В коридоре казалось прохладнее, хотя я знала, что это не так. Прислонившись к закрытой двери, я зажмурилась, дыша прерывисто и глубоко. После шипящей безмолвной палаты коридор был полон звуков. Шаги людей, какое-то движение, и голос лейтенанта Маркса:
— Не такая уж вы офигенно крутая, миз Блейк?
Я открыла глаза и посмотрела на него. Он сидел в кресле, принесенном, очевидно, для постового у двери. Самого постового видно не было. Только Эдуард стоял, прислонившись к стене, сложив руки за спиной. Он смотрел на меня, мне в лицо, будто пытался запомнить это выражение страха.
— Я трех пациентов посмотрела, пока не пришлось выйти. А вы сколько, Маркс?
— Мне не пришлось оттуда выкатываться.
— Доктор Эванс сказал, что никто не осматривал всей палаты без того, чтобы не прервать обход и не выйти из нее. Значит, и вы тоже не смогли, Маркс, так что не надо понтов.
Он вскочил:
— Вы… ведьма!
Слово это он выплюнул, будто не знал худшего оскорбления.
— В каком таком смысле? — спросила я. Здесь, в холле, мне было лучше. Переругиваться с Марксом — это семечки по сравнению с тем, что мне еще придется делать.
— В самом прямом!
— Если вы не знаете разницы между настоящей ведьмой и аниматором, неудивительно, что вы не можете поймать эту тварь.
— Какую еще тварь?
— Ту самую. Монстра.
— Федералы считают, что это серийный маньяк.
Я глянула на Эдуарда:
— Приятно, что мне хоть кто-то сообщил мнение федералов.
На лице Эдуарда даже капелька вины не отразилась. Он смотрел приветливо и непроницаемо, и я снова повернулась к Марксу:
— Почему тогда на ободранных телах нет следов орудия?
Маркс посмотрел вдоль коридора, где шла какая-то сестра с тележкой.
— Мы не обсуждаем текущее расследование в общественных местах.
— Отлично. Тогда, когда я вернусь туда и посмотрю три оставшихся… тела, поедем не в общественное место, где можно будет поговорить о деле.
Он чуть побледнел.
— Вы вернетесь туда?
— Жертвы — это следы преступления, лейтенант. И вы это знаете.
— Мы вас можем отвезти на места преступлений, — сказал он. Самые приветливые слова от него за все это время.
— Прекрасно, и мне надо их видеть, но сейчас мы здесь, и единственные возможные ключи к разгадке — в той палате.
Дыхание у меня восстановилось до нормы, обильный пот на лбу высох. Может, я чуть бледна, но двигаться могу и чувствую себя почти нормально.
Выйдя на середину холла, я поманила к себе Эдуарда, будто что-то хотела сказать ему только для его ушей. Он отвалился от стены и направился ко мне. Когда он подошел поближе, я сделала ложный выпад ногой вниз. Он на миг опустил глаза, среагировав, и в ту же секунду высокий удар ногой попал ему в челюсть. Он тяжело упал на спину, взметнув руки, чтобы защитить лицо. Он был достаточно опытен, чтобы защищать жизненно важные зоны, а потом уже думать, как подняться.
Сердце у меня в груди колотилось — не от усталости, от адреналина. Я никогда еще не пробовала свое вновь обретенное искусство кенпо в настоящем бою. Впервые пробовать его на Эдуарде — вряд ли самая удачная затея, но смотри ты — получилось. Хотя, честно говоря, я несколько удивилась, что получилось так легко. Мелькнула мысль, не поддался ли Эдуард, но вторая мысль ей возразила, что для этого у него слишком сильно самолюбие. Я поверила второй.
Я стояла в модифицированной "стойке лошади". Это почти единственная стойка, которую я достаточно освоила, чтобы вернуться в нее после выпада ногой. Кулаки я подняла вверх и ждала, но сама не лезла.
Когда Эдуард понял, что я ничего не собираюсь предпринимать, он опустил руку и уставился на меня.
— Что это за фигня?
На нижней губе у него была кровь.
— Я беру уроки кенпо, — сказала я.
— Кенпо?
— Это что-то вроде таэквондо, только ударов ногой меньше и больше уходов, много работы руками.
— А черного пояса по дзюдо тебе мало? — спросил он уже голосом Теда.
— Дзюдо дает отличную тренировку, но для самообороны не слишком хорошо. Ты должен подпустить к себе врага и сцепиться с ним. А так я держусь на дистанции, но могу нанести вред противнику.
Он тронул губу и поглядел на кровь у себя на пальцах.
— Вижу. За что?
— За что я тебе дала ногой по морде? — спросила я.
Он кивнул, и мне показалось, что при этом еле заметно вздрогнул. Отлично.
— А почему ты меня не предупредил насчет жертв? Не сказал, что меня ждет?
— Я туда вошел неразогретым, — сказал он. — И хотел посмотреть, сможешь ли ты это выдержать.
— У нас не конкурс крутых, Эдуард. Я с тобой не состязаюсь. Я знаю, что ты круче, умелей, хладнокровней. Ты победитель, идет? И перестань гнать мачистскую дурь.
— Не уверен, — тихо возразил он.
— В чем не уверен?
— Кто круче. Я ведь тоже не всю палату сумел осмотреть с первого захода.
Я посмотрела на него пристально:
— Ладно, ты хочешь схватиться один на один. Пойдет. Но не сейчас. Нам надо раскрыть преступление. Нам надо сделать, чтобы этого больше ни с кем не случилось. Когда снова станем хозяевами своего времени, тогда, если захочешь, снова начнешь выяснять, кто дальше плюнет. А пока мы не раскрыли дело, брось это на фиг или я всерьез разозлюсь.
Эдуард медленно встал. Я отодвинулась от него. Никогда не видела, чтобы он использовал боевые искусства, но от него я всего ожидаю.
Услышав звук, я отодвинулась так, чтобы видеть одновременно и Маркса, и Эдуарда. Звуки издавал Маркс — резкие, отрывистые. Я не сразу поняла, что он смеется, смеется навзрыд, аж побагровел весь, еле переводя дыхание.
Мы с Эдуардом оба на него уставились.
Когда Маркс смог что-то произнести, он сказал:
— Вы бьете человека ногой в лицо, и это вы еще сердитесь не всерьез. — Он выпрямился, прижимая руку к боку, будто там у него шов. — А что вы делаете, когда всерьез сердитесь?
Я почувствовала, как лицо у меня становится пустым, глаза — оловянными. На миг я дала Марксу заглянуть в зияющую пустоту, где у меня должна была бы находиться совесть. Я не собиралась этого делать, как-то само собой вышло. Может быть, меня сильнее потрясла палата и пациенты, чем я думала. Единственное оправдание, которое я могу привести.
Маркс резко сделался серьезным. Он попытался глянуть на меня коповским взглядом, но внутри ощущалась неуверенность, почти граничащая со страхом.
— Улыбнитесь, лейтенант. Удачный день — ни одного убитого.
Эта мысль дошла до него не сразу, потом отразилась на лице. Он в точности меня понял. Никогда нельзя даже намекать полиции, что можешь убить, но я устала, и мне все еще предстояло вернуться в палату. А, хрен бы с ним.
Эдуард произнес своим голосом, низким и пустым:
— И ты еще спрашиваешь, почему я с тобой состязаюсь?
Я перевела на него взгляд такой же мертвый, как у Эдуарда, и покачала головой:
— Я не интересуюсь, почему ты состязаешься со мной… Тед. Я только сказала, чтобы ты это прекратил, пока мы не раскроем дело.
— А потом?
— А потом видно будет, так ведь?
На лице Эдуарда я увидела не страх — а предвкушение. И в этом-то и была разница между нами. Он любит убивать, я — нет. А пугало меня то, что сейчас, быть может, это была единственная оставшаяся меж нами разница. И мне она не казалась такой существенной, чтобы кинуть камень в Эдуарда. Да, у меня по-прежнему было больше правил, чем у Эдуарда. Оставались веши, которые он способен сделать, а я — нет, но даже этот список за последнее время укоротился. Какое-то близкое к панике чувство рвалось у меня наружу. Не страх перед Эдуардом или тем, что он может сделать, но мысль, не свернула ли я уже за последний поворот, не стала ли просто монстром? Я сказала доктору Эвансу, что мы — хорошие парни, но если мы с Эдуардом играем за команду ангелов, кто же может быть на другой стороне?
Некто, готовый живьем освежевать человека без какого-либо инструмента. Тот, кто отрывает органы у мужчин и груди у женщин голыми руками. Каким бы плохим ни был Эдуард, какой бы плохой ни стала я, существуют еще твари и похуже. И мы готовы отправиться на охоту за одной из них.