Ника приходила на пляж каждое утро. Ей нравилось, как в сонной тишине скрипели доски старого причала.
Нравилось, как розовое солнце топится в розовых волнах.
И нравилось приходить в одно и то же место, чтобы рисовать рассвет над морем — суть пейзажа, которую не приходилось вылавливать из обманчивой картинки.
Где остался темный парк и ржавые пятна света в пруду? Не было его. Приснился, привиделся.
Где осталась девушка в гриме, с которой пришлось карандашом смывать чужое лицо?
Ее тоже никогда не было. Не жила на этом свете.
Ника воткнула мольберт в мокрый песок прямо у воды. Прибой полоскал потяжелевший подол широкой зеленой юбки в огромных ярко-алых цветах, но Нике было плевать — зачем еще носить пестрые цыганские тряпки, если беспокоиться о них каждую минуту?
На палитре она смешивала жженую умбру, белый навахо и черный марс. Сегодня в волнах должен появиться парусник — единственная ложь на картине. Но теперь, когда Ника наконец-то получила власть над своей реальностью, это не имело значения.
Позади раздались шаги.
Она не стала оборачиваться — эти шаги она узнала бы в многотысячной толпе.
— Доброе утро, — улыбнулась она картине.
— Здравствуй.
Краем глаза она заметила, как рядом появляется темно-зеленая тень. Она подняла глаза.
Мартин стоял рядом, улыбался и наливал кофе из термоса в тонкую фарфоровую чашку — темно-красную, в золотых узорах.
— Ты сегодня рано, — заметил он, отдавая чашку и целуя Нику в висок.
Волны действительно были темнее, чем на картине.
— Я пришла рисовать корабль.
Ей нравилось море. Но еще больше нравилась их квартира в маленьком городе, где никто не говорил на их родном языке. В этом городе были узкие мощеные улочки, красные черепичные крыши, кованые открытые балконы и много солнца.
Наверное, и Мартин был там счастлив. Но только в этом году, через столько лет, ей наконец-то удалось убедить его приехать на море.
Ника сжимала чашку и смотрела на Мартина снизу вверх. Единственный обман, который так и остался с ней, привезенный из прошлого. У него волосы до плеч, темно-серые глаза, длинный, тонкий нос и зеленый пиджак. Но волосы его так и остались белыми, а лицо… лицо, конечно, так и осталось лицом Виктора.
И было то, что ей правда удалось забыть. Окровавленные простыни, треск ткани, горячую ладонь между лопаток.
Годы в полутемной квартире, полные унижений, боли и страха. Она знала, на что шла, оставаясь рядом с сумасшедшим. Жертвовала собой, чтобы человек, которого она любила, остался жить.
Виктор держался. Он никогда не делал ей больно просто так, только если не успевал запереться в ванной в очередной приступ. Она так и не поняла, любил он ее, ненавидел или истязал себя памятью о первой любви, глядя на ее лицо, но точно знала, что в ее глазах Виктор искупил все грехи, пожертвовав собой в тот день. Ника до конца не верила, что он действительно это сделает. Сомневалась в нем, сомневалась в Мартине и в самой себе, но Виктор выполнил свою часть сделки.
И все, что ей оставалось — хранить его тайны. Мартину достаточно своей боли и своей вины. Пусть он никогда не узнает про Дару.
Пусть Мартин никогда не узнает, как Виктор в тот, последний день застегивал крючки на ее платье и умолял ему поверить. Как они вместе зарезали того поросенка, и как он, морщась закалывал цветы в ее волосы окровавленными руками.
Ника, поставив на песок пустую чашку, аккуратно наметила на картине палубу и две мачты.
Пусть в море, настоящем и нарисованном, наконец-то утонет тот день и тот выстрел.
…
Мартин проснулся лежа на полу. Кто-то кричал на него и хлестал по щекам — боли не было, только слышались частые удары.
— Вик! Вик! Очнись, твою мать, пожалуйста, пожалуйста… что ты сделала, сука, что ты сделала!
Мартин не хотел открывать глаза. Он не должен был открывать глаза. Люди со вскрытым горлом не оживают.
И все же ему пришлось это сделать.
— Нет! Нет-нет-нет, только не это… — Лера выпустила его и отползла в сторону. — Верни его… верни, слышишь?! Не говори, что ты его убил… что вы… его убили… — в ужасе шептала она, и Мартин видел только темные провалы глаз на ее побелевшем лице.
Он не стал вставать. Лежал, глядя в потолок, и понятия не имел, что делать.
Когда-то давным-давно он читал в зарубежном журнале статьи о диссоциативном расстройстве. Не только чтобы понять свою природу, но и чтобы отыскать надежный способ умереть, оставив Виктору тело, когда ему, Мартину, в его жизни окончательно не останется места. И в одной из статей он нашел метод, который запомнил навсегда — личность умирает, поверив в свою смерть. Обычно «лишние» личности убивали, погружая пациента в транс.
Мартину это не подходило — он не мог загипнотизировать сам себя. Но спустя много лет мог заставить Виктора еще раз услышать выстрел, раздавшийся из незаряженного пистолета. Сначала заставил Виктора разрядить пистолет и забыть об этом. Потом — заставил Нику поверить, что он заряжен.
План был прост — оставшись без обеих душ тело умрет. Нике в таком случае ничего бы не угрожало. Скорее всего, врачи бы определили причиной смерти сердечный приступ.
Но чтобы все получилось, в это должна была верить и Ника, и Виктор. И сам Мартин, который вложил в последний обман все силы.
— Проклятье, Мари, — прошептал он, закрыв лицо руками. — Что ты все-таки за человек…
Наверное, это она толкнула его в проем за мгновение до смерти. Неужели этого хватило?
«И что мне теперь делать? Лезть в петлю?!» — в отчаянии спросил он у пустого сознания. Ни Мари, ни Виктора. Ни проема, ни комнаты, только звенящая черная пустота.
— Убийца… — всхлипывала рядом Лера.
Он лежал на полу, в окровавленной рубашке, слушал редкие щелчки, доносящиеся от окна. И не думал ни о чем.
Что было потом, он вспоминать не любил.
Ника не говорила. Несколько месяцев провела в глубоком шоке — ела, только когда он ее кормил, почти все время спала, а в остальное время в ужасе смотрела на свои руки и иногда плакала. Во сне кричала и хваталась за него, будто тонула.
Как они спали с включенным светом, вливали в себя воду по звонку будильника, ели, не чувствуя вкуса и любили друг друга, всегда находя чуть меньше утешения, чем нужно было, чтобы пережить следующий день. И как переживали — снова и снова.
Как он читал Нике книги, стараясь заглушить тишину звуками своего голоса, и слова повисали в воздухе — он не понимал их, а она будто не слышала. В такие моменты Мартин сильнее всего жалел, что разучился рассказывать сказки и зажигать в темноте огоньки.
Он думал, что застрелится по-настоящему, но не смог ее оставить. Знал, что она думала утопиться, но не смогла его бросить.
Ни тогда, ни потом.
Потом были годы учебы и изнуряющей работы, позволяющей не думать. Переезды, постоянное бегство от прошлого, кошмарные сны, в которых мир топила черная вода и другие — те, в которых он видел Мари, сидящую в его кресле и улыбающуюся огню. В этих снах он задавал ей один и тот же вопрос, на который она всегда отвечала одинаково.
— Зачем?
— Потому что так правильно, котеночек.
Еще ему снилась темнота, в которой улыбался бабочкам светящийся белый призрак. И иногда — редко, слишком редко — Виктор, наблюдающий за ним из оконного проема. Во сне Мартин знал, что он счастлив, но проснувшись всегда забывал об этом.
С годами сны становились все прохладнее и дарили все больше покоя. А любовь придавала все больше смысла каждому дню и уже не казалась такой болезненной и тоскливой.
И спустя много лет, глядя на солнце, которое появлялось из морской воды, Мартин наконец был готов поверить, что эта история действительно закончилась правильно.