Может, я бы и испугалась этого открытия, но вампиры начали двигаться к нам. Сначала выживание, а потом уж моральные вопросы. Ричард сказал бы, что это одна из моих самых больших проблем. Жан-Клод так бы не сказал. Такой разный подход ко мне не есть единственная причина того, что мы с Ричардом не стали жить-поживать и добра наживать, а также и того, что я не дала отставку Жан-Клоду.
Итцпапалотль грациозно прошествовала вперед все в том же алом плаще. Он был настолько длинен, что полностью прикрывал ее ноги, а двигалась она так плавно, как на колесах. Что-то в ней было искусственное.
Четыре безмолвные женщины шагали слева от нее, и что-то странное было в их движении. Я не сразу поняла, в чем дело. У них была совершенно одинаковая походка и синхронные движения. Одна поднимала руку отвести прядь волос со лба, и тот же самый, жест повторяли остальные три, как марионетки, хотя у них прядь на лоб не падала. При дыхании у них дружно вздымалась грудь, и они до самых мелочей имитировали друг друга. Даже "имитировали" — слишком слабо сказано. Они олицетворяли одно существо о четырех телах. И представляли собой жутковатое зрелище, потому что они не были разными. Одна — приземистая и широкоплечая, другая — высокая и худая. Остальные две были хрупкие и чем-то похожие. Кожа у них отличалась большей бледностью, чем у Итцпапалотль, будто в жизни они были куда смуглее, чем сейчас.
Высокий вампир, который пытался оторвать от меня оголодавшего, шел справа от госпожи. Он выделялся высоким ростом среди вампиров с подчеркнуто ацтекской внешностью: футов шесть, не меньше, и плечи с бицепсами под стать росту. Волосы спадали ему на спину густой волной, а с лица их отводила корона из перьев и золота. Проколотое в носу украшение было не чем иным, как трехдюймовой толстой золотой палкой, делившей его лицо пополам. Кожа приобрела цвет многолетней слоновой кости, не бледно-золотой, а светло-медный, близкий к почти прозрачному бронзовому оттенку. Он шел на два шага позади повелительницы и держался так, словно это место неизменно принадлежало только ему.
Чуть поодаль от него шествовали трое вампиров. Сияюще бледную белизну их лиц мне доводилось чаще видеть у вампиров. Одеты они были так же, как вышибалы, в какое-то подобие юбочек от купальных костюмов, но без украшений. Руки и ноги — бледные и голые, а ноги еще и босые. Они либо слуги, либо даже пленники.
Один из них был среднего роста, с коротко остриженными вьющимися каштановыми волосами, коричневатой бородкой и усами, оттенявшими безупречную бледность кожи. Глаза — светло-синие. Второй пониже, с короткими волосами, цвета соли с перцем, будто крашеная седина. Лицо худощавое, но волевое, а тело все еще мускулистое, так что трудно было определить, в каком возрасте он умер. Видимо, старше других, ему где-то за сорок, хотя я плохо определяю время смерти вампира. Глаза темно-серые, как штормовые тучи, и гармонировали с цветом волос. Он держал на поводке третьего мужчину, который полз не на четвереньках, а на руках и на ступнях, приседая, как обезьяна или как выпоротая собака. Волосы у него были короткие и на удивление желтые, с мягкими завитками — это единственное, что казалось в нем живым. Его кожа была словно старая пожелтевшая бумага, которая прилипала к костям. Глаза ввалились так глубоко, что цвет определить было невозможно.
И завершали свиту пять телохранителей с ярко выраженной ацтекской, латиноамериканской внешностью. Охранник есть охранник в любой культуре, в любом веке и при любом уровне жизни — а может, смерти? В общем, силовика я умею определять на взгляд, и эти пятеро такими и были. Вооруженные обсидиановыми клинками и палками с обсидиановыми краями, они почему-то все выглядели несерьезно из-за одежды с перьями и камнями. Это как-то умаляло ауру мрачной крутости.
Олаф подошел к нам, и мы вместе смотрели на всю эту компанию. Бернардо остался у лестницы следить, чтобы нам не отрезали отход. Приятно работать с профессионалами. Олаф тоже вытащил пистолет и разглядывал вампиров не с безразличным видом — с враждебным. Почему-то он выглядел рассерженным. Попробуйте догадайтесь.
Вампиры остановились футах в восьми от нас. Мертвый вампир остался лежать между нами на полу. Кровь уже перестала течь. Когда вампиру снесешь голову, кровь хлещет, как у человека, вытекают кварты красной жидкости. Но этот потерял крови столько, что она едва залила каменный пол на фут вокруг головы и чуть меньше вокруг груди. При том что с ним сделали — крови оказалось очень мало.
Сгустившееся молчание нарушил Олаф:
— Можете проверить ему пульс, если хотите.
— Олаф, не надо, — сказал Эдуард.
Олаф пошевелился, то ли от неудобства, то ли сдерживая себя, чтобы не выкинуть чего-нибудь этакого.
— Ты начальник, — ответил он так, будто это было не совсем ему по нутру.
— Вряд ли у него есть пульс, — сказала я, глядя на вампиров. — Чтобы заставить сердце вампира биться, нужна энергия, а у него ее нет ни капли.
— Тебе его жалко, — сказала Итцпапалотль.
— Да, наверное, — ответила я.
— А твоему другу — нет.
Я посмотрела на Эдуарда. На его лице ничего не выражалось. Приятно узнать, что между нами все-таки есть разница. Мне было жалко, а ему нет.
— Да, наверное.
— Но в тебе нет ни сожаления, ни вины.
— А почему мне чувствовать себя виноватой? Мы его только убили, не мы превратили его в ползучую голодающую тварь.
Хотя она и была облачена в плащ, но в ней чувствовалось то напряженное оцепенение, которое доступно только очень старым вампирам. Ее голос потеплел от первых импульсов гнева.
— Ты берешься нас судить.
— Нет, просто констатирую факт. Не дойди он до такого голода, какого я вообще не видела ни у одного вампира, кроме как в запечатанных гробах, он бы никогда на меня не напал.
Я еще подумала, что они могли бы сильнее постараться его удержать, но не сказала вслух. Мне не хотелось ее злить по-настоящему, когда между нами и дверью на лестнице торчит штук восемьдесят вампиров. Это еще не считая оборотней-ягуаров.
— А если бы я велела своим голодным пить вашу кровь, всем сразу, что бы они сделали? — спросила она.
Голодающий вампир на цепи поднял глаза. Он не смотрел ни на кого долго, только переводил глаза с одного лица на другое, но он ее услышал.
У меня в животе свернулся до боли тугой узел. Мне пришлось с силой выдохнуть, чтобы заговорить, преодолевая вдруг зачастивший пульс.
— Они бы на нас напали.
— Они бы бросились на вас, как бешеные псы, — уточнила она.
Я кивнула, положив руку потверже на рукояти пистолета.
— Ага.
Если она отдаст приказ, первая пуля угодит ей между глаз. Погибая, я хотела прихватить ее с собой. В отместку ей? Да, ну и что?
— Эта мысль тебя пугает, — сказала она.
Я попыталась увидеть ее лицо под капюшоном, но какая-то игра теней освещала только маленький рот.
— Если ты ощущаешь все эти эмоции, то ты можешь отличить правду от лжи.
Она вызывающе резко подняла голову. Какое-то едва уловимое выражение на лице нарушило его невозмутимое спокойствие. На самом деле она не умела отличать правду от лжи. И все же она могла ощущать чужие раскаяние, жалость, страх. Правда и ложь тоже должны были бы входить в этот перечень.
— Мои голодные вампиры бывают мне иногда полезны.
— Значит, ты нарочно заставляешь их голодать?
— Нет, — ответила она. — Великий создатель бог видит их слабость и не поддерживает их, как поддерживает нас.
— Не поняла.
— Им дозволено питаться подобно богам, а не зверям.
Я нахмурилась:
— Прошу прощения, все равно не доперла.
— Мы тебе покажем, как питается бог, Анита.
Она произнесла мое имя, тщательно смакуя его по слогам, придав обыкновенному имени экзотическое звучание.
— Спускается оборотень, — предупредил Бернардо, наводя пистолет.
— Я призвала жреца кормить богов.
— Пропусти его, — сказала я.
Его лицо, как я в него ни вглядывалась, ничего мне не подсказывало.
— Мне не хотелось бы говорить непочтительно, но если этого избежать не удается, то заранее приношу свои извинения. Мы ведь пришли сюда говорить насчет убийств, и я бы хотела задать тебе несколько вопросов.
— Твои обширные познания тайных материй и наследия ацтеков и привели нас к тебе, — добавил Эдуард.
Я сумела удержаться и не вскинуть брови, а только кивнула:
— Да, он правильно сказал.
Она по-настоящему улыбнулась.
— Вы все еще думаете, что я и мои подданные — всего лишь вампиры. Вы не верите, что мы боги.
Тут она попала в точку, но ведь она не чует лжи.
— Я христианка. Ты видела, что крест сиял. Это значит, что я монотеистка, так что если вы все — боги, для меня это некоторая проблема.
Как дипломатично у меня получилось, я осталась собой довольна.
— Мы вам это докажем, потом предложим вам наше гостеприимство, а после поговорим о делах.
За многие годы я усвоила, что если кто-то объявляет себя богом, то с ним лучше не спорить, если ты не вооружен. Так что я и не пыталась сразу завести деловой разговор. Она псих и располагает солидными силами, чтобы ее сумасшествие заразило все здание и даже стало фатальным. Давайте пока займемся вампирской мистикой, а когда самозваная богиня удовлетворит свое тщеславие, тогда я и задам вопросы. А насколько вообще приемлемо лицезреть доказательства этой самой божественности — лучше и не задумываться.
Спустившийся по лестнице оборотень был тем голубоглазым блондином с золотистым загаром, который сегодня прошел мимо нашего стола так близко, что я потрогала его шерсть. Он вошел с непроницаемым лицом и с пустыми глазами, будто не был уверен, хочется ли ему сюда.
Оборотень оглядел комнату, замешкался, увидев мертвого вампира. Но тут же опустился перед Итцпапалотль на колени, встав спиной к нам и нашим пистолетам, и склонил мохнатую голову.
— Что желаешь ты от меня, небесная владычица?
Я изо всех сил постаралась сохранить невозмутимое выражение на лице. Небесная владычица? Ну и ну.
— Я хочу показать нашим гостям, как питается бог.
Тут он поднял глаза и посмотрел ей в лицо:
— Кому я должен поклониться, небесная владычица?
— Диего, — ответила она.
Услышав это имя, шатен-вампир вздрогнул, и, хотя на лице его ничего не отразилось, я знала, что он не рад.
— О темная богиня моя, что ты желаешь?
— Сет предложит тебе жертву. — Она тонкой рукой погладила мех на его капюшоне.
— Как повелишь, моя темная богиня, — сказал Диего, и в голосе была та же невозмутимость, что и на его лице.
Оборотень по имени Сет пошел на четвереньках, подражая животному, шкуру которого он носил. Прижавшись лбом к рукам, он почти вытянулся ниц у ног Диего.
— Восстань, жрец темной богини нашей, и принеси нам жертвы.
Оборотень встал и оказался на полфута выше вампира. Он что-то сделал спереди у шкуры ягуара, и она распахнулась, так что можно было откинуть головной убор в виде морды ягуара, и невидящие стеклянные глаза зверя уставились на нас поверх плеч жреца. Сама голова повисла, как у зверя с поломанной шеей. Волосы жреца были цвета густого меда, выгоревшие на солнце, и со всех сторон были схвачены длинным гибким прутом; собранная таким образом шевелюра прилегала плотно к голове, чтобы на нее легко можно было натянуть шкуру ягуара. Как прическа у того, кого резал жрец за сценой в наказание.
— Повернитесь так, чтобы наши гости видели все, — велела Итцпапалотль.
Вампир и оборотень встали к нам в профиль. Мочки ягуара были покрыты толстыми белыми шрамами. Он вытащил из-за пояса небольшой серебряный нож с резной нефритовой рукояткой, приставил его к мочке уха, придержав ее другой рукой, и провел разрез. Кровь алыми струйками потекла у него между пальцев, по лезвию закапала на плечо ягуаровой шкуры.
Диего подошел к нему, взял его одной рукой сзади за шею, другой за поясницу. Это чем-то напоминало поцелуй, когда он потянул голову ягуара вниз, на себя. Рот вампира сомкнулся на мочке оборотня, горло зашевелилось в глотательных движениях. Светло-голубой огонек в глазах разгорелся, как бледный сапфир, искрящийся на солнце. И кожа его засветилась, будто внутри нее зажгли белый огонь. Каштановые волосы стали темнеть, но, возможно, это только мерещилось из-за контраста с белизной кожи.
Оборотень-ягуар закрыл глаза, откинул назад голову и задышал прерывисто, будто от удовольствия. Одна рука его лежала на голом плече вампира, и видно было, как вдавились пальцы в эту бледную сияющую кожу.
Диего оторвался от уха, блеснув клыками.
— Рана закрывается.
— Предложи еще раз жертву, кот мой, — сказала Итцпапалотль.
Вампир отодвинулся, давая оборотню свободно резануть серебряным ножом другое ухо. И тут же припал к нему снова, как любовник после долгого воздержания. Потом оторвался, сверкая в синем свете глазами.
— Рана закрывается.
Действительно интересно, как это рана так быстро могла зарубцеваться. У вампиров есть антикоагулянты в слюне, которые должны были бы поддерживать кровотечение, да и серебро обязано было заставить оборотня залечивать раны с нормальной скоростью, но эти раны заживали слишком быстро, не настолько, чтобы меня это утешило, но куда быстрее, чем следовало бы. Я могла предположить только одно: Итцпапалотль добавила своим оборотням способности исцеляться, превосходящие даже возможности обычного оборотня. Может, и серебряные пули на них не подействуют, уж во всяком случае, не убьют. Стоило об этом задуматься — на всякий пожарный случай.
— Я хочу показать им, что значит быть богом, Диего. Пусть они увидят, кот мой.
Ягуар открыл на шкуре шов, будто он был на липучках. Распахнув ее спереди, он должен был остановиться и снять ремень, на котором были ножи и небольшой кошель. Пояс упал на пол, и мех соскользнул вдоль тела. Золотистый загар был повсюду, даже… ну, вы меня поняли. Солнечные ванны в обнаженном виде. Как это нездорово!
Ягуар остался стоять обнаженным, а в руке у него по-прежнему был серебряный нож. Я понятия не имела, что он собирается с ним делать, но то, что он разделся, было явно не к добру. Он взял в ладони собственный пенис, и тот выскочил из меха гладкий, возбужденный, стоячий. Жрец приложил острие ножа к прозрачной кожице и провел тонкую алую линию. Резким шорохом донесся его вдох.
И эхом точно так же вдохнули мы с Олафом. Бернардо сказал: "Блин!" Ага. Вряд ли я могла так же сопереживать, как ребята, но все равно — это должно было быть больно. И только Эдуард не издал ни звука. То ли он знал заранее, то ли его вообще ничем не удивить.
— Диего! — сказала Итцпапалотль. — Покажи им, что значит быть богом.
В ее голосе послышалась угроза, как предупреждение не увиливать от своей работы. Я не очень понимала почему, поскольку Диего явно очень нравилось сосать ухо. Так почему ему не сделать и этого?
Диего встал на колени, и лицо его оказалось очень близко от предложенной крови — все, что оставалось, это дотянуться и принять ее. Но он остался на коленях, глядя на разрезанную плоть глазами, где все еще бушевал синий огонь. Стоял, пока порез не начал заживать и наконец исчез под новой кожей. Никогда я не видала оборотня, который так умел бы залечивать раны от серебра. Никогда.
Сет оглянулся через плечо, одной рукой все еще держа обнаженный член, хотя тот начал слегка опадать.
— Небесная владычица, что ты повелишь мне сделать?
— Жертвуй, — сказала она, и от одного этого слова у меня по спине пробежал холодок.
Сет снова поднес острие к коже. Без полной эрекции ему, кажется, труднее было провести точный разрез, но он смог. Кровь потекла по коже ручейками, забрызгав пальцы.
Диего остался стоять на коленях, но не тянулся к еде. Огонь из его глаз ушел, сияние покинуло кожу. По-прежнему красивый от контрастного сочетания бледной кожи, темных волос и синих глаз, он, казалось, был побежден, и руки его бессильно лежали на коленях.
Четыре женщины вышли из-за спины Итцпапалотль и, двигаясь в унисон друг другу, окружили его полукругом.
— Ты снова огорчил меня, Диего, — сказала богиня.
Он покачал головой и склонился в поклоне, закрыв глаза.
— Я весьма сожалею об этом, моя темная богиня. Я не стал бы огорчать тебя даже ради солнца и луны в руках.
Но в голосе его звучала усталость, будто он заучил реплику, но искренности в нее не вложил.
Все четыре окружившие его женщины достали из-за пояса обитые кожей палки и сняли с их концов кожаные чехлы. Из них выпали десятки тонких кожаных шнуров, как будто палки расцвели мерзкими цветами. В шнуры были вплетены серебряные шарики, сверкнувшие в свете факелов. Пресловутые "кошки о девяти хвостах", только у этих хвостов было куда побольше.
— Зачем ты опять отказываешься от чести, Диего? Зачем заставляешь нас наказывать себя?
— Я не любовник мужчин, темная моя богиня, и этого я не стану делать. Мне жаль, что огорчаю тебя своим отказом, но этого я не буду делать.
И снова тот же усталый голос, будто он говорил это уже много, очень много раз.
Было ему лет пятьсот, как и окружившим его женщинам. Неужели он уже пятьсот лет отвергает эту "честь"?
Четыре женщины не сводили глаз со своей богини, не обращая никакого внимания на вампира у своих ног. Итцпапалотль слегка кивнула. Четыре руки взметнулись, девятихвостки вспыхнули от блеска кожи и серебра, будто женщины отлично знали эту работу. Удары посыпались на Диего последовательно, справа налево, каждая плеть поочередно наносила удар. Удары сыпались так часто, что казалось, будто шумит ливень, который, однако, хлестал по чувствующей плоти. Диего били, пока не показалась кровь, и тут же все четыре женщины застыли в ожидании.
— Ты все еще отказываешься?
— Да, темная моя богиня, я отказываюсь.
— Когда ты насиловал этих женщин, давным-давно, думал ли ты, какую цену придется за это платить?
— Нет, темная моя богиня, не думал.
— Ты думал, что твой белый Христос тебя спасет?
— Да, темная моя богиня, думал.
— Ты ошибся.
Он сгорбился, спрятал голову между плеч, как черепаха, пытающаяся уйти в панцирь. Сравнение было забавным, сам жест — нет.
— Да, темная моя богиня, я ошибся.
Она кивнула еще раз, и женщины стали полосовать его так быстро, что плети слились в сплошной блестящий серебром веер. Кровь потекла ручьями по спине вампира, но он не вскрикнул, не попросил пощады.
Наверное, я как-то шевельнулась, потому что Эдуард шагнул поближе, не взял меня за руку — просто коснулся. Я посмотрела ему в глаза, и он чуть заметно качнул головой. Нет, я не стала бы рисковать жизнью нас всех ради вампира, которого вижу впервые, но все равно не по душе мне все это.
Олаф издал какой-то тихий звук. Он смотрел сияющими глазами, как ребенок на Рождество, который получил в подарок именно то, чего он хотел. Он убрал пистолет, сцепил перед собой огромные руки, так что они побледнели и чуть подрагивали. Мне это не нравилось, зато нравилось Олафу.
Я посмотрела на Эдуарда, вроде как кивнув в сторону огромного германца. Эдуард тоже слегка кивнул. У него все было схвачено, только не волновало его. Я тоже постаралась не обращать внимания. И перехватила взгляд Бернардо. Он уставился на Олафа и, похоже, был встревожен. Тут же он отвернулся и стал наблюдать за лестницей. Я бы тоже последовала его примеру, но не могла. Не то чтобы какой-нибудь мачизм, а просто — раз Эдуард терпит это зрелище, то я тоже так смогу. Хотя даже не в этом дело. Если Диего может это выдержать, то я могу смотреть. Бездействовать и никак не помогать ему, да еще и отвернуться — для меня это великая трусость. Я бы ею подавилась. На что я была больше всего способна, так это наблюдать происходящее вокруг Диего. А там поднимались и опускались женские руки, как машины, будто им неведома усталость.
Пятеро охранников держались невозмутимо, но вампир, который шел справа от Итцпапалотль, глядел, полуоткрыв рот, с таким напряжением, будто боялся пропустить хоть малейшее движение. Он был почти так же стар, как сама богиня, семьсот, если не восемьсот лет, и пятьсот лет из них он видел именно это представление и все еще ему радовался. Я в этот момент поняла, что не хотела бы иметь своим врагом кого-либо из этой комнаты. Никогда не хотела бы быть предоставлена на их милость, поскольку таковой у них и в помине не было.
Двое других латиноамериканского типа вампиров отступили к дальней стене, как можно дальше от действия. Тот, что с волосами цвета соли с перцем, уставился в землю, будто там было невесть что интересное. Оголодавший на цепи свернулся в позе эмбриона, будто стараясь исчезнуть совсем.
Женщины превратили спину Диего в кровавые ленты. У его ног натекла красная лужа. Он скорчился, подобрав под себя ноги, превратившись в сплошной комок страданий. Кровь закапала с плеч, образуя вторую лужу — перед ним. Он, хотя и скорчился прямо на полу, все же покачивался, будто вот-вот потеряет сознание и упадет. Я надеялась, что это скоро произойдет.
Наконец я все-таки шагнула вперед, и Эдуард поймал меня за руку.
— Нет, — сказал он.
— Тебе его жалко, — сказала Итцпапалотль.
— Да, — ответила я.
— Диего был среди чужаков, которые пришли в наши земли. Для него мы были варварами. Нас надлежало покорять, грабить, насиловать, истреблять. Диего не считал нас людьми. Правда, Диего?
На сей раз ответа не последовало. Он еще не потерял сознание, но, говорить уже не мог.
— И ты нас не считал людьми, правда, Кристобаль?
Я не знала, кто из них Кристобаль, но раздался высокий жалобный звук. Это выл вампир на цепи. Он развернулся, и стон закончился тем же ужасным смехом, что уже слышался раньше. Смех нарастал, пока вампир, держащий конец цепи, не дернул его как следует, точно дрессировал собаку. Я поняла, что на конце цепи — строгий ошейник. Ни фига себе.
— Отвечай, Кристобаль!
Вампир отпустил цепь, чтобы оголодавший мог судорожно вздохнуть. Голос его прозвучал неожиданно интеллигентно, плавно и вполне рассудительно.
— Да, мы не считали вас за людей, моя темная богиня.
И тут с его губ снова сорвался тот же прерывистый смех, и он опять скрючился.
— Они вломились в наш храм и изнасиловали наших жриц, наших девственниц-жриц, наших монахинь. Этих четырех жриц изнасиловали двенадцать человек. Язык не поворачивается сказать, какие ужасные гнусности они совершали с ними, заставляли под угрозой смерти и пытки делать все, что вздумается этим мужчинам.
Лица женщин не изменились во время этой речи, будто говорили о ком-то другом. Они перестали хлестать вампира, просто стояли и смотрели, как он истекает кровью.
— Я нашла их в храме, где они умирали после всего, что с ними сделали. Я предложила им жизнь. Я предложила им отмщение. Я сделала их богами, и мы выловили тех чужаков, которые их насиловали, и бросили подыхать. Каждого из них мы сделали такими же, как мы, чтобы они вечно подвергались каре. Но мои соплеменницы оказались слишком сильны для них, и теперь из двенадцати человек осталось только двое.
Итцпапалотль вызывающе посмотрела на меня в ожидании ответа.
— Ты и теперь его жалеешь?
Я кивнула.
— Да. Но я знаю, что такое ненависть, а мстительность — одна из главных моих черт.
— Тогда ты понимаешь, что здесь творится справедливость.
Я открыла рот, Эдуард сильнее сжал мне руку, так что стало больно: дескать, подумай, прежде чем отвечать. Я собиралась ответить осторожно, но он этого не знал.
— Он совершил вещи ужасные и непростительные. И они должны быть отомщены.
Про себя я добавила: "Хотя пятьсот лет пыток, пожалуй, слишком". Я убивала тех, кто этого заслуживал, а все сверх моих возможностей я оставляла Богу. Не готова я была принимать решения на пятьсот лет.
Эдуард ослабил хватку и начал отпускать мою руку, когда она сказала:
— Значит, ты согласна с нашей карой?
Пальцы Эдуарда снова сжались, и даже сильнее, чем раньше.
Я бросила на него злобный взгляд, прошипев себе под нос:
— Ты мне синяк оставишь!
Он отпустил меня, медленно, неохотно, но взгляд его был достаточным предупреждением. Смотри, чтобы нас из-за тебя не убили. Что ж, я постараюсь.
— Я никогда не стала бы сомневаться в решении бога.
И это было правдой. Если бы я встретила бога, то не стала бы сомневаться в его решениях. Тот факт, что я не верю ни в каких богов с маленькой буквы, к делу не относится. Это не было ложью, а в данной ситуации казалось идеальным ответом. Когда приходится сочинять на ходу, лучше все равно не получится.
Она улыбнулась и вдруг стала такой же молодой и красивой, какой она была когда-то. Это меня потрясло, пожалуй, сильнее, чем все остальное. Много чего я могла ожидать от Итцпапалотль, только не такого умения сохранять обрывки своей человеческой сути.
— Мне это очень по сердцу, — сказала она, и, кажется, искренне. Что ж, я угодила богине, заставила ее улыбнуться. Стой, сердце. Сердце, стой.
Она, наверное, подала какой-то знак, потому что порка возобновилась. Его били до тех пор, пока позвоночник не забелел там, где мясо было полностью содрано. Человек умер бы куда раньше, даже оборотень не выдержал бы, но этот вампир был так же жив, как в начале наказания. Он свернулся в шарик, уткнувшись лбом в пол, поджав руки под тело. Сознание он уже потерял, но не падал, поддерживаемый собственным весом.
Олаф еле слышно прерывисто шипел, причем все учащеннее. При других обстоятельствах я бы сказала, что он приближался к оргазму. Если сейчас так оно и было, то я не хотела об этом знать. Я старалась его не замечать — изо всех сил старалась.
Ягуар-оборотень так и стоял неподвижно, тело его обмякло, порез давно зажил. Он смотрел, как рвут на части плоть вампира. Смотрел с безразличным видом, но иногда, когда удар оказывался особенно злобным или показывалась кость, он вздрагивал и отводил глаза, будто не хотел смотреть, а отвернуться боялся.
— Хватит.
Прозвучало одно слово, и плети остановились, повисли, как увядшие цветы. Серебряные шарики стали алыми, и медленно капала кровь с концов плетей. Лица у женщин оставались бесстрастными, будто маски, а под ними — ничего человеческого или такие эмоции, которые эти маски передать не в состоянии. Будто заключенная в них чудовищность была более человеческой, чем ее человеческие оболочки.
Они гуськом отошли к небольшому каменному умывальнику в дальнем углу, по очереди обмакнули туда плети и с каким-то заботливым старанием их отжали.
Олаф дважды попытался заговорить, прокашлялся и наконец спросил:
— Вы плети смазываете седельной мазью или норковым маслом?
Женщины обернулись к нему, потом все вместе к Итцпапалотль. Она ответила за них.
— Ты говоришь так, будто в этом разбираешься.
— Не так, как они, — ответил Олаф, и чувствовалось, что он потрясен. Как виолончелист, впервые услышавший исполнение Йо-Йо Ма.
— У них было время овладеть этим искусством.
— И они применяют его только к мужчинам, которые их обидели? — спросил он.
— Не всегда, — ответила она.
— Они умеют говорить? — спросил Олаф, глядя на них, как на что-то очень драгоценное и прекрасное.
— Они дали обет молчания до тех пор, пока не простится с жизнью последний их мучитель.
Я не могла не спросить:
— Их время от времени казнят?
— Нет.
Я нахмурилась, и, наверное, мой вопрос отразился у меня на лице.
— Мы не казним их. Мы только наносим им раны, и если они умирают от ран, так тому и быть. Если они выживают, то видят следующую ночь.
— Значит, Диего не получит медицинской помощи? — спросила я.
Эдуард так и не выпустил мою руку во все время пытки, будто действительно боялся, что я могу выкинуть что-нибудь самоубийственно-героическое. Он снова стиснул мне руку, и тут я на него взъелась.
— Отпусти на фиг, блин, или сейчас у нас с тобой… начнутся разногласия, Тед.
Мне не слишком приятно было смотреть, как Диего истекает кровью. Но не настолько, как следовало, — а это еще хуже. Однако помочь ему означало бы самоубийство. Он был чужак, он был вампир. Я не стану рисковать ради него нашей жизнью, и этим все сказано. А было ли время, когда я рискнула бы всеми нами, даже ради незнакомого вампира? Уже и не знаю.
— Диего переживал еще и не такое. Он из них всех самый сильный. Остальных мы перед смертью смогли сломать. Они делали все, что мы им говорили. А Диего до сих пор сопротивляется. — Она мотнула головой, будто отгоняя прочь воспоминания. — Но мы должны тебе показать, как это делается должным образом. Чолталокаль, покажи, как следует принимать жертву.
Вампир, стоявший справа от нее, шагнул вперед. Он обошел лежащего Диего брезгливо, как кучу мусора, которую кто-то должен убрать, и встал перед оборотнем, как стоял Диего, но обстоятельства переменились. Сет был тогда заведен сосанием ушей, и обнажился, твердый и готовый получать и доставлять удовольствие. Сейчас он просто стоял голый и не мог оторвать глаз от кровавого месива, в которое превратился Диего, будто боялся, что придет и его черед.
— Предлагай свою жертву, мой кот, — сказала она.
Сет оторвал взгляд от тела Диего, посмотрел на стоящего перед ним вампира.
— Моя небесная владычица, я желаю, ты знаешь это, но… но я, кажется… — Он сглотнул слюну, так что слышно было, хотя у меня еще чуть звенело в ушах. — Я, кажется…
— Предлагай свою жертву, Сет, или гнев мой обрушится на тебя.
Четыре жуткие сестры повесили плети на крючки — вроде как садомазохистский вариант семи гномов с одинаковыми инструментами. Они поплыли обратно к нам, как акулы, почуявшие в воде кровь.
Сет вроде бы знал, что они здесь. Он схватил себя двумя руками и попытался чего-то добиться, но глаза его бегали по комнате, будто искали, куда сбежать. Он старался, но ничего не получалось.
Эдуард уже не держал меня за руку. Может быть, Сет на него так подействовал, а может, решил, что на эту ночь я свои запасы терпения исчерпала.
— Ты же его напугала до полусмерти. В таком состоянии поднять эту штуку трудно.
Богиня и Чолталокаль повернулись ко мне, и у них было почти одинаковое выражение лица. Не очень-то долго я всматривалась им в глаза, но взгляд их был пронизан презрением. Как это я посмела вмешаться?
Эдуард сделал движение, чтобы снова меня взять за руку, но я остановила его:
— Не трогай меня.
Его рука опустилась, но он бросил на меня недовольный взгляд. Ладно, мне тоже сейчас многое не нравится.
— Ты предлагаешь помочь ему преодолеть страх? — спросила Итцпапалотль, всем своим видом показывая, что ничего подобного от меня не ожидает.
— Конечно, — ответила я.
Не знаю, у кого был более удивленный вид, но думаю, что у Эдуарда, хотя Бернардо у дверей мог бы наравне с ним претендовать на первое место. Олаф только наблюдал, как лиса за кроликом через большую дыру в изгороди, чтобы пролезть. Нечего уделять ему внимание. Лучше всего игнорировать. Иначе надо убить — так я решила.
Я протянула руку к ягуару. Он замешкался, глядя на меня, на стоящего перед ним вампира, и обернулся к богине. Я пошевелила пальцами:
— Давай, Сет. Не возиться же нам всю ночь.
— Иди к ней и делай, что она скажет, если ты хочешь предложить приемлемую жертву.
Он осторожно взял мою руку. В этом голом мужчине шести с лишним футов ростом что-то было от маленького ребенка. Может быть, почти панический страх в голубых по-детски глазах. Он боялся, боялся, что тоже окажется на полу, как кусок мяса для четырех плетей. Его можно понять. Если бы я не вмешалась, можно не сомневаться, что так бы и кончилось.
Но я больше не собиралась терпеть эти пытки. Во мне заговорило не моральное отвращение, а просто отвращение. Я хотела получить ответы на свои вопросы и убраться отсюда ко всем чертям. Вампиры могут жить очень долго, теоретически — вечно, а это значит, что к делу они переходят более чем лениво. Но пусть у них есть в запасе вечность, у меня ее нет.
Я отвела Сета в сторону. Проще всего было бы помочь ему рукой, но мне почему-то не хотелось. Я выбрала способ более сложный, но который мне был больше по душе — вызвать ту часть меня, которая была меткой Ричарда. Не связью с ним — она была надежно отгорожена. Я ее так хорошо пережала, что не знала, могу ли вообще по собственной воле открыть. Но часть этой связи была внутри меня. Та часть, которая узнала Сезара и которая позволяла мне дома управляться с леопардами. Подобный электрический прилив энергии действует на оборотней возбуждающе. Это я открыла случайно, а сейчас собиралась применить осознанно.
Но этот процесс не то же самое, что перебросить выключатель. Может, когда-нибудь так и будет происходить, но сейчас требовалась некоторая подготовка. Меня бесило, что это иногда возникало в неподходящие моменты, когда мне не хотелось, или же куда-то затаивалось, хотя я и была к сеансу готова, но ведь парапсихические явления такие непредсказуемые. Вот почему их трудно изучать в лабораторных условиях. Икс не всегда равен игреку.
Я положила руки себе на бедра и оглядела его с головы до ног, не зная, с чего начать. Моя жизнь была бы и легче, и сложнее, если бы я вступала в случайные связи, но не лучше или хуже — не такова моя участь.
— Можешь распустить волосы? — спросила я.
— Зачем? — спросил он с подозрением, и я его понимала.
— Слушай, я могла бы отдать тебя ее ручным палачам, но я же этого не сделала? Так что давай работай со мной.
Руки его поднялись к узлу на затылке. Он вытащил длинные заколки из волос, потом костяной гребень. Волосы медленно развернулись, будто просыпаясь, медленно соскользнули по спине. Я обошла его сзади, он стал поворачиваться, следя за мной. Я взяла его за плечо и повернула обратно.
— Я тебе больно не сделаю, Сет. И я, наверное, единственная в этой комнате, кто может так сказать.
Он продолжал смотреть перед собой, но напряжение его плеч, спины говорило, что ему это не нравится. Мне было все равно. Надо действовать порасторопнее. Как подсказывала мне интуиция, богиня не отличалась терпеливостью.
Я расправила, разбросала волосы по спине. Они были необычно разноцветные: ярко-желтые, сочно-золотые, бледные, почти белые, и все это переплеталось и переливалось, как оттенки морской воды, которые отличаются и вместе с тем образуют целое. Я провела руками по теплой густоте волос, распрямила их по спине, и они выровнялись, спустившись чуть ниже талии. Потом, захватив две горсти волос, я прижалась к ним щекой. Послышался близкий запах пота и меха, в который был одет Сет. Чуть-чуть слышался запах одеколона, сладковатый, похожий на карамельки. Разведя волосы так, чтобы видна была его кожа, я прижалась лицом к телу. От него пахло теплом, будто сейчас можно вонзить зубы во что-то свежее, прямо из печи. Я обошла вокруг, чуть касаясь руками кожи, в основном трогая водопад волос с выгоревшими на солнце прядями.
И встала перед ним, посмотрела в широко раскрытые, все еще наполовину испуганные глаза, но, когда я глянула вниз, то увидела, что чего-то уже добилась — не до конца, но чего-то.
Я не смотрела ни на вампиров, ни на Эдуарда, ни на кого — сосредоточилась только на нем. Взяла ягуара за руку, его бледно-золотистый загар рядом с моей белой кожей казался темнее. Склонившись, я поцеловала его руку, то есть даже не поцеловала, а еле-еле провела губами по коже, вверх по руке, вдыхая его аромат. Приоткрыв рот, я стала согревать кожу дыханием. Рука покрылась гусиной кожей.
Он согнул пальцы руки, которую я держала, повернул и прижал меня спиной к себе. Второй рукой он обнял меня и погрузил в свое горячее тело. Лицо Сета опустилось к моим волосам, и водопад его гривы упал передо мной теплым занавесом со сладким ароматом. Отблески факелов плясали в его золотистых волосах, превращая их в янтарную клетку, вырезанную из света. Он поцеловал меня в макушку, потом еще нежнее — в висок, в скулу, в щеку. При его росте ему пришлось нагнуться, обволакивая меня своим телом и исходящими от него импульсами. Его кожа дышала карамельным запахом одеколона, и мое тело сжалось от томной судороги. Аромат — вот где ключ. Сила брызнула теплой струёй кверху, от чего я приподнялась на цыпочки и принялась блаженно тереться об него, как кошка, понюхавшая кошачьей мяты, желая укутаться в этом аромате. Тело мое извивалось, терлось, и сила накатывала почти болезненными волнами, настолько горячая, что почти обжигала, поднимая все тело будто в невидимом потоке пара.
Одна его рука осталась у меня на талии, другой он коснулся подбородка, повернув меня лицом к себе, потом поцеловал. На секунду я напряглась, но знала по опыту, что, если вызываешь силу, ей нельзя сопротивляться, ее надо принять. Если сопротивляешься, то теряешь над ней контроль. Я ответила на поцелуй, ожидая, что сила изольется изо рта, как было с Сезаром, но этого не произошло. Поцелуй был приятен, но он вызывал всего лишь ощущение прикосновения губ. Тепло Сета сталкивалось с моим, его сила дрожащей тенью лилась по моей. Мы стояли, скрытые завесой его волос, в кольце собственных рук и под оболочкой танцующей по коже силы, которая полностью принадлежала оборотню.
Он содрогнулся и сильнее прижал меня к себе. Я и не глядя могла сказать, что он готов к жертвоприношению, но надо было все-таки посмотреть. Да, он был готов. Я осторожно высвободилась.
— Ты можешь вернуться к вампирам, Сет. Кажется, ты готов к жертве. — Я заставила себя глядеть ему в глаза.
Он наклонился и нежно поцеловал меня в лоб:
— Спасибо.
— Всегда пожалуйста.
Мы вернулись к вампирам, держась за руки. Но не вампиры меня смущали, когда мы шли через комнату, а люди. Бернардо смотрел так, будто собирался пересмотреть мой статус как неприкосновенной Мадонны. На лице у Олафа было почти злобное выражение. Он смерил меня скорее взглядом вервольфа накануне полнолуния, а не мужчины, глазеющего на женщину. Эдуард чуть-чуть нахмурился — значит, чем-то был озабочен. Вампиры выглядели примерно так, как я и ожидала. Итцпапалотль смотрела серьезно, будто не знала раньше, что я умею вызывать силу по своей воле. Вот почему они сегодня извинялись, когда вытащили меня на сцену.
Я подвела Сета к Чолталокалю, как отец подводит невесту к жениху, а потом отошла и встала рядом с Эдуардом. Он поглядел на меня, будто попытался увидеть какую-то перемену, но не смог. Раз мне удалось смутить Эдуарда, то дело того почти стоило.
— Тебе понравилось, мой кот? — спросила богиня.
— Да, небесная владычица.
— Ты готов принести жертву?
— Да, небесная владычица.
— Тогда принеси ее.
Она посмотрела мимо него, на меня, с таким видом, будто ей не нравится то, что она видит. Ее почему-то встревожило то, что я сделала с Сетом. Может, она ждала, что я отведу его в уголок и просто рукой сделаю то, что надо, как второстепенный женский персонаж в порнофильме? Взволновало ли ее то, что я использовала не только легкий секс, но и силу? Или она видит и понимает что-то такое, чего не вижу и не понимаю я? Тут никак не узнаешь, пока не спросишь, а признаться перед Мастером вампиров в подобном невежестве — отличный путь к смерти. Так что насчет магии — никаких вопросов. Только о деле — будем надеяться, что все-таки и до этого дойдет.
Сет снова достал серебряный ножик, взял в руку собственную плоть и приставил к ней острие. Я увидела, как Бернардо отвернулся к двери. Острие вонзилось в тело, и я тоже отвернулась. Думаю, все мы отвернулись, кроме Олафа. В первый раз его это могло поразить, но сейчас он уже справился с потрясением. Льется кровь, режут плоть — такого Олаф пропустить не может.
Он смотрел, как режут плоть, но потом я уголком глаза заметила, что и он отвернулся, а значит, стоит еще раз посмотреть. Я должна была знать, на что у Олафа не хватит духу выдержать.
Вампир опустился на колени. Я, наверное, ожидала, что он просто слижет кровь, но он этого не сделал. Он присосался так же, как и Диего к уху Сета. Он почти до последнего дюйма втянул Сета в себя. Ягуар закрыл глаза, и лицо его было сосредоточенным.
Я снова отвернулась и встретилась взглядом с мертвыми глазами четырех поверженных монахинь.
В эти пустые и злобные лица смотреть было даже труднее, чем на обрабатывающего кого-то вампира. Я повернулась к ним спиной в буквальном смысле и увидела, что так же поступил Олаф. Он обнял себя руками и никуда не смотрел. От неудобной позы по нему проходила какая-то волнообразная судорога. До него все же доносились звуки. Мне хотелось, чтобы стоявший у меня в ушах звон стал хотя бы поглуше.
Тихие сосущие звуки, хлюпающее чмоканье плоти, резкие вдохи — наверное, Сета. После нескольких быстрых вздохов он заговорил:
— Умоляю, небесная владычица, я боюсь потерять контроль.
— Наказание тебе известно, — ответила она. — Я уверена, что оно достаточный стимул владеть собой.
Я глянула назад и увидела, что Сет таращится через плечо на четырех женщин в углу. Когда он повернулся, на лице его был страх. Вампир все еще жрал, сосал, двигая горлом. Конечно, рана уже должна была закрыться, если только не нанесли еще одну, когда я смущалась и не смотрела.
Сет всадил ногти себе в ладони. Кожа побледнела на пальцах. Он дышал все быстрее, голову откинул назад, и тут вампир оторвался от него, оставив его стоячим и нетронутым.
— Рана закрылась.
Чолталокаль встал и отошел к госпоже. Как только освободилось место, Сет рухнул на колени, медленно разжав руки, будто это было больно. Кровавые полумесяцы остались на ладони, но это помогло. Чем угодно надо было отвлечься, чтобы не попасть в когти ручных ведьм богини.
— Я предлагаю гостеприимство тебе и твоим друзьям. Можешь взять Сета, если хочешь, и закончить с ним то, что так нужно его телу, судя по его виду.
Я вдруг поняла, что она имеет в виду под гостеприимством. Я почему-то не думала, что в ацтекской культуре такое было, хотя, если я правильно помню, ацтеки вроде посылали Кортесу не только еду и золото, но и женщин для его людей. Может, и здесь такие же порядки. Только я не хотела с этим иметь дело.
— Приближается рассвет. Я чувствую, как он давит на темноту, и эта тяжесть готова разорвать ночь.
Она чуть повернула голову и вроде бы то ли задумалась, то ли пыталась ощутить ночь, ветер либо что-то еще.
— Да, — сказала она. — Я тоже чувствую.
— Тогда не сочтите за оскорбление, но нельзя ли нам сегодня отложить гостеприимство и поговорить об убийствах?
— Только если ты дашь мне слово, что ты придешь и воспользуешься нашим гостеприимством до возвращения в Сент-Луис.
Я глянула на Эдуарда, он пожал плечами. Значит, решать мне.
— Я не согласна заниматься сексом с твоими подданными, но я согласна нанести визит.
— Тебе понравился Сет. Я бы предложила тебе и Сезара, ведь твоя сила, кажется, полюбила его даже больше, но он не приносит жертвы и не участвует в гостеприимстве. За это он расплачивается тем, что дважды в месяц позволяет нам подводить его так близко к смерти.
— Ты хочешь сказать, что, раз он позволяет вам почти вырывать у него сердце дважды в месяц, вы освобождаете его от жертвы и прочего?
— Именно так.
Это улучшило мое мнение о старине Сезаре. Я видела представление на сцене, а теперь познакомилась и с фрагментом из закулисной жизни, и, признаться, трудно было бы решить, что хуже. То ли подставлять грудь под нож, чтобы касались твоего еще бьющегося сердца, или давать вампиру сосать кровь из интимных мест и насильно предаваться сексу с кем попало. Конечно, прикинув, я бы предпочла, чтобы мне вспарывали грудь — если буду точно знать, что каждый раз все полностью заживет.
— Не в том дело, что Сет недостаточно красив. Наверняка с ним быть — это наслаждение, но я не вступаю в случайные связи. Все равно спасибо за заботу. Я знаю, что полиция с тобой говорила.
— Они сюда приходили. Вряд ли им удалось узнать от меня хоть что-нибудь полезное.
— Может быть, они задавали не те вопросы?
— А какие вопросы надо задавать?
Я надумала пойти на такое, чего полиция вовсе не одобрила бы. Я собиралась рассказать тем монстрам, которых в какой-то момент подозревали в совершении убийства, детали преступления. Но если ей не раскрыть подробностей, как она сможет узнать почерк какого-нибудь ацтекского пугала? Я знаю, что копы говорили очень общие фразы, от которых никакой пользы. Я понимала, почему они так поступили: как только я выложу Итцпапалотль детали, ее больше нельзя будет подловить на допросе, потому что благодаря мне она получит секретную информацию.
Но в отличие от полиции я знала, что никогда на допросе от нее не добьются правды. Она из тех вампиров, что может сидеть в темной комнате, любоваться переливами цветов у себя под веками и тем самым оставаться довольной. Они могли бы только пригрозить ей смертной казнью, но если за убийствами стоит она сама, то смертная казнь ей и так гарантирована. Ущербность быстрой и верной кары заключается также и в том, что она очень сильно ограничивает шансы поторговаться на допросах. Если обвиняемый знает, что ему все равно светит вышка, то договариваться с ним трудно.
— Могли бы мы немного очистить комнату?
— Что ты имеешь в виду?
— Нельзя ли уменьшить число твоих подданных здесь? Я собираюсь поделиться с тобой конфиденциальными сведениями полиции и не хочу, чтобы они просочились наружу.
— Все, что ты скажешь в этих стенах, за их пределы не выйдет. Никто никому ничего не скажет. Это я могу тебе обещать.
Она была очень в этом уверена. И действительно, почему бы и нет? Все ее подданные тряслись перед ней от страха. Если то, что произошло с Диего, было обычным делом, то представить себе трудно, что такое выдающееся наказание. Если она велит, чтобы тайну сохранили, ее сохранят.
Эдуард подступил ближе и понизил голос, хотя не старался шептать.
— Ты твердо решила?
— Твердо, Эдуард. Без достаточной информации она не сможет нам помочь.
Мы переглянулись долгим взглядом, и он слегка кивнул. Я повернулась к ожидающей Итцпапалотль.
— О'кей. — И я рассказала ей о выживших и об убитых.
Не знаю, чего я ожидала. Может быть, какого-то оживления от нее или что-то вроде "ага", и дальше она скажет, что узнает почерк. Но было только серьезное внимание, правильные вопросы в нужных местах, проблески очень мощного ума за всем этим выпендрежем. Не будь она сумасшедшей садисткой с манией величия и самозваной богиней, с ней было бы приятно иметь дело.
— Кожи мужчин ценятся у Ксипе Тотеков и Тлацолтеотлей. Жрецы сдирают кожу с жертвы и носят ее как одежду. Сердце для богов имеет много применений. Даже плоть используется, по крайней мере частично. Иногда внутренности жертвы содержат что-нибудь необычное, и это считается знамением. Поэтому иногда органы на время сохраняют и изучают, но это бывает редко.
— Ты можешь предположить, зачем вырезали языки?
— Чтобы не выдали тайну, которую видели.
Она это сказала как нечто само собой разумеющееся. Очевидно, это имело ритуальный смысл.
— А зачем срезать веки?
— Чтобы не могли больше не видеть правды, пусть даже не сумеют ее высказать. Но я не знаю, потому ли с ними проделывали все эти мерзости.
— Зачем надо было уничтожать наружные половые признаки?
— Не поняла? — переспросила она и запахнула вокруг себя плащ, как от холода. Мы говорили достаточно долго, и мне пришлось напомнить себе, что не надо смотреть ей в глаза.
— Половые органы у мужчин, груди у женщин.
Она поежилась, и я поняла то, чего до сих пор не заметила. Итцпапалотль, богиня обсидианового клинка, боялась.
— Похоже на то, что делали испанцы с нашим народом.
— Но снятие кожи и извлечение органов — это больше в духе ацтеков, чем европейцев?
Она кивнула:
— Да. Но наши жертвы были посланцами к богам. Мы причиняли боль лишь в священных целях, не из жестокости или каприза. Всякая кровь была священной. Если ты умирал в руках жреца, ты знал, что это для великой цели. В буквальном смысле: твоя смерть способствовала выпадению дождя, росту маиса, восходу солнца. И я не знаю ни одного бога, который мог бы снимать с людей кожу и оставлять их живыми. Смерть необходима, чтобы посланец достиг богов. Смерть — часть почитания божества. Испанцы научили нас убивать ради убийства. Не ради священной истины, а ради бойни. — Она посмотрела мимо меня на четырех женщин, которые терпеливо ждали, чтобы она их заметила, дала бы им указания. — Мы хорошо усвоили урок, но я бы предпочла остаться в мире, где этого не было.
По лицу Итцпапалотль я видела: она еще помнит о собственных лишениях, а также потерях вампиров, когда те решили стать такими же жестокими, как их враги.
— Испанцы столько убили наших людей по дороге в Акачинанго, что завязывали себе носы, спасаясь от вони гниющих тел.
Она глянула на меня, и ненависть в ее взгляде обожгла мне кожу. В течение пятисот лет она все еще помнила зло. Нельзя не восхититься такой способностью ненавидеть. Я думала, будто знаю, что такое злопамятность, но сейчас поняла, что ошибалась. Во мне еще сохранилось чувство прощения. На лице Итцпапалотль была написана только ненависть. Ею владел гнев на то, что произошло больше пятисот лет назад. Она пять веков подряд продолжает наказывать виновных в одном и том же преступлении. Такой психотип производил впечатление.
Мало что нового мне удалось узнать здесь об убийствах. И знание в основном было отрицательным. Она, природный ацтек, не признала в этих убийствах участия какого-нибудь бога или культа ацтекского пантеона. Полезное было сведение, чтобы сократить список. Полицейская работа главным образом заключается в негативной информации. Выясни, чего ты не знаешь, тогда, может быть, поймешь, что ты знаешь. Я ничего положительного об этих убийствах не знала, но одно поняла твердо по возмущенным интонациям в ее голосе: эти мерзости старше, чем сама страна, где мы находились. Ни за что на свете я бы не хотела, чтобы эта женщина разозлилась на меня. Мне случалось говорить людям, что даже в аду их будет преследовать моя месть, но я все же этого не подразумевала. Такие слова в устах Итцпапалотль могли бы прозвучать в самом буквальном смысле.