Я подъехала к “Запретному плоду”. Филипп стоял, прислонившись к стене, свободно опустив руки вдоль тела. Одет он был в черные кожаные брюки. От одной мысли о коже в такую жару к моим коленям прилило тепло. Рубашка у него была черная сетчатая, и через нее были видны и шрамы, и загар. Я не знаю, было тут дело в коже или этой сетке, но на ум пришло слово “низкопробный”. Он перешел невидимую грань между ловеласом и проституткой.
Я попыталась представить себе его в двенадцать лет. Ничего не вышло. Что бы с ним ни случилось, он был, чем был, и что есть, с тем и приходилось работать. Я не психиатр, который может себе позволить жалеть бедняжек. Жалость — опасное чувство, которое легко может привести к смерти. Опаснее ее только слепая ненависть да еще, быть может, любовь.
Филипп отлепился от стены и пошел к машине. Я открыла дверь, и он сел. Он него пахло кожей, дорогим одеколоном и чуть-чуть — потом.
Я отъехала от тротуара.
— Агрессивно оделся, Филипп.
Он повернулся ко мне с неподвижным лицом, глаза все за теми же черными очками. Он откинулся на сиденье, откинув одно колено на дверь, другую ногу вытянув.
— Сверни на запад, на семидесятый.
Голос прозвучал хрипло.
Бывают минуты, когда остаешься вдвоем с мужчиной, и до вас обоих это вдруг доходит. Вместе наедине — в этом всегда есть возможности. Почти болезненное осознание присутствия друг друга. Это может повести к смущению, к сексу или к страху — в зависимости от мужчины и ситуации.
Ну, секса тут не будет, можете смело на это поставить. Я глянула на Филиппа; он сидел ко мне лицом, чуть раскрыв губы. Очки он снял, и глаза его были густо-карие и очень близко ко мне. Что тут происходит, черт возьми?
Мы выехали на хайвей и набирали скорость. Мое внимание было занято окружающими машинами, вождением, и я старалась изо всех сил не обращать на него внимания. Но все время ощущала его взгляд у себя на коже. Он почти грел.
Он стал подвигаться ближе ко мне. Вдруг мне стал отчетливо слышен звук ползущей по обивке кожи. Теплый, живой звук. Рука его обняла меня за плечи, грудь прислонилась ко мне.
— Что это ты задумал, Филипп?
— А что такое? — Он дышал мне в шею. — Для тебя это недостаточно агрессивно?
Я расхохоталась — не могла удержаться. Он напрягся.
— Я не хотела тебя оскорбить, Филипп. Просто я не представляла себе такого костюма из кожи и сетки.
Он не отодвинулся, все так же прижимаясь ко мне, и голос его был такой же странновато-хриплый.
— А что же тогда тебе нравится?
Я посмотрела на него, но он был слишком близко. Оказалось, что я смотрю ему в глаза с расстояния в два дюйма. Его близость подействовала, как электрический удар. Я отвернулась к дороге.
— Отодвинься на свою сторону, Филипп.
— Что, — шепнул он мне в ухо, — тебя заводит?
Ладно, с меня хватит.
— Сколько лет тебе было, когда Валентин впервые на тебя напал?
Он дернулся всем телом, отодвигаясь от меня.
— Будь ты проклята!
Он сказал это так, будто имел в виду в буквальном смысле.
— Предлагаю тебе сделку, Филипп. Ты не должен отвечать на мой вопрос, а я могу не ответить на твой.
Когда он заговорил, голос его звучал с придыханием и почти задушенно:
— Когда ты видела Валентина? Он должен быть сегодня? Мне обещали, что его сегодня не будет.
В голосе его звучал очень заметный панический страх. Я никогда не видела такого немедленного ужаса.
Смотреть на испуганного Филиппа мне не хотелось. Я могла начать его жалеть, а этого я себе позволить не могла. На Аниту Блейк, твердую, как сталь, уверенную в себе, мужские слезы не действуют. А как же.
— Я с Валентином о тебе не говорила, Филипп, даю тебе слово.
— Тогда откуда…
Он оборвал речь, и я посмотрела на него. Он снова нацепил очки. Лицо его за ними казалось напряженным и неподвижным. Хрупким. Кажется, имидж разрушен.
Сердце не камень.
— Откуда я узнала, что он с тобой сделал?
Он кивнул.
— Я заплатила деньги, чтобы узнать твою биографию. Вот оно и всплыло. Мне надо было знать, могу ли я тебе доверять.
— И как?
— Еще не знаю.
Он сделал несколько глубоких вдохов. Первые два были прерывистыми, но каждый следующий все более и более ровным, пока, наконец, он не овладел собой — на этот момент. Я вспомнила Ребекку Маилз и ее тонкие, исхудалые руки.
— Ты можешь мне доверять, Анита. Я тебя не предам. Не предам.
Это он сказал потерянным голосом, как мальчишка, которого вдруг лишили иллюзий.
Трудно было бы крушить его дальше после этого голоса, но я знала, и он знал, что он сделает все, все, что прикажут ему вампиры, в том числе и предаст меня.
Впереди виднелся мост — высокое кружево серого металла, деревья обнимали дорогу с обеих сторон. Летнее небо было водянисто-голубым, промытым жарой и ярким летним солнцем. Автомобиль въехал на мост, подпрыгнув, и по обе стороны от нас раскинулась Миссури. Открыто и далеко стелился над водой воздух. Над мостом затрепетал голубь, устраиваясь среди десятков других, парящих и хлопающих крыльями над перилами.
Над рекой я часто видала чаек, но над мостом — ни разу, только голубей. Может быть, чайки не любят автомобилей.
— Куда мы едем, Филипп?
— Что?
“Слишком трудный для тебя вопрос?” — хотелось мне спросить, но я удержалась. Это было бы как насмешка.
— Мы переехали реку. Куда мы едем?
— Сверни на Замбель и потом направо.
Я так и сделала. Замбель сворачивает направо и автоматически выводит тебя в ряд для поворота. Я остановилась у светофора и повернула на красный, пока не было машин. Слева была горстка магазинов, потом жилой квартал, потом деревья, почти лес, и среди них торчали дома. Дальше — дом престарелых, а за ним довольно большое кладбище. Всегда мне было интересно, как воспринимают жильцы дома престарелых такое близкое соседство. Как издевательское напоминание или просто как удобство на всякий случай?
Кладбище здесь было раньше дома престарелых. На некоторых надгробьях были даты начала девятнадцатого века. И мне казалось, что архитектор должен был быть тайным садистом, если вывел окна на покрытые надгробьями холмы. Старость — само по себе достаточное напоминание о том, что будет дальше. Наглядные пособия не требуются.
На Замбеле есть и другое: пункты видеопроката, магазины детской одежды, магазин, где продается цветное стекло, бензозаправка и большой жилой комплекс с объявлением: “Озеро Солнечной Долины”. И озеро там тоже есть — такое, что можно пускать кораблики.
Еще несколько кварталов — и мы оказались в пригороде. Вдоль дороги потянулись дома с крошечными двориками, обсаженные деревьями. Дорога пошла вниз по холму. Ограничение скорости — тридцать миль в час. Такую скорость вниз по холму без тормозов не удержишь. Есть там внизу полисмен?
Если он остановит нас и увидит Филиппа в этой сетчатой рубашке и с красивыми шрамами, может он что-нибудь заподозрить? “Куда вы едете, мисс?” “Извините, офицер, мы едем на нелегальную вечеринку и уже опаздываем”. Я спустилась по холму на тормозах. Конечно, полисмена не было. Если бы я ехала с превышением, он бы точно был. Закон Мерфи — единственный закон, который в моей жизни выполняется неукоснительно.
— Большой дом слева, — сказал Филипп. — Заезжай на подъездную дорожку.
Дом был из темно-красного кирпича, кажется, трехэтажный, с кучей окон и не меньше чем двумя подъездами. Все еще существует викторианская Америка. Большой двор с находящейся в частном владении рощей высоких, старых деревьев. Слишком высокая трава придавала владению заброшенный вид. Дорожка была гравийная и вилась среди деревьев к вполне современному гаражу, который задумали подстать дому и почти преуспели.
У гаража были только две машины. Я не могла заглянуть внутрь гаража — может быть, там их было больше.
— Не выходи из главного зала ни с кем, кроме меня, — сказал Филипп. — Если выйдешь, я тебе помочь не смогу.
— В каком смысле помочь?
— Это наша легенда. Ты — причина, по которой я пропустил столько вечеринок. Я бросил несколько намеков, что мы не только любовники, но что я тебя…
— Он развел ладони, будто подыскивая нужное слово. — Обрабатывал, пока не почувствовал, что ты созрела для вечеринки.
— Обрабатывал?
— Ты не придурок и не вампироман, а выжившая невольная жертва нападения. Я тебя уговаривал, пока не уговорил. Такова легенда.
— А такое бывало по-настоящему? — спросила я.
— Ты имеешь в виду, приводил ли я им кого-нибудь?
— Да.
Он хрипло хмыкнул:
— Невысокого ты обо мне мнения, правда?
А что мне было сказать — “нет, высокого”?
— Если мы любовники, нам придется изображать это целый вечер.
Он улыбнулся. И улыбка была другой — предвкушающей.
— Сукин ты сын!
Он пошевелил шеей, будто у него плечи затекли.
— Я не собираюсь бросать тебя на пол и овладевать тобой, если это тебя волнует.
— Что ты не собираешься сегодня это делать, я знаю.
Хорошо, что он не знает, что у меня есть оружие. Не знает, что в этом случае я могла бы его приятно удивить.
Он нахмурился:
— Делай, как я. Если что-то, что я делаю, тебе не понравится, обсудим потом.
— Никаких обсуждений. Ты тут же прекратишь.
Он пожал плечами:
— Ты можешь разрушить нашу легенду, и тогда мы погибнем оба.
Машину наполняла жара. По его лицу скатилась бусинка пота. Я открыла дверцу и вышла. Жара облегала, как вторая кожа. Высоко и пронзительно трещали в деревьях цикады. Ах, лето! Цикады и жара.
Филипп обошел машину, хрустя ботинками по гравию.
— Крест тебе стоило бы оставить в машине, — сказал он.
Я ожидала этого, хотя и не была обязана отнестись к этому с восторгом. Я положила распятие в бардачок, заползши для этого на сиденье. Закрыв дверцу, я тронула себя за шею. Без цепочки было очень непривычно.
Филипп протянул руку, и я после секундного колебания ее взяла. Рука его была чашей тепла, чуть влажной в центре.
Задняя дверь была прикрыта белой решетчатой аркой. С одной стороны она заросла густыми лозами ломоноса. В проникавшем сквозь листву деревьев солнечном свете горели пурпурные цветы размером с мою ладонь. В тени двери стояла женщина, не видная соседям и проезжающим машинам, На ней были черные чулки, держащиеся на поясе с подвязками. Ансамбль из лифчика и сиреневых трусов оставлял открытым почти все бледное тело. От пятидюймовых каблуков ее ноги казались длинными и изящными.
— Я слишком одета, — шепнула я Филиппу.
— Это может быть ненадолго, — выдохнул он мне в ухо.
— Не ручайся головой, — сказала я ему, глядя на него в упор, и увидела, как в его лице выразилось смущение, но это было очень коротко. Появилась улыбка, мягкий изгиб губ. Наверное, так змий улыбался Еве. А у меня для тебя есть вот это вкусное яблочко. Девочка, хочешь конфетку?
Филипп может продавать что хочет — я не покупаю. Он обнял меня за талию, проводя пальцами по шрамам на моей руке, чуть на них нажимая. Испустил легкий вздох. Господи Иисусе, во что это я вляпалась?
Женщина улыбалась мне, но глаза ее не отрывались от руки Филиппа, играющей с моими шрамами. Язык ее быстро облизнул влажные губы. Я видела, как вздымается и опускается ее грудь.
– “Заходите ко мне в гости”, — муху приглашал паук.
— Что ты говоришь? — спросил Филипп.
Я покачала головой. Вряд ли он знает этот стих. Я все равно не помню, как он кончается. Не помню, удрала ли муха. Диафрагму у меня сводило напряжением, и когда Филипп провел рукой по моей голой спине, я вздрогнула.
Женщина рассмеялась высоким, громким и слегка пьяноватым смехом. Поднимаясь по ступенькам, я шептала слова мухи:
— Нет, просить меня напрасно, кто по лестнице поднялся, никогда уж не спускался.
Никогда уж не спускался. Что-то в этом было зловещее.