На второй день в больнице мне стали снижать дозы препаратов, и появились сны. Я заблудилась в лабиринте высоких зеленых изгородей, одетая в длинное тяжелое платье из белого шелка. И под ним было что-то тяжелое, тянущее вниз. Я ощущала тесноту корсета и знала, что это не мой сон. Мне не могли присниться вещи, которых я никогда не носила. Прекратив бег, я остановилась, подняла глаза к безоблачному синему небу и крикнула:
— Жан-Клод!
Искусительный и жаркий, раздался его голос:
— Где ты, ma petite? Где ты?
— Ты мне обещал не лезть в мои сны.
— Мы почувствовали, что ты умираешь. И встревожились, когда открылись метки.
Я знала, кто это "мы".
— Ричард не вторгся в мои сны, только ты.
— Я пришел предупредить тебя. Если бы ты нам позвонила, в этом бы не было необходимости.
Я обернулась и увидела среди травы и кустов зеркало. Зеркало в полный рост с золоченой рамой.
Очень антикварное, совершеннейший "Луи каторз". И отражение мое потрясало. Дело было не только в одежде — прическа превратилась в какое-то сложное сооружение с висящими темными кудрями. И волос стало намного больше, сразу видно, что часть из них накладные. И даже мушки красовались на щеках. Комичное, должно быть, зрелище, но было вовсе не смешно. Вид утонченный, как у фарфоровой миниатюры, но не смехотворный. Отражение мое колыхнулось, вытянулось, потом исчезло, и в зеркале показался Жан-Клод.
Он был высок, изящен, одет с головы до ног в белый атлас — костюм под стать моему платью. Золотым шитьем сверкали рукава, швы на брюках. Белые сапоги до колен, завязанные широкими белыми и золотыми лентами. Фатоватый наряд, прикольный, говоря современным жаргоном, но он не казался неуместным. Жан-Клод выглядел элегантно и непринужденно, как человек, стянувший с себя деловой костюм и надевший что-то более удобное. Волосы его падали вниз длинными волнистыми прядями. И только неуловимая мужественность тонкого лица и полночно-синие глаза были обычными, знакомыми.
Я покачала головой, и от тяжести кудрей движение вышло неуклюжим.
— Я тут совершенно не к месту, — сказала я и попыталась вырваться из сна.
— Погоди, ma petite, погоди, пожалуйста. Я действительно должен тебя предупредить. — Он выглядывал из зеркала, как узник из-за решетки. — Вот это зеркало — гарантия, что я к тебе не притронусь. Я пришел только поговорить.
— Тогда говори.
— Это Мастер Альбукерка тебя так отделала?
Вопрос казался странным.
— Нет, Итцпапалотль меня не трогала.
Он вздрогнул при звуке ее имени:
— Не говори этого имени, пока мы в этом сне.
— О'кей, но это все равно не она.
— Но ты с ней виделась? — спросил он.
— Да.
Он состроил озадаченное лицо, снял с себя белую шляпу и стал похлопывать ею по бедру привычным жестом, хотя раньше я за ним такого не замечала. Но вообще я его в подобном костюме видела только один раз, и тогда мы дрались за свою жизнь, поэтому подобных мелочей действительно можно было не заметить.
— Альбукерк под запретом. Высший Совет объявил, что этот город закрыт для всех вампиров и их миньонов.
— Почему?
— Потому что Принцесса города убивала всех вампиров или миньонов, которые в этом городе появлялись за последние пятьдесят лет.
Я вытаращила глаза:
— Ты шутишь?
— Нет, ma petite, я не шучу.
Вид у него был тревожный — нет, напуганный.
— Она ничего враждебного в мой адрес не предприняла, Жан-Клод. Честно.
— Для этого должна была быть причина. Ты была там с полицией?
— Нет.
Он покачал головой, снова шлепнул себя шляпой по ноге.
— Значит, ей от тебя что-то нужно.
— И что это может быть?
— Я не знаю.
И снова он хлопнул себя шляпой по ноге, глядя на меня из-за стеклянной стены.
— А она действительно убивала всех вампиров, которые здесь появлялись?
— Oui.
— И почему Совет не послал никого приструнить ее?
Он потупил взгляд, потом посмотрел на меня, и снова в его глазах был страх.
— Я думаю, что Совет ее боится.
Я помнила тех трех членов Совета, с которыми мне довелось встречаться, и брови у меня поднялись до самых волос.
— Как это может быть? Я знаю, что она сильна, но ведь не настолько же?
— Этого я не знаю, ma petite, знаю только, что Совет предпочел наложить табу на ее территорию, нежели воевать с ней.
Вот это уже было просто страшно.
— Это мне лучше было бы знать до того, как я сюда приехала.
— Я знаю, как ты ценишь неприкосновенность частной жизни, ma petite. Я все эти долгие месяцы не обращался к тебе. Я уважал твое решение, но здесь дело не в наших романтических чувствах или их отсутствии, а в наших действительных отношениях, Ты — мой слуга-человек, вольно или невольно. Это значит, что ты не можешь просто ввалиться на территорию другого вампира без некоторой дипломатии.
— Я здесь по делам полиции. И я думала, что могу находиться на чьей угодно территории, если действую от имени полиции. Здесь я Анита Блейк, эксперт по противоестественным явлениям, а не твой слуга.
— Вообще это так, но Мастер, в чьих владениях ты сейчас, не подчиняется указам Совета. Она сама себе закон.
— И что это означает для меня здесь и сейчас?
— Быть может, она боится закона людей. Может быть, не трогает тебя из страха, что люди ее уничтожат. Ваши власти иногда действуют очень решительно. А может быть, ей просто от тебя что-то надо. Ты с ней виделась. Каково твое мнение?
Я ответила, даже не успев подумать:
— Сила. Ее манит сила.
— Ты некромант.
Я покачала головой, и снова из-за накладных волос вышло неуклюже. Во сне я закрыла глаза, а когда открыла их снова, волосы висели у меня до плеч, как обычно.
— Они мне мешали, тяжелые, — сказала я.
— Вполне возможно. Я рад, что ты хотя бы платье оставила. Не могу тебе передать, как давно мне хотелось увидеть тебя в подобном наряде.
— Не начинай, Жан-Клод.
— Прошу прощения, — произнес он с глубоким поклоном, отмахнув при этом шляпой.
— Я думаю, здесь дело не только в некромантии. Она вычислила, что я вхожу в триумвират, как только меня увидела. Я следила, как она разбирала связь между нами троими, будто расплетая нить. Она знала. Я думаю, этого она и хочет. Хочет знать, как это действует.
— А она может это повторить? — спросил он.
— У нее есть человек-слуга, и она умеет призывать ягуаров. Теоретически, я думаю, она могла бы, хотя не знаю, можно установить трехстороннюю связь, если уже поставила метки на человека, а на зверя — еще нет.
— Если метки свежие — возможно.
— Нет, они не новые. Слуга давно уже при ней.
— Тогда — нет. Слишком закаменели метки человека, чтобы расшириться для третьего.
— Если она интересуется мной ради силы, которой сама иметь не может, что же она предпримет, выяснив, что от меня ей толку не будет?
— Лучше всего будет, если она не узнает об этом, ma petite.
— Ты думаешь, она меня убьет?
— Она полстолетия убивала всякого, кто переходил ей дорогу. С какой стати ей менять свои привычки?
Я настолько приблизилась к зеркалу, что видела золотые пуговицы камзола, а также то, как поднимается и опускается дышащая грудь. Я не была так близко к нему уже полгода. Мы просто снились друг другу, но оба знали, что это не просто сон. Жан-Клод поставил между нами зеркальный барьер, чтобы мы не входили в фантазии друг друга. Он раньше посещал мои сны, мое забытье, как демон-любовник. Наяву мы тоже это делали, но в снах это было намного нежнее, иногда прелюдией к яви, иногда само по себе.
Зеркало стало тоньше, будто стекло испарялось. Как тоненькая прослойка. Он коснулся пальцами с той стороны, и зеркало прогнулось, как прозрачный пластик.
Я приложила свои пальцы с другой стороны, и это было как удар тока. Наши пальцы переплелись, ладони соприкоснулись, и даже это целомудренное прикосновение заставило меня задышать быстрее.
Я шагнула назад, но руку не убрала и тем самым потянула его из зеркала. Он покинул золоченую раму и вдруг оказался передо мной, и руки наши все еще соединялись в воздухе. В ладони я ощущала биение его сердца, словно он весь сконцентрировался в этой бледной руке, прижатой к моей.
Он наклонился ко мне, будто для поцелуя, и я испуганно стала отодвигаться, но сон разлетелся, и я очутилась в яви, таращась в потолок больничной палаты. Рядом стояла сестра, читавшая показания приборов, — она-то меня и разбудила. Я не знала, радоваться или огорчаться.
Метки открылись меньше недели назад, а Жан-Клод уже пристает. О'кей, ладно, предупредить меня надо было, но… а, черт. Моя учительница Марианна объясняла, что мне нельзя просто игнорировать ребят, так как это будет опасно. Я думала, она имела в виду не пренебрегать связывающую нас силу, но оказалось, не только это. Я — человек-слуга Жан-Клода, что и осложняет мои передвижения. Территория каждого вампира подобна иностранной державе. Иногда между ними есть международные договоры. Иногда их нет. Случается, два Мастера питают чистую и старую вражду, и если ты в компании одного, то от земель другого тебе надо бежать как от чумы. Отказавшись общаться с Жан-Клодом, я могла все испортить, могла погибнуть или попасть в заложницы. Я только думала, что мне ничего не грозит, когда я занимаюсь делами полиции или подъемом зомби. Это работа. Ничего общего она не имеет с Жан-Клодом и вампирской дипломатией. Но я могла все это время ошибаться — как и сейчас.
А почему, спросите вы, я поверила Жан-Клоду и его предупреждению? Да потому, что ему совершенно не было смысла лгать. И еще я ощущала его страх. Одно из преимуществ меток в том, что благодаря им можно точно знать, что чувствует ваш партнер. Иногда мне это мешало, иногда бывало полезно.
Сестра сунула мне под язык термометр в пластиковом чехле и стала считать пульс. Что мне действительно не понравилось в этом сне — это мое влечение к Жан-Клоду. Когда метки были закрыты, я к нему во сне не прикасалась. Правда, тогда я и не давала ему входить в мои сны. При поднятых барьерах я контролировала сны, не пуская ни его, ни Ричарда. Я и теперь могла бы это сделать, только усилий потребовалось бы больше. А мне давно не доводилось практиковать. Значит, надо снова потренироваться, и быстро.
Термометр пискнул. Сестра посмотрела на экранчик у себя на поясе, улыбнулась мне пустой улыбкой, которая могла означать все что угодно, и что-то записала.
— Я слышала, вы сегодня выписываетесь.
Я подняла на нее глаза:
— Правда? Отлично.
— До выписки к вам зайдет доктор Каннингэм. — Она снова улыбнулась. — Кажется, он хочет лично проследить за вашим отбытием.
— Я одна из его самых любимых пациенток, — сказала я.
Улыбка сестры чуть пригасла. Наверное, она знала, что именно думает обо мне доктор Каннингэм.
— Он скоро придет.
— Но меня точно сегодня выписывают? — спросила я настойчиво.
— Так я слышала.
— Я могу позвонить своему другу, чтобы он меня забрал?
— Я могу позвонить от вашего имени.
— Если я сегодня ухожу, разве мне тогда нельзя позвонить?
Милейший доктор распорядился, чтобы телефона у меня в палате не было. Чтобы я не занималась никакой работой, никакой абсолютно. Когда я пообещала не пользоваться телефоном, если мне таковой будет предоставлен, он только посмотрел на меня, что-то отметил у себя в истории болезни и вышел. Наверное, он мне не поверил.
— Если доктор скажет, что вам можно, я тут же его принесу. Но вы на всякий случай скажите мне номер, чтобы я позвонила вашему другу.
Я дала ей номер Эдуарда, она записала, улыбнулась и вышла.
В дверь постучали. Я думала, доктор Каннингэм, но нет — это явился Рамирес. На нем сегодня была светло-коричневая рубашка и темно-коричневый наполовину развязанный галстук с мелким желто-белым узором. И еще он надел коричневый пиджак под цвет штанов. Впервые я его увидела в полном костюме. Интересно, закатаны ли у него рукава под пиджаком? Он держал букет воздушных шариков с персонажами мультиков. И с надписями вроде "поправляйся скорее" — на шарике с Винни-Пухом.
Я не могла не улыбнуться:
— Ты же уже посылал цветы.
На столике стоял небольшой, но симпатичный букет маргариток и гвоздик.
— Я хотел что-нибудь принести сам. Извини, что не пришел раньше.
У меня улыбка несколько увяла.
— Детектив, так извиняется возлюбленный или любовник. Откуда у тебя это чувство вины?
— А мне все приходится напоминать, что я для тебя не детектив, а Эрнандо.
— А я все забываю.
— Да нет. Ты просто стараешься увеличить дистанцию.
Я посмотрела на него. Вероятно, он был прав.
— Быть может.
— Если бы я был твоим любовником, я бы из больницы не вылезал и не отходил от тебя ни на шаг.
— Даже несмотря на то что ведется расследование?
Ему хватило такта пожать плечами со смущенным видом.
— Я бы постарался не отлучаться от тебя ни на минуту.
— А что произошло, пока я здесь валяюсь? Мой доктор постарался, чтобы я ничего не знала.
Рамирес поставил шарики рядом с цветами. Они были с грузиками, чтобы не улетели.
— В последний раз, когда я пытался тебя увидеть, доктор взял с меня обещание, что я не буду говорить с тобой о деле.
— Я не знала, что ты здесь уже был.
— Ты мало что замечала.
— Я спала?
Он кивнул.
Класс! Интересно, сколько тут народу прошло, пока я лежала в отрубе?
— Я сегодня выписываюсь, так что можно, наверное, говорить по делу.
Он посмотрел на меня — выражение его лица было красноречивым: он мне не верил.
— Почему мне никто не верит?
— Ты сейчас как все копы. От работы не можешь оторваться.
Я подняла руку в бойскаутском салюте.
— Честное слово, сестра мне сказала, что меня выписывают.
Он улыбнулся:
— Не забывай, я видел твою спину. Даже если тебя выпишут, ты сразу к работе не вернешься. По крайней мере активно.
— Как? Меня заставят рассматривать фотографии и слушать, что нашли другие?
Он кивнул:
— Что-то вроде.
— Я что, похожа на Ниро Вульфа? Я не из тех девушек, что отсиживаются дома в тылу.
Он засмеялся, и это был приятный смех. Обычный, нормальный смех. Не было в нем осязательного сексуального подтекста, как у Жан-Клода, но мне нравилось именно то, что он обыкновенный, этот смех. Но… как бы ни был мил и приятен Рамирес, я не могла забыть сон с участием Жан-Клода. Я ощущала прикосновение его руки, оно еще держалось на коже, как держится в комнате запах дорогих духов после ухода надушенной дамы.
Может, это была любовь, но что бы там ни было, трудно найти мужчину, который смог бы конкурировать с Жан-Клодом, как бы мне этого не хотелось. Когда он был со мной, все прочие мужчины будто отступали и расплывались в общем образе, кроме Ричарда. Это и значит — быть влюбленной? И я влюблена? Хотела бы я знать это точно.
— О чем ты задумалась? — спросил Рамирес.
— Ни о чем.
— Чем бы ни было это "ни о чем", оно для тебя серьезно и почти нагоняет печаль.
Он придвинулся ближе, коснулся пальцами простыни. У него было вопросительное, ласковое и очень открытое лицо. Я поняла, что в каком-то смысле Рамирес — мой счастливый билет. Он знал, что и как на меня действует, частично по совпадению, частично потому, что хорошо меня понимал. Он понимал, что я люблю и что не люблю в мужчинах, лучше, чем Жан-Клод, которому понадобились для этого годы. Я люблю честность, открытость и что-то вроде детского шарма. Есть и другие вещи, вызывающие вожделение, но путь к моему сердцу был таким. Жан-Клод почти никогда и ни в чем не бывал открытым. У любого его поступка была дюжина разных мотивов. Честностью он тоже не особенно отличался, а детский шарм… нет. Но Жан-Клод оказался первым, и к добору или к худу, таково было на сегодня положение вещей.
Может быть, и сейчас поможет толика честности.
— Я задумалась, как бы сложилась моя жизнь, если бы я сперва встретила такого человека, как ты.
— Сперва. Значит, кого-то ты уже встретила.
— Я тебе говорила, что дома меня ждут двое мужиков.
— Ты еще сказала, что не можешь из них выбрать. Моя бабушка всегда говорила, что женщина при выборе одного из двоих мужчин колеблется только в случае, когда ни тот, ни другой ей не нужен.
— Не говорила она такого.
— Говорила. За ней ухаживали двое, она вроде как наполовину была с обоими помолвлена, а потом встретила моего деда и поняла, почему колебалась. Ни одного из них она не любила.
Я вздохнула:
— Только не надо говорить, что я попала в семейную легенду.
— Ты мне не сказала, что уже занята. Скажи, чтобы я не терял время, и я перестану.
Я посмотрела на него — на самом деле посмотрела, проследила глазами линию улыбки, искорки веселья в глазах.
— Ты зря теряешь время. Прости, но мне кажется, что это так.
— Кажется?
Я покачала головой:
— Эрнандо, перестань. О'кей, я уже занята.
— Это не так, ты еще не сделала выбор, но о'кей. Значит, я тоже не тот, кто тебе нужен, иначе ты бы знала. Когда ты его встретишь, у тебя не останется сомнений.
— Только не говори мне об истинной любви, о союзе душ и прочем.
Он пожал плечами, теребя край простыни.
— Что мне сказать? Я воспитан на рассказах о любви с первого взгляда. Моя бабушка, родители, даже прадед говорили одно и то же. Они встречали своих суженых, и после этого больше никто для них не существовал.
— Ты из семьи романтиков, — сказала я.
Он кивнул с довольным видом.
— Мой прадед до самой своей смерти рассказывал о прабабке так, будто они еще школьники.
— Это приятно звучит, но я не верю в истинную любовь, Эрнандо. Не верю, что есть лишь один человек, который может составить счастье твоей жизни.
— Не хочешь верить, — уточнил он.
Я покачала головой:
— Эрнандо, ты переходишь грань между юмором и навязчивостью.
— Зато ты хотя бы стала звать меня по имени.
— Может быть, потому что больше не вижу в тебе угрозы.
— Угрозы? В чем? В том, что ты мне нравишься? Что я тебя приглашал куда-нибудь? — спросил он, нахмурив брови.
Я тоже пожала плечами.
— Что бы я ни хотела сказать, Эрнандо, просто перестань. Это ни к чему не ведет. Что бы я ни решила, все равно я буду выбирать между теми двумя, которые ждут меня дома.
— Судя по твоему тону, до этой минуты ты не была так уверена.
Я задумалась на секунду.
— Знаешь, ты прав. Наверное, я искала кого-то другого, кого-нибудь еще. Но это без толку.
— У тебя не слишком счастливый голос, Анита. А любовь должна делать человека счастливым.
Я улыбнулась, сама зная, что улыбнулась мечтательно.
— Если ты думаешь, Эрнандо, что любовь приносит счастье, то либо ты никогда не был влюблен, либо не был влюблен настолько долго, чтобы обнаружить в любви и нелицеприятные стороны.
— Ты не настолько стара, чтобы быть такой циничной.
— Это не цинизм, это реализм.
У него было грустное и сочувственное лицо.
— Ты потеряла чувство романтики.
— Его у меня никогда не было. Можешь мне поверить, и те ребята, что ждут меня дома, тебе это подтвердят.
— Тогда мне еще сильнее тебя жаль.
— Ты не пойми меня неправильно, Эрнандо, но, когда я слышу, как ты распинаешься насчет истинной любви и романтики, мне тебя жаль становится. Тебя ждет сильное разочарование, Эрнандо.
— Нет, если любовь существует.
Я с улыбкой покачала головой:
— Скажи, а детектив отдела по расследованию убийств имеет право быть наивным или правила запрещают?
— Ты думаешь, это наивно? — спросил он.
— Не знаю, но это очень мило. Я желаю тебе удачи, найти свою миз Которая-Нужно.
Дверь открылась, появился доктор Каннингэм.
— Доктор, ее действительно сегодня выписывают? — спросил Рамирес.
— Да.
— Почему мне никто не верит? — спросила я.
Они оба посмотрели на меня. Странно, как быстро люди замечают некоторые черты моей личности.
— Я бы хотел еще раз взглянуть на вашу спину, а потом вы свободны.
— Тебя есть кому отвезти? — спросил Рамирес.
— Я попросила сестру позвонить Теду, но не знаю, позвонила она или нет и был ли он дома.
— Я тебя подожду, чтобы отвезти. — Я не успела слова сказать, как он добавил: — На что же еще человеку друзья?
— Спасибо, и тогда по дороге ты меня проинформируешь о ходе дела.
— Ты никогда не отступаешь?
— Когда веду дело — никогда.
Рамирес вышел, покачивая головой, и оставил меня наедине с доктором. Каннингэм смотрел, тыкал пальцами и наконец просто провел рукой по моей спине. Она уже почти зажила.
— Впечатляет. Мне приходилось лечить ликантропов, миз Блейк, и у вас раны заживают почти так же быстро.
Я поработала левой рукой, натягивая кожу на месте укуса трупа. След от зубов был уже бледно-розовым, почти превратился в обыкновенный шрам, всего на несколько недель раньше, чем должен был. Я подумала, не исчезнет ли вообще шрам, или все-таки останется.
— Я исследовал вашу кровь. Даже передал образец в генетический отдел, чтобы они поискали что-то нечеловеческое.
— Генетические исследования тянутся месяцами, — заметила я.
— У меня друг есть в том отделе.
— Серьезный должен быть друг.
Он улыбнулся:
— Она действительно человек серьезный.
— Так я свободна?
— Вполне. — Он снова стал серьезен. — Но я все равно чертовски хотел бы знать, что вы собой представляете.
— Если я скажу, что я человек, вы не поверите?
— Двое суток прошло после вашего второго ранения, и нам пришлось снять швы у вас со спины, потому что они начали зарастать кожей. Нет, я не поверю.
— Долго рассказывать, доктор. Если бы это вам пригодилось для работы с другими, я бы не пожалела времени, но это не так. Можно считать, что быстрое заживление — это приятная добавка к куда менее приятным вещам, с которыми мне приходится мириться.
— Если только эти вещи не полный ужас, то способность к заживлению их искупает. Вы бы и первых ранений не пережили, будь вы человеком.
— Может быть.
— Никаких "может быть".
— Я рада, что я жива. Рада, что почти все зажило. Рада, что не ушли месяцы на выздоровление. Что я еще могу сказать?
Он накинул стетоскоп на плечи, потянул за концы, глядя на меня хмуро.
— Ничего. Я сообщу детективу Рамиресу, что он может дать вам информацию о расследовании и что вы сегодня выписываетесь. — Он глянул на цветы и шарики. — Вы здесь уже сколько — пять дней?
— Вроде того.
Он тронул шарики, и они затанцевали на ниточках.
— Быстро работаете.
— Я не думаю, что это я быстро работаю.
Он еще раз подтолкнул шарики, они запрыгали, закачались, как подводные растения.
— В общем, счастливо вам пребывать в Альбукерке. Постарайтесь больше к нам не попадать.
Он вышел, и вернулся Рамирес.
— Доктор сказал, что можно снова говорить о деле.
— Ага.
— Тебе это не понравится.
Очень у него был серьезный вид.
— Что случилось?
— Еще одно убийство. И на место преступления не только ты не приглашена, но и я тоже.