После завтрака мы снова вернулись в столовую. Бернардо вызвался мыть посуду — видно, искал любой повод увильнуть от бумажной работы. Хотя я начинала подумывать, не был ли и Бернардо так сильно испуган этими увечьями, как Эдуард. Даже монстры боялись этой твари.
Вчера вечером я собиралась повременить пока с чтением отчетов патологоанатомов, но сейчас, при свете дня, призналась себе, что просто струсила. Читать об этом было не так страшно, как все видеть, и мне очень не хотелось браться за фотографии, я их боялась, и как только я себе в этом призналась, то определила для себя эту работу как первоочередную.
Эдуард предложил мне развесить все фотографии по стенам столовой.
— И продырявить булавками твои чистенькие стены?
— Какое варварство! — возмутился Эдуард. — Нет, мы пластилином прилепим.
Он достал желтый прямоугольник, отломил кусок и протянул Олафу и мне.
Я зажала пластилин между пальцами, свернув в шарик. Это вызвало у меня улыбку.
— С начальной школы не видела пластилина.
Следующий час мы втроем лепили фотографии на стены. Возня с пластилином напомнила мне четвертый класс и как мы помогали мисс Купер лепить на стену рождественские картинки.
Мы развешивали таким образом веселых Санта Клаусов, большие карамельные трости и яркие шары. Сейчас я развешивала расчлененные тела, лица со снятой кожей крупным планом, снимки комнат, набитых фрагментами тел. Когда мы закрыли одну стену, я уже была несколько угнетена. Наконец фотографии заняли почти все пустое пространство на стенах.
Встав посреди комнаты, я оглядела стены.
— Боже мой!
— Что, слишком сурово? — спросил Олаф.
— Отвали, Олаф.
Он что-то начал говорить, но Эдуард произнес:
— Олаф.
Поразительно, сколько зловещего смысла он смог вложить в одно короткое слово.
Олаф задумался на секунду и решил не напирать. Либо он умнел на глазах, либо и он боялся Эдуарда. Угадайте, что казалось мне вероятнее?
Мы группировали фотографии по местам преступлений. Здесь я впервые глянула на растерзанные тела.
Доктор Эванс их описал как разрезанные острым предметом неизвестной природы, а в дальнейшем разорванные в суставах руками. Но его формулировки бледнели перед реальным положением дел.
Сперва я разглядела только кровь и куски. Даже зная, на что я смотрю, я не могла сосредоточиться — разум отказывался воспринимать. Эффект был такой же, как при рассматривании стереоскопической картинки, когда видишь только цвета и точки, а потом вдруг весь предмет. А потом уже не можешь не видеть. И мой разум пытался пощадить меня, просто не позволяя сложиться целостному изображению. Мой разум меня защищал, а он это делает, только когда дело слишком плохо.
Если я прямо сейчас уйду, пока зрение не различает всей картины, я Как-то отгорожусь от этого ужаса. Я могла бы повернуться и уйти. Хватит. Еще одного кошмара мой мозг не выдержит. Так, наверное, можно сохранить здравый рассудок, но спасется ли следующая семья, на которую эта тварь наложит лапы или что там у нее есть? А прекратятся ли увечья и смерти? Поэтому я осталась, заставляя себя разглядывать первую фотографию, ожидая, пока увижу на ней четкое изображение.
Кровь была ярче, чем в кино, — вишневая. Полиция с фотографом приехали раньше, чем кровь начала высыхать.
Я спросила, не оборачиваясь:
— Почему полиция так быстро нашла тела? Кровь еще свежая.
— Родители мужа должны были заехать к ним и позавтракать перед работой, — ответил Эдуард.
Мне пришлось отвернуться от фотографии, опустить глаза.
— Ты хочешь сказать, что родители его нашли в таком виде?
— Хуже, — ответил он.
— Что еще может быть хуже?
— Жена сказала лучшей подруге, что она беременна. За завтраком они собирались сказать родителям, что им предстоит стать дедушкой и бабушкой.
Ковер поплыл у меня перед глазами, будто я смотрела сквозь воду. Нащупав позади себя стул, я медленно на него опустилась, потом нагнулась, упираясь лбом в колени, и стала очень осторожно дышать.
— Что с тобой? — спросил Эдуард.
Я мотнула головой, не поднимаясь. Ждала, что Олаф отпустит язвительное замечание, но он промолчал. Либо Эдуард его предупредил, либо он тоже был потрясен ужасом.
Когда я уже была уверена, что меня не стошнит и я не потеряю сознание, я сказала, не поднимая по-прежнему головы:
— Когда родители приехали к дому? В котором часу?
Послышался шорох бумаги:
— В шесть тридцать.
Я повернула голову, прижалась щекой к колену. Очень уютное ощущение.
— А когда взошло солнце?
— Не знаю, — ответил Эдуард.
— Выясни. — Черт, до чего красив этот ковер на полу!
Медленно, стараясь дышать так же ровно, я выпрямилась. Комната не плыла. Отлично.
— Будущие дед с бабкой приехали в шесть тридцать. Допустим, десять минут они приходили в себя, пока вызвали полицию. Первой приехала дорожно-патрульная служба. От тридцати минут до часа прошло до прибытия фотографа, и все равно кровь еще свежая. Даже не потускнела, не говоря уже, что не стала темнеть.
— Родители чуть не наступили на нее, — сказал Эдуард.
— Ага.
— А какое это все имеет значение? — спросил Олаф.
— Если рассвет около шести тридцати, то эта тварь может передвигаться при дневном свете или у нее нора близко к месту убийства. Если это время не близко к рассвету, то, может быть, она ограничена темнотой.
Эдуард глядел на меня с улыбкой гордого родителя.
— Даже сунув голову меж колен, ты думаешь о деле.
— Но что это нам дает, — спросил снова Олаф, — если эта тварь ограничена светом или темнотой?
Я подняла на него глаза. Он навис надо мной, но я продолжала сидеть. Не очень круто будет, если я встану и упаду.
— Если она движется только в темноте, то это может помочь нам сообразить, какой она породы. Мало есть противоестественных созданий, строго ограниченных темным временем. Это поможет сократить список.
— А если у нее нора возле места убийства, — пояснил Эдуард, — могут найтись следы.
— Ага, — кивнула я.
— Полиция обтопала там каждый дюйм местности, — сказал Олаф. — И ты хочешь сказать, что найдешь что-то, чего они не заметили?
Все-таки самоуверенность так и выпирает из него.
— Полиция, особенно при первом убийстве, искала человека. При поиске человека и монстра обращаешь внимание на разные вещи. — Я улыбнулась. — К тому же если мы не собираемся искать то, чего полиция не нашла, то нам тут делать нечего. Эдуард бы нас не позвал, и полиция не поделилась бы с ним информацией.
Олаф нахмурился.
— Никогда не видел, чтобы ты так улыбался, Эдуард, если не притворяешься Тедом. Ты как учитель, который гордится хорошим ответом ученика.
— Скорее как Франкенштейн со своим чудовищем, — заметила я.
Эдуард подумал секунду, потом кивнул и улыбнулся, довольный сам собой.
— А что, сравнение хорошее.
Олаф насупился на нас обоих.
— Ты же не создавал ее, Эдуард.
— Нет, — сказала я. — Но он помог мне стать такой, какая я есть.
Мы с Эдуардом переглянулись и оба перестали улыбаться, стали серьезными.
— И я должен за это принести извинения?
— А ты чувствуешь, что должен?
— Нет, — сказал он.
— Тогда не надо. Я жива, Эдуард, и я здесь.
Я встала и не покачнулась ни капли. Жизнь налаживается.
— Давайте выясним, происходили ли убийства при дневном свете. Когда я все это просмотрю, поедем знакомиться с местами преступления. — Я обернулась на Эдуарда. — Если ты согласен, конечно. Ты здесь командуешь.
Он кивнул:
— Нормально. Но чтобы Тед продолжал работать с полицией Санта-Фе, надо включить ее в осмотр места преступления.
— Ага, — согласилась я. — Копы не любят, когда штатские лезут на место преступления. Сразу становятся сердитыми.
— Тем более что ты в Альбукерке уже персона нон грата, — сказал Эдуард. — Надо все-таки, чтобы кто-то из полиции согласился бы с тобой разговаривать.
— Меня это действительно бесит. Я изолирована от самого свежего места преступления, от последних следов. Это уже связывает мне руки, хуже не бывает.
— Но ты тоже не знаешь, что это? — спросил Эдуард.
Я покачала головой и вздохнула:
— Ни малейшего понятия.
Олаф даже не произнес "я же тебе говорил" — благослови Господь его шовинистскую душу.
Я стала снова разглядывать фотографии, и вдруг я это увидела. Осторожно выдохнув, я произнесла:
— Bay!
В комнате стало жарко. Черт меня побери, не стану я снова садиться! Опершись пальцами о стену, я заставила себя не качнуться, а со стороны могло показаться, что я рассматриваю поближе. Можете поверить, мне совсем не хотелось ничего поближе рассматривать. Даже пришлось на несколько секунд закрыть глаза. Когда я их открыла, я уже пришла в себя, насколько могла.
Фрагменты тела были разбросаны как лепестки цветов, перемешанные с красной гущей. Я переводила глаза с одной окровавленной конечности на другую. И была почти уверена, что вот это — предплечье, а вот торчащий мосол коленного сустава, который выделялся своей белизной посреди красной жижи. Никогда не видела столько кусков мяса. Мне случалось видеть изуродованные тела, но их всегда терзали, чтобы сожрать или в наказание. А вот в этом… разрушении была страшная завершенность.
Я перешла к снимку той же сцены, но немного в другом ракурсе. Мысленно я старалась сложить тела воедино, но каждый раз не хватало деталей.
Наконец я повернулась.
— Нет ни головы, ни кистей рук. — Я показала на маленькие комочки в крови. — Разве что вот это — пальцы. Тела были полностью расчленены, даже фаланги пальцев?
Эдуард кивнул:
— Все жертвы расчленены почти полностью по всем суставам.
— А зачем? — спросила я и поглядела на Эдуарда. — Где голова?
— Ее нашли у холма за домом. Мозг отсутствовал.
— А сердце? — спросила я. — Посмотри, позвоночник почти не тронут, но внутренних органов не видно. Где они?
— Их не нашли, — ответил Эдуард.
Я отодвинулась назад, полуоперлась на стол.
— Зачем извлекать внутренние органы? Их съели? Этого требовал магический ритуал? Или часть самого ритуала убийства? Сувенир?
— В теле много органов, — ответил Олаф. — Если их положить в одну тару, получается предмет тяжелый и громоздкий. И еще они очень быстро разлагаются, если не обработать каким-нибудь консервантом.
Я посмотрела на него — он разглядывал фотографии. Вроде бы он ничего особенного не сказал, но создалось впечатление, что он знает, о чем говорит.
— А откуда ты знаешь, насколько тяжелые бывают внутренние органы? — спросила я.
— Он мог работать когда-то в морге, — предположил Эдуард.
Я покачала головой:
— Но он же не работал? Верно, Олаф?
— Верно, — ответил он и на этот раз посмотрел на меня. Глаза его превратились в темные пещеры из-за глубоких орбит и игры света — или, точнее, темноты. Олаф смотрел на меня, и даже не видя его глаз, я чувствовала его пристальный изучающий взгляд, будто меня взвешивали, анатомировали.
Я не отвела глаз от Олафа, но спросила:
— А какая у него специальность, Эдуард? Почему ты именно его вызвал на это дело?
— Он единственный известный мне человек, кто делал нечто подобное, — сказал Эдуард.
Я посмотрела на него — лицо выражало спокойствие. Я обернулась к Олафу:
— Мне казалось, ты сидел за изнасилование, а не за убийство.
Он в упор посмотрел на меня и ответил:
— Полиция слишком быстро приехала.
С крыльца донесся веселый голос:
— Тед, это мы!
Донна пожаловала. А "мы" значит, что она с детьми.
Эдуард поспешил на крыльцо, чтобы отвести ее от нас. Боюсь, мы с Олафом так бы и глазели друг на друга до ее появления здесь, но тут вошел Бернардо и сказал:
— Надо бы спрятать фотографии.
— Как? — спросил Олаф.
Я убрала со стола канделябр и сказала:
— Завесим дверь скатертью.
Я шагнула в сторону, и Бернардо сдернул скатерть.
— Ты не собираешься ему помогать? — спросил Олаф. — Ты же ведь один из парней?
— Мне не дотянуться до верха двери, — ответила я.
Он презрительно ухмыльнулся, но направился к Бернардо помочь завесить скатертью дверной проем.
Я осталась стоять у них за спиной с железным канделябром в руках. Глядя на высокого бритоголового мужчину, я почти жалела, что у меня не хватит роста обрушить тяжелое железо ему на череп. И тогда опять я оказалась бы у Эдуарда в долгу, если бы убила еще одного его помощника просто потому, что я его боюсь.