Звук заглушаемых рыданий, чье-то тяжелое дыхание, темнота, настолько полная, что я готов был закричать в голос.
Я включил свет. Он резко вспыхнул, белый и яркий. Всю свою жизнь я мечтал о свете, который избавит меня от темноты, как этот свет. Вдохнул его глубоко в легкие, как воздух, он даже почти благоухал, я хотел его весь.
Там никого не оказалось. Комната была пуста. На против нас неподвижно стоял туалетный столик Лауры с бутылочками и баночками. В круглом зеркале отражалось мое лицо. Наша одежда валялась на полу, где мы оставили ее в спешке наших объятий час или два назад.
Внезапно я почувствовал удар, потом второй, потом третий. Прежде чем успел перевести дух, Лора оказалась на мне, размахивая руками, нанося удары по моему лицу и груди, ее лицо исказилось, груди колыхались от жестокости ее движений.
— Скотина! — кричала она. — Сволочь! Мерзавец! Подлец!
Ее удары оказались тяжелыми и болезненными. Свирепость жены подавляла меня, я был бессилен остановить ее боль.
— Она была здесь! — кричала она. — Здесь, в этой комнате! А ты ее спугнул. Ты, жалкий ублюдок, я готова убить тебя! Так же, как ты убил ее.
В отчаянии я схватил ее за руки и с силой толкнул в бок, заставив упасть. Постельное белье сковало меня, не позволяя вывернуться из-под нее, использовать мой превосходящий вес и силу в противовес неистовству Лоры. Казалось, ее сил хватит на двух женщин, а то и на трех. Я не сильный человек, не спортсмен; это единственное, что я мог сделать, чтобы удержать ее удары от моего лица, не говоря уже о том, чтобы ее одолеть. У меня шла кровь из носа и нижней губы. Я чувствовал кровь на языке и щеках.
Наконец, я освободил свои ноги от простыни и сумел упереться правым коленом в ее бедро. Когда я толкнул ее на спину, она начала брыкаться, а затем попыталась ударить меня коленом в пах. Я крикнул:
— Прекрати! Прекрати! — Но она продолжала бороться, как будто одержимая.
И тут, когда я стоял на ней, произошло нечто ужасное. Как удар по моему уже избитому телу, я почувствовал прилив похоти. В считанные секунды я уже не пытался успокоить Лору, а хотел заставить ее подчиниться, пока снова буду заниматься с ней любовью.
Нет, это неправильно, в этом не таилось никакой любви. Эти внезапные чувства не имели ничего общего с теми, что я знал ранее той ночью, не походили ни на что из того, что когда-либо испытывал. Я хотел обладать ею, вот и все.
Нет, не совсем все. В тот же миг я понял, что хочу ее и убить. Это было двойное вожделение, и я едва мог различить одно от другого. Я черпал в этом такую силу, такую ярость, такое высокомерное превосходство. Лора слабела. Ее собственная страсть покинула ее так же быстро, как пришла моя, как будто одна уступила место другой.
— Чарльз! Ты делаешь мне больно! Отпусти меня! Я не трону тебя, отпусти меня.
Но я заставил ее упасть, используя свое тело как оружие, раздвигая ее ноги коленями.
— Пожалуйста, не надо! — кричала она. Ужас в ее голосе возбудил меня сильнее, чем когда-либо. — Ты делаешь мне больно!
В этот момент раздался ужасный грохот, как будто что-то взорвалось. Мгновенно ярость и похоть покинули меня. Как будто взрыв произошел от того, что они вышли из моего тела.
Я упал вперед на Лору, всхлипывая. Мы лежали так долго-долго, как измученные любовники, ноющие от синяков, которые мы только что нанесли друг другу. В конце концов, я перевернулся на кровати.
— Что это было? — спросил я.
Лора поднялась на ноги.
— Смотри, — прошептала она.
Я переместился в сидячее положение рядом с ней и проследил за ее указательным пальцем. Все, что стояло на туалетном столике — флаконы духов, баночки с маслом, коробочки с косметикой — было сметено со столешницы и с невероятной силой брошено на одну стену. Зеркало оказалось разбито. Не треснуло, а разбилось на мелкие осколки. Повсюду валялось стекло.
Мы крепко прижались друг к другу, нуждаясь друг в друге в тот момент больше, чем когда-либо, даже больше, чем после смерти Наоми. Никто из нас не произнес ни слова. Возможно, мы боялись собственных голосов. Так мы и уснули, измученные любовью, гневом и вспышкой похоти, которую я не мог понять.
Должно быть, я выключил свет, прежде чем заснуть. Помню, как проснулся в темноте, холодный и испуганный. Появилось ощущение тяжести, как будто что-то давило мне на грудь, как железная полоса. Лора откатилась от меня, прихватив с собой большую часть одеяла. Я не чувствовал ни тепла, ни веса ее тела рядом со мной. Какой-то голос шептал мне на ухо. Мужской голос, нежный, очень нежный, сладкий, как мед, но самый ненавистный голос, который я когда-либо слышал.
«Я не могу быть спокоен, сэр. Ваша жена восхитительна, сэр, но ее нужно остановить. Вы должны остановить ее любым способом. Тогда вы сможете иметь столько плоти, сколько захотите. В большом количестве, сэр, в большом количестве. Я прослежу, чтобы они разделись для вас, сэр. Но сначала вы должны остановить ее, если не словами, то старым способом. Мы уже делали это раньше. Это не самое худшее».
Это вовсе не был сон, хотя поначалу я думал, что мне это снится, что я лишь частично проснулся. Но голос продолжал звучать, проникая в мое сознание так же ясно и отчетливо, как если бы он проходил через мои уши. И все это время давление на мою грудь не прекращалось, душило меня, не давая возможности пошевелиться.
Внезапно голос прекратился. Я услышал в ушах звук, похожий на шипение, а затем ничего. Одновременно с возвращением тишины тяжесть покинула меня. Несколько мгновений я лежал, переводя дыхание, затем повернулся, чтобы разбудить Лору. Под рукой оказались простыни и одеяло, но не моя жена.
— Лора? — Я сел, ощущая внезапное чувство паники. Неуклюже потянулся рукой к лампе, шатаясь и оскальзываясь в темноте. Когда я нажал на выключатель и посмотрел, то увидел, что кровать действительно пуста. Лоры нигде не было видно.
В этот момент я услышал над собой какой-то звук. Звук ног, двигавшихся по чердаку. И вместе с ними что-то еще. Звук тяжелого предмета, который тащили по полу.
Глава 13
Господи, часы остановились. Я завел их вчера, у них нет причин останавливаться сейчас. Конечно, это может ничего не значить. Но в тишине так и витает напряжение. Как бы я хотел покинуть этот дом. Как же я мечтаю уйти.
Я нашел Лору в комнате Наоми. Она играла с кукольным домиком, который мой отец сделал для Наоми. Ей исполнилось три года, и она была слишком мала для такого домика, но он хотел, чтобы домик у нее появился. Отец сделал его по образцу того, который увидел в музее игрушек в Уоллингтон-Холле в Нортумберленде, изменив дизайн оригинала, чтобы его версия представляла собой более или менее точную копию дома, в котором мы жили.
Лора говорила сама с собой низким голосом. По крайней мере, тогда я думал, что ее шепот предназначен для нее самой. Теперь, конечно, понимаю лучше. Шепот предназначался Наоми. И, вполне возможно, Кэролайн и Виктории, хотя не могу быть уверен. Не то чтобы это имело значение сейчас.
Она держала в руках маленьких кукол и с необыкновенной тщательностью расставляла их по комнатам крошечного домика. Наоми уже давно дала куклам имена. Тогда я еще не догадывался, благодаря какому знанию. Чарльз, Лора и Наоми, конечно же. И Кэролайн, и Виктория, обычные имена, ничего не значащие. И доктор и миссис Лиддли, которые заставили нас смеяться. Боже правый, как мы смеялись! Мы удивлялись, откуда она выдумала такие имена.
Я забрал у Лоры кукол и повел ее от маленького домика. Она последовала за мной без протеста, как послушный ребенок, у которого закончилось время игры. Мы вернулись в постель, но до конца ночи никто из нас не спал. С чердака больше не доносилось никаких звуков, и я не сказал Лоре, что слышал их. На полу у туалетного столика в холодном электрическом свете блестели осколки стекла.
На следующее утро Льюис приехал вскоре после девяти часов. Я представил его Лоре. Казалось, не имело смысла продолжать шараду. Я сказал ему, что Лора видела фотографии. Правда, уже позже, когда ее не было в комнате, признался, что некоторые из них я утаил. Тогда он быстро рассказал мне, что сам увидел на снимках, проявленных накануне, речь о которых шла по телефону.
— Они последовали за вами в Египет, — сказал он. — Все они. Включая Наоми. Они, кажется, переходят… из состояния в состояние. Иногда вполне нормальные, какими они были бы при жизни. Иногда такими, какими они стали в момент смерти. Иногда без реальной формы. Как будто они постоянно движутся и ускользают.
Я содрогнулся. Не стал просить показать мне эти фотографии.
— А что насчет чердака? — спросил я. Лора готовила кофе. У нас появилось несколько минут наедине.
Его лицо стало пепельным. Он оглянулся на дверь.
— Все в порядке, — успокоил я. — Мы услышим, как она идет. Ради Бога, расскажите мне, что вы увидели.
Вместо ответа он полез в портфель, который принес с собой, и достал небольшую пачку фотографий. Я заметил, что его рука дрожала.
— Вчера вечером, — поделился Льюис, — до того, как позвонил вам, я думал, что схожу с ума. Что бы вы ни делали, не позволяйте вашей жене видеть ничего из этого. Она и так выглядит неважно, если вы не против, что я так говорю. А вот это, — он коснулся маленького пакета, — может отправить ее прямо за грань.
Он положил пакет на журнальный столик.
— Все в порядке, — проговорил он. — Они не причинят вам вреда. Не средь бела дня. Я видел их в своей фотолаборатории. Поверьте, я бы не отказался, чтобы кто-нибудь оказался рядом со мной.
Я открыл пакет и достал первую фотографию. Сначала подумал, что произошла какая-то ошибка. Это совсем не наш чердак, а другая комната, странная комната, в которую я никогда не ступал ногой. Во-первых, она казалась длиннее, чем чердак. Стены оклеены унылой светло-коричневой бумагой, на полу лежат невзрачные ковры, беспорядочными группами стоит тяжелая старинная мебель. И свет — свет какой-то неправильный, он принадлежал другому времени года. Возможно, середине зимы.
— Нет никакой ошибки, — заверил Льюис. — Это кадры с той же пленки, что и остальные. Сами увидите.
Еще несколько снимков той же выцветшей, незнакомой комнаты. Яркие, полноцветные фотографии, сделанные современной камерой, но в комнате нет ничего современного. На одном снимке горела масляная лампа, но почему-то свет казался гораздо менее выраженным, как будто с момента первого снимка прошло несколько часов или дней и дело близилось к вечеру. Не знаю почему, я ощутил в этой сцене чувство большой меланхолии, как будто комната, на которую смотрел, пропитана очень глубокой печалью. Обстановка выглядела потрепанной, непропорциональной, неэстетичной. Даже свет казался испорченным из-за его прохождения через воздух комнаты.
Льюис положил руку на мое запястье. Ноготь задел кость.