— Нет, — сказал я, — мы не ходили в церковь.
— Чарльз, что-то случилось? Ты сам не свой.
— Да, случилось. Наоми пропала. Она отошла от меня вчера, в Лондоне. Лора сейчас там. Полиция уже ведет поиски.
Я пытался сообщать факты. Контролировать свой голос и тон. Я впервые говорил с кем-то о том, что случилось, и это помогло мне принять реальность. Ситуация была чистым ужасом и никак не походила на правду. Сам себе ты можешь говорить все, что угодно, но там, внутри, что-то шептало: «Все это просто фантазия, плохой сон». Но когда кто-то другой в телефонной трубке реагирует таким образом — его голос прерывается и слышен шок — ты понимаешь, что все это — реальность и происходит на самом деле.
Мама Лоры слишком расстроилась, чтобы продолжать разговор, так что передала трубку мужу. Мы с ним никогда не были близки, но то рождественское утро похоронило любые надежды на хорошие отношения между нами. Он сказал, что они немедленно выезжают в Лондон. Я сообщил адрес полицейского участка и повесил трубку. Дом наполнила страшная тишина. Та самая, которая только и ждет, чтобы ее нарушил детский голос.
После я позвонил собственным родителям. Ответила моя сестра. Они с дочерью, Джессикой, приехали раньше на пару недель. Племяннице было всего три года, и они с Наоми любили играть в нашем саду. Кэрол возила обеих в Лонглит, посмотреть на львов, и в Театр Искусств — посмотреть на кукольное представление, а также совершить покупки. Я старался говорить спокойно, подавив истерику, которая буквально вырывалась наружу.
— Чарльз? — сказала она, — Мы пытались с тобой связаться. Новости по телевизору… Там сказали… Что Наоми пропала. Это правда? Господи, Чарльз, что случилось?
Я постарался объяснить, как мог. А когда закончил на другом конце провода повисло молчание. Слышалось только дыхание Кэрол, тяжелое, рваное. Она явно старалась успокоиться. В прошлом году у нашего отца случился сердечный приступ. И сестра беспокоилась о нем точно так же, как и о нас с Наоми.
— Давай я помогу, Чарльз. У тебя забот хватает. Папе скажем, что пресса все раздувает и все под контролем, а Джессике вообще знать не стоит. Ты сам как? Как Лора справляется?
— Не очень хорошо. Ситуация ужасная, но все будет в порядке. Они ее найдут. Обязаны.
— Я тоже так думаю, вне всякого сомнения. Послушай, Чарльз, я сегодня заеду к вам в Кембридж. Или в Лондон, не важно.
— Спасибо, но пока не нужно. С Наоми все будет хорошо, она не умерла. Когда семья собирается, знаешь… Будет казаться, что мы ее уже хороним. Приезжай, когда мою дочку найдут.
— Конечно. Но вдруг вам понадобится поддержка? Может, я лучше приеду? Только я? Мама присмотрит за Джессикой.
— Тогда ладно. Только ты. Маме и папе скажи, что я их попросил пока остаться дома. Не нагнетай. Папа в порядке?
— Волнуется, но все нормально. Новости, конечно, его шокировали. Но сейчас он в порядке. Тебе сейчас хватает беспокойства, чтобы еще и о нем думать.
— Скажи им, что я их люблю. И что с Наоми все хорошо. Я привезу ее на следующей неделе, чтобы повидаться.
Больше сказать было нечего. Думаю, Кэрол уже тогда все знала. Интуитивно. Она всегда отличалась от нас, будто не от мира сего. Обладала шестым чувством, или как оно там называется. Сестра была моей полной противоположностью, совершенно не приземленной и не буквальной. Сейчас я, конечно, сильно изменился.
Больше звонить никому не хотелось. Я положил трубку и направился наверх, в детскую. Нашел синий мешок для стирки с одеждой, которую Наоми носила два дня назад: толстый свитер и юбка, жилет и брюки. Я взял и другие вещи — плюшевого мишку, подушку, туфли. «Пусть у собак будет больше вещей, чтобы взять след» именно так я подумал. Или, может, взял все это для успокоения совести? Внизу я захватил еще несколько фотографий.
Все в доме напоминало о Наоми. Я будто видел, где она ходила и что делала. Вот тут дочь проходила через дверь, там сидела на стуле, а за тем столом ела. То, как она говорила и что делала, выражение ее лица отпечаталось в пространстве четче, чем форма окон или цвет стен.
Я уже находился в прихожей, когда раздался звонок в дверь. Громкий звук, так внезапно нарушивший тишину заставил меня подпрыгнуть. Я открыл. На крыльце, подняв руку, стоял молодой полицейский. Он готовился позвонить еще раз. Парень был патрульным и носил не традиционный бобби-шлем, а фуражку с рисунком шахматного поля по бокам. Должно быть, я пялился, потому что мгновение не мог сообразить, что он тут делает. Глупо.
— Мистер Хилленбранд?
— Да.
— Извините, что напугал, сэр. Я из участка на Парксайд. У нас есть сообщение из Лондона. Они просили попробовать с вами связаться, пока вы не уехали. Речь о вашей дочери, сэр. Они ее нашли.
Сердце пропустило стук. Потом еще один.
— Спасибо, Господи, — прошептал я, — спасибо. Сердце понеслось вскачь.
Полицейский замолчал. Он выглядел обеспокоенным, и уже по выражению его лица я мог сказать, что что-то не так. Что он не рассказал мне всего, а может, и вообще ничего не рассказал. И в тот момент я четко осознал, что ощущаю его боль, а не свою. «Какое же отвратительное Рождество». Вот о чем я тогда подумал.
— Боюсь, все совсем не так, сэр. Боюсь новости… Не хорошие. Не такие, за какие стоит благодарить Бога.
— Наоми…
— Ваша дочь найдена мертвой, сэр. Поисковый отряд обнаружил ее тело час назад.
Сейчас она здесь, со мной, в кабинетe. Мне не нужно оглядываться, чтобы знать, достаточно ощущать присутствие. Это мое обретенное шестое чувство.
Она никогда не приходила сюда, в эту комнату, раньше. И я думал, что нахожусь здесь в безопасности.
— Папочка, — голос звучит прямо за мной, со стороны двери. — Папочка.
Я не повернусь. Не буду на нее смотреть.
— Папочка, почему ты на меня не смотришь? Я хочу тебя увидеть.
Так просто, правда? Все что мне нужно сделать — повернуться. Кем бы она не была — это все еще моя дочь. Ведь так? Но если развернусь и посмотрю, что именно будет там, у двери?
— Я вернулась, папочка. Мне так холодно.
Снаружи деревья исчезают в тумане. Птица с коричневым оперением ныряет вниз дугой, чтобы подобрать непроросшие семена. Наверное, будет снег. Когда садовая полоса заканчивается, начинается лес. И ему нет ни конца, ни края.
Глава 5
В Индонезии мертвых помещают в каменные пещеры и каждый год достают на время, чтобы вернуть в семью. В Тибете — нарезают на крошечные кусочки с помощью специальных ножей, размельчают плоть и кости, чтобы стервятники могли кормиться останками — так называемое «погребение в небе». Зороастрийцы в Бомбее относят мертвецов на возвышенность, в башню молчания, где их гложут птицы и собаки, пока тела не будут съедены. Мы же — цивилизованны и поступаем иначе. Помещаем наших мертвых в ящики, привязывая накрепко к смерти, и опускаем в глубокие ямы.
Но проблема остается проблемой: можем ли мы оставить мертвецов в забвении и не допустить возвращения в нашу жизнь? Ведь они тоже не хотят оставаться с нами, пусть и остаются добровольными сообщниками живых. Но упокоения таким душам тоже не будет, пока живые помнят и скорбят так, как мы после смерти Наоми.
Что я помню о похоронах?
Снег, медленно падающий с унылого белого неба. Четыре удара церковного колокола — по одному на каждый год жизни ребенка. Удивительную легкость гроба в изгибе моих рук. Падуб на комковатой земле могилы. Лору, наклонившуюся от боли и ее мать, склонившуюся над ней. Звуки их голосов, резкие, незнакомые, что швыряли имя нашей дочери в воздух клубами белого густого пара.
Тут были все. Родители — мои и Лоры. Кэрол со смущенной Джессикой на руках. Мои коллеги и студенты, сотрудники Фицуильяма, друзья со всей страны. Пришла большая часть ансамбля, где мы играли, но никто не выступал. Мой отец был весь серый и опирался на трость. Он умер год спустя, совершенно убитый горем. Мать последовала за ним совсем скоро.
Мне пятьдесят, и у меня была куча времени, чтобы учить студентов и писать книги. Но я умер тогда, двадцать лет назад, где-то между ударами церковного колокола. Вопросы, заданные тогда, остались со мной навечно: «Каким ребенком она была..? Она когда-нибудь..? А вы не помните..?»
Полицейский тогда не пустил меня за руль, чтобы попасть в Лондон. Это не был вопрос доброты, я думаю. Дело в осторожности. Я не смог бы вести машину — даже пьяный справился бы лучше. Он не знал подробностей и не смог сказать ничего, кроме вести о смерти моей девочки.
В дороге он спрашивал у меня что-то, больше для того, чтобы отвлечь. Сколько ей было лет? Есть ли у нас еще дети? Я отвечал на автомате, но мой ум витал где-то в другом месте. Полицейский сказал, что у него тоже есть дети. Ждут дома, чтобы начать открывать рождественские подарки. Если подумать, довольно бестактно было говорить об этом тогда. Даже если принять во внимание, что я никак не мог поверить в произошедшее.
Меня привезли прямо в Лондон, к «Главному управлению» в старом еврейском квартале. Полицейский сказал, что хотя дело открыли в полицейском отделении «Метрополитен», тело нашли в Спиталфилде, а это уже вне юрисдикции города. В то время, конечно, для меня это звучало как пустой звук. Для чего все?
Лора уже была на месте — белая, трясущаяся, в маленьком офисе на третьем этаже. На несколько минут нас оставили только вдвоем. Помню, как повторял снова и снова, что мне жаль и что это все — моя вина. Помню, как Лора гладила меня по рукам и лицу, говорила, чтобы я не волновался и перестал себя обвинять, потому что моей вины нет. Думаю, когда Лора произносила те слова, она еще не поняла, что Наоми действительно мертва.
В этом блаженном состоянии она оставалась недолго. Минут через двадцать раздался стук в дверь. Вошла женщина-полицейский в сопровождении мужчины в штатском. Высокий, чисто выбритый, с тонкими волосами песочного цвета — чтобы войти, ему пришлось пригнуться. Я привстал, он наклонился пожать мне руку, и я снова сел. Он медленно закрыл дверь, будто она весила целую тонну. Потом закашлялся, прижав одну руку ко рту. Когда приступ утих, мужчина внимательно посмотрел на нас обоих, а потом заговорил.