на языке. Мы отодвинулись, глядя в лицо друг друга, и я увидела струйку крови у него на нижней губе. Натэниел ещё успел сказать: «Я слышу сладкий запах», — и тут сила налетела, стала нарастать, бросила нас друг на друга. Она колотила нас об пол, как колотит волна лодку о скалы. Мы кричали, извивались, и я не могла этим управлять. Будь я истинным мастером, я бы оседлала силу, помогла бы нам всем, но я никогда никому не собиралась ставить метку. Никогда не хотела быть ничьим хозяином. Четвёртая метка нас крушила, и я не знала, что делать. Внутренность моей головы взорвалась белыми звёздами и серыми испарениями, все поглотила тьма. Если бы я была уверена, что мы очнёмся, я бы обрадовалась обмороку, но я не знала. Хотя это было и неважно: тьма заполнила меня изнутри, и все мы рухнули в неё. Не было больше криков, не было боли, не было паники — не было ничего вообще.