Николаос сидела в резном деревянном кресле, болтая в воздухе крошечными ножками. Очаровательно.
Обри прислонился к стене, обводя языком губы и снимая с них последние капельки крови. Рядом с ним неподвижно стоял Валентин, устремив на меня глаза.
Рядом со мной встал Винтер. Тюремщик.
Бурхард встал рядом с Николаос, положив руку на спинку ее кресла.
— Что я слышу, аниматор? Ты перестала острить? — спросила Николаос. Голос ее по-прежнему звучал во взрослом варианте. Будто у нее было два голоса и она меняла их нажатием кнопки.
Я покачала головой. Ничего смешного я не видела.
— Неужели мы сокрушили твой дух? Лишили воли к борьбе?
Я уставилась на нее, и злость захлестнула меня жаркой волной.
— Чего ты хочешь, Николаос?
— Ну, так куда лучше. — Ее голос поднимался к концу каждого слова, как девчоночье хихиканье. Наверное, я никогда больше не буду любить детей.
— Жан-Клод в своем гробу должен был ослабеть. Изголодаться, а вместо этого он силен и сыт. Как это может быть?
Я понятия не имела и потому промолчала. Может быть, вопрос риторический?
Оказывается, нет.
— Отвечай, А-ни-та!
Она протянула мое имя, откусывая каждый слог.
— Не знаю.
— Еще как знаешь.
Я не знала, но она не собиралась мне верить.
— Зачем ты мучаешь Филиппа?
— Ему после прошлой ночи необходимо преподать урок.
— За то, что он посмел тебе возразить?
— За то, что он посмел мне возразить. — Она соскользнула с кресла и прошелестела частыми шажками ко мне, слегка повернулась, и белое платье взметнулось вокруг нее колоколом. Она улыбнулась мне в лицо. — И, может быть, потому, что я на тебя сержусь. Я пытаю твоего любовника, и быть может, не буду пытать тебя. А еще — эта демонстрация может дать тебе свежий стимул искать убийцу вампиров.
Милое личико было обращено ко мне, светлые глаза искрились весельем. Чертовски хорошо она знала свое дело.
Я проглотила слюну и задала вопрос, который должна была задать:
— За что ты на меня сердишься?
Она склонила голову набок. Не будь она забрызгана кровью, она была бы очень симпатичной.
— Может ли быть, что она не знает? — Она повернулась к Бурхарду. — Как ты думаешь, мой друг? Может она не знать?
Он расправил плечи и произнес:
— Я думаю, что это возможно.
— Ах, какой озорник этот Жан-Клод! Поставить вторую метку ни о чем не подозревающей смертной!
Я стояла неподвижно. Я вспомнила синие огненные глаза на лестнице, голос Жан-Клода у меня в голове. Да, я подозревала это, но еще не знала, что это значит.
— Что значит вторая метка?
Она облизнула губы, мягко, как котенок.
— Объясним ей, Бурхард? Надо ли ей рассказать, что мы знаем?
— Если она воистину не знает, госпожа, наш долг ее просветить, — ответил он.
— Да, — сказала она и скользнула обратно к креслу. — Бурхард, скажи ей, сколько тебе лет. — Мне шестьсот три года от роду.
Я посмотрела в его гладкое лицо и покачала головой.
— Но вы не вампир, вы человек.
— Я получил четвертую метку и буду жить до тех пор, пока буду нужен моей госпоже.
— Нет. Жан-Клод не сделал бы этого со мной, — сказала я.
Николаос чуть развела ручками.
— Я его очень сильно прижала. Я знала о первой метке, которая тебя вылечила. Полагаю, он отчаянно хотел спастись.
Я вспомнила отдающийся у меня эхом в голове голос: “Простите. У меня нет выбора”. Будь он проклят! Выбор всегда есть.
— Он снится мне каждую ночь. Что это значит?
— Это он общается с тобой, аниматор. После третьей метки наступает более прямой ментальный контакт.
— Нет, — сказала я.
— Что “нет”, аниматор? Нет третьей метке или “нет” — ты нам не веришь?
— Я не хочу быть ничьим слугой.
— Последнее время ты ешь больше обычного? — спросила она.
Вопрос был такой странный, что я минуту на нее пялилась, пока ответила:
— Да. А это важно?
Улыбка Николаос исчезла.
— Он качает из тебя энергию, Анита. Он питается от твоего тела. Ему бы полагалось уже ослабеть, но ты поддерживаешь в нем силу.
— Я этого не хотела.
— Я тебе верю, — сказала она. — Прошлой ночью, когда я поняла, что он сделал, я была вне себя от злости. И потому взяла твоего любовника.
— Поверь мне, пожалуйста. Он не мой любовник.
— Зачем же он рисковал попасть под мой гнев, спасая тебя? Дружба? Порядочность? Не думаю.
Ладно, пусть верит, во что хочет. Лишь бы отпустила нас живыми — другой цели сейчас нет.
— Что мы с Филиппом можем сделать, чтобы исправить положение?
— О, как вежливо. Мне это нравится. — Она небрежным жестом, как гладят собаку, положила ручку на талию Бурхарда. — Должны ли мы показать ей, что ее ждет?
— Если госпожа этого желает.
— Желает.
Бурхард встал перед ней на колени, лицо на уровне ее груди. Николаос посмотрела на меня поверх его головы:
— Вот это, — сказала она, — четвертая метка.
Ее руки поднялись к жемчужной пуговице на платье. Она широко раскрыла платье, обнажив полусформировавшиеся детские груди. Рядом с левой грудью она провела ногтем. Кожа раскрылась, как земля под плугом, пролив тонкую струйку крови на грудь и живот.
Лица Бурхарда мне не было видно. Он наклонился вперед, охватив ее руками за талию. Лицо его погрузилось между ее грудей. Она напряглась, выгнув спину. Безмолвие комнаты заполнили тихие сосущие звуки.
Я отвернулась, только бы не смотреть на них, будто они при мне занимались сексом, а я не могла выйти. Валентин смотрел на меня, я ответила ему взглядом, не отводя глаз. Он сдвинул пальцем на затылок воображаемую шляпу и усмехнулся мне, сверкнув клыками. Я сделала вид, что не вижу его в упор.
Бурхард сидел, откинувшись спиной на кресло. Лицо его обмякло и покраснело, грудь поднималась глубокими отрывистыми вдохами. Он трясущейся рукой вытер кровь с губ. Николаос сидела неподвижно, откинув голову назад и закрыв глаза. Кажется, секс оказался не такой уж плохой аналогией.
Николаос заговорила с откинутой назад головой и закрытыми глазами.
— Твой друг Вилли лежит в гробу. Ему было жаль Филиппа. Его следует избавить от подобных инстинктов.
Она резко подняла голову, глаза были яркие, почти сияющие, будто светились изнутри.
— Сегодня ты видишь мой шрам?
Я покачала головой. Она снова была красивым ребенком, целиком и полностью. Без малейшего несовершенства.
— У тебя снова безупречный вид. Почему?
— Потому что я трачу на это энергию. Мне приходится над этим работать.
Голос ее был низким и теплым, как надвигающаяся издали гроза.
У меня зашевелились волосы на шее. Что-то должно было случиться плохое.
— У Жан-Клода есть последователи, Анита. Если я его убью, они превратят его в мученика. Но если я обнажу его слабость, бессилие, они отпадут от него и пойдут за мной или ни за кем.
Она встала, и платье было снова застегнуто до шеи. Белые хлопковые волосы шевелились, будто их раздувал ветер, но ветра не было.
— Я уничтожу то, что взял под свою защиту Жан-Клод.
Успею я достать нож, привязанный к лодыжке? И что мне в нем будет толку?
— Я докажу, что Жан-Клод не может защитить ничего. Я повелеваю всем.
Эгоцентричная сука. Винтер схватил меня за руку раньше, чем я могла что-нибудь сделать. Слишком я была занята слежкой за вампирами, чтобы замечать еще и людей.
— Идите, — сказала она. — Убейте его.
Обри и Валентин отошли от стены и поклонились. И тут же их не стало, будто исчезли. Я повернулась к Николаос.
— Да, — улыбнулась она. — Я затуманила твой разум, и ты не видела, как они вышли.
— Куда они пошли? — спросила я, и живот у меня свело судорогой. Кажется, я знала ответ. — Жан-Клод взял Филиппа под свою защиту, следовательно, Филипп должен умереть.
— Нет!
— Еще как да, — снова улыбнулась Николаос.
Крик разорвал тишину коридора. Мужской крик. Крик Филиппа.
— Нет!
Я почти упала на колени, только Винтер не давал мне коснуться пола. Я притворилась, что потеряла сознание, обвиснув в его руках. Он меня выпустил. Я схватилась за нож в ножнах на лодыжке. Мы с Винтером стояли близко к коридору, далеко от Николаос и ее человека. Может быть, достаточно далеко.
Винтер глядел на нее, будто ожидая приказа. Я взлетела с пола и всадила нож ему в пах. Он погрузился по рукоять, и кровь хлынула оттуда, когда я вытащила нож и бросилась по коридору. Когда первое дуновение ветра коснулось моего затылка, я уже была у двери. Не оглянувшись, я открыла ее.
Филипп обвис в цепях. Кровь яркой широкой волной залила ему грудь и плескала на пол дождем. Свет факела плясал на поблескивающей кости позвоночника. Ему разорвали горло.
Я отшатнулась к стене, будто меня ударили. Мне не хватало воздуху. Кто-то все шептал и шептал: “Боже мой, Боже мой”, и это была я. Я пошла вниз по ступеням, прижимаясь спиной к стене. Я не могла оторвать от него глаз. Не могла отвернуться. Не могла дышать. Не могла плакать.
Пламя факела плясало у них в глазах, создавая иллюзию движения. Внутри у меня созрел крик и выплеснулся через горло:
— Филипп!
Между мной и Филиппом встал покрытый кровью Обри.
— Жду не дождусь, пока придет пора идти в гости к твоей подруге, красавице Кэтрин.
Я хотела с воплем броситься на него. Вместо этого я прижалась к стене, держа нож незаметно у бока. Моей целью больше не было выбраться живой. Целью было убить Обри. — Ты сукин сын. Вонючий гребаный сукин сын.
Голос мой звучал абсолютно спокойно, без малейшего намека на эмоции. Я не боялась. Обри насупился сквозь маску из крови Филиппа.
— Не смей так со мной разговаривать!
— Ты мерзкий, вонючий, гребаный в рот пидор.
Он скользнул ко мне, как я и хотела. Он схватил меня за плечо, и я изо всей силы гаркнула ему в лицо. Он на мгновение опешил. Я сунула лезвие ему между ребер. Оно было острым и тонким, и я всунула его по рукоять. Тело его напряглось, навалившись на меня. Глаза расширились от удивления. Рот раскрылся и закрылся, но без единого звука. Он хлопнулся на пол, хватаясь пальцами за воздух.
Тут же рядом с телом склонился Валентин:
— Что ты с ним сделала?
Он не видел ножа, заслоненного телом Обри.
— Я его убила, сукин ты сын, и тебя тоже убью.
Валентин вскочил на ноги, начал что-то говорить, и тут ад сорвался с цепи. Дверь камеры влетела внутрь и разбилась в куски о дальнюю стену. В камеру ворвался смерч.
Валентин упал на колени, ткнувшись головой в пол. Он кланялся. Я распласталась по стене. Ветер рванул меня за волосы, сбросив их на глаза.
Шум стал тише, и я прищурилась на дверь. Над верхней ступенью парила Николаос. Волосы ее потрескивали вокруг головы, как паутинный шелк. Кожа ее сжалась вокруг костей, придав ей вид скелета. В глазах горел бледный голубой огонь. Она поплыла вниз, вытянув руки.
Я видела голубые огни вен у нее под кожей. И побежала. Побежала к дальней стене, к тоннелю, в который уходили крысолюды.
Ветер отбросил меня к стене, и я поползла к тоннелю на четвереньках. Дыра была большая, черная, меня обдало холодным воздухом, и что-то схватило меня за лодыжку.
Я вскрикнула. Тварь, которая была Николаос, втянула меня обратно. Она ударила меня об стену, пригвоздив мои запястья одной костлявой рукой. Ее тело навалилось мне на ноги — кости под тканью платья. Губы отодвинулись, обнажив клыки и зубы. Голова скелета прошипела:
— Ты научишься повиноваться мне!
Она заорала мне в лицо, и я вскрикнула в ответ. Без слов — это был крик зверя в капкане. Сердце колотилось в горле. Я не могла дышать.
— Не-е-ет!
— Гляди на меня! — взвизгнула тварь.
И я поглядела. Я упала в синее пламя ее глаз. Пламя впилось мне в мозг. Ее мысли резали меня, как ножи, отрезая от меня ломти. Ее ярость горела и жгла, пока мне не стало казаться, что кожа слезает у меня с лица слоями. Когти врезались в кости черепа, кроша их в пыль.
Когда ко мне вернулось зрение, я лежала, скорчившись, у стены, и она стояла надо мной, не касаясь меня — в этом не было необходимости. Я тряслась, тряслась так сильно, что зубы стучали, И было холодно, невыносимо холодно.
— И, наконец, аниматор, ты будешь называть меня госпожой и будешь называть так от всего сердца.
Вдруг она наклонилась надо мной, навалилась на меня своим тонким телом, прижав руками мои плечи к полу. Я не могла шевельнуться.
Красивая девочка прижалась лицом к моей щеке и шепнула:
— Сейчас я всажу клыки тебе в шею, и ты ничего сделать не сможешь.
Ее тонкая ушная раковина щекотала мои губы. Я впилась в нее зубами, пока не почувствовала вкус крови. Она взвизгнула и отдернулась; по ее щеке побежала кровь.
Ослепительные бритвы когтями разорвали мой мозг. Ее боль и ярость превратили мой мозг в оглупевшую жижу. Кажется, я снова вскрикнула, но сама себя не услышала. Потом я вообще ничего не слышала. Навалилась тьма, она поглотила Николаос и оставила меня одну плыть во мраке.