Я сидела, пристегнутая, на переднем сиденье "хаммера" Эдуарда, держась напряженно и осторожно и радуясь, что дорога гладкая. Бернардо и Олаф сидели сзади, одетые будто по чьей-то подсказке о шике наемных убийц. Бернардо был в кожаном жилете, а его правая рука, неуклюже загипсованная, держалась не белом бинте, подвязанном к шее под углом в сорок пять градусов. Длинные волосы были убраны с боков в каком-то несколько восточном стиле, в виде большого и с виду свободного узла, который удерживали две золотые палочки вроде китайских для еды. А сзади они спадали на спину. Черные джинсы свободного покроя с дырами на коленях и черные ботинки — в другой обуви я его с самого приезда не видела. Ладно, чья бы корова мычала. У меня тоже было три пары черных кроссовок, и я все три привезла.
На виске у Бернардо была шишка, и синяки, как модерновая татуировка, покрывали всю щеку. Правый глаз оставался припухшим, но Бернардо как-то умел не выглядеть ни бледным, ни больным — не то что я. Если отвлечься от гипса и синяков, он даже выглядел щегольски. Надеюсь, он чувствовал себя так же хорошо, как выглядел, потому что у меня вид был хреновый, а чувствовала я себя еще хуже.
— Кто тебя причесывал? — спросила я, потому что с одной рукой такую прическу не сделать.
— Олаф, — ответил он.
Я вытаращила здоровый глаз на Олафа.
Он сидел рядом с Бернардо позади Эдуарда, стараясь отодвинуться как можно дальше от меня, но при этом остаться в машине. Со мной он ни слова не сказал с момента, когда я покинула палату и мы все вчетвером пошли к машине. Меня это тогда не тронуло, потому что я слишком была сосредоточена на том, чтобы держаться на ногах и не постанывать на каждом шаге.
Хныкать на ходу — плохой признак. Но сейчас я удобно устроилась и в ближайшее время буду в сидячем положении, насколько это возможно. У меня было плохое настроение, потому что я боялась. Я ослабла физически и совершенно не гожусь для драки. На метафизическом уровне у меня опять вместо щитов решето, и если этот Мастер снова за меня возьмется, мне будет более чем хреново.
Леонора Эванс дала мне кисет на плетеном шелковом шнурке. Мешочек был набит какими-то мелкими твердыми предметами, на ощупь — камешками, и чем-то сухим и хрустящим вроде трав. Она мне сказала мешок не открывать, иначе все хорошее из него уйдет. Ведьма она, а не я, и потому я ее послушалась.
Мешочек был заклинанием защиты, и он будет работать независимо, верю я в его силу или нет. Это хорошо, поскольку ни во что, кроме своего креста, я особо не верю. Леонора готовила чары три дня, с той минуты, как спасла меня в приемном покое. Она не могла создать чары для закрытия всех дыр в моей защите, так что пришлось взять то, что она успела сделать. Она злилась, что я так рано ушла из больницы, не меньше Каннингэма.
Еще она сняла с себя одно ожерелье и надела его на меня — кулон из большого полированного полудрагоценного камня необычного темно-золотистого цвета. Цитрин, для защиты — поглощения негативных воздействий и отражения магических атак, направленных против меня. Сказать, что я не особенно верю в кристаллы и в "нью эйдж", было бы сильным преуменьшением, но я взяла. В основном потому, что она искренне обо мне тревожилась и злилась, что я иду в жестокий мир с зияющими дырами в ауре. О дырах я знала. Я их чувствовала, но все это казалось мне каким-то фокусом-покусом.
Я повернулась на сиденье, да так, что почувствовала, как натянулись швы на спине, разбередив и малость усилив, казалось бы, притихшую боль, и уставилась на Олафа. Он смотрел в окно так внимательно, будто там кино показывали.
— Олаф, — окликнула я его.
Он не шевельнулся, созерцая пробегающий пейзаж.
— Олаф!
Я почти заорала — в тесной машине мой окрик прозвучал очень громко. У него дернулись плечи, но и только. Я была как назойливая муха, жужжащая над ухом. От нее можно отмахнуться рукой, но разговаривать с ней не станешь.
Это меня достало.
— Теперь я понимаю, отчего ты ненавидишь женщин. Ты бы просто сказал, что ты гомосексуалист, это не так задело бы мои чувства.
— Господи, Анита! — тихо произнес Эдуард.
Олаф повернулся очень медленно, будто мышцы шеи двигали голову мелкими рывками.
— Что — ты — сказала?
Каждое слово было полно яростью, горело ненавистью.
— Ты сделал классную прическу Бернардо. Он стал такой красивый.
Я не верила в именно этот сексуальный стереотип, но могла поспорить, что Олаф верит. И еще я могла ручаться, что он — гомофоб. Как многие ультрамужественные мужчины.
Он с отчетливым щелчком расстегнул ремень и подался вперед. Я вытащила из кобуры на коленях "файрстар" — штаны, которые принес мне в больницу Эдуард, были тесноваты для внутренней кобуры. Рука Олафа исчезла под черным кожаным пиджаком. Может, он не заметил движения, которым я вынула пистолет из кобуры. Может быть, ждал, что я подниму пистолет над спинкой сиденья. А я просунула его в зазор между спинками. Не очень удобное положение, но я первой навела ствол, а в перестрелке важно именно это.
Он вытащил уже пистолет из-под пиджака, но еще не навел. Если бы я хотела его убить, победа была бы за мной.
Эдуард ударил по тормозам. Олаф вмазался в спинку сиденья, пистолет вывернулся, выворачивая ему запястье. Меня бросило на ремень, почти к приборной доске, и это было больно. У меня вырвался резкий выдох. Лицо Олафа оказалось очень близко к зазору между спинками, и он увидел наведенный на него ствол, прямо у своей груди. У меня все так болело, что кожа дергалась от желания сползти, но я держала рукоять твердо, свободной рукой упираясь в сиденье, чтобы не сдвинуться. У меня было преимущество, и я его сохранила.
"Хаммер" юзом затормозил у тротуара. Эдуард уже сбросил ремень и поворачивался. В руке у него мелькнул пистолет, и на мгновение я должна была решить, направлять пистолет на Эдуарда или оставаться в той же позе. Решила в пользу последнего — вряд ли Эдуард меня застрелит, а вот Олаф может.
Эдуард сунул ствол в бритый затылок Олафа. Напряжение в салоне подскочило до небес. Эдуард встал на колени, не отнимая ствола от затылка Олафа. Я видела, как Олаф поднял глаза кверху. Мы смотрели друг на друга, и он боялся. Он верил, что Эдуард готов стрелять. Я тоже в это верила, хотя и не знала почему — у Эдуарда всегда есть какое-нибудь "почему", даже если это только деньги.
Бернардо вжался в сиденье машины, отгораживаясь от той заварухи, которая затевалась в автомобиле.
— Ты хочешь, чтобы я его убил? — спросил Эдуард.
Голос его был так ровен, будто он просил меня передать ему соль. Я сама умею говорить отрешенно-безразличным голосом, но, как у Эдуарда, у меня не получается. На такое бесстрастие я еще не способна — пока что по крайней мере.
— Нет, — ответила я автоматически, потом добавила: — Так — нет.
Что-то мелькнуло в глазах Олафа, но это был не страх. Его скорее всего удивляло, почему я не сказала: давай пристрели его, или, может, что-то еще, чего я не уловила. Кто знает?
Эдуард вынул пистолет из руки Олафа, щелкнул предохранителем своего и отодвинулся, все еще стоя на коленях на сиденье.
— Тогда перестань его подначивать.
Олаф сел на свое место, медленно, почти неуклюже, будто опасаясь шевельнуться слишком резко. Ничто так не учит осторожности, как приставленный к голове ствол.
Олаф огладил свой пиджак, в котором, казалось, можно было задохнуться в такую теплую погоду.
— Я не буду обязан жизнью бабе.
Голос его прозвучал сдавленно, но четко.
Я убрала "файрстар" из щели между сиденьями.
— Последовательность — проклятие ограниченных умов, Олаф.
Он нахмурился — наверное, не узнал цитату.
Эдуард поглядел на нас обоих, укоризненно качая головой.
— Вы оба боитесь и потому ведете себя как дураки.
— Я не боюсь, — сказал Олаф.
— Аналогично, — сказала я.
Эдуард поморщился:
— Ты только что вылезла из больничной койки. Конечно, боишься. Гадаешь, не станет ли следующая встреча с монстром для тебя последней.
Я искоса и довольно неприветливо глянула на него.
Эдуард повернулся к гиганту:
— А ты, Олаф, боишься, что Анита круче и крепче тебя.
— Неправда!
— Ты стал тихий-тихий, когда мы увидели кровавую баню в больнице, когда ты услышал, что там сделала Анита, узнал, после каких ранений она выжила. Ты стал думать: на что же она способна? На то же, что и ты? Или даже на большее?
— Баба она, — сказал Олаф, и голос его прозвучал сдавленно из-за душивших горло темных чувств. — Не может она того, что я могу. И уж тем более не может больше. Так просто не бывает.
— Эдуард, не устраивай соревнование, — попросила я.
— Потому что ты его проиграешь, — сказал Олаф.
— Заниматься с тобой армрестлингом я не буду. Но я перестану тебя подкалывать. И прошу прощения.
Олаф заморгал, будто не понял сказанного. Вряд ли он исчерпал свое знание английского — скорее мозги перегрузил.
— Мне не нужна твоя жалость.
Я уже не "баба" и не "она", ко мне уже можно обратиться прямо. Что ж, начало положено.
— Это не жалость. Я вела себя неправильно. Эдуард прав. Я боюсь, а сцепиться с тобой — хорошее средство отвлечься.
Он мотнул головой:
— Не понимаю.
— Если это тебя утешит, я тебя тоже не всегда понимаю.
Эдуард наградил нас улыбкой Теда:
— А теперь поцелуйтесь и помиритесь.
Наши мрачные лица повернулись к нему, и мы одновременно сказали "Не перегибай" и "Черта с два".
— Отлично, — сказал Эдуард, поглядел на пистолет Олафа у себя в руке, потом протянул ему, пристально и тяжело глядя в глаза. — Олаф, мне нужно, чтобы ты меня прикрывал. Ты на это способен?
Олаф кивнул и медленно взял пистолет из руки Эдуарда.
— Я тебя прикрываю, пока эта тварь не сдохнет. А потом поговорим.
— Жду с нетерпением, — кивнул Эдуард.
Я посмотрела на Бернардо, но по его непроницаемому лицу вряд ли можно было догадаться, что у него на уме. Скорее всего он подумал о том же, что и я: Олаф предупредил сейчас Эдуарда, что после завершения дела он попытается Эдуарда убить. И тот с этим согласился. Вот и все.
— Какая большая дружная семья, — нарушила я молчание, затопившее салон.
Эдуард пристегнулся и снова взялся за руль, сверкнув на меня лучистыми глазами Теда.
— Как любая семья, мы можем и подраться между собой, но гораздо вероятнее убьем чужака.
— На самом деле, — сказала я, — почти все убийства совершаются любящими и любимыми родственниками.
— Или супругами, не будем забывать супругов, — сказал Эдуард, включая передачу и аккуратно въезжая в редкий поток машин.
— Я же сказала, любящими и любимыми.
— Ты еще сказала "родственниками", а у мужа с женой общей крови нет.
— Какая разница — одна телесная жидкость или другая? Мы убиваем тех, кто нам всего ближе.
— Мы не близки, — сказал Олаф.
— Нет, не близки, — согласилась я.
— Но я все равно тебя ненавижу.
Я произнесла, не оборачиваясь:
— Взаимно.
— А я думал, что вы никогда ни в чем друг с другом не согласитесь, — сказал Бернардо. Весело сказал, шутливо. Никто не засмеялся.