— Понятно. Хорошо, Арклесс. Передай, что я сейчас же вернусь.
Арклесс кивнул и вернулся в машину. Эллисон повернулся ко мне. Его лицо выражало недовольство, особенно глаза. Они отражали то разочарование, гнев, бессилие, которое он испытывал. Гнев и бессилие хорошо сочетаются.
— Похоже, что вам нет смысла сопровождать меня в Лондон, доктор Хилленбранд. Берегите себя. Я вернусь завтра. И буду благодарен, если вы позвоните своей жене и попросите ее присоединиться к нам. Есть несколько вопросов, которые я хотел бы ей задать.
Глава 27
Пришлось действовать быстро. Нельзя было терять ни минуты. Лиддли, конечно, будет разочарован, ему придется отказаться от удовольствия, которого он ждал все это время. Но Эллисон не оставлял мне выбора. Как бы кратковременна ни оказалась эта передышка, она укрепила мою уверенность в том, что все идет к моему удовольствию.
Я нашел в шкафу под лестницей тяжелую метлу и щетку для пыли поменьше и отнес их на чердак. Позднее полуденное солнце усыпало деревянный пол красными и желтыми бликами. Я подошел к ставням и плотно закрыл их. В комнате стоял мрачный холод, воздух в ней витал чудовищно сырой и болезненный. Запах все еще лежал на всем, оттеняя холод грустью и предчувствием перемен. Лиддли не наблюдалось, но я слышал рядом голос, детский голос, который тихонько пел. От этого голоса по моей плоти пробежали мурашки, но я знал, что должен довести начатое до конца.
У щели в перегородке я остановился и заглянул во внутреннюю комнату. Масляная лампа горела, отбрасывая ровный свет на паутину и уродливые выцветшие обои. Наоми сидела на полу возле матери и тихонько напевала ей. Я научил ее этой песне, которую поет маленькая Перл в «Ночи охотника».
«Жил на свете красивый мотылек,
У него была прелестная жена,
Которая не умела летать,
Но однажды она улетела, улетела.
У него было двое красивых детей.
Но однажды ночью эти двое красивых детей
Улетели, улетели, в небо, на луну…»
Когда Наоми закончила, она посмотрела на меня и улыбнулась. Папина дочка улыбается, когда папа возвращается домой.
— Привет, папочка, — сказала она.
Я закрыл глаза. Мне было невыносимо видеть ее, слушать ее. За последние недели я столько всего пережил, но это оказалось для меня просто непосильным.
— Маме нездоровится, — сообщила она. — Она все время хочет спать. И тетя Кэрол тоже ужасно больна. Как Кэролайн и Виктория, и их мама иногда. Что мы будем делать, папочка?
Я не мог держать глаза закрытыми. Неохотно я открыл их и посмотрел на нее.
— Я не знаю, дорогая, — ответил я.
— Почему ты плачешь, папочка? Это потому, что маме плохо?
— Да, — только и сказал я. Как она могла не знать? Я думал, что мертвые знают все. Конечно, теперь понимаю лучше. Мертвые знают так же мало, как и мы сами. Они — это мы сами: преображенные, но не ставшие новыми.
Лора и Кэрол оставались в полуобморочном состоянии. Так будет добрее, подумал я. Но забыл о нем, о нем и его нуждах. Я подошел посмотреть на Кэрол. Даже под действием героина я видел, что ей очень больно.
— Мне пора идти, папочка, — заявила Наоми. Теперь я думал о ней как о Наоми, отбросил притворство, что она превратилась в чудовище в облике моей дочери.
Я оглянулся. Ее там больше не было. Я выключил фонарик и при свете лампы начал сметать обломки с главного чердака в замурованную комнату. Все целые или почти целые кирпичи, которые попадались в куче, я отделял от остальных, аккуратно складывая их в стопку. На главном чердаке я сохранил небольшую пирамидку из пыли и песка, расположенную по одну сторону от дыры.
Сделав все это, я взял фонарь и метлу и вернулся вниз. Свет почти полностью исчез с неба. Словно лицо, из которого вытекли краски и жизнь. Как лицо Джессики в свете моего фонаря. В своем ящике с инструментами нашел молоток и зубило.
В юго-западном углу сада возвышалась старая стена, окружавшая небольшую овощную грядку. Она пришла в негодность, и мне не потребовалось много усилий, чтобы отколоть все кирпичи, которые, как я думал, мне понадобятся. Большинство из них просто рассыпались у меня в руках, раствор крошился, как будто в результате естественного обвала.
Из гаража я взял шпатель и небольшой мешок цемента. За пару десятков шагов отнес весь груз наверх, поставил его на пол и устроился отдохнуть, сидя на стопке кирпичей, которую приготовил. И тут я услышал его, его темное дыхание позади меня, а затем его голос, который до сих пор леденит мою кровь.
— Я понимаю все, что вы делаете, сэр. Вы хотите покончить с этим?
Я ничего не ответил. Как же я устал, как сильно устал.
— Ну же, сэр, давайте, мы это уже проходили. Не будьте таким отстраненным.
— Их почти нашли сегодня, — вспылил я. — Человек, который приходил сюда, — инспектор полиции.
— Я ничего не знаю о полиции, сэр. Разве вы не хозяин в своем доме? В мое время сюда приходили люди. Уверяю вас, они не заходили так далеко.
— Все изменилось, — с сожалением отметил я. — Он может принести ордер, если захочет, и обыскать дом сверху донизу. Так будет лучше.
— С ним можно разобраться.
— Нет! — воскликнул я. Я держался с ним резко. За все это время я ни разу не обернулся. — Это глупо, это приведет их прямо сюда. Оставь все как есть. Не вмешивайся.
— У нас есть вечер, — донеслось от него.
Я зажал уши руками, но все равно слышал его, мягкий и вкрадчивый, его голос журчал, как мед. Он вышел из моей спины и оказался прямо передо мной. Я не сводил с него глаз.
— Они вернутся не раньше завтрашнего утра. Работа, которую вы задумали, не займет много времени. Времени достаточно, чтобы доставить нам удовольствие.
— Ты знаешь, кто я? — мне казалось, что это лишь вопрос времени, когда Эллисон выяснит это.
Лиддли на мгновение замолчал.
— Да, — сказал он. — Конечно. Я всегда знал. Еще до того, как вы узнали про себя.
— Ты использовал меня, — простонал я.
— Мы используем друг друга. Так было всегда. Живые используют мертвых, мертвые — живых.
— Это не оправдание.
— Я не оправдываю себя. Мои действия не нуждаются в оправдании. Как только границы нарушены…
Я попытался встать. Он смотрел на меня, используя силу, которая превосходила все материальное.
— Сегодня вечером, — повторил он. — Чтобы запомнить их.
Даже когда он говорил, я чувствовал, как его сила наполняет меня. Замечал, как моя двойственность становится чистой единственностью. Еще одна ночь пройдет быстро. Слишком быстро.