За калиновым мостом, на малиновом кусту калачи медовые росли да пряники с начинкой. Каждое утро прилетала сорока-белобока и ела пряники.
Покушает, почистит носок и улетит детей пряниками кормить.
Раз спрашивает сороку синичка-птичка:
– Откуда, тетенька, ты пряники с начинкой таскаешь? Моим детям тоже бы их поесть охота. Укажи мне это доброе место.
– А у черта на кулижках, – отвечала сорока-белобока, обманула синичку.
– Неправду ты говоришь, тетенька, – пискнула синичка-птичка, – у черта на кулижках одни сосновые шишки валяются, да и те пустые. Скажи – всё равно выслежу.
Испугалась сорока-белобока, пожадничала. Полетела к малиновому кусту и съела и калачи медовые, и пряники с начинкой, все дочиста.
И заболел у сороки живот. Насилу домой доплелась. Сорочат растолкала, легла и охает...
– Что с тобой, тетенька? – спрашивает синичка-птичка. – Или болит чего?
– Трудилась я, – охает сорока, – истомилась, кости болят.
– Ну, то-то, а я думала другое что, от другого чего я средство знаю: трава Сандрит, от всех болезней целит.
– А где Сандрит-трава растет? – взмолилась сорока-белобока.
– А у черта на кулижках, – отвечала синичка-птичка, крылышками детей закрыла и заснула.
«У черта на кулижке одни сосновые шишки, – подумала сорока, – да и те пустые», – и затосковала: очень живот болел у белобокой.
И с боли да тоски на животе сорочьем перья все повылезли, и стала сорока – голобока.
От жадности.
По чистому снегу бежит мышка, за мышкой дорожка, где в снегу лапки ступали.
Мышка ничего не думает, потому что в голове у нее мозгу – меньше горошины.
Увидала мышка на снегу сосновую шишку, ухватила зубом, скребет и всё черным глазом поглядывает – нет ли хоря.
А злой хорь по мышиным следам ползет, красным хвостом снег метет.
Рот разинул – вот-вот на мышь кинется...
Вдруг мышка царапнула нос о шишку, да с перепугу – нырь в снег, только хвостом вильнула. И нет ее.
Хорь даже зубами скрипнул – вот досада. И побрел, побрел хорь по белому снегу. Злющий, голодный – лучше не попадайся.
А мышка так ничего и не подумала об этом случае, потому что в голове мышиной мозгу меньше горошины. Так-то.
Теленок увидел ежа и говорит:
– Я тебя съем!
Еж не знал, что теленок ежей не ест, испугался, клубком свернулся и фыркнул:
– Попробуй...
Задрав хвост, запрыгал глупый теленок, боднуть норовит, потом растопырил передние ноги и лизнул ежа.
– Ой, ой, ой! – заревел теленок и побежал к корове-матери, жалуется:
– Еж меня за язык укусил.
Корова подняла голову, поглядела задумчиво и опять принялась траву рвать.
А еж покатился в темную нору под рябиновый корень и сказал ежихе:
– Я огромного зверя победил, должно быть, льва!
И пошла слава про храбрость ежову за синее озеро, за темный лес.
– У нас еж – богатырь, – шепотом со страху говорили звери.
Под осиной спала лиса и видела воровские сны.
Спит лиса, не спит ли – всё равно нет от нее житья зверям.
И ополчились на лису – еж, дятел да ворона.
Дятел и ворона вперед полетели, а еж следом покатился.
Дятел да ворона сели на осину...
– Тук... тук... тук... – застучал дятел клювом по коре.
И лиса увидела сон – будто страшный мужик топором машет, к ней подбирается.
Еж к осине подбегает, и кричит ему ворона:
– Карр еж!.. Карр еж!..
«Кур ешь, – думает лиса, – догадался проклятый мужик».
А за ежом ежиха да ежата катятся, пыхтят, переваливаются...
– Карр ежи! – заорала ворона.
«Караул, вяжи!» – подумала лиса, да как спросонок вскочит, а ежи ее иголками в нос...
– Отрубили мой нос, смерть пришла, – ахнула лиса и – бежать.
Прыгнул на нее дятел и давай долбить лисе голову.
А ворона вдогонку: «Карр».
С тех пор лиса больше в лес не ходила, не воровала.
Выжили душегуба.
Братца звали Иван, а сестрицу – Косичка. Мамка была у них сердитая: посадит на лавку и велит молчать. Сидеть скучно, мухи кусаются или Косичка щипнет – и пошла возня, а мамка рубашонку задерет да – шлеп...
В лес бы уйти, там хоть на голове ходи – никто слова не скажет...
Подумали об этом Иван да Косичка да в темный лес и удрали.
Бегают, на деревья лазают, кувыркаются в траве, – никогда визга такого в лесу не было слышно.
К полудню ребятишки угомонились, устали, захотели есть.
– Поесть бы, – захныкала Косичка.
Иван начал живот чесать – догадываться.
– Мы гриб найдем и съедим, – сказал Иван. – Пойдем, не хнычь.
Нашли они под дубом боровика и только сорвать его нацелились, Косичка зашептала:
– А может, грибу больно, если его есть?
Иван стал думать. И спрашивает:
– Боровик, а боровик, тебе больно, если тебя есть?
Отвечает боровик хрипучим голосом:
– Больно.
Пошли Иван да Косичка под березу, где рос подберезовик, и спрашивают у него:
– А тебе, подберезовик, если тебя есть, больно?
– Ужасно больно, – отвечает подберезовик.
Спросили Иван да Косичка под осиной подосинника, под сосной – белого, на лугу – рыжика, груздя сухого да груздя мокрого, синявку-малявку, опенку тощую, масленника, лисичку и сыроежку.
– Больно, больно, – пищат грибы.
А груздь мокрый даже губами зашлепал:
– Што вы ко мне приштали, ну ваш к лешему...
– Ну, – говорит Иван, – у меня живот подвело.
А Косичка дала реву.
Вдруг из-под прелых листьев вылезает красный гриб, словно мукой сладкой обсыпан – плотный, красивый.
Ахнули Иван да Косичка:
– Миленький гриб, можно тебя съесть?
– Можно, детки, можно, с удовольствием, – приятным голосом отвечает им красный гриб, так сам в рот и лезет.
Присели над ним Иван да Косичка и только разинули рты, – вдруг, откуда ни возьмись, налетают грибы: боровик и подберезовик, подосинник и белый, опенка тощая и синявка-малявка, мокрый груздь да груздь сухой, масленник, лисичка и сыроежки, и давай красного гриба колотить-колошматить:
– Ах ты яд, Мухомор, чтобы тебе лопнуть, ребятишек травить удумал...
С Мухомора только мука летит.
– Посмеяться я хотел, – вопит Мухомор...
– Мы тебе посмеемся! – кричат грибы и так навалились, что осталось от Мухомора мокрое место – лопнул.
И где мокро осталось, там даже трава завяла с мухоморьего яда...
– Ну, теперь, ребятишки, раскройте рты по-настоящему, – сказали грибы.
И все грибы до единого к Ивану да Косичке, один за другим, скок в рот – и проглотились.
Наелись до отвалу Иван да Косичка и тут же заснули.
А к вечеру прибежал заяц и повел ребятишек домой.
Увидела мамка Ивана да Косичку, обрадовалась, всего по одному шлепку отпустила, да и то любя, а зайцу дала капустный лист:
– Ешь, барабанщик!
Ползет муравей, волокет соломину.
А ползти муравью через грязь, топь да мохнатые кочки; где вброд, где соломинку с края на край переметнет да по ней и переберется.
Устал муравей, на ногах грязища – пудовики, усы измочил. А над болотом туман стелется, густой, непролазный – зги не видно.
Сбился муравей с дороги и стал из стороны в сторону мотаться – светляка искать...
– Светлячок, светлячок, зажги фонарик.
А светляку самому впору ложись – помирай, – ног-то нет, на брюхе ползти не спорно.
– Не поспею я за тобой, – охает светлячок, – мне бы в колокольчик залезть, ты уж без меня обойдись.
Нашел колокольчик, заполз в него светлячок, зажег фонарик, колокольчик просвечивает, светлячок очень доволен.
Рассердился муравей, стал у колокольчика стебель грызть.
А светлячок перегнулся через край, посмотрел и принялся звонить в колокольчик.
И сбежались на звон да на свет звери: жуки водяные, ужишки, комары да мышки, бабочки-полуношницы. Повели топить муравья в непролазные грязи.
Муравей плачет, упрашивает:
– Не топите меня, я вам муравьиного вина дам.
– Ладно.
Достали звери сухой лист, нацедил муравей туда вина; пьют звери, похваливают. Охмелели, вприсядку пустились.
А муравей – бежать.
Подняли звери пискотню, шум да звон и разбудили старую летучую мышь. Спала она под балконной крышей, кверху ногами. Вытянула ухо, сорвалась, нырнула из темени к светлому колокольчику, прикрыла зверей крыльями да всех и съела.
Вот что случилось темною ночью, после дождя, в топучих болотах, посреди клумбы, около балкона.
На избушке Бабы-Яги, на деревянной ставне, вырезаны девять петушков. Красные головки, крылышки золотые.
Настанет ночь, проснутся в лесу древяницы и кикиморы, примутся ухать да возиться, и захочется петушкам тоже ноги поразмять.
Соскочат со ставни в сырую траву, нагнут шейки и забегают. Щиплют траву, дикие ягоды. Леший попадется, и лешего за пятку ущипнут.
Шорох, беготня по лесу.
А на заре вихрем примчится Баба-Яга на ступе с трещиной и крикнет петушкам:
– На место, бездельники!
Не смеют ослушаться петушки и, хоть не хочется, – прыгают в ставню и делаются деревянными, как были.
Но раз на заре не явилась Баба-Яга – ступа доро́гой в болоте завязла.
Радехоньки петушки; побежали на чистую кулижку, взлетели на сосну. Взлетели и ахнули.
Дивное диво! Алой полосой над лесом горит небо, разгорается; бегает ветер по листикам; садится роса.
А красная полоса разливается, яснеет. И вот выкатило огненное солнце.
В лесу светло, птицы поют, и шумят, шумят листья на деревах.
У петушков дух захватило. Хлопнули они золотыми крылышками и запели – кукареку! С радости.
А потом полетели за дремучий лес на чистое поле, подальше от Бабы-Яги.
И с тех пор на заре просыпаются петушки и кукуречут:
– Кукуреку, пропала Баба-Яга, солнце идет!
На весеннем солнышке греется пес Полкан.
Морду положил на лапы, пошевеливает ушами – отгоняет мух.
Дремлет пес Полкан, зато ночью, когда на цепь посадят, не до сна.
Ночь темна, и кажется всё – крадется кто-то вдоль забора.
Кинешься, тявкнешь – нет никого.
Или хвостом по земле застукает, по-собачьи; нет никого, а стукает...
Ну, с тоски и завоешь, и подтянет вон там, за амбаром, зальется чей-то тонкий голос.
Или над поветью глазом подмигивать начнет, глаз круглый и желтый.
А потом запахнет под носом волчьей шерстью.
Пятишься в будку, рычишь.
А уж жулики – всегда за воротами стоят, всю ночь.
Жулика не страшно, а досадно – зачем стоит.
Чего-чего не перевидишь ночью-то... охо, хо...
Пес долго и сладко зевнул и по пути щелкнул муху.
Поспать бы.
Закрыл глаза, и представилась псу светлая ночь. Над воротами стоит круглый месяц – лапой достать можно. Страшно. Ворота желтые.
И вдруг из подворотни высунулись три волчьи головы, облизнулись и спрятались.
«Беда», – думает пес, хочет завыть и не может.
Потом три головы над воротами поднялись, облизнулись и спрятались.
«Пропаду», – думает пес.
Медленно отворились ворота, и вошли три жулика с волчьими головами.
Прошлись кругом по двору и начали всё воровать.
– Украдем телегу, – сказали жулики, схватили, украли.
– И колодец украдем, – схватили, и пропал и журавль и колодец.
А пес ни тявкнуть, ни бежать не может.
– Ну, – говорят жулики, – теперь самое главное!
«Чтосамое главное?» – подумал пес и в тоске упал на землю.
– Вон он, вон он, – зашептали жулики.
Крадутся жулики ко псу, приседают, в глаза глядят.
Со всею силою собрался пес и помчался вдоль забора, кругом по двору.
Два жулика за ним, а третий забежал, присел и рот разинул. Пес с налета в зубастую пасть и махнул.
– Уф, аф, тяф, тяф...
Проснулся пес... на боку лежит и часто, часто перебирает ногами.
Вскочил, залаял, побежал к телеге, понюхал, к колодцу подбежал, понюхал – всё на месте.
И со стыда поджал пес Полкан хвост да боком в конуру и полез.
Рычал.
На кусту сидели серые воробьи и спорили – кто из зверей страшнее.
А спорили они для того, чтобы можно было погромче кричать и суетиться. Не может воробей спокойно сидеть: одолевает его тоска.
– Нет страшнее рыжего кота, – сказал кривой воробей, которого царапнул раз кот в прошлом году лапой.
– Мальчишки много хуже, – ответила воробьиха, – постоянно яйца воруют.
– Я уж на них жаловалась, – пискнула другая, – быку Семену, обещался пободать.
– Что мальчишки, – крикнул худой воробей, – от них улетишь, а вот коршуну только попадись на язык, беда как его боюсь! – И принялся воробей чистить нос о сучок.
– А я никого не боюсь, – вдруг чирикнул совсем еще молодой воробьеныш, – ни кота, ни мальчишек. И коршуна не боюсь, я сам всех съем.
И пока он так говорил, большая птица низко пролетела над кустом и громко вскрикнула.
Воробьи, как горох, попадали, и кто улетел, а кто притулился, храбрый же воробьеныш, опустив крылья, побежал по траве. Большая птица щелкнула клювом и упала на воробьеныша, а он, вывернувшись, без памяти нырнул в хомячью нору.
В конце норы, в пещерке, спал, свернувшись, старый пестрый хомяк. Под носом лежала у него кучка наворованного зерна и мышиные лапки, а позади висела зимняя, теплая шуба.
«Попался, – подумал воробьеныш, – я погиб...»
И, зная, что если не он, так его съедят, распушился и, подскочив, клюнул хомяка в нос.
– Что это щекочет? – сказал хомяк, приоткрыв один глаз, и зевнул. – А, это ты. Голодно, видно, тебе малый, на – поклюй зернышек.
Воробьенышу стало очень стыдно, он скосил черные свои глаза и принялся жаловаться, что хочет его пожрать черный коршун.
– Гм, – сказал хомяк, – ах он, разбойник! Ну, да идем, он мне кум, вместе мышей ловить, – и полез вперед из норы, а воробьеныш, прыгая позади, думал, какой он, воробьеныш, маленький и несчастный, и не надо бы ему было совсем храбриться.
– Иди-ка сюда, иди, – строго сказал хомяк, вылезая на волю.
Высунул воробьеныш вертлявую головку из норы и обмер: перед ним на двух лапах сидела черная птица, открыв рот. Воробьеныш зажмурился и упал, думая, что он уже проглочен. А черная птица весело каркнула, и все воробьи кругом нее попадали на спины от смеха – то был не коршун, а старая тетка ворона...
– Что, похвальбишка, – сказал хомяк воробьенышу, – надо бы тебя посечь, ну да ладно, поди принеси шубу да зерен побольше.
Надел хомяк шубу, сел и принялся песенки насвистывать, а воробьи да вороны плясали перед норой на полянке.
А воробьеныш ушел от них в густую траву и со стыда да досады грыз когти, по дурной привычке.