Все, что у меня есть, — ваше, ma petite. Вам пора бы уже это знать.
Я попятилась к двери и открыла ее с некоторым облегчением, закрыла ее за собой, а когда посмотрела вокруг, сказала про себя «вау!».
Ванная была узкая, длинная, в конце — двойной умывальник и зеркала, окруженные газосветной изогнутой трубкой. Умывальники — черного мрамора с белымипрожилками, каждый кран, каждая грань металла сияет серебром. Пол покрыт черным ковром. Полустена серебра и зеркальных панелей скрывала сиденье на фоне черной стены. И еще была ванна. Три мраморные ступени вели к черной ванне, достаточно просторной для четверых. Кран изображал серебряного лебедя с распростертыми крыльями. Душ тут принять было нельзя, а это я как раз больше всего люблю, а лебедь был великоват, но все остальное было прекрасно.
Я села на прохладный мраморный край. Было почти пять часов утра, глаза жгло от недосыпания. Прилив адреналина от близко пролетевшей смерти уже прошел. Чего мне сейчас надо было — это чтобы меня утешили, приголубили; да, секс сюда как-то включался, но не с высшим приоритетом. Наверное, и Жан-Клод, и Ричард сказали бы, что для меня это вообще не высший приоритет, но это их трудности. Ладно, наши трудности.
Если бы в соседней комнате на кровати лежал Ричард, я бы сегодня влезла к нему под одеяло. Но это не был Ричард, а когда Ричард приедет, мы будем с ним спать в кровати Жан-Клода. Как-то чертовски неудобно впервые заниматься сексом в кровати своего другого кавалера. Но тут не только мальчики страдали от сексуального напряжения — меня тоже затягивало.
Прав ли был Ричард? Только ли нечеловеческая природа любовника удерживала меня от того, чтобы лечь в постель с Жан-Клодом? Нет. По крайней мере, мне хотелось так думать. А с Ричардом? Увы, но ответ — да.
Я умылась и не смогла удержаться от взгляда на себя в зеркало. Макияж чуть поблек, но подведенные ресницы все еще сильно выделяли мои большие и темные глаза. Тени почти сошли, помады уже и следа не осталось. В сумочке у меня лежал тюбик помады, и хоть ее-то я могла бы подновить. Да, но это значило бы признать, будто мне не безразлично, как я выгляжу перед Жан-Клодом. А мне действительно небезразлично, и это больше всего пугает. Я не стала мазать губы и вышла в спальню как была, и пусть думает, что хочет.
Он оперся на локоть, глядя на меня, выходящую из дверей.
Ma petite, вы красивы.
Я покачала головой:
Хорошенькая — еще готова согласиться, но красивая — нет.
Он склонил голову набок, пустив волосы волной на плечо.
И кто же вам сказал, что вы не красивы?
Я прислонилась к двери.
Когда я была маленькой, мой отец часто подходил к матери сзади, обнимал за талию, зарывался лицом в ее волосы и спрашивал: «Как сегодня себя чувствует самая красивая женщина в мире?» Это он говорил не реже раза в день. Она смеялась и просила его не говорить глупости, но я была с ним согласна. Для меня она была самой красивой женщиной в мире.
Она была вашей матерью, а девочки всегда очень высокого мнения о матерях.
Может быть, но через два года после ее смерти папа снова женился. Женился на Джудит, а она была светловолосая, синеглазая и совсем не похожа на мою мать. Если он действительно считал, что мама была самая красивая женщина в мире, зачем он женился на какой-то нордической снежной принцессе? Почему не выбрал женщину маленькую и смуглую, как моя мать?
Этого я не знаю, ma petite, — сказал Жан-Клод вполголоса.
У Джудит была дочь на два года моложе меня. Потом у них родился Джош, и он был блондинистый и синеглазый, как все они. Я на семейных фотографиях — как темное пятно, попавшее по ошибке.
У вас почти такая же белая кожа, как у меня, ma petite.
Но волосы и глаза у меня мамины. Волосы не просто темные, они черные. Одна женщина даже спросила у Джудит прямо при мне, не приемыш ли я. Джудит ответила — нет, дочка мужа от первого брака.
Жан-Клод соскользнул с кровати, пошел ко мне, и мне пришлось опустить глаза к полу. Очень хотелось, чтобы меня обняли, утешили. Будь это Ричард, я бы пошла к нему. Но это не был Ричард.
Жан-Клод взял меня за щеку и поднял мое лицо к себе, заставляя глядеть.
Я прожил более трехсот лет. За это время понятие о красоте менялось много раз. Полногрудые, сухощавые, высокие, низенькие, стройные, круглые — все это в свое время считалось вершиной красоты. Но за все этитриста лет, ma petite, я никогда никого так не желал, как желаю вас.
Он наклонился ко мне, и я не отодвинулась. Его губы коснулись моих в осторожном поцелуе.
Он шагнул ко мне, и наши тела сдвинулись, и я остановила его, положив ему руку на грудь, но коснулась его обнаженной кожи. Пальцы скользнули по гладкости крестообразного шрама. Я тут же сдвинула руку — и под ней забилось его сердце. Немногим лучше.
Его дыхание щекотало мне шею, когда он шепнул:
Скажите «нет», ma petite, и я остановлюсь.
Горло перехватило так, что лишь с третьей попытки я смогла выговорить:
Нет.
Жан-Клод шагнул назад, лег на спину, как лежал раньше, опираясь на локти, ноги ниже колен свисали с кровати. Он глядел на меня — очевидно, подначивал подойти к нему. Я так думаю.
Не такая я дура. В какой-то темной глубине души жило искушение. У вожделения логики меньше, чем у любви, — иногда, но с ним легче бороться.
Я так долго изображал ради вас смертного. В марте, когда вы держали мое обнаженное тело, когда вы поделились со мной кровью, я надеялся, это будет поворотный пункт. Что вы сдадитесь своему желанию и признаетесь себе в своих чувствах ко мне.
Щеки мне залила горячая краска. Не было у меня приличного оправдания за столь далеко зашедшую любовную игру. Да, я проявила слабость, я виновата.
Я дала вам кровь, потому что вы умирали. Вы сами знаете, что иначе я бы ни за что этого не сделала.
Он глядел на меня, и это не был вампирский фокус — то, что заставило меня отвернуться. Это была чистейшая честность, которой я никогда у него в глазах не видела.
Теперь я это знаю, ma petite. Когда мы вернулись из Брэнсона, вы бросились в объятия Ричарда, как на спасательный круг. Мы продолжали встречаться, но вы от меня отдалились. Я это чувствовал и не знал, как этому помешать.
Он сел на кровать, положив руки на колени. На лице его отразились недоумение и досада.
Никогда ни одна другая женщина не отказывала мне, ma petite.
Ну и самомнение! — рассмеялась я.
Это не самомнение, ma petite, это правда.
Я прислонилась к двери ванной и попыталась себе представить.
Ни одна за триста лет ни разу не сказала вам «нет»?
Вам в это трудно поверить?
Если я могу, то и они могли.
Он покачал головой:
Вы сами не понимаете, насколько у вас сильная воля, ma petite. Потрясающая сила воли, вы даже не представляете себе насколько.
Если бы я рухнула вам в объятия при первой встрече или даже при двенадцатой, вы бы меня уложили в постель, попили крови и бросили.
Я видела, как на его лице отражается правда моих слов. До сих пор я не понимала, насколько он владеет своим лицом, как от этого отсутствия реакции он кажется еще больше не от мира сего, чем есть на самом деле.