Натэниел звал меня по имени, но я не могла ответить. Я боялась ответить. Боялась, что если я хоть на миг задумаюсь, тот холодный разум снова возьмёт верх. Натэниел упал на колени, держа меня по-прежнему за талию. Это внезапное движение меня спугнуло, заставило прекратить крики, будто щёлкнули выключателем. Второе сознание вплыло в тишину. Но оно уже не было холодным, оно было испуганным. Леопарды — одиночки, и только три причины бывают у диких леопардов для встречи: подраться, потрахаться или сожрать. Он тот, кто либо набьёт нам морду, либо нас оттрахает, либо сожрёт. В этом страхе, ревевшем у меня в мозгу, других вариантов не было. Я-то думала, что понимаю, что такое реакция «дерись или беги», но такого и близко не было. Все, что я испытывала как человек, было бледной тенью этого. Потребность ударить или удрать пронизывала меня до костей. Все тело гудело ею, все сильнее, все быстрее, потому что драка будет насмерть.
Я заставила себя не паниковать, не вырываться, не отбиваться от Натэниела. Можно из этого выбраться. Я это знала, и второе сознание тоже знало это. Можно выбраться. Можно спастись. Но то немногое, что осталось во мне ещё от человека, знало, что Натэниел нас не тронет. Мы должны дать ему нас сдержать, должны, потому что я знала, что ещё можно спастись. Чего я не знала — так это того, что будет, если я вырвусь. Что если Натэниел не сможет меня удержать, чтобы я снова думала, как разумное существо? Я не хотела этого выяснять, потому что ничего хорошего точно не будет, а будет такое, с чем я потом жить не смогу.
Я заставляла себя не двигаться. Не сопротивляться, когда Натэниел опускал меня на пол, обмякнуть в его руках, когда он навалился сверху. Тот, второй разум просто завизжал, когда тело коснулось ковра. Он вопил, что нас убьют, и он в это верил. У него здесь друзей не было. Я всегда думала, что мой зверь — хотя бы отчасти волк Ричарда, но сейчас я знала, что это не так. То, что боролось со мной, никогда не понимало общественного порядка стаи. Для него была только дичь, соперники, партнёры по спариванию и детёныши. А детёнышем я уже не считала Натэниела ни в малейшей степени.
Я позволила ему положить себя ничком на ковёр. Юбка оказалась слишком короткой, чтобы расстелиться по полу, и она стала задираться. Тело Натэниела прилипло к моей спине, руки держали мои запястья. Я старалась подавить вопящий голос у себя в голове, лежать тихо, позволить Натэниелу держать меня изо всех сил. Он не был обучен фиксировать человека на полу, и делал только то, что умел, раздвигая мне ноги бёдрами, чтобы я не могла встать на колени и его сбросить. Юбка задралась так высоко, что ничего уже не было между ним и мною, кроме моих трусиков и его брюк. До ужаса беззащитное положение. Даже то во мне, что ещё было мной, этим не было довольно. Потому что, как только тебя вот так прижмут, то от тебя ничего не зависит. А я люблю, когда есть выбор. Выбор — это возможность спастись.
Натэниел мне плохого не сделает. Не сделает. Не сделает.
Я повторяла это снова и снова, пока он пристраивался. Зверь во мне знал, что в этом положении он может нам спину поломать. Для меня самой это выглядело как подготовка к изнасилованию. Я знала, что Натэниел этого не сделает, и ещё знала, что если собираешься кого-нибудь изнасиловать, то надо сначала одежду снять, а потом уже ставить в такую позу, потому что иначе руки у тебя будут заняты, а штаны сами не расстёгиваются. Логически рассуждая, мне ничего не грозило, но логика не всегда побеждает страх. Зверь боялся, потому что другому леопарду доверять не умел. Я боялась, что будет, если самая недоминантная личность среди всех мне известных не сможет меня достаточно подавить, чтобы я не вырвала ему горло или не проломилась через хилую перегородку офиса и не растерзала всех, кто снаружи. Что Натэниел мне плохо не сделает, я верила — я не верила, что он сможет меня удержать и обезопасить всех остальных. Разве не умолял он меня сегодня утром всадить зубы ему в шею и пустить кровь? Я боялась, что он… ну, не дотягивает. Не дотягивает до леопарда, до мужчины, до личности, наконец. Сомнения питали страх, страх раздувал сомнения, и я потеряла — потеряла себя, потеряла контроль.
Последней ясной мыслью, пока ещё панический страх не заволок сознание, была такая: «Подняться с пола!» Я должна была встать. Я все забыла, даже забыла, как пользоваться собственным телом, как драться. Остался только страх, а страх не строит планы — он реагирует.
Расслабленная неподвижность, к которой я себя вынудила, пропала, и я заметалась, стала бросаться из стороны в сторону, вскидываться. Я билась всем телом, каждой мышцей. Все, что во мне есть, я в буквальном смысле бросила на одно — подняться с пола.
Натэниела швыряло вместе со мной. Он изо всех сил старался удержать мои руки на полу, прижать бедра, не дать свести ноги, чтобы я не поднялась на колени и его не сбросила. Я чувствовала, как он борется, но он не привык быть сверху.
Бросившись влево, я приподняла нас обоих. Он немедленно придавил нас обратно, и я ощутила, насколько он мог бы быть силён. С огромной силой придавил он меня к полу. Я ничего не смогла бы сделать против этой силы, если бы он захотел отпустить одну мою руку и полезть ещё куда-нибудь, но он держал оба моих запястья, и пусть я не могла подняться, но и он не контролировал меня полностью.
Что-то он говорил, не знаю уж, сколько времени повторял это, но я только теперь поняла.
— Анита, не заставляй меня делать тебе больно, Анита, прошу тебя, прошу, пожалуйста! — Он почти выкрикнул последнее слово.
Испуг в его голосе сказал моей леопардихе, что мы побеждаем. Мы его заставили нас бояться, и он нас отпустит. Пришпоренная кошка вместе со мной бросилась опять влево. Так, если сейчас он не стукнется спиной о стол, мы начнём кататься на спине и стряхнём его. Я снова закричала, но уже не в страхе, а торжествуя.
Мы смогли сесть, прижав Натэниела спиной к столу. Ногами он ухватил меня вокруг талии. Я вцеплялась в них ногтями, а часть моего сознания не понимала, почему штаны не разлезаются кровавыми полосами. Одна его рука обхватила меня поперёк груди, и только потом до меня дошло, что он ладонью накрыл рукоять пистолета. Второй рукой он вцепился мне в волосы, да так, что я вскрикнула. Шею мне обожгло раскалённое дыхание Натэниела. Леопардиха кричала, что он нам сейчас шею перекусит, а человеческая половина просто была сбита с толку. Натэниел меня укусил.
Он погрузил зубы мне в кожу, в плоть. Я почувствовала, как они входят в меня, и перестала отбиваться. Как будто щёлкнул выключатель, о котором я даже не подозревала. Сначала я просто перестала отбиваться, руки повисли вдоль тела. И тело расслабилось, и вместо боли пришло тепло и утешение.
Натэниел рычал, не разжимая зубов, и у меня из горла вырвался стон. Рычание перешло в мурлыканье, а так как зубы его сомкнулись у меня на позвоночнике, этот низкий, глубокий ритм побежал по позвоночнику вниз, и тело загудело камертоном.
Я вскрикнула — уже не от страха или торжества.
Он ослабил кольцо ног вокруг моей талии, но я лежала, обмякнув, прислонившись к нему. Он медленно, напряжённо расплёл ноги, будто ждал моей реакции, но мне было не до реакций. Я ждала, ждала, чтобы он овладел мною — да, овладел, другого слова не подберу. Такое было чудесное ощущение, мир, покой, безопасность.
Он не выпускал мою шею из зубов, рукой держа меня за волосы, но вторую руку стал медленно убирать. Я тонула в нем. Я скользила вдоль него, удерживаемая только зубами на шее и рукой в волосах. Юбка задралась выше пояса и ползла ещё выше, пока сползала я. Натэниел обхватил меня рукой за талию, задрав юбку ещё выше — случайно, думаю. Он встал на колени, увлекая меня за собой, и медленно убрал руку с моей талии. Я осталась стоять на коленях, чуть покачиваясь, потому что все мышцы расслабились, успокоились. Мне стоило усилий остаться стоять и не свалиться на пол, хотя помогали его рука в волосах и рот, держащий за шею. И эти усилия помогли мне начать возвращение в собственную голову — понемногу, не до конца, но меня здесь стало больше. Достаточно, чтобы и тревожиться, и наслаждаться из-за его укуса. Тревожиться, потому что как будет, когда он меня отпустит, вернусь ли я к тому холодному разуму? И наслаждаться, потому что та часть меня, что была не просто кошкой, млела от этой крепкой хватки, ощущения зубов в шкуре.
Я понимала, что мне лучше, потому что начинала слышать, что чувствует Натэниел. Это не был звук, но я не подберу другого слова, кроме «слышать». Он был напуган, возбуждён, раздосадован, сбит с толку, неуверен и встревожен. Эти эмоции паутиной обвивали в темноте моё тело. Паутины не видно, и когда проведёшь рукой, она рвётся, будто её и не было. У животных столько эмоций сразу не бывает. Недоумение с испугом — да, но не все прочие. Их было слишком много для моего зверя.
Свободная рука Натэниела возилась с резинкой моих трусов — юбка давно задралась выше пояса без его помощи. Он стянул мне трусы до колен, но ему приходилось делать это одной рукой, и потому получалось рывками, и приходилось перехватывать. Натэниел рычал от досады мне в кожу, и у меня дыхание перехватывало в груди, коленки слабели. Он крепко держал меня за волосы, и ясно было, что если я упаду на пол, то будет больно, а потому я смогла остаться на коленях. Мысль о боли помогла сосредоточиться, чуть больше вернуться в собственный череп.
Я хотела назвать его по имени — такое чувство, что это должно было помочь, — но не могла его вспомнить, не могла его произнести. Как будто «имя» — незнакомое мне понятие. Запах его — вот это я понимала. И попыталась произнести его вслух. С третьей попытки вышло.
— Ваниль, — шепнула я.
Он стянул с меня трусы до колен, но от этого одного слова остановился. Руку он не убрал от моих волос, но поднял голову, разжав зубы, и дыхание его гладило сделанную им рану.
— Анита, ты меня слышишь? Ты здесь?
А я здесь? Слишком трудный был вопрос. И я слишком долго думала над вопросом, потому что следующее, что я почувствовала — как ремень его брюк задел мою голую задницу. И расстёгнутые штаны.
Мой зверь прижался к нему моими бёдрами, но не чтобы его остановить. Неясные мысли сводились примерно вот к чему: он победил нас в бою и заслужил право на спаривание. Теперь я понимала, почему большие коты перед спариванием дерутся: надо доказать, что ты достаточно силён. Древний биологический императив: спариваться надо с лучшим, с самцом, гены которого помогут твоим потомкам выжить.
Леопардиха не возражала — она уже была готова. А у меня были проблемы, только я не могла вспомнить, в чем они состоят. Не могла думать, потому что и человеческая моя половина согласна была, что Натэниел заслужил своё право здесь быть. Он нас спас. Спас всех добрых людей за дверью офиса. Да, это офис. Трахаться на работе я не хочу. В этом дело. И я отодвинулась от тела Натэниела. Отодвинулась — и страх его вырвался в полную силу. Он не знал и не мог знать, что это человек во мне хотел освободиться. Зверь учуял прилив страха, и из горла у меня вырвался крик, который я у себя не слышала. Не человеческий крик.
Натэниел потянул меня за волосы так, что я ахнула, но почему-то это меня успокоило. Больно, но при этом хорошо, и ощутилось как отклик того чудесного покоя, как когда он укусил меня в шею.
Он потёрся об меня головой, и зверь заёрзал ему в ответ.
— Не так встали, — прошептал Натэниел, и за волосы, как за рукоять, поставил меня на четвереньки, помогая себе другой рукой.
Леопардиха припала грудью к земле, подставляя мой зад, как будто у нас течка. Натэниел сдвинул трусы ещё ниже, они запутались на каблуках, потом слезли. Пусть у леопардихи и была течка, но у меня — нет. Может, дело было в том, что я оказалась без белья, но такая поза с задранной голой задницей для меня была несколько унизительной. Я снова встала на четвереньки, чтобы это не выглядело, как будто я подставляюсь, и хотела заговорить, но тут он в меня вдвинулся, и я забыла, что хотела сказать.
Зверюга жаждала, но это случилось почти без прелюдии, и я была напряжена. Дико напряжена. Натэниелу приходилось пробиваться внутрь. Он за волосы пригнул меня к ковру, как было, и это было столь же унизительно, но мне было наплевать. В первый раз мы с моим зверем были согласны.
Я спала с Натэниелом, но установила очень жёсткие правила. Я никогда не трогала его между ног. И такой переход от жёсткого отказа даже в случайном прикосновении к ощущению, как он пропихивается в меня, был ошеломительным. Дело не в том, что это было хорошо, — хотя и было, — дело в том, что это был Натэниел. В глубине души, хотя я никогда не сказала бы этого вслух, я давно уже хотела перейти этот барьер, перепрыгнуть его, снести, растоптать.
Он трудился, пока не залез до упора, и тут остановился в нерешительности, застыл.
— Анита, ты меня слышишь?
Слышу? Слышу? Кошка во мне заорала, и этот крик вырвался у меня изо рта. Я потеряла завоёванную территорию, поскольку зверюга совсем не враждовала со мной — ни капельки. Она стала двигать бёдрами, и хотя Натэниел остался неподвижен, мы стали выдвигать его из нашего тела, наружу, наружу, и когда самый кончик готов был выскочить, мы насадили себя на него.
— Ох ты… — донёсся его хриплый шёпот.
Мы двигались на нем, насаживались изо всех сил, глубоко, сильно, резко. Как будто что мы ни делай — все мало будет. Я ещё недостаточно раскрылась для такой резкости. Я почти тормозила его стенками, потому что ещё не раскрылась, но меня несло. Даже мысли не было насчёт подождать — только голая жадная потребность. Я хотела, чтобы он меня трахал — слово «секс» слишком приличное. И я не могла его заставить делать то, что хочу. Я хотела глубже, больше, и чтобы он мне помогал.
Он выпустил мои волосы, взял меня за бедра и поскакал в нашем ритме — кошкином и моем. Мы толкались и налезали, и как тогда в танце, моё тело следовало за ним, а не его за мной.
Это был танец плоти — его в моей, пока я не стала горячей и влажной, и он стал легче во мне двигаться, наружу и внутрь, внутрь и наружу. И когда он заскользил, то вдвинулся глубже, резче, будто понял меня без слов. Он чуть передвигал меня руками, пока не нашёл то местечко, которое искал, и тут всадил в меня так, будто хотел вылезти с другой стороны, и я заорала.
Я оглянулась через плечо — глаза его не были лавандовыми, они стали синими с намёком на серое, и уже не были человеческими. Рубашка на нем распахнулась, я видела грудь и живот, и Натэниел двигался как в танце живота, и ритм его сменился, стал настойчивей и как-то плавнее, цикличнее, и он вдвигался и выдвигался, внутрь и наружу. Размахи ширились, и он касался всей меня, хотя не одновременно.
Он расширил меня резкими движениями, заставил принять его целиком и ещё чуть-чуть, и ту же воспользовался этим крохотным зазором. Он пошёл кругами, гладя мои стенки. Такой тонкой ласки никогда я не ощущала, когда мужчина бывал во мне. Так осторожно и притом такими мощными движениями бёдер. Это требовало куда больше силы, чем просто в меня всаживаться; силы самого разного рода.
Ударом вверх при движении назад он нашёл это местечко. Бывало, что этого места касалась рука, но никогда ещё не было такого.
И каждый раз, когда он по нему проскальзывал, у меня перехватывало дыхание, и он это слышал, потому что снова изменил ритм, потому что стал гладить его снова и снова. Не кончиком, но головкой и стволом, насколько мог только туда прижаться. Он гладил меня собой так, как раньше получалось только рукой и пальцами. И как всегда, когда этого места касаются так, как надо, ощущение было чуть-чуть по эту сторону боли. Ощущение было такое, будто, когда он заставит меня кончить, хлынет жидкость, и не только та, которой мы хотим. Так всегда бывало — такое давление, больше чем при любом оргазме, будто полностью теряешь контроль над своим телом. Жан-Клоду пришлось несколько первых раз меня провести через это. Уверить меня, что это будет хорошо. Будет чудесно.
Давление все росло и росло, балансируя на самой грани «слишком много». Такое наслаждение, что становилось почти болью. И наслаждение тоже росло, как что-то тёплое, расширяющееся, будто оргазм — это что-то отдельное от меня, оно вырастет и вырвется из тела.
Я смогла прошептать — почти прошипеть — его имя:
— Натэниел…
Он на долю секунды замедлился:
— Анита, ты…
— Не останавливайся, ради Бога, не останавливайся!
Он не стал переспрашивать. Чуть изменив положение, он закрыл глаза и отдался ритму собственного тела. Я пыталась двигать бёдрами, но его руки сжали меня туго, удерживая на месте. Удерживая неподвижно.
Росло и росло давление, оно переполняло тело, рвалось наружу — и вырвалось. Вырвалось в хлынувшем между ног потоке жидкости, с визгом, с царапаньем моих ногтей по ковру. Я должна была во что-то вцепиться, куда-то девать это наслаждение. Будто его было слишком много, и кожа могла не удержать его в теле. Если бы во мне был зверь, он бы вырвался с этими густыми водами, хлещущими промеж ног.
Натэниел чуть отодвинулся от меня, и я распласталась на ковре, не в силах шевельнуться. Блин, да мне даже смотреть было трудно, перед глазами расплывалось.
Он подполз ближе, отвёл мне волосы с лица.
— Как ты?
Я было засмеялась, потом заморгала и попыталась собрать глаза в фокус. Натэниел все ещё торчал из собственных штанов, твёрдый и стоячий, и хотя был весь покрыт жидкостью, она не была достаточно белой, чтобы принадлежать ему.
Я проглотила смех и сказала, ещё тяжело дыша:
— Ты не кончил.
— Ты была не в том состоянии, чтобы дать мне разрешение.
Я закрыла глаза и заставила себя протрезветь. Когда я открыла их, зрение стало чётким, предметы не расплывались.
— В каком смысле — разрешение?
— Я не могу иметь оргазм, пока ты мне не скажешь, что можно.
Очевидно, физиономия была у меня красноречивой, потому что он сказал с улыбкой:
— Я знаю, что тебе это кажется дико, Анита, но подумай о хорошей стороне. Я могу продолжать очень долго, потому что этому я обучен.
— Обучен, — повторила я.
Он кивнул.
Я снова закрыла глаза.
— Ты так долго молил о близости, об оргазме. У тебя был идеальный повод, и ты им не воспользовался. — Я открыла глаза и посмотрела на него. — Почему ты этого не сделал?
— Я хочу, чтобы ты меня хотела, Анита. А не просто использовала ради метафизической необходимости.
Я села, и ковёр мне напомнил, что на мне нет трусов. Я глянула на ковёр, впервые в жизни обрадовавшись, что он темно-коричневый. Не так будет заметно мокрое пятно.
— Где мои трусы? — спросила я.
Он стал оглядываться, будто и он не помнил. При этом у него держалась отличная эрекция, и она сильно отвлекала.
— Если ты не собираешься… — я было стала показывать жестом, но остановилась, — не мог бы ты это… спрятать.
Он повернулся с улыбкой, грозившей перейти в неприкрытый смех.
— А что, тебя это смущает?
— Да, — ответила я со всем доступным мне достоинством, натягивая юбку на ноги.
Он протянул мне мои трусы. Улыбку он спрятал, но в лавандовых глазах мелькали искорки подавляемого смеха.
Я выхватила их у него из руки, но не могла придумать, как бы их надеть, чтобы не было неуклюже. Честно говоря, сначала нужно было бы полотенце.
Я обошла вокруг стола — несколько неуверенно. У меня в ящике лежат детские салфетки — на случай, если на работе прогляжу пятнышко крови. Ещё я подумала, не пожертвовать ли запасной футболкой, хранимой в столе для той же цели, когда Натэниел снова заговорил. И на тему, на которую несколько неловко разговаривать.
— Ты знаешь, редко какая женщина на это способна.
Я стояла возле открытого ящика с мокрыми салфетками в руках.
— На что?
— Я про умение вызывать дождь.
Он стоял на коленях по ту сторону стола, положив руки на столешницу и подбородок на руки. Странно детский жест, и это тоже моего самочувствия не улучшило.
— Единственный смысл этого словосочетания, мне известный — это про юриста или бизнесмена, который умеет приносить своей фирме оглушительные доходы, меняя политическую ситуацию. Насколько я теперь понимаю, есть ещё и другой смысл.
Я постаралась выразить, насколько мне эта тема не нравится. Мне достаточно неловко было сейчас вытираться — до самых колен и ниже. Ну и грязища!
— Так говорят о женщине, которая умеет эякулировать.
Я набрала полную грудь воздуху и выдохнула очень медленно.
— Мы не могли бы сменить тему?
— Чего ты злишься?
Вполне справедливый вопрос. Чего я злюсь? Чтобы быть честной хотя бы перед собой, я должна на него ответить.
Вытащив из ящика запасную футболку, я вытерлась ею — всегда от запасных шмоток есть польза. Потом я натянула трусы, и почувствовала себя лучше. В одетом виде всегда как-то меньше неловкости. Так почему я злюсь?
Сев в кресло, я полезла за запасными чулками, которые у меня тоже в ящике есть. При моей работе они просто горят. Они же не предназначены для принесения жертв, погони за бандитами или закалывания вампиров. Нет, нейлоновые чулки — не для моего стиля жизни. Я стала расстёгивать сапоги, чтобы снять чулки, изорванные о ковёр.
— Чего я злюсь? — повторила я почти про себя.
Пальцы болели — острая резкая боль, вступившая, когда выветрились остатки эндорфинов. Половину ногтей сорвала до крови, и когда сейчас увидела кровь, заболело сильнее. Почему-то всегда от вида крови боль усиливается.
Он встал и застегнул брюки. На штанинах остались пятна, которые не убрать детскими салфетками и запасной футболкой. А для Натэниела у меня запасной одежды нет.
— Да, — сказал он, запихнув себя в брюки — все ещё твёрдый, толстый, готовый. — Чего ты злишься?
— Ты не кончил, — сказала я и начала сдирать чулок. Занялась чем-то полезным, чтобы не смотреть ему в глаза.
— От этого ты и злишься?
— Я злюсь потому, что если бы ты кончил, мы бы перешли этот барьер, а так — нет.
— И? — спросил он.
Я вздохнула:
— А если бы мы его перешли, было бы легче перейти его снова. Но когда вышло так, то получилось как-то более…
— …важно, — подсказал он.
— Да.
Он обошёл стол и присел у моих ног.
— А я и хочу, чтобы для тебя это было важно, Анита. Я не хочу, чтобы ты звала меня, когда тебе нужен кто-нибудь, кто угодно. Я хочу, чтобы ты хотела меня.
— Это ты уже говорил.
Он тронул меня за руки, сжимавшие новую пару чулок, осторожно вынул чулки и положил на стол. Взяв обе мои руки в ладонь, он так серьёзно посмотрел на меня, что я испугалась. Испугалась того, что будет сейчас сказано.
— Ты меня уже сегодня любила. Любила без секса. Никто другой меня не любил — и даже не хотел — предварительно не трахнув. Никто, с тех пор как умерла моя мать и… Николас…
Он склонил голову, и я сжала его руки. Я видала эти воспоминания и не хотела, чтобы он об этом думал. Это был такой ужас, а он был ещё совсем маленький. Я хотела его защитить от таких вещей, чтобы в жизни его такого больше не было.
Он улыбнулся мне:
— Габриэль и Райна учили меня, что я могу чего-то стоить, но имелось в виду при этом только моё тело — внешний вид, да насколько я хорошо трахаться буду. — Он чуть сильнее сжал мне руки. — Ты меня научила, что и без траха я чего-то стою. Ты меня научила, что я не просто предмет потребления.
Я хотела что-то сказать, но его пальцы легли мне на губы.
— Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты думаешь, будто используешь меня, чтобы утолять ardeur, потому что я — твой pomme de sang. Ты понятия не имеешь, Анита, что значит кого-то использовать. Просто понятия не имеешь.
Его глаза выглядели сейчас гораздо старше его лет. Так смотрят убитые надежды и безысходная боль, которых никогда не должен был испытать юноша его возраста.
Я поцеловала его пальцы, прижалась лицом к руке.
— Хочется мне, чтобы когда-нибудь перестала я видеть такое в твоих глазах. Я хочу, чтобы теперь, для равновесия, в твоей жизни было все хорошо.
Он улыбнулся, и такая нежность глядела из его глаз, что я отвернулась.
— Понимаешь, Анита, ты думаешь, что ты сурова и используешь других, но это не так.
Я чуть отодвинулась.
— Я умею быть суровой, когда это надо.
— Но не со мной и не с Микой. Ни с кем, кто позволяет тебе быть с ним ласковой. Если кто-то ведёт себя с тобой по-свински, он получает по полной, но сначала он должен это заработать.
Я покачала головой:
— Я совсем не такая хорошая, Натэниел.
Он улыбнулся и погладил моё лицо там, где поцарапала Барбара Браун. Я поморщилась.
— Такая, такая, ты только не любишь это признавать.
— Давай-ка лучше оденемся, пока не пришли копы.
— Берт не станет звонить в полицию. Он слишком боится плохой прессы.
Я рассмеялась:
— Ты не так много видел Берта, чтобы настолько хорошо его знать.
— Я знал многих таких, как Берт. Он не такая сволочь, как они, но у них один… образ мышления. Ему гораздо важнее, чтобы его кормилец продолжал зарабатывать денежки, чем чья-то там безопасность или удовольствие.
Я посмотрела в это невозможно молодое лицо, и встретила взгляд совсем не молодой. Я в жизни многое повидала, но Натэниел видал такое, что меня бы сломало. Или, по крайней мере, согнуло бы в три погибели. Я взяла его лицо в ладони и сказала:
— Ну что мне с тобой делать?
— Я хочу, чтобы ты любила меня, — ответил он тихо, но до ужаса серьёзно.
— Надеюсь, не сейчас? — попыталась я свести дело к шутке.
Он улыбнулся мне своей застенчивой улыбкой, и я поняла, что шуткой не отделаться.
— Нет, не сейчас, но вскоре.
Я от него отодвинулась, и почти испугалась — испугалась таким страхом, от которого не поможет пистолет.
— Почему ты стараешься, чтобы это было так трудно?
— Любовь должна быть трудной, Анита, иначе чего она стоит? Ты меня учила этому все эти месяцы в твоей постели, когда твоё тело прижималось ко мне, а облегчения не было. Ты мне показала, как трудна может быть любовь.
— Прости меня, — сказала я. — Я до вчерашнего дня этого не понимала.
Он потянулся вверх, поднял голову почти к самым моим губам.
— Извиняться не надо, ты только люби меня.
Я ответила прерывистым голосом:
— Не сейчас.
— Не сейчас, — выдохнул он прямо мне в губы, — но скоро. — Он поцеловал меня целомудренным касанием губ, потом встал и отодвинулся, давая мне место. Я смотрела, как он идёт к двери через всю комнату. — Я пойду скажу им, что у нас все в порядке.
Я кивнула — на свой голос не надеялась. Он дал мне место — физически, но эмоционально он продолжал давить на меня вплотную. Я ждала, что меня охватит паника, но вместо неё пришло воспоминание о нем в моем теле и мысль, каково это было бы — если б он в меня пролился.