Vergessene Gedichte sind neu.
Примерно в одной миле от Богенсе,184 в поле неподалеку от Эльведгора185 и ныне можно найти замечательный по величине куст боярышника, который виден даже с ютландского берега.186 По преданию в стародавние времена кустов было два и сказывают, будто Фредрик Второй187 посетил здешние места, чтобы обозреть эти диковины. Кусты же в честь его посещения были подстрижены в виде двух корон.
Совсем еще юными побегами боярышники эти росли в садике позади бедной крестьянской хижины. В ту пору Эльведгор был женским монастырем, окруженным со всех сторон рвами, большая часть которых сохранилась и поныне.
Стоял погожий августовский вечер, комары отплясывали в воздухе кадриль, а лягушки, эти мокрые болотные музыканты, сидели в глубокой «оркестровой» яме и весело квакали хором. Благочестивые монахини уже отслужили вечерню и разошлись по своим кельям. Окруженное со всех сторон лесом покоилось близ монастыря маленькое озерцо. До того тихое и прозрачное! И лишь порой плеснет рыба хвостом и рябью подернется спокойная водная гладь. При свете же месяца, в полнолуние можно было видеть как в зарослях ольхи — девушки эльфы, словно легкие туманные дымки, кружатся в веселой пляске, а король эльфов красуется в серебряной короне, отливающей голубизной при свете месяца. Глубоко же, глубоко внизу в болоте, блуждающие огоньки играют в пятнашки вокруг невысокого кургана, где с незапамятных времен обитает ночной дух,188 на которого наложил заклятье благочестивый монах. Да верно не силен был монах в своем искусстве, так как в полночь заклятый, обернувшись черным, как смоль, вороном, вылетел из кургана и кружил над ним, пугая своим хриплым карканьем окрестных жителей.
В монастыре погасли уже все огни, но в оконцах убогой глинобитной хижины, возле которой росли кусты боярышника, еще теплился огонек. Там, среди одних лишь голых стен, лежал на смертном одре старый крестьянин, а его сын Йоханнес сидел у ложа умирающего, крепко прижимаясь губами к холодной от испарины руке отца. В углу зловеще стрекотал сверчок, лампа уже почти догорела; старик еще раз, широко открыв глаза, глянул остановившимся взором на сына, судорожно сжал его руку и умер.
Йоханнес громко зарыдал, почувствовав, что остался теперь один-одинешенек в целом свете. Хоть и были у него среди соседей сверстники да дружки, а родной души ни одной не осталось, не осталось никого, кто разделил бы его горе.
Наступило утро, свет озарил хижину. Йоханнес спал возле смертного ложа отца; рука его все еще сжимала холодную руку усопшего, и чудные пестрые картины одна за другой рисовались ему во сне. В них отец являлся ему бодрым и полным сил, вокруг все было светло и радостно. И прекрасная бледная дева, одетая в погребальный саван, надевала ему, Йоханнесу, на голову венец; старик же отец соединял их руки… Тут Йоханнес пробудился и ощутил в своей руке лишь мертвую холодную руку отца, увидал обращенный на него незрячий взор потухших глаз покойника.
В пятницу утром усопшего провожали к месту последнего упокоения; Йоханнес медленно шел следом за черным гробом, укрывшим его милого отца. Когда монах прочитал молитву по-латыни и бросил на гроб горсть земли, Йоханнесу показалось, что сердце его вот-вот разорвется от горя. Но когда мальчики-певчие запели и замахали кадилами, а голубоватые дымки курений поплыли среди живых зеленых изгородей, он залился слезами. Нежные детские голоса показались ему ангельским пением, которое встретило на небесах его отца. Он поглядел на небо, глянул вокруг — все по-летнему пышно цвело. И тут вдруг он понял, что смерть вовсе не означает уничтожения; на высоких каштанах так чудесно пели птицы, а под голубым небесным сводом проплывали в чужедальние страны легкие облачка. И его с неодолимой силой охватила охота странствовать по белу свету. Вереница провожающих потянулась назад к дому скорби, где их ожидало богатое угощение. На поминках все хвалили покойника и чудесное домашнее пиво. И чем больше пили гости за помин души усопшего, тем сильнее била в них ключом жизнь. Какой-то монах, точно сошедший с картины Хогарта,189 взял на себя веселую роль придворного шута: он пил и отпускал глупые солдатские остроты. Йоханнес же втихомолку удалился от этого развеселого общества, он вытесал из дерева и сколотил большой крест; его он отнес на кладбище и поставил на отцовской могиле, которую деревенские девушки уже посыпали песком и убрали цветами.
На другой день ранним утром сложил он все свое нехитрое имущество в узелок, спрятал в поясе отцовское наследство — пятьдесят риксдалеров — и снарядившись таким образом, и положив в карман кошелек с несколькими серебряными скиллингами, покинул отчий дом и пустился странствовать куда глаза глядят. Путь его лежал через кладбище, где он напоследок простился с могилой отца — на деревянном кресте сидел жаворонок и пел, но едва Йоханнес приблизился, птичка вспорхнула и полетела прочь между кустами благоухающей бузины.
Стояло дивное утро, ржаное поле, еще не высохшее от росы, сверкало словно золотое в лучах утреннего солнца; туман медленно поднимался с лугов, а цветы кивали головками под свежим утренним ветерком и словно бы говорили: «Добро пожаловать, Йоханнес, на лоно вольной природы». С вершины холма он в последний раз глянул на хорошо ему знакомую старинную церковь родного селения, в которой его крестили ребенком и где каждое воскресенье вместе со стариком-отцом он молился Христу и всем святым. И тут высоко-высоко, в одном из проемов колокольни он увидел церковного домового в красном колпачке; домовой стоял, заслонившись ладонью от слепящего солнечного света. Йоханнес кивнул ему на прощание: мол, «будь здоров!», а крошка-домовой высоко взмахнул своим красным колпачком, прижал руку к сердцу и, желая выказать свое расположение, послал ему бесчисленное множество воздушных поцелуев: счастливого, мол, тебе пути.
В воображении Йоханнеса вставали яркие пестрые картины того необъятного и прекрасного мира, который ему впервые предстояло по-настоящему увидеть. И, погруженный в грезы, он все больше и больше отдалялся от дома своего детства. Скоро он попал в новые для него места, где стали встречаться незнакомые приветливые лица. Первую ночь он провел в поле, в стогу сена и спал там ничуть не хуже, чем персидский шах190 в своей роскошной опочивальне. Ковром Йоханнесу в его «спальне» служил зеленый лужок, кусты бузины да дикие заросли шиповника — вазами с цветами, а вместо умывальника была у него целая речка со свежей водой. Месяц, словно огромный круглый ночник, висел высоко-высоко на небосводе и светил вечным ровным пламенем. Не боясь, что свеча там, в ночнике выгорит, либо опрокинется и подожжет голубой полог неба и легкие занавески-облачка, Йоханнес заснул и спал до тех пор, пока хор крылатых музыкантов не разбудил его утром.
В ближнем селении зазвонили колокола — было воскресенье: люди шли в церковь, и все до единого приветствовали странника с его открытым и честным лицом. Вскоре зазвучали молитвы и песнопения, на алтаре зажглись свечи. Йоханнес один остался на безлюдном кладбище. При виде осевших могил, поросших высокой сорной травой, он вспомнил о могиле отца: без него она, верно, вскоре тоже осядет, раз некому за ней смотреть и ухаживать. Молча уселся он на землю и стал вырывать траву с одной из могил; потом поднял черные упавшие кресты и снова положил на место венки, сорванные со свежих могил ветром. А про себя подумал: авось, найдутся добрые руки и позаботятся за него о могиле отца.
У ворот кладбища, опершись на клюку, стоял старик-нищий с кроткими величавыми чертами; с ним поделился Йоханнес последними серебряными монетками из своего кошелька, и, оставив себе самую малую толику денег, веселый и довольный, зашагал дальше по белу свету.
На берегу моря Йоханнес нашел шкипера, готового вот-вот отплыть: за несколько серебряных скиллингов шкипер согласился взять Йоханнеса на корабль. Вскоре свежий морской ветер надул белые паруса; прекрасная датская земля с ее лесами и пригорками осталась позади; белые от пены волны накатывали на форштевень корабля, и тот легко, будто птица, летел по морю в чужедальние края. К вечеру предстали перед Йоханнесом совсем новые картины природы. Море разом успокоилось, стало гладким, словно зеркало; но где-то вдали словно предвестник надвигающейся бури, уже шумел ветер. Тяжелые черные тучи громоздились на небосклоне, а белые чайки, хрипло крича, понеслись к видневшемуся вдалеке берегу. Корабль еще не достиг суши, как налетела буря; Йоханнес стоял у мачты и точно околдованный глядел на мятежную стихию. Солнце, большое и круглое, как раз садилось в море, а зеленые с красными бликами волны играли, ударяясь о берег. Над морем перекинулась чудная радуга, а под нею — застыла большая грозовая туча, но вовсе не черная и устрашающая, а окрашенная мягким розовым отсветом заходящего солнца. И среди розового сверкали голубовато-белые вспышки молний. С неописуемым чувством ступил Йоханнес на берег; он был теперь за морем, далеко от родного дома. Но вскоре незнакомое зрелище, представившееся его глазам, прогнало мимолетную тоску юноши; буря, казалось, унеслась прочь за море, а вечер стал так хорош и прохладен, что Йоханнес решил не мешкая продолжить путь. Но через несколько часов непогода вновь настигла нашего милого странника и ему пришлось прибавить шагу, чтобы скорее укрыться от дождя. Вокруг все сгущалась и сгущалась тьма; наконец, он увидел церковь, одиноко стоящую на поросшем лесом холме; он устремился прямо туда и увидал, что дверь в притворе не заперта. Однако же, переступив через порог, ощутил смущение в душе, ибо очутился наедине с покойником: на скамье покоился пожилой человек — руки его были скрещены на груди, а лицо закрыто платком.
«Я не нарушу покоя мертвого, — подумал Йоханнес, — а лишь воспользуюсь приютом церкви, покуда не пройдет гроза». Тихонько уселся он в уголке и уже было задремал, но тут дождь прекратился, буря утихла, и он услыхал какой-то подозрительный шорох за дверью и сразу в притвор вошли два рослых человека. Приблизившись к покойнику, они с грубым хохотом схватили его и хотели стянуть с лавки.
— Ради Христа, скажите, кто вы такие?! — воскликнул Йоханнес, поднимаясь им навстречу. — Зачем хотите нарушить покой умершего?
Вошедшие оцепенели от неожиданности, но немного погодя один из них с отвратительным хохотом ответил:
— Это месть, приятель, месть! Покойничек задолжал нам 50 риксдалеров. Он занял их несколько дней тому назад для какой-то выгодной сделки. Тогда он был жив-здоров, а вчера вдруг вздумал спасать оборванного нищего мальчонку, который свалился в реку; полез он за мальчишкой, да и замешкался под водой. Ну, и плакали наши денежки! И вот, хотя он и надул нас, все его хвалят и называют божьим человеком. Ну, а коли мы поцарапаем его маленько, дело примет иной оборот: станут тут качать головой да перешептываться про сатану и его воинство. Понял теперь?!
— Ну, а если я завтра возьму да и расскажу обо всем, в чем вы мне так искренне признались. Что тогда?
— Что тогда? — переспросил его злодей. — Коли б мы этого боялись, мы б тебе, не сходя с места, так сжали глотку, что ты бы выпучил глаза, как вареный рак! Но мы ничуть не боимся; пользы тебе от этого никакой, а беду на себя накличешь, как пить дать!
Так он сказал и снова схватил покойника, чтобы надругаться над ним; однако же Йоханнес смело заслонил его собой и, пустив в ход все свое красноречие, всячески пытался помешать злодейским замыслам. Да все зря.
— Я странствую по белу свету, — молвил он под конец. — Нет у меня ни батюшки, ни матушки, и все мое богатство — пятьдесят риксдалеров. Вы сказали, что ровно столько должен вам и усопший. Коли вы во имя бога и всех святых поклянетесь, что не нарушите его покоя, я охотно отдам вам все то немногое, чем я владею!
— Вы хотите заплатить его долг? — вытаращив глаза, спросил один из злодеев.
— Да, — ответил Йоханнес, — если удостоверюсь в том, что вы оставите его бедное тело в покое и не будете порочить его доброе имя. Вот деньги, можете их получить, но сперва положите руки на холодное чело усопшего и поклянитесь!
Злодеи послушались и весьма довольные ушли с деньгами восвояси. Йоханнес же сперва снова уложил покойника на скамью, скрестил его холодные руки на груди, а уж потом простился с ним и взялся за посох.
«Зато теперь у меня меньше забот! — подумал он. — Ни один разбойник не убьет меня ради денег. И за ночлег я уплатил честно. А дальше будь что будет. Господь, наверно, меня не оставит.»
Веселый и довольный покинул он церковь.
Буря миновала, и полная луна, большая и ясная, светила на синем пологе неба. Ночь была так тиха и прохладна, а все кусты и деревья в лесу, где он шел, благоухали так свежо, так упоительно! В густых зарослях весело резвились малютки-эльфы, а проходивший мимо Йоханнес, который смотрел на их игры, ничуть им не мешал — ведь он был так добр и невинен. У одних эльфов, ростом в человеческий палец, длинные золотистые волосы были подколоты золотыми гребешками; другие же — всего в дюйм ростом — были, верно, самые младшие детишки. А забавлялись они тем, что словно плавали в больших, похожих на лодочки, цветочных лепестках, качавшихся над высокой росистой травой; стоило такой лодочке опрокинуться, как маленький эльф кувырком летел в густую траву, скрывавшую его с головой. То-то смех да шум поднимали тогда остальные малютки! Большие пестрые пауки с золотыми коронами на головах перекидывали для эльфов с куста на куст длинные-предлинные, в несколько локтей висячие мосты191 и ткали им воздушные замки — осыпанные мелкими каплями росы, они казались усеянными драгоценными камнями. Сонмы воздушных эльфов прыгали по всем этим мостам от одного замка к другому, пока не настало светлое утро; тут все они исчезли, а ветер смел их чудесные замки да мосты, которые словно большие обрывки паутины носились по воздуху и, лишь только солнце поднялось высоко на небе, скрылись. Йоханнес все шел и шел, среди оживших мечтаний, как вдруг его окликнул звучный мужественный голос:
— Эй, дружище! Куда путь держишь?
Йоханнес обернулся и увидел человека в расцвете сил, лет тридцати от роду, в справном платье, с небольшой котомкой за спиной; он опирался на длинную суковатую палку.
— Иду куда глаза глядят, — ответил Йоханнес, — батюшка мой помер, сам я — бедняк, однако же, верно, бог не оставит меня. Поют же пташки, а у них ни зерна, ни денег — нет. Вот и я так же.
— И я тоже иду куда глаза глядят, — молвил незнакомец. — Может, тогда вместе пойдем? Вдвоем в пути веселей, чем в одиночку.
Говорил он складно; Йоханнеса так и потянуло к нему, а вскоре они уже крепко подружились.
Новый знакомый Йоханнеса обладал редкостными знаниями. Немало, видно, постранствовал он по белу свету. Как зачарованный слушал Йоханнес его речи, и перед ним открывался огромный, совсем новый мир, и все, что он прежде знал, рисовалось ему в каком-то новом и более ясном свете. Попутчик так живо описывал ему бескрайние высокие горы, покрытые вечными снегами и льдами; описывал как глубоко внизу плывут под ногами странников облака; как чист там воздух, каким ярким синим куполом вздымается небосвод, а солнце пурпурно-красное и вместе с тем вовсе не слепит глаза своими лучами. И как прекрасно там, среди гор, где глыбы льда чередуются с цветочными коврами и золотыми полями пшеницы. И где с самых высоких вершин открывается вечность; и откуда более низкие горы с их глетчерами и снегами похожи на бурное море, гигантские волны которого вдруг застыли. Рассказывал он Йоханнесу и о недрах гор, где сверкающие рудные жилы петляют, подобно рекам и ручьям, нескончаемыми извивами; и о великих морях с их коралловыми утесами и невиданными чудовищами, и о бесчисленном множестве стран и королевств на этой земле.
Никогда прежде Йоханнес не помышлял, что мир так велик; и чем больше рассказывал ему незнакомец, тем громаднее казался этот мир. Когда же Йоханнес не смог скрыть своего удивления его огромностью, незнакомец, указав ему на небеса и на солнце, сказал, что каждая звезда, которая мерцает по ночам и кажется крошечной точкой, на самом деле — небесное светило, и оно много больше, а может статься, много прекраснее, нежели вся эта земля. При одной мысли о великой бесконечности мира у Йоханнеса закружилась голова, но он тут же пришел в себя и сжал руку незнакомца. С улыбкой поблагодарил он его за чудную сказку… Ведь то, конечно же, была всего-навсего сказка…
Солнце уже стояло высоко в небе, когда они сделали привал под большим деревом; в лесу незнакомец поделился с Йоханнесом своими съестными припасами — хлебом и вином. Такого напитка Йоханнесу еще в жизни отведывать не доводилось. И до чего же вкусным показался ему этот завтрак на вольном воздухе! Вершины деревьев смыкались над головами путников, словно своды зала в рыцарском замке, а высоко-высоко на галерее, затянутой такой зеленой материей, которая никогда не линяет от стирки, пели птицы. Они пели так легко, ну словно величайшие певцы в мире, и ни одна не допустила ни одной фальшивой ноты.
Наши путники уже почти было съели свой завтрак, как вдруг к ним приблизилась дряхлая согбенная годами старушка; за спиной она несла вязанку хвороста, который собирала в лесу. Одной рукой старушка опиралась на клюку, в другой же держала три больших веника из папоротника192 и ивовых веток. Кряхтя, она медленно продвигалась вперед, но лишь только приблизилась к Йоханнесу и его товарищу, как внезапно вскрикнула от боли и рухнула на землю. Оба тотчас подскочили, желая помочь ей, оказалось, что, падая, старушка сломала ногу. Она громко стонала от боли и просила странников отвести ее домой — жила она в хижине — неподалеку отсюда. Йоханнес стал было поднимать старушку, но товарищ его велел оставить ее на траве, вытащил из котомки горшочек и заверил, что там — драгоценное снадобье; оно не только тут же исцелит ее, но и поможет старушке стать куда более легкой на ногу, чем прежде. В награду же он потребовал папоротник да ивовые ветки, что она держала в руках. Подивилась старушка, поглядела на него и пробормотала ворчливо беззубым ртом:
и отдала ему папоротник и ивовые лозы. Едва он помазал ей ногу своим чудо-снадобьем, как старушка вскочила и сказала: никогда, мол, прежде не бывала она так бодра и здорова. И попросила помазать ей и другую ногу, чтоб ей не хромать и легко ступать по земле. Только он исполнил ее просьбу, как обе ее ноги так и заходили, будто барабанные палочки. Поклонилась старушка и скрылась в зеленом лесу.
— На что тебе папоротник да ивовые ветки? — спросил Йоханнес своего спутника, который старательно запрятал их в котомку.
— Пригодятся, когда стану пажом и буду сопровождать свою даму, — ответил тот. — Это чудесная добыча!
К вечеру путники вышли из лесу и пред ними вдруг раскинулись широкие необжитые просторы.
— Какие темные тучи тянутся нам навстречу, — молвил Йоханнес, — небось, к ночи гроза соберется!
— Где ты видишь темные тучи? — прервал его товарищ. — Какое там! Это — горы! Завтра мы, наверное, доберемся до них!
Йоханнес, как завороженный, глаз не мог отвести от гор, и ему не терпелось продолжить путь, чтобы уже нынче вечером очутиться там. Однако спутник его решил, что лучше им отдохнуть на ближнем постоялом дворе, а на другое утро со свежими силами начать путешествие в горы.
Множество разного пестрого люда собралось в харчевне при постоялом дворе; там на пустых бочках кукольник установил подмостки своего небольшого театра и собирался представить чудесную историю царицы Эсфири.193 Йоханнес и его товарищ уселись среди прочих зрителей, которые весело переговаривались друг с другом, а иные курили трубки. Толстый мясник, должно быть важнейшая персона в здешнем обществе, расположился перед самой сценой, а возле него сидел его пес — большущий бульдог и тоже таращился на королевское великолепие этого величественного зрелища. Царь Агасфер уже надел царский венец на голову Эсфири; Мардохей на белом коне, которого вели под уздцы слуги, проехал по сцене, а Амана повесили. Но вот и последнее действие, когда иудеям предстояло уничтожить всех своих врагов! Уф! Что тут началось! Ну и побоище! Царь и царица Эсфирь, с золотыми коронами на головах, восседали на великолепном троне посреди площади, а длинные шлейфы их пурпурных мантий держали маленькие иудейские мальчики. Всякий раз, когда очередной полк язычников погибал, Эсфирь кивала головой и так весело подпрыгивала на троне, что любо-дорого смотреть! Но тут вдруг невесть что взбрело в голову большущему бульдогу: когда толстый мясник, заглядевшись на представление, отпустил поводок, пес одним прыжком очутился на сцене, сбил с ног стражей и обхватил зубами тонкий стан царицы Эсфири. И: кник, кнак! — кукла разлетелась на куски, а бедный кукольник ужасно запричитал: ведь его наипервейшая примадонна осталась без головы! Представление на том и окончилось. И все разошлись по домам; тогда товарищ Йоханнеса взял бедняжку царицу Эсфирь в руки и помазал ее своим драгоценным снадобьем. И кукла тут же снова сделалась целой и невредимой. Но всего удивительней было то, что она стала двигаться, сама сделала реверанс, подогнув ножку и помахивая ручкой. Кукольник не мог на нее нарадоваться — ведь теперь она двигалась сама, и ему не надо было дергать за веревочку. Вот только не говорила, а не то была бы ни дать ни взять настоящей дамой!
Скудно отужинав, все постояльцы отправились на покой, но никак не могли уснуть из-за непонятных вздохов и стонов, которые, казалось, доносились из кукольного театра. Тогда кукольник отодвинул занавес в сторону и увидел: все рыцари и дамы, царь и стражи лежали там вперемежку и вздыхали так, что у него сердце защемило. Они таращили на него свои круглые стеклянные глаза и, казалось, молили: пусть их тоже, как и царицу, помажут немного снадобьем, чтобы и они могли сами двигаться. Царица Эсфирь встала даже на колени и протянула свою золотую корону, словно желая сказать: «Вот, возьмите ее, но только помажьте моего супруга и моих придворных!» Кукольник сжалился над нею и посулил незнакомому путнику всю выручку за нынешний вечер и еще денег впридачу, если только он помажет и других кукол. Однако же незнакомец потребовал в награду лишь большой боевой меч, который кукольник носил на поясе, а как получил его, тут же помазал снадобьем знатнейших из деревянных человечков, и они ожили.
На рассвете Йоханнес с товарищем покинули постоялый двор и начали подниматься в горы. Дорога вела все ввысь да ввысь, через густые заросли. А вскоре все кругом стало еще более диким и суровым: высокие скалы грозно нависали над головами; тропинка была так узка, что у Йоханнеса потемнело в глазах, и если б незнакомец не поддержал его, он рухнул бы в страшную пропасть. Вдруг перед ними открылись широкие просторы, солнце поднялось в небе и осветило своими алыми лучами белые вершины гор. А глубоко внизу лежала долина, затянутая голубоватой дымкой тумана, который рассеивался под лучами утреннего солнца. Йоханнес был весь поглощен созерцанием этой красоты; он смотрел и смотрел и словно бы чувствовал один лишь дух божий во всей бесконечной Вселенной. Вдруг над головой его раздались чудные небесные звуки — они были сродни чувствам, овладевшим его душой. Он глянул ввысь: широко раскинув крылья, в воздухе парил, медленно снижаясь, лебедь, а песнь его все замирала и замирала. И вот, словно влекомый ветром, лебедь опустился на землю, склонив голову к ногам Йоханнеса. Лебедь был мертв. Тут спутник Йоханнеса выхватил из-за пояса большой боевой меч, который получил от кукольника, и двумя сильными ударами отрубил у лебедя его могучие крылья, а потом спрятал их в свою котомку.
Йоханнес не переставал дивиться всему новому, что ему довелось увидеть и услышать! Он прямо слов не находил, но товарищ схватил его за руку и сказал:
— Глянь-ка! Разве не кстати пришелся мой меч? За эти крылья мы получим золото, а за золото — знатное угощение!
Так шли они вперед среди гор.
— До чего тут все величественно и красиво, — молвил Йоханнес. — Какие же прекрасные страны, должно быть, лежат за горами?!
— Там лежит Мир Фантазии! — сказал его спутник. — Думаю, завтра утром мы увидим его сверкающие алмазные горы.
Пройдя еще много миль вперед, они увидели глубоко внизу, в долине между гор, большой город со множеством башен; башни так и сверкали в лучах яркого солнца, а посреди города стоял великолепный мраморный дворец с золотой крышей, где жил сам король. Примерно в одной миле от города находился постоялый двор, а там так и кипела работа — воздвигали триумфальную арку, девушки украшали ее цветами и венками… От хозяина наши странники узнали, что государством этим правит король червей, превосходнейший регент, и что он состоит в близком родстве с Сильвио, бубновым королем, который немало известен по пьесе-сказке Карло Гоцци «Три апельсина».194
— Ах! — молвил хозяин харчевни. — Наш всемилостивейший король червей — человек превосходный, воистину человек с золотым сердцем,195 и потому-то его и рисуют всегда с двумя сердцами на портрете, — зато уж дочка его… увы, увы!
И тут добрый старик так горестно заплакал, что больше не мог вымолвить ни слова; когда же он совладал с собой, странники узнали, что королевская дочь прекрасна, как солнце, но вместе с тем она — злая-презлая и жестокая ведьма; немало красивых принцев и отважных рыцарей сложило голову по ее вине. Всякому — будь то принц или последний нищий — дозволено свататься к ней, но если искатель руки принцессы не сможет ответить на три вопроса, вернее, отгадать три загадки, она, будто новая принцесса Турандот,196 безо всякой жалости и милосердия велит казнить его. Старый король чуть не сошел в могилу с горя. Но ничего тут не поделаешь; он дал своей безбожной дочери нерушимую клятву — не вмешиваться в ее любовные дела. А раз в году учрежден даже всеобщий молебен, когда король вместе с народом на коленях молится о том, чтобы принцесса обратилась на путь истинный и сердце бы ее смягчилось. Все так горюют, что даже старухи в нашем городе, которые непрочь выпить, в знак траура окрашивают водку в черный цвет.
— Неужели принцесса так хороша собой? — спросил незнакомец.
— О да, — ответил хозяин, — господь даровал ей замечательную красоту! Да что пользы от этого? Осел всегда останется ослом, будь на нем даже золоченая попона! А знатность без добродетели все равно что фонарь без огня. Вот как положат ее в могилу, да засыплют землей, так и придет конец ее гордыне. И будет она спать на красных огненных простынях там, где постели и без грелки жарки!197 Господи, спаси и помилуй нас грешных! Скоро она проедет мимо! Потому-то и пришлось соорудить эту арку, принцесса собирается посмотреть новую мраморную купальню! О боже, хоть бы она там потонула, эта гнусная ведьма! Да куда там! Уж она-то ни за что не потонет! Нет, она-то не потонет!
Йоханнес с товарищем сели между тем к столу в харчевне подкрепиться, но тут внезапно раздались громкие крики «ура!» Они подошли к окну. У дверей стоял хозяин и размахивал своим белым колпаком, а служанки и работники с венками в руках приветствовали принцессу, пока та вместе со свитой проезжала под разукрашенной цветами и зелеными ветками аркой. Впереди выступали двое оруженосцев, одетых ну точь-в-точь как валеты червей из карточной колоды; фрейлины в красных и синих платьях ехали верхом на вороных конях и каждая держала в руке прекрасный золотой тюльпан. Сама же принцесса восседала на белом арабском скакуне, а ее небесно-голубая мантия развевалась на ветру. На голове у принцессы была корона, осыпанная сверкающими драгоценными камнями, темные же густые волосы крупными локонами ниспадали ей на грудь, прозрачное платье обрисовывало прелестный стан. Лоб принцессы был высок и благороден, а под тонко очерченными бровями сияли прекрасные черные глаза; их взоры, верно, могли пронзить, будто стрелы, самые твердокаменные сердца. Рот, щеки, шея принцессы… Но вот она уже проехала постоялый двор, однако мимолетом взгляд ее остановился на Йоханнесе; тот застыл на месте, будто окаменел, и неотрывно глядел вслед принцессе. Ему почудилось, словно в ней воплотились те дивные грезы, которые пронеслись перед ним, когда он заснул у смертного ложа отца.
Он поведал товарищу про свой сон — как покойный отец вложил руку красавицы в его руку; как он был счастлив, и как живо он помнил этот сон, когда проснулся и ощутил вместо руки красавицы холодную мертвую руку отца.
— Однако, — молвил, покачав головой, его попутчик, — не забудь про дурное предзнаменование, очнись от грез роковой любви, не дожидайся, чтобы тебя коснулась холодная рука смерти! Вспомни, как много прекрасных принцев и доблестных рыцарей уже сложило головы; мне было бы жаль, если бы мой милый товарищ так безвременно погиб ужасной смертью.
Йоханнес кинулся к нему на грудь и залился слезами: не может он забыть свой дивный сон. Особенно с тех пор, как перед ним воочию явилась ожившая греза. Он словно оказался во власти неких таинственных сил — во что бы то ни стало он желал видеть прекрасную принцессу, желал говорить с ней. В целом свете ничто не могло сравниться с ее красотой! Он вел себя так, словно только что начитался «Вертера»198 или «Зигварта»,199 и ни о чем не мог помышлять кроме любви и смерти.
Хорошенько вычистив башмаки и платье, умывшись и расчесав на пробор свои белокурые волосы, Йоханнес отправился в город, поднялся в гору к огромному замку, который весь так и сверкал серебром и золотом в солнечных лучах. Громко постучался он в медные ворота, но никто не отворил ему. Он постучался снова, но лишь когда он в третий раз ударил дверным молотком, массивные петли ворот заскрежетали. Сам старый король червей отворил ему ворота; был он в шлафроке и в домашних туфлях, но его достопочтенная, убеленная сединами голова была увенчана золотой короной, а скипетр и державу он сунул подмышку, чтобы удобнее было отпирать ворота большим золотым ключом.
Услыхав, что Йоханнес — новый искатель руки его дочери-принцессы, старый король разразился слезами и выронил наземь скипетр и державу. Воздев руки к небу, король утер слезы полой драгоценного шлафрока и, взяв Йоханнеса за руку, повел его в сад принцессы. Там на каждом дереве висело по три-четыре королевича, которые прежде сватались к принцессе; теперь же их высохшие кости гремели, распугивая певчих птиц. На клумбах вместо цветов также красовались человеческие кости, а кругом, на всех террасах отвратительно скалились человеческие черепа; в мраморном же бассейне рыбки забавлялись истекающими кровью сердцами убитых женихов.
— Увы, дитя мое! — воскликнул старый король. — Теперь ты видишь, что тебя ожидает! Так пожалей нас и не добивайся, чтоб еще и твоя кровь пала на голову моей дочери и ее несчастного отца! Одумайся, а не то вскоре расстанешься с жизнью во цвете лет!
Йоханнес почтительно поцеловал руку старого короля, но заверил, что решение его непоколебимо.
Тут во дворе замка раздался шум — то вернулась домой принцесса; соскочив с седла, она вскоре пришла в сад. Йоханнес заговорил с ней, а что говорил, и сам не знал — так сладостно улыбалась ему принцесса, протягивая для поцелуя свою белую ручку. Губы его горели, он был страшно возбужден и даже не отведал прохладительных напитков, которые подавали пажи. Он видел только свою прекрасную грезу и услыхал лишь, что она просит его наутро придти в замок; завтра и ему предстоит выдержать первое испытание в присутствии судей и государственного совета.
Вне себя от радости вернулся он на постоялый двор, бросился товарищу на шею и поведал о своем счастье. Тот лишь покачал головой, но потом улыбнулся довольной улыбкой и, крепко обняв Йоханнеса, молвил:
— Бедный ты, мой милый товарищ! Мне бы впору сейчас слезы лить о тебе, зная, что скоро навек тебя лишусь. Но я, однако же, не желаю омрачать последний твой денечек. Давай повеселимся напоследок. Справим вечером твою тризну так, как будто мы пируем у тебя на свадьбе. А наплакаться я и завтра успею.
С быстротой молнии разнеслась между тем по городу молва о том, что объявился новый жених — свататься к принцессе: в театре отменили представление, король повелел объявить траур при дворе, во всех церквах священники молились о здравии нового жениха.
Солнце зашло; оба наших странника сидели в маленькой каморке на постоялом дворе; две свечи в подсвечниках горели перед ними, на столе дымилась большая чаша пунша. Товарищ Йоханнеса был необычайно весел, можно сказать, шаловлив, — шутил без конца, помогая коротать время, а сам то и дело подливал Йоханнесу пунша. Йоханнес, непривычный к вину, вскоре захмелел, стал клевать носом, да и заснул. Товарищ уложил его тихонько в постель, а в полночь вытащил свою котомку, привязал к спине лебединые крылья, взял в руки пучок папоротника, отворил окошко и полетел к королевскому замку. Там он спрятался за колонной под окном принцессиной опочивальни.
В городе стояла мертвая тишина, и лишь порой слышался храп часовых да ночных сторожей. Часы пробили три четверти двенадцатого; тут окно принцессиной опочивальни распахнулось, и она в широком белом одеянии вылетела оттуда на огромных орлиных крыльях, взвилась над городом и полетела к ближней горе. Спутник же Йоханнеса сделался невидимкой, полетел за ней следом, да и давай весело нахлестывать принцессу розгами, так что алая ее кровь, словно капли росы, омочила полевые травы и цветы. Уф! Ну и прогулка!
Холодный ветер трепал ее длинное белое одеяние, а месяц просвечивал его насквозь.
— Ах, какой град! Ах, какой град! — вздыхала всякий раз, когда ее хлестали розгами, принцесса.
Под конец она добралась до самой горы и постучалась; в недрах горы раздался странный грохот, будто тысячи железных цепей упали в пропасть. Скала расступилась и принцесса вместе с невидимым своим спутником вступила в глубокий каменный ход под сводами горы. С тем же грохотом гора замкнулась за ними, и бесчисленное множество малюток-домовых, прислужников могущественного тролля, который жил тут, отнесли прекрасную принцессу в большой тронный зал. Более тысячи галерей, изукрашенных колоннами, тянулись отсюда в самую глубь горы; стены их сверкали металлом и слюдой, искрились снопами прекрасных лучей. Высоко-высоко, под самым сводом, светили искусственные солнце и месяц, а пол был выложен разноцветными камнями и пестрыми цветами. На высоком троне чистого золота сидел король, владетель горы; на голове у него красовалась корона, высеченная из одного-единственного цельного рубина; над его уродливым синюшным лицом нависли черные лохмы волос, сплошь покрытые колтунами! Он поцеловал принцессу в лоб и усадил ее рядом с собой. И пошло тут веселье!
Весь двор тролля пустился в пляс. Все загудело и заходило ходуном! Крошечные барышни, ростом едва в аршин, плясали со щеголеватыми военными, такими же маленькими, как и они. Можно было подумать, что и мундиры, и сабли, и крошечные шляпы с развевающимися перьями надеты лишь для маскарада. Никто не заметил незнакомца, который примостился позади трона, зато он все прекрасно видел и слышал. Так, он разглядел, что большинство придворных кавалеров и лакеи, открывавшие двери, были вовсе не настоящие тролли, а всего-навсего деревянные чурбаны, ожившие по воле их могущественного повелителя, который к тому же нарядил их в роскошное платье. Тут же вертелся один из прекраснейших великих умов троллинного двора. Однако, присмотревшись к нему хорошенько, товарищ Йоханнеса понял, что это всего лишь палка от метлы с кочаном капусты вместо головы. Тролль сам произвел его в придворные гении и разодел в расшитое золотом платье. После того как все вволю наплясались, а пуще всего наболтали разных глупостей, принцесса захотела пуститься в обратный путь. Но прежде она поведала троллю: объявился, мол, новый искатель ее руки, и потому она просит у хозяина горы совета, что бы ей такое придумать нынче ночью, какую загадать загадку новому жениху, когда он наутро явится в замок.
— По мне, — молвил тролль, — чем проще загадка, тем труднее ее отгадать. Загадайте ему про свои башмачки. Надеюсь, мы с вами завтра ночью встретимся, и я устрою в вашу честь еще более блистательный праздник, нежели сегодня.
Принцесса поклонилась троллю и все малютки-кавалеры понесли ее на руках к воротам, которые вели из горы. А там принцессу ждал прежний провожатый, и уж он не отставал от нее до самого замка, куда она вернулась через окно, жалуясь на сильный град.
Когда товарищ Йоханнеса появился на постоялом дворе, Йоханнес все еще спал: тогда спутник его быстро отвязал лебединые крылья и тоже улегся в постель. На рассвете Йоханнес проснулся; незнакомец тотчас вскочил со своего ложа и рассказал, что ночью, дескать, приснился ему диковинный сон про принцессу и про ее башмачки. И стал уговаривать Йоханнеса, чтобы он спросил у принцессы, уж не загадала ли она про свои башмачки.
— Не все ли равно о чем спрашивать, — сказал Йоханнес, — все одно ведь не отгадаю. Я знаю, что должен умереть. Но я хоть еще раз увижу ее, осмелюсь еще раз заговорить с ней.
О, до чего трогательно было это слышать! Бедный юноша, прежде столь естественный, столь милый, заговорил вдруг словно один из героев Клаурена.200 Но чего только не сделает любовь!?
С плачем кинулся он на шею другу, завещал ему свое скудное состояние и с бьющимся сердцем отправился в замок. Зал был уже полон народу, судьи восседали на своих местах, а старый король утирал слезы белым носовым платком. Вскоре вошла принцесса. О, она была еще прекраснее, чем накануне! Загремели трубы, принцесса кивнула Йоханнесу, он приблизился и преклонил колено у подножья ее трона. С благосклонной, царственной улыбкой она велела ему отгадать, о чем она соизволила думать прошлой ночью. О, эта улыбка! Эта улыбка имела бы успех как в романе, так и на театре, но улыбка тут же исчезла, лишь только слово «башмачки» сорвалось с губ Йоханнеса. Принцесса побледнела как смерть, и, трепеща от ярости, кусая губы от злости, призналась, что он отгадал ее загадку. Ух ты! Ну и обрадовался же старый король! Он проскакал по всей зале на одной ножке, а все собравшиеся аплодировали и ему, и удачливому жениху, который отгадал первую загадку принцессы.
Когда Йоханнес вернулся назад на постоялый двор, он ликуя бросился на шею своему спутнику и сказал, как удивительно спасло его провидение, послав товарищу чудесный сон. Йоханнес преисполнился детской веры в то, что господь может помочь ему отгадать две другие загадки. Наутро ему снова было велено явиться ко двору. Друзья провели вечер почти так же, как и вчера. Лишь только Йоханнес заснул, незнакомец снова укрепил лебединые крылья за спиной и снова летал с принцессой туда и обратно. Но на сей раз он стегал ее двумя пучками розог, так что на ее лилейно-белой спине остались следы побоев. На этот раз она загадала про свою перчатку, и Йоханнес, которому спутник его, будто бы снова видевший сон, подсказал это, — снова отгадал загадку на радость королю и всему народу. На бледном лице старого короля даже проступил румянец, а старухи перестали окрашивать водку в черный цвет: они ведь были почти уверены в том, что златокудрый юноша, как они величали Йоханнеса, непременно победит и завоюет руку принцессы. Между тем, близилось третье, решающее испытание. Лишь только Йоханнеса сморил ночью сон, товарищ его снова привязал себе на спину лебединые крылья, взял в руку три пучка розог и опоясался боевым мечом. Ночь стояла темная, бурная. Принцесса взметнулась высоко в воздух, ее длинные черные волосы развевались на ветру. Молнии так и сверкали вокруг нее и видно было, что она бледна, как смерть, но она страшно хохотала, и хохот ее странно сливался с раскатами грома и воем бури. Трижды прокружилась она над своим садом, где висели на деревьях скелеты ее женихов и словно плясали под веселое пение бури. Обессилевшая вконец, влетела она в гору и почти в беспамятстве свалилась на руки малюток-домовых, которые тотчас же понесли ее в залу к троллю, своему королю.
— Такой ночи, как нынче, — молвила она, — я никогда еще не видала: град так и сыплет, бушует ветер, а небо полыхает огнем.
В подземном зале пошло веселье и пляски, но принцессе было не до забав; сперва она сидела, вперив взгляд перед собой, потом вдруг схватила руку тролля и рассказала, как новый жених и во второй раз отгадал загадку и, пожалуй, ему, чего доброго, повезет и в третий раз. Тогда ей нельзя будет больше прилетать в гору, и постепенно она потеряет свою волшебную силу. А потом и вовсе ее утратит.
— Нет, не бывать этому! — вымолвил тролль. — На этот раз я придумал для вас такую загадку, что, коли он ее отгадает, стало быть, он колдун почище нас обоих. А покамест еще полночь, повеселимся и порезвимся на славу под каменными сводами!
И, схватив принцессу за руку, тролль закружился с ней в веселой пляске. Наконец пришло время принцессе возвращаться домой, пока ее не хватились в замке, и тролль сам отправился ее провожать.
Товарищ Йоханнеса истрепал об их спины все свои розги, и даже тролль согласился, что никогда прежде не доводилось ему летать в такой град, как сегодня. Когда же они подлетели к замку, тролль запечатлел поцелуй на устах принцессы и шепнул ей на ушко:
— Загадай про мою голову!
Но спутник Йоханнеса все же расслышал его слова, и когда принцесса впорхнула через окошко в свою опочивальню, а тролль хотел повернуть назад к своей горе, товарищ Йоханнеса схватил его за черные лохмы и одним ударом боевого меча снес ему с плеч уродливую башку. Тело тролля он забросил далеко-далеко в бурное море, а голову захватил с собой на постоялый двор, смыл с нее кровь и завязал в большой синий клетчатый платок. Этот сверток он на другое утро передал Йоханнесу и строго-настрого наказал развязать его только тогда, когда принцесса в последний раз спросит его, о чем она думала нынче ночью.
Замок не мог вместить всех толп, которые стекались туда отовсюду. Одних изрядно помяли, другим отдавили мозоли. Весь государственный совет был в сборе; старый король червей появился во всем своем великолепии — с державой и скипетром в руках, с тяжелой золотой короной на голове. Принцесса, бледная, как смерть, сидела в черном траурном платье. Лицо ее было сурово. По знаку принцессы Йоханнес приблизился к трону — глубокая тишина воцарилась в зале; он быстро развязал платок, и принцесса с криком отшатнулась на своем троне. Все испугались, увидев эту страшную голову, которая после смерти стала еще ужаснее. Йоханнес выпустил ее из рук и молча склонился перед принцессой: она медленно выпрямилась, протянула ему руку и дрожащим голосом объявила: он-де избранный ею жених, так как счастливо трижды выдержал испытание.
О, какая радость воцарилась во всем городе и в сердце старого короля! Повсюду шло веселье, слышались звуки музыки, а три быка с начинкой из гусей и кур были пожалованы народу; на площадях в сложенных по случаю торжества фонтанах било дорогое вино. Открылся театр и там давали совсем новую пьесу, что пролежала всего-навсего шесть лет201 в ожидании этого дня. Она была просто ни о чем, и, стало быть, всякий мог ее тут же понять; публика была в хорошем расположении духа и пьеса имела бешеный успех. Вечером весь город был иллюминирован, в замке тоже плясали и веселились, а невестины покои изукрасили венками и гирляндами цветов. Старый король обнял юношу, соединил его руку с принцессиной и тотчас подарил ему полкоролевства впридачу.
Однако же принцесса все еще оставалась ведьмой и не любила Йоханнеса; товарищ его все это знал и потому дал Йоханнесу три пера из лебединых крыльев да пузырек с несколькими драгоценными каплями. Еще он наказал ему поставить рядом с невестиным ложем большой чан с водой; когда принцесса станет ложиться в постель, пусть он столкнет ее в чан, затем трижды окунет в воду, куда надо заранее бросить три пера и вылить все капли из пузырька. Тут принцесса вовсе избавится от колдовства, а вскоре от всего сердца полюбит Йоханнеса, так же, как и он любит ее. Йоханнес точь-в-точь исполнил все то, что посоветовал его товарищ. Когда он окунул принцессу в воду, она громко закричала и забилась у него в руках в обличье огромной, черной как смоль лебеди, из глаз которой сыпались огненные искры; во второй раз из воды показалась белая лебедь с одним единственным черным кольцом на шее. Когда же он, усердно молясь, вновь глубоко окунул птицу в воду, она быстро взмыла ввысь, лебяжье оперенье упало, и в объятиях его оказалась принцесса. Она стала еще прекраснее прежнего и со слезами на дивных глазах благодарила Йоханнеса за то, что он избавил ее от волшебных чар.
Наутро к молодым явился король со всеми придворными и давай их поздравлять с поклонами и реверансами до самого вечера. А когда все кончилось, явился товарищ Йоханнеса. Одет он был по-дорожному, с посохом в руках и с котомкой за спиной. Йоханнес бросился к нему в объятия и попросил его не уходить, остаться с ним и разделить его счастье, ведь счастьем этим он обязан только ему, ему одному! Но товарищ лишь покачал головой, улыбнулся и молвил:
— Нет, отпущенный мне срок прошел! Я всего лишь заплатил старый долг! Помнишь ли ты ночь в церковном притворе? Помнишь мертвеца, которого ты спас от поругания? Тот мертвец был я!
Йоханнес онемел от удивления, а когда дар речи к нему вернулся, попутчик его уже исчез.
Свадебные торжества праздновали еще целый месяц и на долю старого короля выпало немало радостных дней: он радовался счастью своих детей, а вскоре уже качал на коленях внучат — маленьких валетов червей и маленьких дам червей, дозволяя им играть со своим скипетром, и долгими зимними вечерами сказывал им немало чудесных сказок. Пока не пришел конец и самой сказке его жизни.202
Неподалеку от Нойенкирха,204 среди дремучих лесов притаилась одинокая полянка с озерцом; редко кто сюда заглядывает, да и знают-то о ней немногие. В черных елях, окружающих лужайку и озеро, есть какая-то унылость, нечто навевающее невольный трепет. Они словно окутывают таинственным покровом эти места; здесь не щебечут птицы, сюда не заглядывают солнечные лучи. Само озеро — глубины бездонной, и оттого-то еще больше сторонятся люди этих мест.
В стародавние времена стоял здесь женский монастырь с высокими башнями и с каменными статуями вдоль красных кирпичных стен.
Однажды ненастной зимней ночью набрел на монастырь нищий, больной старик; обессиленный, постучал он в ворота и стал проситься на ночлег. Но сестра привратница была женщина ленивая и жестокосердая, не хотелось ей в стужу спускаться вниз, отмыкать все замки и запоры. И она сердито крикнула старику, чтобы он шел своей дорогой и искал ночлега в другом месте. Но странник так устал и продрог, что дальше не мог идти; он снова стал просить, жалобно плакал, но все было напрасно. Ни настоятельницу, ни остальных монахинь не тронуло его горе. Лишь одна-единственная из обитательниц монастыря, которая еще не дала монашеского обета, сжалилась, видя его слезы, и заступилась за старика. Но монашки только посмеялись над ней, поглумились над ее добротой, да так и оставили беднягу за воротами.
Тут непогода еще пуще разыгралась, а старик прикоснулся своим посохом к стене, и в мгновение ока неприступный монастырь провалился в бездну. Огонь и дым изверглись из страшного жерла, которое тут же заполнилось водой. К утру буря стихла, и на том самом месте, где вчера еще солнце играло на золотых крестах высоких колоколен, теперь раскинулось озеро.
Добросердечная послушница, которая пожалела старика, горячо, всей душой любила одного из самых знатных рыцарей тех краев, и потому монастырь казался ей темницей. Не раз ночною порою пробирался рыцарь тайком через лес к уединенному монастырю. Когда все вокруг погружалось в сон, они переговаривались через решетку в окне ее кельи, и часто, бывало, их свидания кончались лишь на заре.
Пришел он и в ту ненастную ночь. Но какой болью и тревогой наполнилось сердце рыцаря, когда не увидел он больше на прежнем месте монастыря, а лишь услышал, как ревет и клокочет вода, скрытая густыми клубами дыма. Рыцарь стал ломать руки, рыдать и так громко звать любимую, что голос его сквозь бурю разносился далеко вокруг.
— Хоть раз, один лишь раз, — вздыхал он, — приди в мои объятия!
И тут из бездны, над которой пенилось бурное озеро, раздался голос:
— Будь завтра ночью, в одиннадцатом часу, на этом самом месте! На волнах ты увидишь алую, как кровь, шелковую нить, потяни за нее!
Голос смолк. В тоске и горе отправился рыцарь домой, не ведая, что уготовит ему рок. Но в назначенный час он снова пришел на берег озера и сделал все, что повелел ему голос.
Трепетной рукой схватил он алую, как кровь, нить, потянул за нее — и вот перед ним предстала его возлюбленная.
— Неисповедимый рок, — сказала она, — вверг меня, ни в чем не повинную, в бездну вместе с виноватыми, но мне дозволено всякую ночь от одиннадцати до двенадцати беседовать с тобой; преступать же этот час мне нельзя; если я хоть раз нарушу условие, ты никогда меня больше не увидишь. И, кроме тебя, никто не должен меня видеть, не то незримая рука перережет нить моей жизни.
Долго, долго продолжались ночные свидания на берегу озера, и всякий раз рыцарь тянул за алую, как кровь, нить, и из синих вод являлась его возлюбленная. Как счастливы были они оба этими тайными встречами и ничуть не опасались, что их застигнут врасплох в этом безлюдном, внушающем ужас месте! Но зависть и злоба выследили рыцаря, и однажды чужой человек подглядел, как влюбленные рука об руку гуляют по берегу озера. Когда на следующую ночь рыцарь приблизился к милому озеру, воды его в ясном свете месяца алели, будто кровь. Трепетной рукой схватился он за нить, но она побелела и была перерезана.
Стеная, метался рыцарь по берегу, ломал руки, звал свою любимую. Но все было тихо. Тогда безутешный юноша бросился в озеро, и волны над ним сомкнулись.
Да, остроумный способ придумали в древности мудрецы, как, не причинив человеку прямой обиды, все же сказать ему правду в глаза. Они давали людям заглянуть в чудесное зеркало, в котором отражались всякие звери и диковинные вещи, являвшие собой зрелище столь значительное, сколь и поучительное. Мудрецы назвали это зеркало басней, и что бы ни делали звери, все — и разумное и глупое, — люди поневоле относили к себе и при этом думали: эта басня сложена про тебя. Поэтому и рассердиться на басню никто не мог.
А теперь послушайте!
Стояли две высокие горы, а на их вершинах высилось по замку. Внизу, в долине, рыскала голодная собака, обнюхивая землю в поисках мышей или куропаток. Вдруг из одного замка послышался звук трубы; он возвещал, что там вот-вот сядут за стол. Собака тотчас помчалась на гору, надеясь, что и ей перепадет кусочек, но не успела она и полпути пробежать, как там перестали трубить, зато затрубили в другом замке. Тут собака подумала, что в первый замок ей не попасть, там, видно, уже отобедали, а вот во втором еще только за стол садятся. Она сбежала с этой горы и помчалась на другую. Тут снова затрубили в первом замке, во втором же труба смолкла. Собака снова сбежала вниз и снова помчалась на гору; так она и бегала взад и вперед до тех пор, пока не смолкли обе трубы, потому что и здесь и там уже отобедали.
А ну-ка, догадайся, что хотели сказать этой басней древние мудрецы и кто тот глупец, который бегает, пока не свалится с ног, но так ничего и не находит ни здесь, ни там?
Принц с принцессой праздновали еще свой медовый месяц. Счастливы они были чрезвычайно, и только одна мысль не давала им покоя: им очень хотелось знать, будут ли они так же счастливы всю свою жизнь? Поэтому и стали они мечтать о талисмане, который оградил бы их от всяческого недовольства в супружестве. А были они очень наслышаны об одном человеке; жил этот человек в лесу, и все почитали его за мудрость. В любой беде и во всяком затруднении мог он дать дельный совет. Отправились к этому мудрецу принц с принцессой и рассказали ему обо всем, что у них было на душе. Выслушал их мудрец и сказал:
— Ступайте странствовать по белу свету, и как встретятся вам счастливые и всем довольные муж с женой, попросите у них лоскуток исподнего, а как раздобудете такой лоскуток, носите его всегда как талисман. Это средство испытанное.
Сели принц с принцессой на коней и отправились в путь; вскоре услыхали они от людей об одном знатном рыцаре, который будто бы жил со своей женой счастливее всех других. Поехали они к нему в замок и стали сами супругов расспрашивать, правда ли они так довольны своей жизнью, как говорит про то молва.
— Все правда, — ответили те, — одно только горе: детей у нас нет!
Стало быть, здесь искать талисман было нечего, и пришлось принцу с принцессой отправиться дальше на поиски счастливых и всем довольных супругов.
И вот приехали они в город, где, по слухам, был один честный горожанин, который жил со своей женой в мире, любви да согласии. К нему-то они и пошли и точно так же спросили, правда ли он так счастлив в браке, как о том рассказывают.
— Да, уж что правда, то правда! — ответил муж. — Живем мы с женой душа в душу, вот только детей у нас многовато, а с ними немало у нас и забот и горя!
Стало быть, и у него искать талисман было нечего, и принц с принцессой отправились дальше, расспрашивая повсюду, не слыхал ли кто про счастливых и довольных супругов. Но такие все не объявлялись.
Однажды, едучи полями и лугами, увидали они неподалеку от дороги пастуха, который весело играл на свирели. И видят, что к пастуху идет женщина с грудным младенцем, другого ребенка, мальчика, она ведет за руку. Как только пастух заметил женщину, он пошел к ней навстречу, поздоровался, взял малютку и стал целовать и ласкать его. А собака пастуха, прыгая и лая от радости, подбежала к мальчику и лизнула ему ручонку. Меж тем жена пастуха достала глиняный горшок, который принесла с собой, и сказала:
— Иди-ка, отец, поешь.
Муж сел на землю и принялся за еду, но первый кусок он отдал малютке, а второй разделил с мальчиком и собакой. Все это видели и слышали принц с принцессой. Подошли они поближе и заговорили с мужем и женой:
— Уж вы-то, наверное, самые что ни на есть счастливые и довольные супруги?
— Да, уж что правда, то правда, — ответил муж. — Слава богу. На свете нет ни одного принца с принцессой счастливее нас.
— Знаете что, — сказал тогда принц, — помогите нам, вы об этом не пожалеете! Дайте нам по лоскуточку от рубашек, которые вы носите на теле!
При этих словах пастух с женой как-то чудно переглянулись. А пастух сказал:
— Видит бог, мы бы рады дать вам не то что по лоскутку, но и но целой сорочке, будь она у нас. Но у нас и тряпки-то никакой в доме нет.
Пришлось принцу с принцессой отправиться дальше не солоно хлебавши. Под конец долгие напрасные скитания им наскучили, и они повернули домой. Когда принц с принцессой проезжали мимо хижины мудреца, они упрекнули его за то, что он дал им такой плохой совет, и рассказали про свое путешествие.
Улыбнулся на это мудрец и сказал:
— Неужто вы и вовсе понапрасну съездили? Разве не вернулись вы домой умудренные опытом?
— Да, — ответил принц, — я узнал, что счастье и довольство своей судьбой — редкий дар на этом свете!
— А я, — сказала принцесса, — поняла: быть довольным очень просто, нужно только… быть довольным.
Протянул тут принц принцессе руки, и поглядели они друг на друга с такой нежной любовью! Благословил их мудрец и сказал:
— В вашем собственном сердце отыскали вы истинный талисман! Храните его бережно, и тогда злой дух недовольства никогда не овладеет вами.
Был воскресный день. Солнечные лучи, ясные и теплые, освещали горницу; мягкий и освежающий воздух вливался в растворенное окошко, а на воле, под голубыми небесами, где поля и луга цвели и зеленели, ликовали пташки. На всем божьем свете царили радость и веселье, а в доме между тем поселились горе и нищета. Даже хозяйка, которая никогда не падала духом, с самого утра глядела печально. Так и не притронувшись к завтраку, она встала из-за стола, отерла слезы и пошла к дверям.
Казалось, будто над домом этим тяготеет проклятие. Все в стране дорожало, промышленность приходила в упадок, бремя налогов становилось все тяжелее и тяжелее, средств у семьи делалось меньше и меньше, впереди ее ожидали только нищета и несчастье. Все это уже давно тяготило мужа бедной женщины, который был всю свою жизнь работящим и честным человеком. Ныне же он приходил в полное отчаяние при одной мысли о том, что его ждет, и даже стал заговаривать о том, что хочет наложить на себя руки, покончить с этим убогим, беспросветным существованием. Напрасно его жена старалась вдохнуть в него бодрость, напрасно пытались друзья утешить его доводами, почерпнутыми из житейского опыта и религии. Он делался все печальнее и все больше замыкался в себе. Неудивительно, что жена его в конце концов тоже упала духом. Только ее печаль, как мы вскоре увидим, была совсем иного рода.
Увидев, что жена его опечалена и хочет выйти из горницы, он удержал ее и молвил:
— Я не отпущу тебя, покуда ты не скажешь, что тебя мучит.
Помолчав, она глубоко вздохнула и сказала:
— Ах, дорогой муженек! Мне приснилось нынче ночью, будто старый бог помер, а все ангелы его хоронят!
— Можно ли верить в такую чепуху! Откуда ты это выдумала? — ответил муж. — Разве ты не знаешь, что бог бессмертен?!
Тут лицо доброй женщины озарилось радостью и, с любовью сжав обе руки мужа, она воскликнула:
— Стало быть, жив еще старый бог!
— Ясное дело! — ответствовал муж. — Можно ли в этом сомневаться!
Тут она обняла его, взглянула на него ясными глазами, в которых светилось доверие, мир и радость, и молвила:
— Ах, дорогой муженек! Раз старый бог жив еще, почему же мы не веруем в него и не уповаем на его помощь! Ведь он сосчитал каждый волосок на наших головах и ни один не упадет без его воли! Ведь это он дарует одежду лилиям в полях, дарует воробьям их корм, а воронам их добычу!
При этих словах словно пелена спала с глаз мужа, и разжались тиски, сжимавшие его сердце; впервые за долгое-долгое время он улыбнулся и поблагодарил свою милую, благочестивую женушку за ту хитрость, с помощью которой она оживила его умершую было веру и вернула ему надежды. Тут солнышко еще приветливей засияло в горнице, озарив лица довольных людей, ветерок овеял их щеки, а птицы еще громче ликуя воздавали сердечное спасибо богу.
Когда я в 1833 году был в Париже, мой друг, молодой парижанин, повел меня на выставку картин. Одна из них чрезвычайно поразила нас. Там запечатлен был момент из июльских дней,210 эпизод исторический, возвышенный и прекрасный. Мой провожатый описал мне его в нескольких словах.
В дни Июльской революции, а именно, в блистательный день победы, когда каждый дом был крепостью, каждое окно — бойницей, штурмовали Тюильри.211 В рядах осаждающих сражались даже женщины и дети; они ворвались в парадные покои и залы дворца. Оборванный подросток храбро дрался рядом со взрослыми и пал, насмерть израненный штыками. Случилось это в тронной зале, и истекающего кровью оборвыша уложили на французский трон, перевязали бархатом его раны; пурпур королевского престола обагрился кровью.
Этот момент и изобразил на своей картине художник — бледное, просветленное лицо мальчика, устремленный ввысь взор, оцепеневшее тело. Обнаженная грудь, убогое платье и роскошный пурпурный бархат производили сильное впечатление.
Быть может, этому мальчику еще в колыбели предсказали: «Ты умрешь на французском престоле!» Быть может, материнское сердце грезило тогда о снежных укреплениях под Бриенном и о том, другом мальчике, что стал потом императором Франции?212 Быть может, мать мечтала о такой же судьба для своего сына? Но никогда французские короли так глубоко не волновали наши сердца, как этот умирающий мальчик в лохмотьях и царственном пурпуре.
Прошло несколько дней с тех пор, как мы видели эту картину, настали июльские торжества. Предстояло восстановление Наполеоновой статуи,213 одно народное увеселение должно было сменять другое; но первый день торжества был посвящен памяти павших. В городе были воздвигнуты алтари, задернутые траурным крепом и убранные трехцветными лентами и знаменами. На улицах звучали песни, на домах развевались траурные полотнища и флаги. Один такой алтарь воздвигли на маленьком кладбище подле Лувра; прохожим здесь вручали букетики из желтых иммортелей, повитые черным крепом, — их возлагали на могилу. Около одной могилы на коленях стояла какая-то старушка с бледным, но выразительным лицом.
— Это его бабушка! — зашептали рядом со мной два француза, с уважением глядя на старушку.
Они ушли, потом и она поднялась с колен, а мне никак было не отвести от нее взгляда. У меня из головы не шло, что старушка и есть бабушка того самого мальчика. После я спросил одного из друзей, который тоже видел картину и сам участвовал в июльских боях, где же погребено тело мальчика.
— На площади у Лувра! — ответил он, и моя догадка превратилась в уверенность. Вечером я вновь отправился на кладбище. Нескончаемый людской поток двигался в удивительном молчании. На каждой могиле теплился голубой огонек лампадки. Глубокая тишина брала за душу. Я возложил букетик на могилу, сохранив на память один цветок. Он напоминает мне о юном существе, погибшем за родину и свободу.