Мы составили план на остаток ночи. Когда к нам вернутся силы, и мы сможем встать, прежде всего оденемся. Потом возьмём Натэниела и поедем в «Цирк Проклятых». Натэниела куда-нибудь сунем отлёживаться, а мы с Жан-Клодом устроим себе приятную горячую ванну. Однако не успели мы ещё выполнить план насчёт напялить шмотки, как зазвонил мой сотовый.
Я очень была настроена не отвечать, потому что никто не звонит в три часа ночи с добрыми вестями. В окошке мигал номер детектива сержанта Зебровски.
— Блин, — сказала я с чувством.
— В чем дело, ma petite?
— Из полиции. — Раскрыв телефон, я сказала: — Ну, Зебровски, что у тебя там стряслось?
— Сама ну. Я на той стороне реки, в Иллинойсе. Угадай, на что я смотрю?
— На другую убитую стриптезершу.
— Как ты угадала?
— Я экстрасенс. Спорить могу, ты хочешь, чтобы я приехала посмотреть на тело.
— Спорить никогда не надо, но сейчас ты выиграла.
Я посмотрела на себя, на залитую кровью грудь, на сочащуюся до сих пор ранку.
— Приеду, как только отмоюсь.
— Ты в куриной крови?
— Вроде того.
— Понимаешь, труп никуда не денется, но свидетели начинают нервничать.
— Свидетели? У нас есть свидетели?
— То ли свидетели, то ли подозреваемые.
— В смысле?
— Приезжай в клуб «Сапфир», сама разберёшься.
— «Сапфир» — дорогой клуб, который называет себя «клубом для джентльменов»?
— Анита, я шокирован. Даже не думал, что ты — завсегдатай стрип-баров.
— Они там хотели использовать стриптизеров-вампиров, и я ездила с ними на переговоры.
— А я и не знал, что это входит в твои должностные обязанности.
Будь это Дольф, я бы не стала отвечать, но Зебровски пока нормален.
— Церковь Вечной Жизни не разрешает своим членам выступать в стриптизе и вообще делать что бы то ни было, что церковь считает сомнительным нравственно. Так что клубу нужно было разрешение Жан-Клода, чтобы пригласить вампиров с соседних территорий.
— И он дал разрешение?
— Нет.
— А ты ездила с ним, чтобы помочь ему решить?
— Нет.
— Тогда, значит, одна ездила?
— Нет.
Он вздохнул.
— Ладно, черт с ним, просто приезжай быстрее. Если, как ты говоришь, вампирам положено держаться от этого заведения подальше, твой бойфренд будет недоволен.
— Только чтобы их не было на сцене, — сказала я. — Остальное — не наше дело.
— На сцене не было. Платных, по крайней мере, — сообщил Зебровски.
— Ты говорил о свидетелях или подозреваемых, а теперь говоришь, что на сцене вампиров не было. Блин, так ты там прижал кого-то из вампиров, что были в публике?
— Приезжай и посмотри, только побыстрее, а то рассвет скоро.
Зебровски повесил трубку.
Я тихо выругалась.
— Я так понимаю, что наша сибаритская ванна сегодня не состоится, — сказал Жан-Клод.
— К сожалению, да.
— Если не ванна, то я предложил бы тебе душ на скорую руку.
Я вздохнула.
— Ага. В таком виде к полиции мне лучше не ехать.
Он посмотрел на забрызганное кровью собственное тело и улыбнулся:
— Думаю, что мне тоже.
— Давай сэкономим воду и пойдём в душ вместе, — предложила я.
Он приподнял бровь и улыбнулся. Эта улыбка говорила больше любых слов.
— Ладно, ладно, понимаю, мы там отвлечёмся.
— Не уверен, что у меня найдутся силы, как ты это сформулировала, «отвлечься».
— Прости, все забываю, что мальчики не так быстро восстанавливаются, как девочки.
— Я не человек, ma petite, и с новой дозой крови я бы обязательно восстановился.
— Правда? — У меня чуть быстрее забился пульс от этой мысли. Черт побери, я же слишком устала и слишком себе все натёрла, чтобы об этом думать!
— Истинная.
— Знаешь, если я ещё отдам сегодня кровь, мне нехорошо будет.
— Это не обязательно должна быть твоя кровь, — сказал он.
Я уставилась на него, а он на меня. И я сказала то, что думала, хотя уже почти отучила себя от такой привычки:
— Так что, ты можешь взять у меня кровь, и мы будем трахаться, а рядом будет стоять донор, ты возьмёшь у него, и мы снова трахнемся. И так можно набрать полную спальню доноров и пилиться до тех пор, пока не выдохнемся намертво или не сотрём себе все до мяса?
Я вроде как шутила. Выражение его лица было совсем не шутливым. От этого выражения, от его взгляда я покраснела.
И вдруг возник такой яркий образ, что, если бы я не лежала и без того на полу, то оказалась бы там. А увидела я Бёлль Морт, лежащую на широкой кровати, окружённой свечами. На той же кровати были и Ашер с Жан-Клодом. К столбам кровати привязаны были мужчины, бледные и голые. Кровь блестела на контурах их тел, на шее, на груди, под руками, стекала по ногам. Не из одного укуса или даже двух, а столько, что не сосчитать. У одного голова упала на грудь, тело повисло на верёвках. Если он и дышал, я этого не заметила.
Жан-Клод вытолкнул меня из своей памяти, почти физически. Я пришла в себя на полу в его кабинете, покрытая собственной кровью. Сотовый был все ещё у меня в руке.
— Я не хотел, чтобы ты это видела.
— Ещё бы!
Он закрыл глаза и покачал головой.
— Мы были молоды и мало что понимали. Бёлль Морт была для нас Богом.
— Вы из них высасывали всю кровь, чтобы устраивать марафонский секс, — сказала я, и в голосе моем не было ужаса. Вообще ничего не было. Потому что я все ещё видела эти воспоминания — не в таких живых деталях, как раньше, но теперь они были у меня в голове. Господи, только чужих кошмаров мне не хватало.
— Я многое делал, ma petite, о чем не хотел бы, чтобы ты знала. Многое такое, за что мне стыдно. Такое, что жжёт меня изнутри едкой жёлчью.
— Не забывай, это твои воспоминания были. Я почувствовала, что чувствовал ты. И сожаления там не было.
— Значит, я тебя слишком рано вытолкнул.
Он не стал втягивать меня обратно — просто перестал выталкивать, и я снова оказалась в той комнате. На той кровати. Я была в голове у Жан-Клода, когда он заметил того человека на столбе, который не двигался, прополз по кровати и коснулся остывающей плоти. Я ощутила его скорбь, его стыд. Я знала, как и он, что это были люди, которые нам верили. Люди, которых мы обещали защитить. Дайте нам кровь свою и тело своё, и мы сохраним вас. Я снова посмотрела на Бёлль Морт, вытянутую, обнажённую, роскошную, под телом Ашера, каким оно было до того, как его изуродовала церковь людей. Ашер поднял голову, встретился с нами взглядом, и в разгаре ночи, которую Бёлль задумала как чувственнейшую из ночей, заронено было зерно понимания, что мы должны удрать от неё. Мысль, что есть вещи, которых не делают, черты, которых не переступают, а ещё — что она не бог.
Я снова оказалась в кабинете, и моя кровь высыхала у меня на теле, и грудь начала болеть, и я плакала.
Он смотрел на меня сухими глазами, ожидая, что я убегу. Отвернусь и убегу. Как уже столько раз бывало. Для меня ничего не бывает слишком красивым, слишком приятным, слишком чистым. Я терпеть не могу в своей жизни людей нечистоплотных — это было когда-то правдой, до тех пор, пока в один прекрасный день до меня не дошло, что я сама такая.
Но голос у меня был ровный, совсем не такой, как должен был бы быть, когда на лице сохнут слезы.
— Я раньше думала, будто понимаю, что хорошо и что плохо, кто в этой жизни хороший и кто плохой. А потом мир стал серый-серый, и я долго вообще ничего не понимала.
Он смотрел на меня молча, скрываясь за неподвижной маской лица, скрываясь от меня, потому что уверен был, к чему я клоню, не сомневался, что сейчас услышит.
— Бывают дни, — черт побери, целые недели, — когда я опять ничего не понимаю. Меня так далеко выбросило от понимания добра и зла, что иногда я не знаю, как вернуться обратно. Во имя справедливости, того, что я понимаю под справедливостью, я делала такие вещи, о которых не хочу никому рассказывать. Я могу убить человека, глядя ему прямо в глаза, и ничего не испытывать. Ничего, Жан-Клод, совсем ничего. А нельзя быть таким, чтобы убивать и не расстраиваться даже по этому поводу.
— Ты отнимаешь жизнь, чтобы защитить жизнь, ma petite. Я отнимал жизнь ради удовольствия, ради удовольствия той, кому я служил. — Он встряхнул головой и медленно подтянул колени к груди, сжался в тугой комок. — Ты никогда не думала, почему я не заменил тех вампиров, которых вы с Эдуардом, а потом и я, убили, уничтожая Николаос?
— Я как-то об этом не думала, — ответила я. — Знаю, что вдруг оказалось у нас вампиров как грязи, хотя до того их не хватало.
— Я призвал вампиров вернуться ко мне, потому что завладел ими давным-давно. Но я не сделал ни одного вампира с тех пор, как стал Мастером Города. И нас было мало, опасно мало. Если бы какой-нибудь мастер соседней территории объявил нам войну, мы бы проиграли. Просто не хватило бы живой силы. Или неживой.
— Так почему было их не сделать ещё? — спросила я, понимая, что он ожидает этого вопроса.
Он посмотрел на меня, и этот взгляд был не его, кого-то другого. Взгляд, наполненный страданием и непониманием, столетиями боли. Никогда не видела я у него такого человеческого взгляда.
— Потому что, чтобы из человека сделать вампира, надо прежде всего лишить его смертности, человеческой сути. Кто я такой, чтобы на это пойти, ma petite? Кто я такой, чтобы решать, кому жить дальше, а кому умирать в назначенное ему время?
— Кто ты такой, чтобы играть в Господа Бога?
— Да, — ответил он. — Да. Кто я такой, чтобы знать, что переменит это превращение? Бёлль своею властью меняла страны, начинала и кончала войны, решала, кто будет править, кто погибнет от рук убийц. Было время, когда она тайно правила почти всей Европой, тайно во многом даже от самого совета вампиров. Она убивала миллионы войной и голодом. Не своими руками, но своей волей.
— Что же её остановило?
— Французская революция и две мировые войны. Перед таким всеобъемлющим разрушением не может не склониться даже сама смерть. Теперь совет крепче держит в руках вожжи, контролируя каждого своего члена. Времена, когда в Европе кто-то мог сосредоточить в руках такую тайную власть, миновали.
— Приятно слышать.
— Что если я возьму кого-то и сделаю таким, как я, а этот человек мог бы научиться лечить рак, или сделать какие-то великие открытия? Вампиры ничего не изобретают, ma petite. Мы поглощены смертью, наслаждением и бессмысленной борьбой за власть. Мы ищем деньги, комфорт, безопасность.
— Как почти все люди.
Он покачал головой:
— Почти, но не все. А наш род тянется к тем, кто держит власть, или богатство, или в чем-то необычен. Красивый голос, художественный дар, ум, обаяние. Мы не берём слабых, как большинство других хищников, мы берём лучших. Самых талантливых, самых красивых, самых сильных. Сколько жизней загубили мы за века, которые могли бы чудесно — или ужасно — изменить судьбу человечества, всего мира.
Я смотрела на него. Ещё недавно я бы недоверчиво отнеслась к такой откровенности. Но я сейчас чувствовала его сознанием. Я беспокоилась, не монстр ли я, а Жан-Клод про себя знал точно. Он не сожалел о себе, потому что другой жизни не мог себе представить, но беспокоился о других. Он не хотел решать за других. Не хотел быть каким-то тёмным богом. Боялся когда-нибудь стать таким, как та, от которой он сбежал. Боялся, что когда-нибудь станет новой версией Бёлль Морт.
Что полагается делать, если вдруг окажешься способной заглянуть в чьи-то глубочайшие страхи? Что можно ответить на такую открытую правду о ком-то другом? Я сказала единственное, что могла придумать, единственное, что могло как-то успокоить его.
— Ты никогда не станешь таким, как Бёлль Морт. До такого зла ты не сможешь дойти.
— Почему ты так в этом уверена?
— Потому что раньше я тебя убью, — ответила я. Очень мягко — потому что это не было ложью.
— Убьёшь, чтобы спасти меня от меня самого, — сказал он, попытавшись придать словам шутливый оттенок. Это у него не получилось.
— Нет, чтобы спасти всех, кого ты иначе уничтожил бы.
И это уже не было мягко. Голос прозвучал с достаточной жёсткостью.
— Даже если это одновременно убьёт тебя?
— Да.
— Даже если это утащит нашего страдающего Ричарда в могилу с нами?
— Да.
— Даже если это будет стоить жизни Дамиану?
— Да.
— И даже если с нами умрёт Натэниел?
Я на миг перестала дышать, и время растянулось, как бывает, когда кажется, что у тебя есть целая вечность — и ни единого мига. Наконец я выдохнула прерывисто, и облизала сухие губы.
— Да, при одном условии.
— Каком же?
— Гарантия, что я тоже не останусь жить.
Он посмотрел на меня. Это был долгий-долгий взгляд. Этот взгляд придавил меня до самой моей души, и я как-то поняла, что именно это сделал он много лет назад.
— Ты мне как-то говорил, что я — твоя совесть, но ведь это же ещё не все?
— Что ты хочешь сказать, ma petite?
— Я — твой предохранитель. Твой судья, присяжные и палач, если обстоятельства станут плохими.
— Не обстоятельства, ma petite. Если я стану плохим.
Такое спокойствие было в его голосе, будто у него какая-то тяжесть свалилась с плеч. И я знала, на кого она свалилась.
— Гад ты. Когда-то я была бы счастлива тебя убить, но не сейчас. Не сейчас.
— Если я спросил слишком о многом, то считай, что я не спрашивал. А ты не говорила.
— Нет, ты просто гад, понимаешь? Если ты свихнёшься и станешь убивать невинных, то именно меня к тебе пошлют. Я — Истребительница.
Я смотрела на него.
— Но, ma petite, всегда посылают тебя. Ты — Истребительница.
Я встала. Колени у меня перестали дрожать.
— Но никогда я не любила того, кого должна убить.
— Ты ведь мне говорила, что твоя любовь ко мне не помешает тебе исполнить свой долг.
У меня глаза горели.
— Да, не помешает. Если ты станешь злодеем, я выполню свой долг. — Закрыв глаза, я замотала головой. — Хитрая ты сволочь! Насколько проще было бы тебя убить, если бы я тебя не любила!
— Я не потому хотел, чтобы ты любила меня, что ты станешь моим предохранителем, как ты это сформулировала. Я хотел, чтобы ты меня любила, потому что я тебя люблю. — Голос его был близко-близко, и когда я открыла глаза, Жан-Клод стоял передо мной. — Только потом меня стало тревожить, не настолько ли ты мною одурманена, чтобы простить мне в этой жизни преступления.
— Нет, нет.
— Я должен был знать, ma petite.
— Не называй меня так! Сейчас — не называй.
Он сделал глубокий вдох.
— Прости меня, Анита. Я не стал бы причинять тебе боль — намеренно.
— Так не мог ты подождать с этим разговором, пока не пройдёт кайф?
— Нет, — ответил он. — Я должен был знать, любишь ли ты меня больше, чем собственное чувство справедливости.
Я проглотила ком в горле. Не заплачу. Я не стану, мать твою, плакать.
— Ведь если бы я предал честь… — у меня перехватило дыхание, я сглотнула слюну, -…я предал бы тебя.
Он взял меня за руки, я чуть не отдёрнулась, но заставила себя стоять спокойно. Я была так зла, так взбешена…
— Меня неверным не зови, — произнёс он, — за то, что тихий сад твоей доверчивой любви сменял на гром и ад.
Я подняла на него глаза и прочла следующие две строки:
— Да, я отныне увлечён врагом, бегущим прочь.
— Коня ласкаю и с мечом я коротаю ночь… — подхватил он.
— Я изменил? Что ж — так и есть! — Это уже я.
— Но изменил любя, — тихим голосом сказал Жан-Клод. — Ведь если бы я предал честь… — выдохнул он мне в волосы.
К концу стиха я стояла, уткнувшись ему в грудь лицом, слыша только, как бьётся его сердце, поистине оживлённое моей кровью.
— … Я предал бы тебя.
— «К Люкасте, уходя на войну»[2], — сказал Жан-Клод. Он стоял, крепко прижимая меня к груди.
Я медленно завела руки ему за спину.
— Ричард Лавлейс, — отозвалась я. — Очень любила в колледже его стихи. — Я продвинула руки дальше, сомкнула их у него на талии, и мы стояли, обняв друг друга. — Вряд ли вспомнила бы целиком, если бы ты не помог.
— Вместе мы больше, чем сумма двух частей, Анита. Это и есть любовь.
Я стиснула его сильнее, слезы покатились у меня по лицу, горячие и тяжёлые, удушающие.
— Не Анита.
Мне не надо было видеть его лицо, чтобы понять, как он радостно улыбнулся. Но голос его я слышала:
— Ma petite, ma petite, ma petite, ma petite.
Наступает момент, когда просто любишь, не за то, что он там хороший или плохой, или ещё какой. Просто любишь. Это не значит, что вы всегда будете вместе. Не значит, что не будете друг другу делать больно. Значит только, что любишь. Иногда вопреки тому, кто он такой, иногда — благодаря. И знаешь, что он тебя тоже любит, иногда благодаря тому, кто ты такая, а иногда — вопреки.
Лавлейс, «К Люкасте, уходя на войну». Перевод М. Я. Бородицкой.