Я спросонья ощутила чью-то тяжесть позади себя. И завозилась, укутываясь, стараясь опять погрузиться в теплоту сна. Рука легла ко мне на плечо, обняла, и я задвигалась, устраиваясь в теплом круге этой руки и тела. Не тепло и не ощущение его заставили меня проснуться: леопарды выработали у меня привычку ко всему этому. Дело было в аромате его кожи. По одному этому запаху я узнала бы Ричарда. Открыв глаза, я прижалась к нему поближе, оборачивая вокруг себя эту смуглую мускулистую руку, как теплое одеяло. Конечно, никакое одеяло не имело бы той тяжелой твердости, шелковой гладкости его голой кожи, его умения прижать меня к себе. Он подвинулся ко мне, завозился, чтобы его грудь, живот и бедра обернули меня. Последнее движение — и я ощутила, что он тверд и готов. Было утро, и он мужчина, но это не была неловкость, на которую следует не обращать внимания. Я имела право обратить столько внимания, сколько мне хотелось — а мне хотелось.
Я стала поворачиваться в этом тугом круге его тела и обнаружила, что сама окостенела. Ниже пояса было ощущение избитости, но приятной. Я засмеялась, когда он чуть раздвинул руки, чтобы мне удобнее было повернуться.
— Что смешного? — спросил Ричард.
Я уставилась на него, продолжая смеяться:
— У меня все мышцы окостенели.
Он приподнял брови:
— У меня тоже — некоторые.
Я покраснела, и он поцеловал меня в нос, потом в губы, но все еще целомудренно, без сексуального оттенка. Я не могла не засмеяться. Если бы это была не я, я бы сказала «захихикать».
Следующий поцелуй не был целомудренным, и после него Ричард прижал меня к кровати. Он просунул ноги меж моих бедер, его колено коснулось меня, и я вздрогнула.
Он отодвинулся:
— Что, слишком болит?
— Я бы хотела попробовать, но, знаешь... может быть.
Он наклонился ко мне, играя моим локоном.
— То, что я этой ночью устроил, порвало бы внутренности обычной женщине.
Мне не нужно было зеркало, чтобы знать, как похолодели у меня глаза. Я действительно не хотела об этом думать.
— Извини, — сказал он. — Никак не хотел портить удовольствие. — От внезапной улыбки он показался куда моложе и куда спокойнее — я таким давно уже его не видела. — Я просто был рад, что наконец-то мне не надо беспокоиться, как бы тебя не повредить.
Мне пришлось улыбнуться в ответ:
— Ты не повредил, но сегодня утром, может быть, надо попробовать что-то поспокойнее.
Веселье ушло из его глаз, и они наполнились чем-то иным, когда он наклонился еще раз меня поцеловать.
— Я думаю, что-нибудь сообразим.
Он поцеловал мои губы, потом стал целовать ниже — в шею, в плечи. Отвлекся на груди, покрыл их поцелуями, лизнул быстрым движением сосок. Накрыл одну грудь ладонями, поводил губами по соску, втянул, сколько можно было. Он всасывал меня, пока почти половина груди не оказалась внутри теплой влаги. И от этого прикосновения откуда-то оттуда, где он прятался, вылетел ardeur.
Ричард отпрянул от моей груди, не выпуская ее из рук.
— Что это? — Руки у него покрылись гусиной кожей.
— Это ardeur, — ответила я тихо.
Он облизал губы, и я увидела у него в глазах страх.
— Жан-Клод мне говорил о нем, даже дал мне ощутить собственный вариант, но я не верил. Наверное, не хотел верить.
Ardeur разбудил моего зверя, будто один голод питал другой. Я почувствовала, как зверь разворачивается во мне, растягивается на весь мир, как пробуждающийся от дремоты огромный кот. Он заклубился во мне, потянулся к Ричарду, и его зверь откликнулся. Моя рука лежала на теплой твердости его груди, но я ощутила еще что-то, нечто такое, что там движется, будто грудь у него пуста и там сидит что-то, как в клетке.
Он сжал мне руку, снял со своей груди:
— Что ты делаешь?
— Ardeur вызывает наших зверей, Ричард. — Я подсунулась под него, запустила руку под его тело, ощупывая гладкость плоского живота, изгиб бедра. Он перехватил мою руку за миг до того, как я к нему притронулась. Сейчас он держал обе мои руки, но мне было все равно, потому что я была уверена: я могу коснуться его не только руками, даже не только телом. Я вспомнила, ощущение вдвинувшегося в меня зверя и бросила в него своим, как горячим сгустком энергии.
Он отпрыгнул, скатился с кровати так быстро, что едва можно было уследить глазами. Он стоял у кровати, прерывисто дыша, будто после бега. Я ощущала бурление его страха, как шампанское. Он усилил мое сексуальное желание, заставил вскинуться на колени, подползти по путанице постели к ее краю. Я чуяла его тепло, запах его кожи доносился до меня — едва уловимая сладость одеколона, которым он смазывался накануне. Мои глаза блуждали по его красоте. Спутанные со сна волосы висели тяжелой массой сбоку лица, он смахнул их рукой назад и встряхнул головой, и даже от этого простого движения у меня все сжалось внизу. Но под этим горячим желанием еще сквозила мыслишка, как бы ощущалась эта гладкая, твердая кожа у меня на зубах. Мне хотелось кусаться, прокусывать. Пылающий образ мелькнул — как оно было бы попробовать его на вкус, ощутить, как отвечает этому ощущению мое тело, не только сексу, но и голоду, и я впервые поняла, почему оборотни говорят о голоде так, будто это слово написано прописными буквами. Райна подняла свою похотливую голову. Ardeur преодолел или подчинил ее, но она была здесь, подсовывала образы к моим ощущениям. Я скатилась с кровати, и Ричард попятился.
Я видела пульсирующую у него на шее жилку, бьющуюся, как птица в кулаке. И его зверь тоже был в кулаке, кулаке контроля и страха. Я ощущала его, будто он действительно бился в теле Ричарда, как волк в клетке в зоопарке: бегал, бегал, и не мог вырваться на свободу. Пусть клетка большая и просторная, но все равно клетка. Райна подсунула мне изображение, от которого я рухнула на колени. Я увидела Ричарда, придавленного моим телом, прикованного к кровати, и когда он вошел в меня, он тут же перекинулся. Это облегчение для оборотня, все остальное с этим не сравнимо.
Ричард склонился передо мной:
— Что с тобой?
Он тронул меня за руку, и вот этого не надо было. Мой зверь бросился, рыча, сквозь кожу, столкнулся со зверем Ричарда, и удар отдался у меня в животе и в ребрах, как удар кулаком. Ричард пошатнулся и упал, уцепившись за меня, и мы сплелись на миг, прижавшись друг к другу. Ardeur пылал над нами невидимым пламенем, и мы стояли на коленях посреди огня, как фитиль свечи. Сердце Ричарда билось о мои руки, прижатые к его груди, будто моя кожа превратилась в барабан, в который бьют изнутри, наполняя меня ритмом его тела. А мое сердцебиение перешло в тело Ричарда. Взлеты и падения наполнили нас, пульс и ритм друг друга, и я уже не знала, где его сердце и где мое, чья кровь течет по нашим жилам. На один трепетный миг мы сжались в одно целое, будто кожа исчезла и мы стали тем, чем обещали нам метки — единым существом, единым телом, единой душой. Сила распадалась, потому что Ричард сопротивлялся ей, как утопающий воде: ее можно было подвинуть, разорвать, разбрызгать, но она заливала тебя, поглощала вновь. Ричард завопил, я почувствовала, как он упал назад.
Я открыла глаза, когда он убрал руку, а моя рука пыталась ее удержать. Он уже почти освободил руку, только пальцы еще были зажаты в моей, когда ardeur навалился на нас, и я поняла, что контроль у Ричарда настолько ослаблен, что я могу кормиться. Я ощутила его смятение, попытки решить, что удерживать и что отдать. Я заметила, что щиты давно уже сняты, потому что он не мог удерживать метки закрытыми, себя в образе человека, не дать мне кормиться — и все это одновременно. Он снова вскрикнул, и я ощутила его решение, сознательный выбор меньшего зла. Он затолкнул своего зверя вниз, вниз, далеко вглубь себя, закрыл между нами метки, как захлопывают дверь. Так это было внезапно, что мир пошатнулся. На миг меня одолело головокружение, почти тошнота, но ardeur поднялся над нами, сквозь нас, как громоподобная тварь, грозящая раздавить нас подошвой, и мы стали всего лишь плотью, костью, кровью, всего лишь мясом, всего лишь голодом. Я увидела, как выгнулась спина Ричарда, запрокинулась голова, и сквозь ardeur я ощутила нарастающее давление, напряжение в его теле за миг до того, как горячее освобождение хлынуло, заливая его, и я держала его руку, пока тело Ричарда содрогалось от силы освобождения, и наслаждение им подняло меня на колени, будто сама сила приподнимала меня, держала, покачивала, и я питалась, питалась, питалась, пока мы оба не свалились на пол, покрытые потом, прерывисто дыша, так и не расцепив рук.
Первым отодвинулся Ричард. Он лежал, трудно дыша, глядя невидящими глазами, сердце его билось слишком быстро, отдаваясь в горле. Он сглотнул слюну с таким звуком, будто это было больно. Я отяжелела после кормежки, будто засыпала, как удав, проглотивший крупную добычу.
Ричард заговорил первым:
— Ты не имела права кормиться на мне.
— Я думала, с этой мыслью ты и остался до утра.
Он медленно сел, будто тело его было избито.
— Так и было.
— Ты ведь не сказал «нет». — Я перевернулась на бок, но не пыталась сесть.
Он кивнул:
— Я это знаю и тебя не виню.
Не совсем так, но он пытался меня не винить.
— Ты мог меня остановить, Ричард. Тебе надо было только либо оставить открытыми метки, либо выпустить своего зверя. Ты мог не подпустить к себе ardeur. Ты сам выбрал, что контролировать.
— Это я тоже знаю. — Он не глядел на меня.
Я приподнялась на руках, почти села:
— Так в чем же дело?
Он покачал головой и встал. Чуть неуверенно, но встал на пол.
— Я ухожу, Анита.
— У тебя это звучит слишком похоже на «навсегда», Ричард.
Он повернулся и посмотрел на меня пристально:
— Никто от меня кормиться не будет. Никто.
Он так был зажат, что я не могла сказать, каковы его чувства, но они ясно выразились на лице. Это было страдание. В его глазах читалась глубокая боль, но он так скрыл свой разум, сердце, что я не могла назвать ее причину — знала только, что ему больно.
— Значит, завтра утром ты здесь не будешь, когда снова придет ardeur?
Я постаралась спросить это как можно более безразлично.
Он покачал головой, густые волосы мотнулись по плечам. Рука его лежала уже на ручке двери, тело повернулось так, что он почти полностью скрыл от меня лицо.
— Я не могу это повторить, Анита. Видит Бог, у тебя то же правило. От тебя тоже никто не кормится.
Я села, обняв колени, крепко прижав их к груди. Кажется, я еще и наготу при этом закрыла.
— Ты теперь ощутил ardeur, Ричард. Если я не могу кормиться на тебе, то на ком? С кем ты хочешь, чтобы я это разделила?
— Жан-Клод... — Но он осекся и не договорил.
— Дело бывает после полудня, и он мертв для мира. Он не проснется, чтобы разделить со мной ardeur.
Рука Ричарда сжалась на ручке двери так, что напряглись бицепсы.
— Тогда Нимир-Радж. Мне говорили, что ты от него уже кормилась.
— Я не настолько хорошо его знаю, Ричард. — Сделав глубокий вдох, я добавила: — И я не люблю его, Ричард. Я люблю тебя. И хочу, чтобы это был ты.
— Хочешь кормиться от меня? Сделать меня своей коровой?
— Нет, — ответила я. — Нет.
— Я никому не еда, Анита. Ни тебе, ни кому-нибудь другому. Я — Ульфрик Клана Трона Скалы, и я не домашний скот. Я из тех, кто кормится скотом.
— Если бы перекинулся, ты мог бы остановить ardeur, не дать мне кормиться от тебя. Почему ты так не поступил?
Он прижался лбом к двери:
— Не знаю.
— Будь честен, Ричард, хотя бы с собой.
Тут он повернулся, и гнев хлестнул по его лицу как плеть.
— Хочешь честно? Ладно, будем честно. Я ненавижу свою суть, Анита. Я хочу настоящей жизни. Хочу свободы от всей этой дряни. Не хочу быть Ульфриком. Не хочу быть вервольфом. Хочу просто жизни.
— У тебя есть жизнь, Ричард, она только не такая, как ты хотел бы.
— И не хочу любить женщину, которой с чудовищами проще, чем мне.
Я молча смотрела на него, прижав колени к груди. Молча — потому что ни черта не могла придумать, что сказать.
— Прости, Анита, но я не могу... я не буду этого делать. — С этими словами он открыл дверь.
Он открыл дверь, и вышел, и закрыл ее за собой — с тихим твердым щелчком.
Несколько секунд я просидела не шевелясь. Не помню даже, дышала ли я. Потом медленно выступили слезы, и первый вдох оказался резким, прерывистым, даже в горле заболело. Я медленно свалилась на пол, сжавшись в комок, в самый тугой комок. Так я лежала и плакала, пока не замерзла до дрожи.
Такой и нашел меня Натэниел. Он стащил с постели одеяло и завернул меня, поднял и влез на кровать, держа меня на руках. Он сидел, прижав меня к изгибу своего тела, но я не чувствовала его сквозь толстое одеяло. Он держал меня на руках и гладил по волосам. Когда кровать шевельнулась, я открыла глаза и увидела Черри и Зейна, подползавших ко мне. Они трогали меня за лицо, стирали пальцами слезы, свернулись около меня с другой стороны, и я оказалась в тепле их тел, как в чаше.
Потом вошли Грегори и Вивиан, они тоже залезли на кровать, и мы свернулись в теплое гнездышко тел и одеял. Мне стало жарко, я скинула одеяло, и руки леопардов заходили по мне, гладя, держа. До меня дошло, что я голая и они тоже. Никто из них ничего на себя не надевал, если я не заставляла. Но касания были целомудренны, утешительны, как тепло тел в куче щенков, и все в этой куче любили меня по-своему. Может быть, не так, как я хотела бы быть любимой, но любовь есть любовь, и мне иногда кажется, что я выбросила на помойку любви больше, чем многим удается набрать за всю жизнь. Последнее время я стараюсь быть осторожнее.
Они меня держали, пока я не уснула, устав плакать и согревшись снаружи, но в глубине моего тела осталось холодное, ледяное местечко, которое они согреть не могли. Это было то место, где жила любовь к Ричарду почти с того первого дня, как я его увидела. Но в одном он был прав: мы не могли так продолжать. Я не стала бы. Это было кончено — должно было быть кончено. Он ненавидел свою суть, а теперь и я ненавидела свою. Он сказал, что хочет кого-то, кому не надо бояться сделать больно, и он действительно этого хотел, но еще хотел кого-то человеческого, обыкновенного. И то, и другое сразу иметь нельзя, но это не могло помешать ему хотеть и того, и другого. Я не могу быть обыкновенной и не знаю, была ли я хоть когда-нибудь человеком. Я не могла быть той, которой хотел Ричард, чтобы я была, а он не мог перестать этого хотеть. Ричард был загадкой без ответа, а я устала играть в игру, где нельзя выиграть.