Когда, много лет спустя, Мартин мысленно возвращался в это время, то не мог вспомнить ничего по-настоящему важного. Все распадалось на яркие образы и отдельные события.
Как Мартин и рассчитывал, Сава все-таки отправился в тюрьму. Недавно наступившее совершеннолетие, прошлые заслуги и Анатолий, живописующий, как за «какие-то деньги» избили его малолетнего сына, не оставили ему шанса.
Вадим отделался постановкой на учет и общественными работами.
Как Вик и планировал, помогая Матвею, он заслужил его слепую преданность. Матвей ходил за ним по школе, словно большой пес. Сначала Вика это немного раздражало, но в конце концов он привык, что за ним следует тень. К тому же присутствие Матвея удивительным образом помогало избегать конфликтов — к нему просто боялись подходить. Вика это более чем устраивало, и он смирился с молчаливым присутствием еще одного человека в своей жизни.
Они с Ришей все-таки записались в театральную студию. Матвей и здесь увязался за ним, хотя тяги к искусству явно не имел.
К невероятному облегчению и Вика, и Мартина, «Колобка» они не ставили. Несколько месяцев, дважды в неделю они репетировали отрывки из «Алисы в стране чудес», после чего просто начали другую пьесу. Руководитель студии, Маргарита Николаевна, грузная женщина с тяжелым взглядом и громким, командным голосом постоянно ругала Ришу, почти не замечала Вика, Матвею давала роли, где было не больше десяти слов, и называла все сценические успехи подопечных «блеклым, невыразительным копошением». Риша расстраивалась, Вик относился к происходящему совершенно фаталистично, зато с удовольствием брал у Маргариты Николаевны распечатки стихов, которые она готовила к каждой репетиции.
Жизнь текла неторопливая и спокойная. Вик много времени проводил в библиотеке, сумев установить с Верой некое подобие приятельских отношений. Риша стала ходить с ним — выяснилось, что раньше она боялась Веру, поэтому старалась лишний раз в библиотеке не появляться. Вместе они постепенно привели в порядок все старые издания и перебрали картотеку, Все женские романы с чердака Вик по одному перетаскал Вере. Вера заказала для него собрание сочинений Крапивина.
Наступила и закончилась зима — холодная и вьюжная. Весна сменилась летом, а лето — новой осенью, возвращением к урокам, становившимся все менее несодержательными, репетициям в театре и долгими вечерами в библиотеке.
Воспоминания об этом времени были подернуты туманом. Словно страницы переворачивались дни — цветы.
Трава.
Небо.
Снег.
Озера в глубине леса.
Стриж, залетевший в окно.
Прикормленный Ришей котенок, выросший в огромного белоснежного кота. Через два года куда-то исчез.
Ночевка в лесу — отец напился и топором разнес кухонный шкаф. Вик сидит у костра и смотрит в огонь, Мартин зажигает десятки огоньков.
Лера пишет письма — аккуратно, раз в месяц.
Мама стала пить. Мама завела себе любовника. Оксана ходит за Лерой хвостом и страшно раздражает. Если оттолкнуть — плачет. Плач раздражает Леру еще больше. Она скучает.
Любовник ушел от матери, что-то украл. Мама смотрит телевизор и не выходит из комнаты.
Лера скучает.
Вик писал письма, наполняя их словами поддержки, но с каждым месяцем искренности в этих словах оставалось все меньше. Лера осталась где-то далеко, и Вик даже с трудом вспоминал как она выглядит, только помнил, что должен любить ее.
Мама так долго не выходила из комнаты, что Лера начала носить ей еду. Лера волнуется за маму, а он, Вик, волнуется?
Какое ему дело, кто эта женщина?
Оксана до сих пор не умеет читать, Лера не может ее научить. Ей не хватает терпения. А кто такая Оксана?
Мартин собрал из тонких деревянных реек, бумаги и ниток бумажного змея. Риша в восторге — он летит высоко и не падает. Белоснежное пятно в безоблачном, ультрамариновом небе.
В заснеженном лесу они нарядили елку — маленькую, на которую не нужно залезать, чтобы укрепить звезду на макушке. Мартин сделал для Риши деревянный гребень с белоснежным цветком из ткани и бусин. Риша связала Вику шарф.
Под перевернутой лодкой на берегу озера, которую они не стали чинить — новый выводок лисят. Эти черные, с янтарными глазами. Вик с Ришей как-то даже видели их мать — черную, длиннохвостую тень у кромки воды.
К осени лисят под лодкой уже нет.
Вик почти начал верить, что тот самый Мир-Где-Все-Правильно — не недостижимый идеал. Что в его жизни появляется порядок. Что все будет хорошо.
Но однажды осенью, незадолго до пятнадцатого дня рождения Вика, в деревню приехала Мари.
И все закончилось.
…
Мари приехала из города. Выпускница театрального института, она должна была защищать дипломную работу в конце года. Свои режиссерские амбиции она решила удовлетворять вдали от городской суеты, красочно обрисовав преподавателям, какое доброе дело собирается совершать — учить детей, которым не доступно хорошее образование в области искусства. Впрочем, по ее же словам, Мари была лучшей ученицей курса и никто в ней не сомневался. К тому же перед отъездом из города она успела заключить контракт с городским журналом о серии заметок. Из-за этих заметок и каких-то мифических субсидий ей и позволили творить все, что она захочет. Вик несколько раз видел, как угодливо улыбается ей директор школы.
Мари была молодой, красивой, и обожала драму.
Свой маленький черный автомобиль она припарковала прямо у крыльца. Никто ее не встречал, только несколько человек, включая Вика, наблюдали из окна. Но она выходила из машины так, словно сходила под софиты и вспышки камер, а не ступала на размокшую от дождя землю. Оглядев серую коробку школьного здания, она всплеснула руками и что-то восторженно пробормотала.
Вику Мари не понравилась с первой же секунды. Она зашла в зал, где проводились репетиции, и он испытал то же чувство, что и при виде ковровой дорожки к директорскому столу.
Мари была высокой блондинкой. Рост подчеркивали шпильки, чья безупречная линия точно совпадала с черными стрелками на шелковых чулках. Черное бархатное платье едва достигало колен. Руки ее закрывали черные бархатные перчатки, поверх которых Вик разглядел несколько серебряных браслетов и колец.
Мари морщила напудренный нос, кривила тонкие губы и бормотала что-то мурлыкающе-нецензурное, разбрасывая по гулким коридорам звон каблуков.
«Мартин, это что?!»
«Не знаю, но мне тоже не нравится».
Вик из субтильного городского ребенка превратился в долговязого подростка. На похудевшем, вытянувшемся лице особенно выделялся длинный нос и огромные, все больше белеющие глаза. Казалось, через несколько лет цвета в них вовсе не останется. Теперь он один заботился о доме, занимался огородом, а когда отец дважды уходил в запой — следил за свиньями. Животные раздражали, раздражали грязь и шум, но Вик не хотел, чтобы шума и грязи становилось больше.
Он больше не боялся драк и конфликтов. Драться честно он не видел смысла, он дрался для победы. Кто-то считал, что он дерется подло, а Вик считал, что если не он эту драку начал — а сам он драк почти никогда не начинал — то и незачем соблюдать какой-то там этикет. А если все-таки начинал — то уж конечно не просто так, а значит, этикет соблюдать тем более не стоило.
Недавно Вик начал не только делать работу по дому, но и помогать соседям — за деньги, но чаще за еду, он рубил дрова, полол огороды, мог починить крышу или забор. Ему нравилась тяжелая работа — она успокаивала. Она позволяла меньше зависеть от отца, от работы развивалась сила и выносливость. Вик давно не чувствовал себя беспомощным и слабым, и это было восхитительно.
Мартину недавно исполнилось двадцать. Светящаяся рыбка по-прежнему жила в его комнате. Полки, заполненные книгами, тянулись вдоль стен до самого камина. Мартин старался комнату не разглядывать — его раздражало, что в ней ничего не меняется без его участия. Если Вик терпеть не мог пыли и царапин, то Мартину их отсутствие казалось лишним напоминанием, что он лишь придуманный человек в нарисованной воображением комнате.
Когда ему было пятнадцать, он начал по-новому осознавать свое положение.
Может быть у них с Виком и будут женщины, когда он повзрослеет. Какое-то время, но перспектива нисколько его не привлекала. Мартин хотел бы иметь собственную семью, а не довольствоваться случайными связями.
Но семья будет у Вика. Он может позволить себе любить, выбирать профессию и идти своим путем.
Мартин желал ему только счастья, но все же в минуты тоски, по ночам, когда никто не мог услышать его мыслей, он думал о том, что, когда Вик устроит свою жизнь, он хотел бы умереть.
Может быть однажды он отопрет свою вторую дверь и узнает, как далеко может зайти в темноту и как долго там блуждать.
В конце концов, не дольше человеческой жизни. Однажды Вик умрет, и оба разума погаснут. И ему, Мартину, суждено умереть, не оставив ни следа. Ни фотографий, ни вещей. Ни детей, ни даже воспоминаний — это Вика будут помнить, и даже в те моменты, когда сознание будет занимать Мартин, он будет оставаться в людской памяти Виктором Редским.
Подобные мысли посещали его все чаще. Иногда по ночам он, не выдержав, выходил на кухню, варил кофе и до утра сидел с какой-нибудь книгой на чердаке. Он мог бы читать у себя, но ощущение реальности происходящего прогоняло тоску лучше домашнего уюта и привычной обстановки.
Но в конце концов он свыкся с этими мыслями, и они улеглись, перестали тревожить. Оставили отпечаток. Обещали вернуться. Поселили тоску в глазах, провели про длинным, каштановым волосам, оставив пару ранних серебристых волосков, и затаились.
Привычка пить кофе и читать на чердаке так и осталась с Мартином.
Три года назад он, выйдя во вторую дверь с кусочком мела решил отгородиться от клубящейся темноты еще одним способом. Теперь его встречал не непроглядный мрак. Он нарисовал несколько деревьев, несколько розовых кустов и деревянный настил. Выпустил несколько светлячков и шмелей, чтобы они танцевали вокруг цветов. Все это он наполнял жизнью постепенно, боясь надорваться как с домом. Сейчас цветы и шмели были настоящими, как и почти все деревья. Оставалось только одно с недорисованной кроной.
Когда Мари бесцеремонно вторглась в их жизнь, Вик с Ришей как раз репетировали очередную невероятно скучную пьесу со стерильным и до тошноты педагогичным сюжетом — молодой человек, поддавшийся на уговоры одноклассников, пристрастился к наркотикам и читал со сцены затянутые, невероятно нудные монологи о своей печальной судьбе. Риша играла его подругу, роль которой состояла в том, чтобы сомнамбулически бродить по сцене и стенать, заламывая руки. Несколько раз она ободряюще произносила: «Любовь все преодолеет», после чего продолжала заламывать руки.
Вообще-то главному герою по сюжету было семнадцать. Но так как мальчиков в секции было всего двое, играть приходилось Вику. Матвей все еще не запоминал тексты длиннее нескольких строчек, хотя благодаря стараниям Вика наконец-то стал переходить в следующий класс через год, как полагается, а не через два.
Первый монолог героя начинался неубедительным: «И пусть я выгляжу моложе…». Впрочем, возраст Вик и в жизни старательно скрывал, стараясь казаться старше.
Когда-то давно Мартин обещал, что Вик в двенадцать лет будет напоминать его самого в тот момент. Но он ошибся — мальчики различались, словно сеттер и белоснежный кот. Хотя в чертах их лица было много общего, у них была разная мимика, пластика, и мышление. Пять лет назад Мартин был худым и бледным, с совсем уж несуразно длинным носом и по-взрослому усталым взглядом. Вик в пятнадцать был широкоплечим, летом постоянно обгорал и смотрел ехидно, осознавая свое превосходство. Ему нравилось быть умным, сильным и хитрым. Ему нравилось быть умнее и хитрее, а значит, и сильнее других.
Сейчас Мартин был взрослым мужчиной, и Вик точно знал, что через пять лет он, Вик, будет выглядеть совсем по-другому. Как-то он в шутку спросил Мартина, может ли он по желанию отрастить себе бороду. Мартин, усмехнувшись, ответил, что это было бы некстати и ему пришлось бы придумывать себе бритву, а он не уверен, что у него получится.
Рише недавно исполнилось семнадцать. Из стеснительной девочки с мягкими чертами лица она превратилась в девушку с острым подбородком и грустными голубыми глазами. Она начала привлекать внимание, и тут репутация ее матери снова сыграла с ней злую шутку. Подначки и щипки доводили Ришу все же меньше, чем прямые предложения, и Вик старался как можно реже оставлять ее одну.
Серьезной угрозы он еще не представлял, но с ним все равно старались не связываться. К тому же где-то неподалеку от Вика часто находился Матвей, все больше напоминающий быка, флегматичного, но легко впадающего в разрушительную ярость. Яростью Вик с удовольствием пользовался, и если драка превращалась в расправу — отходил в сторону и наблюдал, улыбался и чувствовал себя совершенно счастливым.
И Вику с Ришей удавалось обманывать судьбу до тех пор, пока над залом не раздалось: «Шар-р-ман!»
У Мари был потрясающий голос — глубокое, мягкое, чуть хриплое сопрано. С таким голосом она могла бы просто зачитывать роль с листка, и ее слушали бы, замерев от восторга.
Риша смотрела на нее влюбленными глазами с первых секунд. Мари поднялась на сцену, гулко простучав каблуками, и подошла к Рише, стоявшей ближе всех к занавесу.
— Ты такое чудо, девочка. Настоящая нимфа, Офелия, — Мари прикоснулась к щеке Риши, поправила выбившуюся из косы серую прядь.
Потом устремила взгляд на Вика. Глаза у нее были невероятные, зеленые, как бутылочное стекло, в расчетливом обрамлении густых ресниц и черных стрелок.
— А ты…
Вик сидел на краю сцены. Он только что в очередной раз зачитал один из своих монологов и сумел это сделать почти не презирая себя. И менять позу он не собирался.
Мари опустилась на корточки рядом. В воздухе запахло чем-то сладко-пудровым.
— Такая прелесть. Маргарита Николаевна, на каких ролях вы гноите такой типаж? Такой злой… волосы и глаза совсем белые, что-то мистическое…
«Вик, я знаю, о чем ты думаешь, но не хами ей, пожалуйста — Риша расстроится», — попросил предусмотрительный Мартин.
— Руки, уважаемая, — просто сказал ей Вик, кончиками пальцев отодвигая от своего лица протянутую руку.
— Прелесть! И правда злой! — обрадовалась Мари, ничуть не смутившись. — Такой… холодный. Кай, Мальчик-Без-Сердца…
— Мария, может быть вы потом потрогаете наших актеров? Детям пора домой, — раздался раздраженный голос Маргариты Николаевны.
Слово «актеры» она произнесла со своим обычным сарказмом, но Вик впервые был ей за это благодарен.
— Кто автор этой пошлости, что дети тут играют? — не обратив внимания на ее пассаж, спросила Мари.
Маргарита Николаевна уставилась на нее с уже ничем не прикрытой ненавистью. «Наркотики или жизнь» были ее трудом, за который она даже получила грант на обустройство студии.
— Мы ее перепишем заново. Все эти монологи, эта девочка, которая как приведение тут стенает — это же вообще никуда не годится! Нам нужна глубина сюжета, трагедия…
— По-вашему ребенок, севший на наркотики — не трагедия?! — прошипела женщина, подходя к краю сцены.
Мари все еще стояла на коленях рядом с Виком, и он кончиками пальцев чувствовал скользкое и холодное прикосновение бархата ее юбки. Она тоскливо посмотрела на Маргариту Николаевну. Поправила волосы. И улыбнулась.
— Нет, Маргарита Николаевна, это не трагедия, потому что вы не показываете зависимость. Здесь нет борьбы, нет безумия, динамики, драмы — ребенок просто повторяет подслушанные за взрослыми морали. И да будет вам известно, кокаин не вкалывают в вены и никто, никогда ничего не колет инсулиновым шприцом — у него тонкая игла, и он выпускает пену. Поэтому эту глупость о том, как он крал шприцы у матери, больной диабетом, точно нужно убрать. Над вами просто посмеются.
Риша слушала Мари, замерев от восторга. Годы ее стараний и преданной любви к театру наконец-то вознаграждались. Мари не назвала ее бездарью, она сказала, что из нее получится Офелия. Она принесла свежий взгляд на заученный, расписанный порядок.
Вик восторга ее не разделял. Мари не просто его раздражала — он безошибочно чувствовал в этом бархате, самоуверенности и пудровых духах липкую фальшь. Она вызывала у него брезгливое омерзение, и дело было вовсе не в подростковой ершистости — Мартин чувствовал то же самое.
Но сделать они пока ничего не могли, а вскоре им даже пришлось встать на сторону Мари.
Вечером Вик ужинал у Ришиных родителей. Отец уехал в город двое суток назад, и Вика такой порядок полностью устраивал. Если бы отец там без вести пропал — Вик был бы только счастлив. Он давно научился сам себя кормить, делать запасы на зиму и не позволять дому ветшать. Отец только мешал ему бесконечными пьяными выходками, запоями и конфликтами с покупателями из-за поднятых цен на самогон.
Вячеслав Геннадьевич симпатизировал Вику все откровеннее.
Женя уехал учиться в город сразу после того, как Сава попал в тюрьму, и родных не навещал. Риша, которую стало некому пугать дома, стала гораздо спокойнее.
За столом она без остановки рассказывала о сегодняшнем знакомстве. Вик только досадливо морщился — он видел, что Ришин отец все больше мрачнеет, и тема ему неприятна. Вик пытался ее сменить, но Риша не замечала его попыток, и упорно продолжала говорить о театре, о Мари и о своих будущих ролях.
— Ты бы чем дурью разной маяться, лучше бы за учебой следила. Скоро аттестат получать, и что дальше думаешь делать?! — не выдержал Вячеслав Геннадьевич.
— Поеду в город… поступлю в театральное училище… — прошептала она, на глазах превращаясь в испуганного ребенка.
— В театральное? Правда? Тебе мало того, что про тебя в деревне говорят?! Скажи спасибо что этот вот нашелся, который все это не слушает! — Вячеслав Геннадьевич бесцеремонно ткнул пальцем в Вика, не отрывая от дочери налитого кровью взгляда.
«Ах ты старый сводник!» — возмущенно выдохнул Мартин.
Причина многолетнего расположения стала ясна в один миг — он просто ждал, что Вик добьется чего-то в жизни и возьмет замуж его дочь. С ее дурной репутацией и дурными мечтами о театре.
Риша переводила беспомощный взгляд с отца на Вика, пока, в конце концов, не опустила глаза, не выдержав поединка.
— Мне говорили о твоих успехах. Маргарита Николаевна сказала, что у тебя нет ничего, чтобы быть успешной на сцене — ни внешности, ни голоса, ни таланта. Что ты собралась делать, когда тебя вышибут из училища? — безжалостно закончил разговор Вячеслав Геннадьевич.
«Мартин, ты знаешь, как сильно я это все ненавижу?»
«Что поделать, искусство требует жертв» — тяжело вздохнул Мартин.
Что он мог сказать? Заступиться, сказать, что у нее на самом деле есть талант, а Маргарита Николаевна — деревенская тетка, погрязшая в ханжестве и чопорности? Здесь слово подростка не стоило бы ничего, и для Риши — тоже.
Он снова не мог ее защитить.
После ужина он не пошел домой. Его больше не провожали — сначала он сам стал отказываться, потом этот вопрос просто перестали задавать.
Риша сидела за домом, под старой яблоней. На ее плечах лежали листья, серые в вечерних сумерках.
— Риш, ты зря слушаешь его, — сказал Вик, садясь рядом.
Земля была холодной.
— А по-моему, все правильно… взрослые же всегда все лучше знают, — вздохнула она.
— Что они знают, Риш? Что вообще ты от них хорошего видела или слышала? — огрызнулся Вик.
Разговор оставил тягостный осадок. Ему было противно от того, что Вячеслав Геннадьевич сказал дочери. Противно от того, что он сказал о нем. Противно, что он сам не смог ничего возразить.
— Мари сказала, что я смогу играть Офелию, — возразила Риша.
— Я тоже могу сказать, что ты можешь играть Офелию. Ты можешь играть Джульетту, леди Макбет, а если нужно — Титанию, потому что ты талантливая и можешь примерять разные образы. И поверь, я искренне так считаю. А теперь не плачь. Мне не нравится Мари, но, кажется, у нас с тобой скоро будет новая история и новые роли. Я этому рад бесконечно, потому что «Пожирающая меня изнутри белоснежная смерть, которую я сам впустил в свои вены вопреки воле родителей и наставлениям моих мудрых учителей» вызывает у меня тошноту каждый раз, когда я это произношу, — улыбнулся Вик.
— Да, ты прав… Что она обещала?.. Драму и настоящие чувства? — Риша слабо улыбнулась, вытирая слезы рукавом.
— Как-то так, я не слушал — духи ее душили, — проворчал он, привычно обнимая ее за плечи.
…
Шел четвертый день, как отца не было дома. От Леры пришло письмо, полное беспомощной тоски — мать больна и лежит в больнице. За ними с Оксаной следит ее подруга, она ничего не говорит, но Лера видела, как однажды вечером она ушла в любимом мамином платье. Она поняла, что это значит — подруга не верит, что мать вернется.
Вик начал всерьез подозревать, что отец поехал к бывшей жене. Он даже успел удивиться такому благородству, но тем вечером отцовский друг Мит пришел требовать денег — Анатолий уехал в город, заняв у него какую-то сумму, да там и пропал.
«Значит, он поехал не к матери», — безо всякого, впрочем, разочарования подумал Вик.
— Денег не будет. Отец приедет и сам с вами рассчитается. А сейчас — уходите, — твердо сказал он, стоя в калитке.
— Я знаю, где у твоего папки деньги лежат, пусти, я сам заберу, сколько он мне должен, — попытался он оттолкнуть Вика.
— Я сказал — проваливайте, — спокойно ответил он, отходя в сторону.
— Так-то, — предпочел не заметить его слов Мит, заходя во двор.
Вик только пожал плечами и запер за ним калитку. Пошел на другую сторону участка, не сказав ни слова. Спустя несколько секунд раздалось поочередно два щелчка. Мит успел обернуться, и даже собрался кричать — впрочем, это не имело уже никакого значения.
Боцман и Тень были уже не молоды. Жизнь на цепи погасила их бешеную злость, а заступничество Вика, который всегда вовремя их кормил сделало их куда лояльнее к чужакам. Но годы побоев, голода и унижений взметнулись кипящей, ядовитой ненавистью, стоило спустить их с цепи.
Отпустив собак, Вик не стал наблюдать за происходящим, а, забравшись на крышу будки перелез через забор и запер калитку снаружи. Он улыбался — собутыльник отца с мутными глазами и крысиными повадками давно вызывал у него глухое презрение.
Мартин молчал. Ему была понятна эта жестокость, и тревоги она не вызывала. Им обоим приходилось защищать себя всеми доступными способами. К тому же, и Мартин, и Вик точно знали, что если бы Мит забрал деньги, отец бы обвинил в этом сына. А ночевать несколько дней в лесу им обоим не хотелось.
Спустя пару минут Вик услышал грохот. Кажется, Мит смог перелезть через забор и броситься бежать. Вик торопливо отпер калитку и зашипел от злости — аккуратно перекопанные грядки были растоптаны вместе с несколькими кустами и высаженными цветами.
— Ах ты пропитая, старая паскуда!
«Вик, это лишнее!» — попытался остановить его Мартин, но было поздно.
— Взять! — приказал он, отходя от открытой калитки.
Собаки метнулись мимо него на улицу, оставив глубокие борозды на земле.
«Не стоило этого делать. К тому же собаки могут не вернуться», — осуждающе сказал ему Мартин.
— Пусть только этот ублюдок больше здесь не появляется, а собаки… что-то мне подсказывает, что они вернутся.
Собаки и правда вернулись к вечеру — грязные, у Тени было порвано ухо, а у Боцмана — морда. Вик только вздохнул, посадил их на цепь и долго отмывал водой из колонки. К тому времени в доме наконец-то появился нормальный водопровод, и колонка была почти забыта.
— Мартин, слушай, порез плохо выглядит. Я надеюсь, его не ножом полоснули?
«Нет, больше похоже, что он подрался с кем-то, смотри, края рваные».
— Может зашить?..
«Он от боли с ума сойдет, к тому же боюсь, что не смогу сделать это аккуратно и быстро. Залей перекисью, сверху мазь с антибиотиком — я в холодильнике оставил. Я потом заклею, чтобы он не разлизал».
Они еще несколько раз выбирались в город с Ришиным отцом, и оказавшись там снова, Мартин тут же нашел аптеку и купил лекарства по заранее заготовленному списку. Источником его знаний был двухтомный «Справочник врача», найденный среди книг на списание в библиотеке. Половину Мартин не понял без дополнительной литературы, которую ему было взять неоткуда, вторую половину понял очень поверхностно. Но и этого хватило, чтобы понять, что у него есть любовь и кроме моря, которое он никогда не видел. Медицина привлекала его, как Вика — математика. Если в математике Вик обретал власть над миром, умещая его в числа и значения, то Мартин понял, что может обрести власть над несчастьями, вступив в схватку со смертью.
Впрочем, мечта о медицинской карьере должна была так и остаться несбыточной. Даже если бы они поделили свое время, как Вик предлагал — ему бы не хватило половины жизни. К тому же Мартин не хотел соглашаться и красть у друга время, хотя сам признавался себе в том, что искушение каждый раз все труднее преодолевать.
До вечера Вик провозился с огородом, восстанавливая грядки. Мартин сменил его через три часа, покормил свиней и собак, проверил кур и, наконец добравшись до постели мгновенно уснул, успев только открыть окно — в доме было душно.
Его разбудил собачий вой. В окне что-то дрожало неверным, качающимся светом.
— Опять?! — успел выдохнуть Мартин, выбегая во двор через окно.
Горела крыша курятника. На самом краю он увидел кусок кирпича, обмотанный промасленной тряпкой.
— Серьезно?! — крикнул он через забор.
Мелкая, мелочная месть подростку, которого не удалось обокрасть показалась Мартину верхом бесчестия даже для Мита. Бросаясь к колонке за водой, он успел распахнуть калитку и отстегнуть собак.
«Не стоило этого делать, Мартин», — не удержался от подначки Вик.
— Как-нибудь переживу, — прошипел в ответ Мартин, заливая крышу водой.
В зале было душно. Никакого красного, бархатного занавеса, так очаровавшего Ришу когда-то у них не было, только темно-серая полупрозрачная завесь. И много, много пыли.
Несколько человек сидели вокруг сцены на деревянных стульях. Вик с Ришей сидели рядом, чуть дальше остальных. Ближе всего сидела Рита. Впрочем, она недавно завела себе дурную привычку требовать, чтобы ее звали Марго. Рита не отличалась красотой или талантом, зато была обладательницей на редкость гадкого характера и копны черных волос, которые она каждый день завивала в тугие, глянцевые кудри. Семнадцатилетняя Рита была «примой» их театра. Впрочем, нигде, кроме театра, она не блистала.
Вик прекрасно знал, что за скандал состоялся, когда ее застигли с одним из старшеклассников в пустом спортивном зале. Еще Вик слышал, как учитель математики, тот самый, с грустными глазами, орал на нее, стуча мелом по доске. Мел крошился, оставляя белоснежные пятна на черном грифеле, но он, казалось, этого не замечал. И Вик, и Мартин были крайне удивлены — до этого дня они вообще не подозревали, что он способен издавать звуки громче своего обычного полушепота.
Мари лежала на краю сцены и курила в потолок. Вик смотрел на нее с плохо скрываемым раздражением. В ее позе было слишком много манерности. Малахитовый мундштук казался ему нелепым, а вот почему вместо длинной сигареты в мундштуке короткая самокрутка, он догадывался очень хорошо. Он даже знал в лесу поляну, где росла конопля. Судя по тому, что ее не обирали налысо — ее нашел только он.
— В общем, я переписала вашу пьесу, — мягко сказала она, не глядя в зал.
Видимо, пауза предназначалась для восхищенных вздохов.
Риша сидела выпрямившись и наблюдала за Мари полными восторга глазами.
— Непедагогично себя ведете, уважаемая, — мрачно сказал Вик, которого Ришин восторг все больше раздражал.
К тому же у него начинала болеть голова.
— Что?.. — рассеянно переспросила она, по-прежнему не оборачиваясь.
Вик чувствовал на себе неодобрительные взгляды. Мари нравилась всем, кроме него.
— Голова болит. Потушили бы косяк, а?
— А ты и правда злой… уважаемый, — обиженно вздохнула Мари.
Но самокрутку все-таки потушила и даже села на край сцены. Обвела присутствующих мутным взглядом.
— Значит, так. Я прочитала тот ужас, что вы тут раньше играли, и он совершенно невыносим. Да, может быть это педагогично, но мы же здесь собрались, чтобы творить высокое искусство, не так ли?
«Не-так-ли». Она произнесла это как-то по особенному, одним словом, будто перекатила на языке и потом проглотила.
«Мартин, она тебе нравится?» — вдруг спросил Вик.
«Ты же знаешь, что нет», — отозвался он.
«Нет, в смысле… ну как женщина».
«Вик, ты же знаешь, что я стараюсь… не думать о женщинах», — осуждающе ответил Мартин.
«Да, но…»
«Нет, она мне не нравится. Ни как женщина, ни как человек», — вздохнул он.
Пока Мартин пребывал в меланхолии, а Вик размышлял о том, каким вообще мужчинам может нравиться вся эта бархатно-блондинистая липкость, Мари томным голосом продолжала:
— В общем, Виктору мы оставим его роль. Но я не вижу смысла делать героя старше. Я так понимаю, Маргарита Николаевна пыталась таким образом оправдать любовные отношения между персонажами. Но мы с вами люди искусства, а значит, должны быть выше всего этого ханжества. Все герои будут вашими ровесниками, нам с вами предстоит жить на сцене… Хорошо, что ты выглядишь старше своих лет… скажи мне, мальчик ты бывал… влюблен?
«Не-так-ли». «Влюб-лен». Словно плеснул камень, брошенный в воду. Вик поморщился. Десять пар глаз уставились на него с хищным интересом. Риша подвинулась чуть ближе, словно хотела его от чего-то защитить.
Вик уже открыл рот, чтобы сказать Мари, что это не ее дело, но услышал досадливое фырканье.
— Да что вы его спрашиваете? У него ведущие роли только потому, что он единственный мальчик в студии. Этот не считается, он у нас вот навроде пня, — процедила Рита, смерив Вика презрительным взглядом и ткнув пальцем в Матвея.
Пара девушек угодливо захихикали. Вик закатил глаза.
— Зато ты много знаешь о любви, милая. Ты столько знаешь о любви, что половина школы вообще узнали о ней благодаря тебе.
«Вик, девочкам хамить некрасиво», — раздался голос Мартина, впрочем, Вик явственно слышал в нем сарказм.
«Ой, что же я делаю».
Мари расстроенно всплеснула руками.
— Котенок, как можно быть таким циником? О, как тяжело. Ладно. В общем, наша пьеса будет не о зависимости, она будет о любви. О том, что любо-о-овь… — Мари хлопнула в ладоши. — Побеждает зависимость.
Она встала на край сцены и сделала по ее краю несколько уверенных шагов.
— Какая мотивация была у твоего героя, Виктор?
— Он подался на уговоры. «На слабо», — скучая ответил Вик.
— А как ты думаешь, почему сюжетно дела обстоят именно так? Зачем сюжету нужен такой герой?
— Чтобы он мог бубнить свои морали, — пожал плечами Вик. — К тому же… он слаб. Таким персонажем легко управлять, мы двигаем его по сюжету без всякого сопротивления.
— Что ты хочешь сказать?..
— Что разные прочтения есть у Гамлета. У того, кого я играю не то, что прочтений — у него даже имени нет. Нет, серьезно, у нас главного героя зовут «Н», его девушку — «Л», а мудрую наставницу, которая э-э-э… помогала мальчику звали «В». Если кто — то не понял — это Надежда, Любовь и Вера, по-моему, метафора дрянь.
— Отлично. А твоя героиня, Ира, какая у нее мотивация? — обратилась она к Рише.
— Она… ну… она просто его любит. Ну… потому что, нас поставили перед фактом. И ее роль заключается в том, чтобы страдать от того, что он себя убивает… и ничего не делать, да она и не может — у нее ведь нет характера…
— Замечательно. Ладно, Рита, а твоя «Мудрая наставница В» зачем нужна сюжету?
— Она наставляет героя на истинный путь, помогая бороться с пагубной зависимостью, — заученно ответила Рита.
— А «пагубной» это как? — не удержавшись, спросил Вик.
— Заткнись, — попросила его Рита.
«Кто-то, я вижу, не в духе».
«Это от травы, ее духов и ее „влюб-лен“. Нет, ну ты слышал?!»
«Слышал», — вздохнул Мартин, рассеянно протягивая ладонь подплывшему Оресту.
Рыбка привычно скользнула вокруг его пальцев, сделала несколько кругов вокруг запястья, словно обвязав его холодной, светящейся лентой, и взвилась под потолок.
— Не ссорьтесь, котяточки. Если мы все не будем дружить, я могу дать вам какую-нибудь плоскую пьеску, отчитаться и уехать в следующую деревню.
Вик в этом здорово сомневался. Он догадывался, что выбор Мари был обоснован относительной близостью города и благоустроенностью деревни, куда даже приезжали на фотосессии и провести выходные подальше от привычных урбанистических пейзажей жители соседних городов. Вслух он говорить ничего не стал.
— Значит так, у нас тут гораздо больше ролей. Мы не будем называть героев «Эн», «Эл», и даже «Цэ». Но и делать своих персонажей Колями, Васями и Наташами мне тоже не хочется. Поэтому… у героев будут прозвища. Их я предлагаю вам выбрать самим, до завтрашнего вечера. Далее… Я раздам вам текст пьесы, отметив в афише ваши роли…
— Вы раздадите нам пьесы… без имен? — удивилась Рита.
— Справедливый вопрос. Пока что я подготовила распечатки со старыми именами, а новые персонажи по традиции названы произвольными буквами, без метафор. Их не так много, я думаю, вы разберетесь. Теперь… Со следующей репетиции мы не будем обращаться к друг другу своими именами. Вы будете своими персонажами. Вы будете не просто так называться, вы будете вести себя так. Вы будете ими. Выходя за двери зала, вы будете снова становиться собой. Все ясно?
Несколько человек кивнули, остальные пробормотали что-то утвердительное.
— А как вас будут звать? — неожиданно спросила Риша.
— Меня? — улыбнулась Мари. — Меня будут звать де Мертей.
«Ну потрясающе, просто прекрасно», — скучающим голосом отозвался Мартин.
«Что?..»
«Не обращай внимания, это я так».
Ему не понравился выбор прозвища. Не понравилось то, что Мари выбрала неясный, как она думала, для детей образ. Словно она скрыла лицо за прозрачной маской, рассчитывая, что никто не заметит.
Мари чем-то его тревожила. И если Вика раздражала ее манерность, и он неосознанно ревновал Ришу, то Мартин чувствовал в ней реальную угрозу.
У нее были странные глаза. Неподходящие к ее поведению. За томным, липким и выверенным, в этой зелени таилось что-то колючее и ледяное.
«Значит, де Мертей? Мария де Мертей, любишь оксюмороны?.. Пусть так», — рассеянно подумал Мартин, проводя рукой по косяку.
…
Вик с Ришей решили читать пьесу вместе. Они расположились около небольшого лесного озера. Мартин посоветовал развести костер — вечерело, а осень уже расплескала в воздухе свою прохладу.
Теперь огонь весело потрескивал на сухих ветках, вокруг них был осенний лес, перемешавший золото, алые вспышки на кронах и наполняющееся синими сумерками небо.
Вик держал в руках распечатку, и ему почему-то хотелось бросить ее в огонь. Не от тревожных предчувствий. Просто был костер на берегу озера, Риша, положившая голову ему на плечо и растирающая замерзшие руки в его перчатках, и Мартин, сидящий на краю проема и смотрящий в огонь.
Все было как надо. Правильно. Наверное, в этот момент он был по-настоящему счастлив.
— Открывай давай! — поторопила Риша.
Он, вздрогнув, нехотя перевернул первую, чистую страницу.
На второй странице посередине было единственное слово, напечатанное крупными буквами посреди страницы.
«Дожди».
— Что, «Наркотики или жизнь» в прошлом? Отлично, — усмехнулся Вик.
— Не ерничай, — серьезно сказала Риша и сама перелистнула следующую страницу.
— Монолог?! Серьезно?! — возмущенно выдохнул Вик, уставившись на страницу.
«Ах, до чего свежая аналогия, бесподобно», — раздался скучающий голос Мартина.
— Быть… или не быть, вот в чем вопрос. Мы задаем его себе каждый день. Закрывая ночью глаза мы погружаемся в темноту и перестаем «быть»… О, я знаю, кто бы с этим поспорил… А каждое утро, проснувшись, мы принимаем решение… продолжать. Или нет? Уснуть, забыться… однажды это манит каждого из нас. Мы все носим в сердце свою маленькую смерть, и иногда, прежде чем открыть глаза, мечтаем выпустить ее наружу… Риш, Маргарита Николаевна заставит Мари сожрать все экземпляры, а потом задушит ее нитками, которыми они были сшиты.
— А вот и нет. Я разговаривала с Мари. Она — волонтер. К тому же она пишет о нашей школе, и директор уже получил деньги на покупку какой-то мебели… Она говорит, что она хочет показать по-настоящему авангардное искусство, и считает, что чистые типажи есть только вдали от городских условностей. Я читаю, что она пишет в журнал, — похвасталась Риша.
— Замечательно. Авангардное искусство и прочие, мать их, перформансы, — проворчал Вик, опуская глаза к тексту.
Герой дочитал монолог, упал на колени и начал кричать что-то о своей вине. Когда он закончил и с трудом поднялся на ноги «два Тени тащат его в темноту». Тени, забравшие героя, станцевали короткий вальс.
Следующей на сцене появилась девушка в сером платье.
— Спорим — Офелия?
— Ну Вик…
— Ладно, прости. «Меня зовут Л, и я верю, что любовь все преодолеет»… Звучит, как признание в клубе анонимных алкоголиков…
— Вик, хватит издеваться! А ну отдай сюда! — возмущенно воскликнула Риша, забирая распечатку.
«Мартин, почитай с ней пьесу? Я не могу сдержаться, это слишком смешно, но не хочу Ришу обижать», — взмолился Вик.
Пожав плечами, Мартин шагнул в проем.
— Ладно, не обижайся. Прости, я просто нервничаю. Давай мне текст, — как можно мягче попросил он, забирая у нее листы и тут же кладя их себе на колени.
Потом он снял с нее перчатки, сжал ее руки в своих ладонях и осторожно подышал на ледяные пальцы. Почувствовав, как они потеплели, он вернул обе перчатки на место и снова взял в руки распечатку.
Пробежался глазами по пьесе и понял, что ему тоже хочется ерничать. Перелистнул несколько страниц.
И понял, что желание пропало, будто его сдул ледяной ветер.
— Голос за сценой — в… темноту. «Встать, суд идет… мы сегодня судим… Ложную Надежду… убедившую Н и Л, что любовь все преодолеет… Любовь не преодолеет ничего, ни зависимости, ни жестокости, ни смерти… Она позволила этому мальчику увериться в том, что он… Бог. И будет так, ведь давно Бог умер… и когда мы наконец-то…»
«Мартин… может лучше бы мы продолжали читать морали о вреде наркотиков?»
— И если я — Бог, на земле никто не будет святым… Привкус горелых строк зиме добавляет дым… Горят мосты и сердца — Я! Себе и икона, и гимн! Но за миг до конца я хочу быть святым… А вот это…
— И если ты — Бог, то я не хочу быть святой… — прочитала Риша. — Вик, мне кажется или Мари слегка увлеклась?
Мартин молчал. Он перелистывал страницы, быстро читая текст наискосок.
Главному герою было пятнадцать. Наркотики он начал принимать, решив, что либо он отличается от остальных, и ему можно все, либо жить ему незачем. Наркотики пробудили в нем темные стороны, его девушка, не выдержав такого жестокого разочарования в первой любви покончила с собой, и дальше участвовала в действии в виде призрака, старающегося воззвать к спящей совести персонажа.
В конце пьесы герой лежал на сцене, не то мертвый, не то полностью опустошенный, и голос за сценой читал монолог, названный «молитвой мертвому Богу».
Одновременно действию некие «Тени» ведут суд над «Ложной Надеждой», названной в пьесе «Эспуар».
«Видимо для того, чтобы избежать ассоциаций женским именем. Впрочем, она не забывает по тексту напоминать, что этот персонаж — именно надежда. И именно ложная… Что странно, ведь имя ее означает просто надежду», — рассеянно подумал Мартин.
Эспуар говорила голосом девушки главного героя, но всегда стояла к залу спиной и была укрыта плащом с капюшоном. Она доказывала, что не погубила ни девушку, ни ее горе-возлюбленного, а вывела их к свету из тьмы заблуждений. От высокопарных метафор Мартина начинало мутить. В конце пьесы объяснилось имя этого персонажа — Тени ее оправдали, признав, что надежда была не ложной. Через текст проходила сквозная метафора о дожде, которым небо оплакивает людские грехи.
— Риш, если честно… Мне кажется, что Мари не очень понимает, что такое постановка пьесы в школе, — осторожно сказал он.
Ему не хотелось, чтобы она в этом участвовала. Не хотелось, чтобы участвовал Вик. Пока он разыгрывал перед пустым залом неубедительно кающегося наркомана, это было простой игрой. Но сейчас, когда им предлагали участвовать в каком-то перформансе о смерти, ницшеанских идеях, зависимостях и самоубийстве, Мартин больше всего хотел бы, чтобы они втроем отказались от участия. Потому что есть грани, которые незачем переходить тем, кто за них даже не заглядывал.
— Я тоже… тоже так думаю, — неожиданно согласилась она.
Риша давно мечтала о серьезной роли. О настоящем искусстве. Она хорошо понимала, что играть не то утонувшую, не то утопленную Офелию, заколовшуюся кинжалом Джульетту или задушенную Дездемону — необходимая часть. Риша, в отличие от Риты, серьезно увлекалась театром, и с классическими пьесами была уже хорошо знакома. Вера, тайком от ее отца, выписывала для нее журналы о театре, которые числились как «Пособия для школьной студии». И она хорошо видела разницу между самоубийством Джульетты и этой декадентской мутью.
— Слушай, Риш, давай… давай откажемся. Пока не поздно, — неожиданно для самого себя попросил Мартин. — Я чувствую, что у этой истории есть… власть. Несмотря на то, что в ней много излишне пафосных оборотов и ненужных метафор.
— Я тоже чувствую… но Вик, я не могу отказаться. К тому же, — вдруг улыбнулась Риша, — это неважно. В конце концов эту… Эспуар, и пока неназванную девушку будет играть Рита, а у меня будет роль на несколько слов, может быть одна из Теней… А тебе, мне кажется, ничего не страшно, тебя с пути никто не собьет.
Мартин был в этом не уверен. Сам он прекрасно осознавал, что при виде жестокости и несправедливости теряет над собой контроль и испытывает совсем не добрые чувства. Вик же казался ему впечатлительным. И, кажется, его было легко разочаровать, а проверять, во что выльется разочарование в мире и его фантазии о холодном мире без любви, Мартину совсем не хотелось.
Впрочем, должно было произойти явно что-то более серьезное, чем постановка пьесы, даже такой тяжелой.
Но дурное предчувствие, из тех, которым Мартин привык доверять, его не покидало. Он протянул руку к Ришиной распечатке и открыл страницу с афишей.
Напротив «Л» вызывающе краснело выведенное изящным почерком имя «Ирина».
Посмотрев Рише в глаза, он понял, что все безнадежно. Она не сможет отказаться от своей первой в жизни серьезной роли.
…
— Слушай, Мартин, какое должно быть прозвище у героя? — спросил Вик вечером.
Спать не хотелось. От чего-то, может быть от прочитанной пьесы, в которой ему предстояло играть, может от тревоги Мартина, а может от чего-то еще, его мучила тошнотворная тоска. Мартин, попытавшись понять причины, быстро сдался, предложил выбраться на крышу через чердак.
Вик лежал на спине и смотрел в небо. Небо напоминало ему темноту в его детстве — непроглядная чернота, в которой кто-то зажег белоснежные огоньки.
«Я не знаю. Слушай, Вик, мне вообще вся эта затея не нравится, лучше бы мы все-таки играли в детских сказках, это хотя бы просто было полчаса позора… Но раз Мари хочет играть так… назовись Виконтом».
— Что?..
«Она выбрала себе образ маркизы де Мертей — персонажа романа Шодерло де Лакло „Опасные связи“. Ее…антагонистом был виконт де Вальмон. Вообще-то он был ее другом, но в конце у них возникли… разногласия».
— Я не помню, чтобы мы читали такой роман.
«Я его читал один. Тебе было бы не интересно, он в письмах, и про интриги на тему отношений. Он валялся в коробке на списание у Веры».
— Виконт… Ну что же, мне нравится, и сокращается до «Вик», — улыбнулся он.
Мартин хмыкнул и замолчал. Его не успокаивало черное осеннее небо, его не успокаивали все разумные, весомые доводы.
Кажется, сегодня его ждала еще одна ночь на чердаке.
В пятнадцать лет рано было начинать играть в такие игры. Рано было играть наркомана с комплексом Бога в «Дождях». Мартину казалось странным, что Мари не выбрала для своего диплома что-то менее циничное, что-то педагогичное и позитивное, чтобы встретить одобрение широкой общественности.
Кажется, она ставила какой-то эксперимент, причем с чьего-то согласия и при чьей-то поддержке. Играла в свою игру, и Мартин понятия не имел, какие правила у этой игры.
Сегодня Мари, видимо поддавшись осенней меланхолии, оделась в серое. Даже волосы завязала широкой серой лентой. Но перчатки так и не сняла, только сменила на более короткие.
Она сидела на краю сцены. Увидев, что подопечные начали собираться, приветливо помахала рукой, приглашая подойти ближе.
— Прежде всего, мы должны снова познакомиться. На прошлой встрече мы договорились, что вы…
— Почему?! — Рита осталась стоять.
Она зашла позже остальных, и Вик видел, как дрожат от бешенства ее пальцы. Он сидел, подогнув под себя ногу, чтобы в случае, если она бросится на Ришу, успеть встать и удержать ее. Риша явно боялась этого скандала, и по испуганному вздоху за спиной он догадался, что она не ожидала, что он начнется так рано.
— Потому что я проводила прослушивание и пришла к выводу о способностях каждого из вас, — невозмутимо ответила Мари.
Ее явно не напугала взбешенная капризная школьница. Но Рита пережила бы это, если бы не видела проблему куда более страшную и унизительную для себя — Мари было смешно. Она почти не пыталась этого скрывать, и уголки ее губ в бордовой помаде то и дело подрагивали, распуская едва заметные лучики морщинок.
— В моей роли слов меньше, чем в его, — она обвинительно ткнула распечаткой в Матвея, хранившего обычную невозмутимость.
— Потому что он просто не талантливый ребенок, но усердный и спокойный. А ты переигрываешь, и дать тебе роль все равно, что вручить микрофон вокалисту, который безбожно фальшивит.
— Но вы ведь отдали главную роль этому! Потому что у него есть…
— Талант? Мозги? — перебил ее Вик, которому надоело слушать, как Рита пытается вернуться на привычное место любимицы руководителя театра. — Мы все в курсе, почему для тебя это так важно, милая. Потому что ты можешь покрывать свои выходки якобы творческой натурой.
На секунду Вику даже стало жаль Риту — она не могла даже дождаться, пока Мари уедет, чтобы все стало по-старому. Это был последний школьный год Риты, а после ее жизнь вряд ли будет связана с искусством. И вряд ли ее станут хвалить за откровенно плохую игру, как это было раньше. Мари забрала у Риты последний шанс блистать ярче других.
— Характер, — высказала свою точку зрения Мари. — Кому не нравятся роли — я не держу, и решений не меняю. Можете измениться вы — тогда я подберу для вас что-то иное. Если нет, то я ничем не могу помочь. Ты остаешься?
— Да, — с ненавистью выплюнула Рита, садясь на пол.
— Отлично. Тогда начнем с тебя. Как тебя зовут?
— Китти.
— Вот как? Что же, хорошо. Китти. А ты? — обратилась она к Матвею.
Вик поднял глаза. Ему было интересно, что же он придумает. Он ждал чего-то простого, сурового, и…
— Февраль, — неожиданно сказал он.
— Февраль? — удивилась Мари. — Почему?
Матвей пожал плечами и сложил руки на груди. Она не стала настаивать.
Третьей была девушка по имени Даша. Ей было пятнадцать, и она была похожа на птичку — маленькая, худая и суетливая.
— Лета.
— Хорошо…
Мрачная девушка, всегда носившая черное, назвалась Сворой. Альбина, полная, с толстыми русыми косами и веснушками назвалась Торой.
— Теперь вы. Как тебя зовут? — спросила она у Вика.
— Виконтом, маркиза.
— Значит, ты не только злой, но еще и читаешь неподходящие по возрасту книги? — в голосе Мари отчетливо слышалось неодобрение. Почти обида.
Он пожал плечами, улыбнувшись. Взрослых он очень давно не боялся, ровно, как и их неодобрения.
— А ты?..
Риша назвалась Офелией, как Вик и ожидал. Он видел это имя написанным на ее запястье. Ему не понравилась надпись — она черной ручкой вывела жирными буквами «Offелия».
— Прекрасно. Вот мы и познакомились. К следующей встрече я внесу ваши имена в афишу и текст. Теперь… давайте обсудим пьесу. Все прочитали?
— Я прочитала, — сказала девушка, которая сейчас звалась Летой. — Так нельзя.
— Почему?
Вик смотрел не на Мари, иронично вскинувшую бровь, он внимательно наблюдал за Летой. Она была непохожа на себя — бледная и сосредоточенная, постоянно касалась четвертой пуговицы на блузке.
«У нее там крест», — подсказал проницательный Мартин.
Его подозрения оправдались следующей репликой:
— Ересь… Она темная, злая, понимаете? Нельзя играть с темнотой, темнота этого не прощает!
«Умная девочка», — усмехнулся Мартин.
— Эта пьеса — о любви. О месте человека в жизни, и о том, что никто не Бог, кроме самого Бога, — неожиданно мягко ответила Мари.
Вик ждал, что она и Лете предложит уйти, если ей что-то не нравится. Но у Мари не было цели таким образом утвердить свой авторитет.
Лета молчала. Посчитав вопрос исчерпанным, Мари обратилась к остальным:
— Отлично. У кого еще есть вопросы по тексту?
— У меня есть. Вы приехали в деревенскую школу, и в студии, где самому старшему человеку семнадцать, называетесь де Мертей и ставите вот это. Вы уверены, что правильно определили место для воплощения амбиций? — сквозь зубы процедил Вик.
Мари смотрела на него в упор. В ее зеленых глазах все больше просыпалось что-то злое и колючее. Расправляло свои иглы. Щерилось, чтобы под конец подернуться обычной томной дымкой.
— Потому что я считаю, что те, кто не видел темноты убедительно сыграют…
— Вы ошиблись. Это деревня. Здесь все не так, как описывают в пасторальных романах. Мой отец разводит свиней, и я видел их на всех этапах, от зачатия до кучи потрохов на снегу. Вы правда рассчитывали найти здесь милых, неразвращенных детей?
Он видел, что Мари растеряна. С немалым удивлением для себя он заметил, что Рита, которую теперь следовало называть Китти, смотрит на него с одобрением.
«А ты как хотел. Вы теперь союзники. Только не увлекайся, я чувствую, что кое-кому не нравится твое выступление».
«Черт, я совсем забыл…»
Риша и правда выглядела обиженной. Вик поморщился — ему не хотелось расстраивать подругу, он просто ничего не мог поделать со своим стремительно портящимся характером.
— Я уже нашла, что хотела, — со странной улыбкой ответила Мари, скользнув взглядом по Ришиному лицу.
«Ты видел, как она на нее посмотрела?» — прошептал Вик Мартину.
«Да».
— А теперь, если ни у кого не осталось вопросов… кто умеет танцевать? — спросила Мари, хлопнув в ладоши.
— Танцевать? Зачем нам танцевать? — спросила Свора.
— Во-первых, потому что это есть в сценарии. Во-вторых, потому что вы должны уметь двигаться на сцене. Встаем, котятки, встаем! — жестом пригласила Мари, поднимаясь с пола.
Рядом с ней лежала длинная черная трость с серебряным набалдашником в виде сидящего кота.
— Давайте по очереди. Я отстучу ритм, а вы повторите хлопками. Давайте с Китти, и по кругу, как представлялись.
Мари легко взбежала по ступенькам на сцену и отстучала первый ритм.
Рита повторила его с первого раза, к общему удивлению хорошо улавливал ритм Матвей и Свора. Тора повторила с задержкой в несколько секунд, но не сбившись. Лета запуталась и несколько раз сфальшивила.
Вик повторил заданный ритм с первого раза без ошибок. Он услышал, как тихонько отстучал его по косяку Мартин. Риша, улыбнувшись, повторила ритм и сделала еще несколько хлопков.
— Я знаю этот вальс…
Вик знал, что Риша училась танцевать. Она нашла в какой-то из книг подробное описание вальсовых движений, несколько раз видела танец по телевизору, и вот уже почти год, без музыки, по памяти училась воспроизводить увиденное. Впрочем, Вику она показывать, как танцует всегда стеснялась, и учиться вместе отказывалась.
— Чудно! — воскликнула Мари, спускаясь со сцены. — Отодвигайте к стенам стулья. Потом становитесь по парам. Солисты, разумеется, вместе, ты… м-м-м… Февраль, возьмешь Лету, Китти станет с Торой…
Она подошла к Вику, подвела Ришу за руку.
— Главное в танце не ритм и не техника. Непринужденность. Поверьте, неловкое движение можно скрыть, а вот натужность… губит волшебство. Я покажу, вы повторите.
Несколькими движениями она поставила их обоих в нужную позицию.
— Вот так… пока присядьте. Хорошо смотритесь, котята…
«Кажется, я умею», — раздался голос Мартина, с интересом наблюдавшего за Мари.
«Правда?! Как с вырезанием из дерева?»
«Да».
«Мартин, а можно… можно ты…»
«Желание эпатировать никак тебя не покидает? А мне потом за тебя отдуваться?» — усмехнулся Мартин.
«Ну пожалуйста!»
«Ты не боишься, что тебя возненавидят?»
«Хочу, чтобы Риша… показала, что она лучше».
— А это…это Максимилиан, — раздался голос Мари откуда-то из-за сцены. — Максимилиан покажет нам, что даже если один из партнеров совершенное бревно, второй может превратить танец в историю…
Мари тащила деревянную куклу в человеческий рост, вроде тех, которые художники используют, чтобы рисовать движение. Она поставила манекен на подставку и несколько раз ударила каблуком по основанию, чтобы убедиться, что нога манекена легко отходит от подставки и легко становится обратно.
— Итак, сейчас будет… музыка!
Раздался щелчок и колонки, сначала хрипя, но все чище и чище, выплеснули в зал «Bei mir bist du shein».
Мари танцевала фокстрот. Она улыбалась «залу», стуча каблуками вокруг своего несговорчивого «кавалера». Делала обиженную гримасу, отходила от него, удерживая его только ладонью, потом несколькими быстрыми движениями возвращалась в его «объятия», провисая на его руке так, что кончили волос ее мели по полу. Вик видел то, что она хотела показать — историю о жизнерадостной девушке и ее холодном, неуклюжем возлюбленном.
Танцевала она и правда красиво. В конце она заставила манекен склониться к ее губам, оставив на светлом, лакированном дереве легкий отпечаток бордовой помады.
Все это время Риша сжимала руку Мартина, и он чувствовал, как пожатие становится крепче на «sokissmeandsayyouunderstand».
— А теперь… давайте вернемся к вальсу, — сказала Мари, отодвигая манекен.
Она несколько минут объясняла, подходя к каждой паре, с какой ноги нужно начинать, как не путаться в поворотах и шагах.
— Учтите, я жду от вас не просто ритмичного кружения, как у детей на школьных линейках, когда показывают листики и прочую пошлость. Вы будете рассказывать историю. Вы двое особенно, а вы все — их Тени, учтите, что без вашей истории они не расскажут свою. Они будут танцевать по часовой стрелке, вы — против, и вы не должны сбивать друг друга. Когда мы научимся хоть сколько-нибудь сносно это делать вы все должны будете мешать этим двоим, а вы должны не сбиваться. Ясно? Попробуем.
— Вик, у меня не получится, — прошептала Риша так, чтобы не слышали другие.
От ее обиды не осталось и следа.
— Получится, — ободряюще ответил Мартин.
Вдоль стены тянулось старое, помутневшее зеркало. Мартин видел в нем свое отражение. Немного смутно, словно зеркало шло рябью — он был выше Вика и даже выше Мари. Риша не смогла бы держать его за руки так, как держала сейчас.
Зазвучала музыка. Мартин, прикрыв глаза, прислушался к ритму.
— Пойдем. Не бойся, все получится.
Он в несколько шагов вывел Ришу на середину зала. Мари сделала странное движение, будто хотела его остановить, но потом опустила руку.
— Оффенбах, — злорадно рявкнула она.
Мартин только поморщился — он понятия не имел, что это за композитор и что за вальсы он писал. Он ждал, что Мари выберет какой-нибудь «Голубой Дунай» или «Вальс Цветов», которые включали на тех самых линейках.
Вальс начался скрипкой, тактичной и нежной. Под нее можно было только медленно двигаться по залу, привыкая друг к другу, но Мартин чувствовал, что это продлится недолго.
Ему казалось, что музыка бьется о серые стены и мутные зеркала, мучается и стонет, не в силах вырваться. И он вдруг понял, что вот-вот она начнет «отскакивать» от стен, злиться и метаться в центре зала. И Мартину нужно будет злиться вместе с ней.
К его удивлению, Риша подстроилась под него почти сразу. И когда вальс вспыхнул всей своей злой торжественностью, Риша полностью расслабилась и улыбнулась. К середине танца Мартин перестал опасаться, что она собьется. Она не только не сбивалась, она непостижимым образом угадывала следующее движение.
Танец был непринужденным, как и хотела Мари. Ни Мартин, ни Риша не улыбались залу — только друг другу. Мартин — ободряюще, Риша — смущенно. В зеркале он видел мелькающие тени — свою, черно-зеленую, и Ришину — сиренево-белую. А больше вокруг не было ничего, ни людей, ни зала, ни Максимилиана с пустым лицом, оставленного сидеть не сложенных в углу стульях. Словно вокруг темнота, какая-то непривычная, особая.
Он чувствовал, как Риша теплыми пальцами сжимает его ладонь. Чувствовал, как она выгибается, повиснув на его руке. Видел, что она в один момент перестала улыбаться, и смотрит ему в глаза с какой-то непривычной серьезностью. Их танец был странной игрой, историей, в которой они то сближались, и Риша почти прижималась к его груди, то расходились на расстояние, на котором они лишь касались кончиков пальцев друг друга, но ни разу не разрывали вязи своих касаний.
Мартин понимал, что висит в воздухе, словно электрические разряды. Еще слабые, безотчетные, но грозящие нарасти в будущем грозой. И знал, что это предназначено не ему.
Впрочем, он не жалел. Он относился к Рише, как к младшей сестре и точно знал, что никаких романтических чувств она у него не вызывает. Он лишь немного жалел о том, что ничего подобного ему пережить не суждено.
Когда музыка стала затихать, он повел ее к тому же месту, откуда они стартовали. На последних аккордах они уже стояли неподвижно, позволяя прошлым движениям оседать в воздухе, словно поднятый снежный след.
— Так значит, да. Мы читаем неподходящие по возрасту книги, хамим взрослым и вальсируем. Чудно, — с иронией произнесла Мари. — Тогда план меняется. Бери… Китти, заходи на второй круг.
«Она поняла, что нам не нравится», — сказал ему Вик, лениво наблюдавший за происходящим.
«Удивительно проницательная женщина, не-так-ли?» — усмехнулся Мартин, скопировав плещущие интонации Мари.
Коварство Мари он явно недооценил. Рита смотрела на него с такой злостью, что Мартин на секунду замешкался, прежде чем протянуть ей руку.
— Не укушу, — оскалилась она.
— Рита, давай мы…
Она не слушала. Музыка уже началась, а она все стояла, вцепившись в его руку. Мартин попытался сделать шаг назад, и Рита просто повторила его движение и остановилась.
«Ну и хорошо, давай стоять и таращиться друг на друга», — устало подумал он.
Самоутверждения Риты были ему не интересны. Он ждал, что Мари их поторопит или остановит музыку, но она сидела, обхватив себя руками, и молча смотрела, как они стоят посреди зала.
Дождавшись конца прелюдии, Рита вдруг ожила. Ее движения были тяжелыми и ломаными, будто у шарнирной куклы со слишком тугими суставами. Каждый ее шаг был словно нарочно мимо ритма, вести она не давала, и под партнера подстраиваться не собиралась. Мартин, пожав плечами, остановился, позволив ей делать, что хочет — не плясать же вокруг нее, как Мари вокруг манекена.
Но стоило ему замереть — как Рита остановилась. Она стояла, неловко изогнувшись, словно пытаясь увернуться от брошенного в лицо камня. Ей явно было неудобно, Мартин видел, как дрожат ее колени, но она не пыталась выпрямиться.
И он понял.
Рита танцевать не умела, но очень хотела показать Мари, что тоже что-то может. Повторить ее трюк. И она взяла роль ожившего манекена, который и не должен уметь танцевать.
Мартин улыбнулся, подхватил ее под локоть и повел к центру зала, больше не заботясь о том, чтобы Рита попадала в такт.
Когда музыка закончилась, они оба замерли у зеркала — черная и зеленая тени. Мартин стоял прямо, а Рита сидела на полу, широко расставив ноги и раскинув руки.
На лице Мари читалась неприкрытая неприязнь. Кажется, она была не из тех, кто ценит, когда повторяют его трюки.
…
Отец вернулся недавно, после двухнедельного отсутствия.
Анатолий не сказал сыну ни слова. Положил в холодильник какие-то продукты и сел за стол, застыв там, будто он вовсе из-за него не поднимался.
Вик отцу тоже не стал ничего говорить, хотя хотел бы. Он не видел ни одного шанса переубедить отца в чем-то, и с годами стал ощущать к нему что-то вроде странной, смутной благодарности. Его воспитанием не занимался недалекий алкоголик. Благодаря его равнодушию у него есть Мартин.
Впрочем, Вик прекрасно осознавал, что заслуги отца в этом никакой нет, и что он обрекал его совсем на другое. Но эти мысли помогали ему поддерживать зыбкое перемирие.
Но перемирие закончилось тем же вечером. Когда Вик возвращался домой, проводив Ришу, он по привычке зашел в дверь, а не через окно — привык, что дом пуст.
— А ну иди сюда, — раздалось у него за спиной.
«Черт».
«Ничего, Мартин, это больше неважно».
Он стал в дверях. На сидящего отца он теперь смотрел сверху вниз.
Мужчина все еще был гораздо крупнее и сильнее. При желании он смог бы его снова избить. Но Вик не боялся боли, и не собирался больше позволять себя унижать.
— Ты на дядьку собак спустил?
— На какого дядьку? — ледяной иронией в голосе Вика гордилась бы даже Мари.
— На Мита! Он сказал приходил к нам спросить, где я, а ты…
— Он приходил красть, — лениво ответил он.
— Что…
— Ты все слышал. Сказал, ты должен ему денег. Хотел забрать их сам.
Вик увернулся от летящей ему в голову кружки и остался стоять, глядя исподлобья как медленно багровеет лицо отца. Он чувствовал, как губы его сами растягиваются в улыбке.
— Паршивец! Ты на кого наговариваешь! Ухмыляется еще, ты смотри… — рычал отец, вставая со стула.
«Вик, прошу тебя, не сейчас. Ты не сможешь», — предупредил Мартин.
«Я все смогу», — ответил Вик.
Теперь танцевал он. Он привык уворачиваться в драках с более крупными противниками. Несколько раз он просил Матвея на него напасть. Тот делал это сначала медленно, потом все быстрее, чтобы Вик успел понять, как ему уклоняться и куда бить. Матвей учил его так же терпеливо, как Вик помогал ему все это время.
И Вик понял.
Он кружил вокруг отца, будто ласка вокруг проснувшегося медведя. Кухня была слишком маленькой, и Вик отступал в коридор, мимо своей комнаты — к улице. Там было больше места, к тому же он всегда смог бы сбежать. Отец на ходу расстегнул и с тихим шуршанием снял ремень. Вик разглядел небольшую зазубрину на пряжке — она появилась от удара о стол. Он точно это знал. Ремень был тем самым, не сменился за девять лет.
Вик не знал, чего добивался в этой схватке. Хотел показать отцу, что его власть над ним кончилась? Хотел отомстить за прошлые унижения ответным унижением?
Анатолий был пьян, как всегда. Правда, привыкнув управляться одуревшими от страха смерти животными, он сохранил достаточное проворство. К тому же он все еще был очень силен. Но Вик точно знал — он его не поймает. А даже если и поймает — Вик больше не позволит Мартину страдать за него и унижаться.
И чувство ответственности за последствия, вместе с полным отсутствием страха перед болью, сделали его безжалостным. Он кружил по участку, не стараясь ни забиться в какую-нибудь щель, откуда отец бы его не достал, или сбежать через забор. Нет, Вик смотрел, как отец начинает задыхаться, как все больше краснеет его лицо, и едва ли не впервые в жизни чувствовал настолько пьянящую эйфорию. Он даже не заметил, что отец несколько раз достал его ремнем, что красные полоски растекаются на левом плече и на правом боку, и что угол пряжки полоснул его по лицу, оставив длинную, кровоточащую царапину.
Он оставил его голодать.
Он не принял его любви.
Он избил Мартина.
Он заставил их с Мартином часами сидеть в кладовке зимой. Каждую зиму.
Он пропил все его, Вика, детство.
Он оставил его лежать избитым на полу, бросившись проверять деньги.
И теперь он опять поднимает на него руку. За то, что он защищал дом, пока отец где-то шлялся. За то, что Вик больше не любит и не уважает его.
Вику хотелось загонять его до сердечного приступа. Или хотя бы потери сознания. Хотелось раз и навсегда показать, что он теперь не ребенок, который боится силы. Он сам — сила.
Но сделать это Вику не удалось. Он услышал оглушительный звон, а затем страшный грохот. Мимо него, волоча за собой обрывок цепи, промелькнула Тень.
На секунду Вик почувствовал, как его обдало ужасом. От Тени веяло чистым, незамутненным животным безумием. Глаза ее казались красными, а клыки — странно загнутыми и неестественно желтыми. Она сейчас больше походила на монстра из ночных кошмаров, чем на собаку. И ее налитый кровью взгляд был направлен его отцу прямо в горло.
«Вик, останови собаку!»
«Пускай!» — неожиданно для самого себя огрызнулся он, отходя в сторону.
Но отец увернулся сам, и зубы с хрустом сомкнулись на подставленной руке. Вик зачарованно наблюдал, как рукав отцовской серой рубашки расцвечивают частые бурые пятна. Кажется, отец что-то кричал ему. Кажется, просил о помощи.
Но он не собирался помогать. Ненависть не была наваждением — он бы, наверное, смог до конца досмотреть, как Тень убивает то, что так отравляло его жизнь все эти годы. Но неожиданно отец, рывком встав с земли и сбросив собаку, бросился бежать.
Вик смотрел ему в спину не мигая. Ему не хотелось ни смеяться. Ни плакать. Ни вообще двигаться с места.
«Вик, слышишь меня?! Вик!» — стучал в виски голос Мартина.
— Я сейчас упаду, — с трудом просипел он.
Горло будто сжало спазмом. Зубы он сжал до хруста, так, что не разжать, наверное, ни силой воли, ни лезвием ножа. А к горлу подступала муть.
«Вик, слушай меня. Ты зайдешь в сарай с дровами. Там, за второй поленницей есть щель, я ее заткнул курткой. Иди туда. Иди, слышишь?! Или дай мне».
— Я…сам.
Каждый шаг давался тяжелее предыдущего. Походка ломанная, будто он был пьян. Он чувствовал, как изнутри нарастает и рвется ознобная дрожь.
«Допрыгался. Кто просил так скакать?.. Иди, давай, еще немного», — ободряюще сказал Мартин.
Он дошел до сарая. Достал из щели старую, ватную куртку, накинул на плечи. Потом с трудом протиснулся за третью поленницу, в небольшую нишу — у них с Мартином там давно намечено укрытие. Со стороны его будет вовсе не заметно, а куртка не даст ему замерзнуть осенней ночью.
Проваливаясь не то в беспамятство, не то в сон, Вик чувствовал, как Мартин касается его лица ладонью, закрывая его глаза.
От этого жеста словно разливается золотое тепло. Этого достаточно — в его сне нет тревог. Только темнота.
…
Вик не знал, сколько он пролежал за поленницей. Несколько раз он просыпался. Словно в бреду слышал рев отца. Еще какой-то голос. Звуки уезжающей машины.
Вик спал, и никак не хотел просыпаться. Иногда в его темноте появлялись золотые и белые искры, и Вик не знал, это Мартин сморит вместе с ним путаные сны, или он просто вспоминает о том, что дарило утешение в детстве.
И не было ни боли, ни страха.
Когда Вик, наконец, проснулся, он долго пытался выползти из-за поленницы. Тело не слушалось, а мир перед глазами качался. Наконец, ему удалось. Взгляд его остановился на старом бидоне с водой. Мартин оставлял воду и теплые вещи повсюду, где им могло потребоваться прятаться от отца. Благодарность ему за это в тот момент превосходила благодарность за все, что Мартин сделал до этого.
«А ведь я уверен, что это еще не все».
— Я тоже. Пойдем посмотрим, что он натворил. Хватит его бояться.
Он вышел. Дом смотрел на него пустыми, темными окнами — видимо, отец уехал в больницу. Или его кто-то увез. А прямо посреди двора…
— Подонок. Трусливый, подлый ублюдок, — с ненавистью прошипел Вик.
Он много раз видел, как отец разделывает свиней — вскрывая от горла до паха. Потом отрезал голову, чтобы продать отдельно.
Собачий труп лежал около хлева.
Это был Боцман, оставшийся на цепи. Тени рядом не было.
Вик смотрел на собаку и не чувствовал ничего. Молчал Мартин. Вик чувствовал его сменяющиеся эмоции — страх. Боль. Страх. Ненависть. Презрение. Нарастающая ненависть.
А он сам не чувствовал ничего. Он подошел к псу, и уставился сверху вниз на пятна крови на серой шерсти. На открытые глаза и жесткие, топорщащиеся усы.
Потом медленно, как во сне, опустился на колени, протянул руку, и коснулся собачьего носа, как когда-то, в безумно далеком детстве.
И, неожиданно даже для себя, вцепившись в жесткую, ледяную шерсть, надрывно и глухо разрыдался.
И поверь, что твоя доброта заставила меня полюбить тебя сильнее, чем если бы я заслуживал твоей любви.
Отца снова не было дома. Вик подозревал, что он завел себе в городе любовницу, и из больницы поехал к ней, а не домой. Ему было плевать. Он старался не выходить из дома, чтобы его не ограбили и не сожгли без присмотра. Те немногие вещи, которыми он дорожил, Вик завернул в несколько слоев целлофана и закопал за дровяным сараем.
Боцмана он похоронил за собачьей будкой.
После этого закрылся в комнате, лег на кровать и впал в оцепенение. Мартин пытался тормошить его, но быстро сдался. Вик вообще не реагировал ни на какие слова. Казалось, если дом все же загорится, он не встанет с постели.
Сначала он просто лежал, каждую минуту думая о том, что вот-вот встанет. Но ему что-то не давало. То всколыхнувшееся чувство вины — он видел седую шерсть на морде Боцмана и думал, как же мало хорошего видел в жизни этот пес. Как мало он, Вик, для него сделал. И как отплатил ему за преданность.
Иногда приходил страх. Беспомощный, позабытый, словно что-то снова таилось в темноте коридора, только это было больше не инфернальное существо. И не человек.
Безысходность, пугавшая его панически, словно стены склепа замурованного заживо.
А еще приходил стыд. Он чувствовал себя эгоистом, который лишь требовал чужой любви и удивительно мало давал взамен. Сколько дал Рише он, а сколько — Мартин? Сколько он сам дал Мартину, достаточно ли, чтобы наполнить смыслом его заточение в полутемной комнате?
Вик хорошо знал о вечерах, которые Мартин проводит на чердаке. Он несколько раз просыпался, но ничего ему не говорил. Чувствовал горечь крепкого кофе без сахара, который он пил, вглядывался в слова книг, которые он читал, и проваливался обратно в сон, не решаясь нарушить его одиночество.
А потом, внезапно, все это перестало иметь хоть какое-то значение. Все это время он слушал, что говорит ему Мартин, но не отвечал ему.
Вик чувствовал, что Мартин тревожится, а потом — злится. Чувствовал, как он медленно приближается к отчаянию. Вик хотел ответить ему, каждый раз, но что-то сжимало горло ледяными тисками. В один момент он начал наблюдать за другом с каким-то отрешенным интересом, с каким добрые в общем-то дети смотрят, как другие забивают щенка.
Мартин, чувствуя перемены, изо всех сил старался помочь, не замечая, что Вик просто садистки над ним издевается.
Начались дожди. Середина октября начинала оплакивать ушедшее лето. Вик ничему не удивлялся — так и должно быть.
У него в этом мире нет никакой власти. Несчастья происходят вне зависимости от того, борется он с ними, или нет.
За краткий миг, когда он почувствовал свою силу, расплачиваться снова пришлось другим. На этот раз это стоило кому-то жизни. Осознание собственного ничтожества и беспомощности давило на грудь, будто могильная плита.
Когда Вик засыпал, Мартин с трудом занимал сознание. Он кормил свиней в сарае и кур в курятнике. Мысль о том, что еще и эти животные пострадают из-за конфликтов людей, вызывала у него отвращение. Но когда он выпивал хотя бы стакан воды, его пальцы неизменно словно сжимало судорогой, а потом мир качался перед глазами. Спустя секунду Вик отупело смотрел на стакан в своих руках, ставил его на стол, и, укоризненно вдохнув, возвращался в кровать. Если Мартин этого не делал раньше, Вик даже не снимал ботинки. Такой контраст с прежней болезненной чистоплотностью доводил Мартина до отчаяния.
«Ты себя голодом заморить решил?!»
«Вик, Риша волнуется наверное…»
«Вик, да в конце концов!»
Он не видел в разговорах. Он ни в чем не видел больше смысла.
Единственный раз он встал с кровати, чтобы плотно задернуть шторы. Ему хотелось остаться в темноте. В темноте было спокойно и тихо.
Шорох дождя и темнота стерли границы времени. Где кончался день, где наступала ночь? Где отступала жажда, где пропадала голодная боль, где сознание начинало мутиться легкой дымкой, где наступало забвение?
В ту ночь Вик чувствовал, что ему что-то мешает. Что-то не так было в его отрешенности, что-то мешало ему погрузиться на дно меланхоличного забытья. Что-то горчило на языке и тянуло тоской в груди.
Чужое бессилие и панический страх перед бессилием, так похожие на его собственные. И Вику вдруг стало стыдно. Всего на секунду — но оцепенение дало трещину.
— Мартин?
«Да», — раздался обрадованный голос.
Мартин к тому времени уже серьезно собирался заставить уступить ему силой, выпить воды и поесть. Но ему не пришлось. Вик говорил хрипло, словно отвыкнув от того, как слова царапают горло.
— Давай поменяемся?..
«Если хочешь…» — Мартин встал с кресла и подошел к проему.
— Нет. Не так. Совсем. Я буду у тебя, в темноте. А ты иди сюда, к свету, и больше… больше не оглядывайся.
Мартин отшатнулся от проема. Перед глазами будто взорвался целый фонтан разноцветных искр, а потом он почувствовал запах.
Пахло йодом, солью, мокрой тканью и деревом. Пахло свободой. В этом запахе угадывались ноты мяты и жасмина.
Он закрыл глаза ладонью и глубоко вздохнул, позволяя неведомому ему морскому ветру наполнить легкие.
Он сам. Он сможет выбирать свою дорогу. Дышать. Увидеть море, и не расстаться с ним никогда. У него будет семья. Небо над головой и земля под ногами. И они больше никогда не будут помещаться в уступленные минуты и часы.
Он будет счастлив.
«Я этого не сделаю».
— Ты ведь хочешь! Зачем?! — Вик рывком сел на кровати, слепо пошарив перед собой рукой.
Перед глазами плыли разноцветные круги. И без того худой, Вик стал напоминать ожившего мертвеца. Отросшие волосы липли к лицу, под глазами залегли глубокие тени, а скулы выступали так сильно, что, казалось, даже не были обтянуты кожей. Посеревшие губы трескались и кровоточили.
«Вик, тебе больно, и ты в отчаянии. То, о чем ты меня просишь… даже если это можно сделать… Это не то решение, которое можно принимать в таком состоянии», — осторожно ответил Мартин.
— Да будь ты хоть раз человеком! Как все, настоящим! Подумай о себе, Мартин, ну же! Поедешь к морю! Поступишь во флот, в медицинский университет! Будешь любить какую-нибудь красивую девушку, которая будет любить тебя! Мартин, прошу тебя… — страстно шептал он, судорожно сжимая края одеяла.
«Что с тобой? Что с тобой на самом деле, Вик?»
— Мне страшно. Ты не знаешь… да, конечно, ты не знаешь. Сядь на порог и закрой глаза, я попробую тебе показать.
Мартин сел в проеме и закрыл глаза ладонью. Сначала перед его взглядом вспыхивали неясные белоснежные сполохи. Но с каждой секундой они все больше и больше принимали очертания и формы, и под конец Мартин не смог сдержать вырвавшегося ругательства.
Перед ним была комната, в которой не было ни одной двери — только огромное окно в темной деревянной раме.
Снаружи на стекле и на раме виднелись несколько длинных царапин, словно кто-то огромный и когтистый скребся, пытаясь проникнуть внутрь.
Стены комнаты еще сохраняли белый цвет. Сначала Мартину показалось, что Вик что-то нарисовал, вроде причудливой паутины тонкого узора. Но, приглядевшись, он понял, что все стены покрыты сетью трещин. Их перечеркивали несколько почерневших потеков и отпечаток окровавленной детской ладони.
Вик не стал, а может, и не мог ничего себе создавать. Комната была пуста, и каждый ее изъян был виден четко на беспощадном белом свету.
— Видишь, Мартин? Я себя теряю. Мой мир рассыпается, и я ничего не могу с этим сделать. Мне снятся сны, а может, это видения. Мне хочется… перестать чувствовать. Не любить. Быть равнодушным к чужой боли. Мне снятся белые цветы, падающие в серую воду, снится женщина с изрезанным лицом. Знаю, что я ее убил, и знаю, что мне… это понравилось. Мне страшно. Сделай так, чтобы этого не случилось.
«Этого не случится. Знаешь, почему? Потому что человек, кем бы он ни был, всегда несет ответственность за свой выбор. Только ты выбираешь, быть тебе человеком или нет. Никто не заставит тебя стать жестоким. А теперь вставай с кровати и иди воздухом подыши — немудрено озвереть, лежа скорчившись в темноте. Я-то точно знаю».
— Мартин, ты…
«Я не стану этого делать».
— Я…
«Тебя никто не заставит, ясно?! Никто и никогда. Ты будешь иметь возможность выбирать до самой своей смерти. И уж если решишь изрезать кому-нибудь лицо — это будет твой выбор».
— Мартин, если я… сделаю неправильный выбор…ты…
«Ты его не сделаешь. Я в это не верю».
Мартин не лгал ему, но сон, который он видел когда-то в детстве не оставлял его все эти годы. Стерлось в памяти прозвище, которым к нему обращалась девушка. Истлел ее голос, и даже интонации — он помнил только, что она была в отчаянии. Остался лишь яркий отпечаток, словно шрам от удара плетью. Беспомощность перед чужой болью и решетки, затянувшие проем.
Решетки. Трещины на стенах. Царапины на окнах.
«Но если все же… если ты все же его сделаешь — учти, что ничего уже не будет по-прежнему. Потворство злу, помнишь?»
Вик прикрыл глаза. Он уже достаточно понял, как много значит чья-то беззаветная вера. И как она способна стать светом во тьме. Не успев ответить, он провалился в сон — черный, глубокий и пустой. Обычный сон, не похожий на зябкое забытье.
Он проснулся от того, что кто-то касался его лба прохладной ладонью.
— Мартин?..
— Это я, — раздался голос.
Ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что голос не принадлежал Мартину. Вик рывком сел на постели, поплатившись за это жестоким приступом головокружения.
— Что ты здесь делаешь, Риш?
— В окно влезла, — пожала плечами она, садясь на край кровати. — Вик, что происходит? Ты пропал, я за тебя волновалась… Мари пыталась с отцом твоим поговорить, а потом сказала, что он несколько дней назад уехал в город, весь в крови, вроде на него напала собака… Вик, ты отвратительно выглядишь.
— Спасибо, я рад.
Новость о том, что за него с чего-то решила поволноваться Мари совсем не обрадовала, но Вик не удержался от ехидной, злой фантазии — эта манерная блондинка в бархате стоит посреди их разгромленной кухни и, морща нос, отчитывает его отца, называя «котеночком».
— Ты в зеркало давно на себя смотрел? Вик, ты похож на труп. Когда ел в последний раз?..
«Мартин, мне дурно… как попросить ее уйти?»
«Никак. Заботливая женщина — это как стихия — она неотвратима, неумолима и безжалостна», — слукавил Мартин.
Он мог наврать Рише и заставить ее уйти. Но делать этого он, конечно же, не стал.
Риша с неожиданной для хрупкой девушки силой вцепилась в его плечи.
— А ну вставай!
К удивлению Мартина, Вик послушался ее безропотно. Только сжал ее запястья, словно тонул.
— Идем. Вик, ты вообще думаешь головой? Ты на что похож?!
В голосе Риши звенело искреннее возмущение. В отличие от Мартина, которого в такой ситуации было легко оттолкнуть с дороги, избавиться от Риши не представлялось возможным — худая, ростом едва ли достигающая его плеча, она внезапно оказалась страшнее реального стихийного бедствия.
— У тебя дом ледяной! Ты что, не следишь за котлом?! Вик, произошла трагедия?! Я проспала конец света?!
— Нет, но…
Он стоял, шатаясь, и смотрел, как Риша копается в его шкафу.
— Надевай, — сунула она ему в руки самый толстый из найденных свитеров. — Ты что, холода не чувствуешь?!
— Нет…
— Оно и видно.
— Подожди… подожди меня на кухне, ладно? Я сейчас.
Он стоял посреди комнаты, шатаясь, с удивлением глядя на окружающие его предметы. Он не узнавал свой шкаф, стол, кровать и стены. Не узнавал шторы на окнах. Собственные руки. Отражение в незнакомом ему зеркале тоже было незнакомо.
«Слушай, Вик, я, конечно, не настаиваю, но…»
— Да, я сейчас.
Зашел в ванную и долго, остервенело отмывался ледяной водой. Надел чистую рубашку и свитер.
«Простынешь…»
— Плевать. Мартин, прости меня.
«За что?»
— Я специально. Я специально тебе не отвечал. Не знаю зачем.
Мартин молча смотрел на него из проема. Вик стоял у зеркала, и чувствовал, как по его лицу стекает ледяная вода, срываясь по капле с волос.
«Тебе… нравилось?» — голос Мартина был непривычно холодным.
— Нет. Я вообще ничего не чувствовал. Я и сейчас не до конца чувствую. Но знаю, что поступил подло. Мартин, не бросай меня, умоляю…
Мартин молчал. Вик видел его в отражении — застывшее лицо, неожиданно колючий внимательный взгляд.
— Прости меня… Пожалуйста… Мне нужна помощь.
«Я помогу, — наконец ответил он. — Мы справимся. Ты справишься. У тебя нет выбора», — усмехнулся Мартин, закрыв глаза.
А когда открыл — взгляд стал прежним.
Вик вздохнул и вытер волосы полотенцем. Капли больше не стекали по лицу.
Он поверил Мартину. Он всегда верил.
Потом он спустился в котельную. Переход на газовое отопление сделал его отца еще более невнимательным к быту, зато в доме теперь почти всегда было тепло. Вику осталось только отрегулировать настройки — баллон был в порядке.
После этого он поднялся на кухню. Риша успела убрать со стола, открыть окна, выгнав в осеннюю сырость затхлый воздух и запах спирта из забытого отцом стакана, а затем закрыть их, не позволив сырости проникнуть в дом. И, кажется, она что-то готовила.
— Я налила тебе чай… весь тот кошмар, что был в холодильнике, я выбросила… Надеюсь, это были не твои питомцы, ради которых ты нас оставил, — неловко улыбнулась она.
— Спасибо, — рассеянно сказал он, сжимая пальцы вокруг горячего керамического бока чашки.
— Вик, что с тобой случилось? Ты болен? — спросила она, садясь рядом и касаясь его запястья кончиками пальцев.
— Да, можно и так сказать, — усмехнулся он. — Прости, я вообще-то просто страшный эгоист и истерик.
— Неправда. Ты самый сдержанный и мудрый человек из всех, кого я знаю. Просто у нас всех сейчас не лучшее время, — неловко улыбнулась она, с непривычным стеснением сжимая его пальцы.
— А когда настанет лучшее?..
— Когда мы повзрослеем, — серьезно ответила она, забирая у него руку.
Она подошла к плите, вытащила оттуда форму и накрыла ее полотенцем. Приоткрыла кастрюлю на плите.
— Я не знала, что у вас есть, взяла с собой кое-что… Я тебе мед оставила и…и…
Риша вдруг будто испугалась. Того, что стоит на его кухне, самовольно пробравшись в дом. Того, что приготовила еду, не спросив разрешения, и что влезла ему в душу, когда ее никто не просил. Растерявшись, она замолчала, опустила руки и с какой-то беспомощной надеждой заглянула ему в глаза.
На кухне пахло свежим хлебом. В этом было что-то странное, почти неправильное. На этой кухне, наверное, вовсе так никогда не пахло. Мартин готовил, но он никогда ничего не пек, и вообще неважно обращался с тестом. Может когда-то его мать…
Вик не помнил. Она встал из-за стола, подошел к Рише вплотную. Приподнял ее лицо, коснувшись указательным пальцем ее подбородка. И несколько бесконечных секунд смотрел ей в глаза. Она замерла, словно в этот момент ждала от него чего-то плохого.
Он положил руки ей на плечи и обнял, прижав к себе.
Риша бормотала что-то успокаивающее, гладя его по волосам и по спине.
— Все будет хорошо…
— Не бросай меня, я схожу с ума, — прошептал он.
Свет лампы и запах хлеба гнали страхи в ночь, словно диких зверей. Мартин стоял между ним и безумием, сам им и являясь. И еще эта девушка, живая, до которой можно дотронуться. Настоящая. С волосами, пахнущими дождем.
— Не брошу.
А призраки отступали. Меланхолия, все страхи, вся беспомощность — ничего не имело значения. Риша, совсем маленькая, тихая и беззащитная, полная страхов и стеснительности девушка, пришла к нему сегодня, чтобы теплыми пальцами вытащить из сердца темноту.
И пока они были вместе, темнота больше ему не угрожала.
Он знал это. Откуда-то он точно это знал.
Когда листья уже облетели, но снег еще не выпал, и ветер выл в обнаженных черных полях, Мари впервые повезла учеников в город, в Театр Современной Драмы, где им предстояло выступать. Здание из черного стекла угрюмо нависло над дорогой, все в масляных пятнах осеннего солнца. В тот день шла «Чайка», и на афишах в углу белела пометка «18+». Когда Рита спросила, пустят ли их в зал, Мари пожала плечами и сказала что-то вроде «Да и насрать, котяточки».
Ни Вику, ни Мартину спектакль не понравился. Вика раздражал академический надрыв и театральная тема, которой ему хватало и без «Чайки», а Мартина — то, как Риша и Мари следили за молоденькой черноволосой Ниной. Риша смотрела с нарастающей тревогой, под конец — почти с ужасом, а когда Нина прошептала Треплеву «Меня надо убить» — тихо всхлипнула и закрыла лицо рукавами. Мари же смотрела на сцену с такой ненавистью, что Мартин сначала решил, что роль Нины должна была достаться ей, к тому же она неслышно повторяла все ее реплики. Но чем тяжелее становился ее взгляд и ехиднее — улыбка, тем больше он убеждался, что Мари вообще не видит девушку, которая играет Нину. Не знает, как ее зовут и не сможет описать ее лицо. Мари смотрит историю, верит ей — и улыбается. Это было гораздо хуже.
После Театра Современной Драмы они почему-то отправились не на вокзал, а на другой конец города. Мари уверенно вела их серыми дворами. Она шла, словно ведомая каким-то наитием, не обходя лужи и газоны. Под конец черные полы ее пальто были густо забрызганы грязью, но казалось, что она этого вовсе не заметила. Наконец они остановились у черной двери, облепленной обрывками афиш. Мари долго стучала в дверь, звонила кому-то, курила и звонила снова, а Вик, чувствуя себя идиотом стоял, обнимая Ришу в неловкой попытке согреть, сам мерз и думал, что ни за что не свяжет жизнь с искусством. Когда у Мари кончились сигареты, она жестом попросила Риту поделиться и продолжила ласково мурлыча в трубку грязные ругательства требовать, чтобы ее с учениками пропустили на спектакль.
Наконец, дверь открылась. Вик ожидал увидеть что угодно — притон, бордель, перформанс с трупами животных. Риша даже закрыла глаза, спускаясь по частым каменным ступеням, и не открывала, пока они не вошли в зал.
Ни притона, ни трупов животных в зале не было — небольшое помещение, целиком затянутое черной тканью освещали белые точечные светильники по периметру потолка. На полу сидели люди — человек двадцать, все трезвые и прилично одетые. Ни сцены, ни оборудования. Мари жестом показала им молча сесть у стены и молчать. Сам села в центре зала и замерла, словно собиралась молиться.
Позже она сказала, что они посмотрели «В ожидании Годо». Этот спектакль был совсем другим. Актеры ходили по залу между зрителей. Владимир почти все время просидел рядом с Мари, глядя сквозь нее. Если требовалось — актеры могли опереться о чью-то голову, развернуть зрителя в нужную сторону, а Эстрагон стянул с Риши шарф. «Это веревка», — сообщил он.
«Это опасно».
В конце актеры договорились куда-то идти, но замерли в тех позах, в которых застали их последние слова. Несколько минут все сидели в полной тишине, а потом Мари вскочила, махнула им рукой, и выбежала на улицу. Вик слышал, как часто стучат по ступеням ее каблуки. Когда они вышли, Мари пудрила лицо, комкая в руках влажную салфетку в черных разводах туши.
Репетиции «Дождей» начались к зиме, вскоре после того, как Вику исполнилось пятнадцать.
Как они с Мартином и опасались, пьеса обретала над ними власть. У нее была душа, характер, и характер был, надо говорить, прескверный. Что говорить, если бы «Дожди» вдруг превратились в человека — у них появилась бы еще одна Мари.
Ритм «Дождей» был выверен до доли секунды. Для Мари имела значение каждая деталь. Вик, с чьего монолога начинался спектакль, тихо ненавидя себя, Мари, пьесу, и совсем немного — Ришу, которая когда-то не могла понюхать что-то менее экзотичное, чем театральный занавес, учился читать монолог с секундомером. Он должен был длиться ровно сорок четыре секунды.
Риша училась ходить по сцене так, чтобы стук ее каблуков точно повторял стук черной трости Мари. Вик, чертыхаясь, учился шнуровать и расшнуровывать корсет, который Риша должна была носить на репетициях. Мари шипела и прикладывала трость к ее спине, так, что серебряный кот утыкался Рише в затылок. «Ос-с-санка, — говорила Мари, — не можешь держать спину ровно — лучше вообще сюда не выходи!»
В конце концов Риша стала втыкать в воротник иголку, и за это Вик тоже не был Мари благодарен.
Потом Мари подарила Рише новые туфли — на высоком, почти с ладонь, каблуке. Вик мог поклясться, что видел, как она садистски ухмылялась, вручая обувь. Но он не ожидал, что Мари станет так терпеливо учить Ришу на них ходить, даже придерживать под руку на первых порах. Зато потом она преградила ему дорогу тростью, когда Риша чуть не свалилась со сцены. «Если хочет научиться — пусть падает».
По вечерам Мартин учил Вика танцевать. Через несколько недель Вик стал задерживаться в зале и учиться танцевать уже вдвоем с Ришей, сказав ей, что в тот раз это было некое наитие. «Некое наитие», посмеиваясь, подсказывал Вику, как не запутаться.
Вик, отряхнувшись от того мутного забытья, что властвовало над ним два с половиной месяца назад, стал необычайно для себя весел и оживлен. Он уже осознанно попросил у Мартина прощения, списав свое поведение на нервный срыв. Его и правда мучила совесть, искреннее раскаяние, ничего не имеющее общего с той царапающей болью, что донимала его раньше. Чтобы хоть немного загладить вину, он посмотрел в библиотеке карту местности, где они жили, и однажды утром, сев на электричку выехал из деревни, проехал мимо города, и остановился от него в нескольких десятках километров, у неприметной пустынной станции. Он не стал брать с собой Ришу, а в термос налил кофе — крепкий и без сахара.
Потом долго пробирался через осенний лес, вызолоченный не опавшими листьями и солнцем, пока наконец не вышел к небольшому причалу.
Не было поблизости ни моря, ни даже водохранилища. От моря, которого оба никогда не видели, их отделяли тысячи километров. Но была река, огромная, разлившая до самого горизонта стынущую серую воду. Река, на ленивых волнах которых покачивались опавшие листья и солнечные блики.
Мартин вырос, но сохранил способность фантазировать. Для него эта ледяная река, эти несколько кораблей, пришвартованных у причала и крики чаек, которые, может, как и он, никогда не видели моря, были чем-то гораздо большим.
Спустя много лет один из них будет вспоминать этот день, сидя на полу полутемной комнаты, привалившись спиной к подлокотнику кресла. Он будет рассказывать об этом девушке, сидящей в кресле, и слушать, как карандаш оставляет следы на белоснежном листе. С удивлением он осознает, что воспоминания не отдают болью — только тоской. На готовом рисунке — длинноволосый мужчина в старом пиджаке, сидящий на берегу спиной к зрителю и провожающий взглядом уходящее в вечер белое пятно кэта. Мальчик-подросток стоял вполоборота, глядя на мужчину полными тоски глазами.
Но осенний причал, на котором они провели несколько часов, глядя на редкие проплывающие мимо лодки и гаснущее солнце, вечер, в который они говорили обо всем, что лежало на сердце и путь домой на последней электричке остались в прошлом. Где-то далеко в будущем ждала девушка, рисующая этот ушедший в прошлое вечер.
А в настоящем Риша училась выстукивать каблуками по сцене особый ритм. Мари бесконечно стучала тростью ей вслед, и она повторяла. Раз за разом.
А потом выходил Вик, которому не приходилось следить за ритмом своих шагов. У него хватало других проблем.
— Виконт, дорогуша, голову вот так, вполоборота… Хороший, ты не голубь, ты циничный подонок! Ну же, еще разок! А теперь улыбнись ей. Котенок, ради всего святого, у тебя должна быть хо-лод-ная улыбка! Смотри на нее так, будто хочешь свернуть ей шею. Офелия, лапушка, сделай серьезное лицо!
Мари сыпала невозможно сахарными прозвищами. «Дорогой», «милая», «милочка», «лапушка», «дорогуша», и совсем уж невыносимые «котяточки» срывались с ее губ так же легко, как грязная брань. Мари всегда была недовольна на репетиции и всегда хвалила их после. Она целовала Вика и Матвея в щеку, и от чего Вик каждый раз вздрагивал, будто ему на лицо село насекомое, обнимала девушек. Она заплетала Рише какие-то невообразимые косы, оставляя в них черные и сиреневые ленты. Вик, привыкший к более растрепанному облику подруги, не узнавал ее. Какая-то непринужденная легкость покидала ее, сменяясь расчетливо подчеркнутой женской красотой.
Мари подарила Рише пучок шпилек и набор косметики. Лицо Риши от репетиции к репетиции неуловимо изменялось, и Вик не мог понять, что же в подчеркнутой бледности кожи, в серых тенях, делающих глаза еще более голубыми или в пепельно-розовой помаде на губах ему так не нравится.
«Мари делает из нее жертву», — наконец понял Мартин.
Вик, подумав согласился. У Риши стал еще более беспомощный вид, но теперь в нем присутствовала какая-то царапающая виктимная сексуальность. Учитывая репутацию подруги и ее проблемы, Вик бы предпочел, чтобы подобные изменения произошли гораздо позже. Но его мнение, как ему казалось, Ришу не интересовало.
— И если я — Бог, на земле никто не будет святым! Привкус горелых строк зиме добавляет дым! — проникновенно вещал он полу, свесившись с края сцены.
На моменте чтения стихотворения Вик неизменно чувствовал себя идиотом. Ему полагалось с ледяным презрением разглядывать находящееся внизу — это было легко, он просто представлял отца. А потом, вцепившись в край сцены одной рукой, другой он должен был каким-то там особым образом гладить что-то в воздухе, все больше сжимая пальцы. В конце полагалось разжать кулак, и, по замыслу Мари сначала с его ладони, а потом с потолка должен был падать искусственный снег. Мартин только закатывал глаза, Вик ворчал — ему казалось, что было бы вполне достаточно сделать «Наркотики или жизнь» менее пафосными. Разворачивать же полноценный спектакль в деревне ему казалось ужасной глупостью. В конце концов он просто разочаровался в Мари окончательно.
— Виконт, котенок, у тебя сложная роль, ты играешь человека, которого терзают противоречия… У твоего персонажа практически раздвоение личности! Давай, милый, покажи нам Эдварда Хайда!
«Мой „Эдвард Хайд“, если я его покажу, расскажет вам сказочку и напоит чаем с травками», — ухмыльнулся про себя Вик.
«Издеваемся, значит, да?» — проворчал Мартин, даже не поворачиваясь к проему.
Когда-то они уже прочитали «Странную историю», на все лады пошутив над сюжетом после того, как Мартин, скептически разглядывая иллюстрацию, на которой был изображен перекошенный от злобы коротышка, забивающий тростью человека, произнес: «Судя по всему это — я».
Вик честно пытался изображать требуемые от него «ледяные улыбки» и «жестокого подонка», но получалось не очень. Одно дело — угрожать кому-то, когда и правда приходится вытаскивать всю черноту из души, словно поднимая шерсть на загривке и совсем другое — раз за разом это проигрывать.
Но он мужественно терпел. И дело было даже не в том, что учителя перестали замечать, даже если он пропускал школу неделями. Учеба устраивала его куда больше, чем кривляния в студии, к тому же Мартин заинтересовался химией и даже делал определенные успехи. Вика и одноклассников он развлекал простыми фокусами, вроде высокой колбы, в которой оживали разноцветные узоры, затухающие за несколько минут, а дома, уже безо всяких колб он исписывал тетради длинными формулами и схемами. Пытался что-то объяснять Вику, но он не понял даже, чему нужно так радоваться, но радовался восторгу Мартина. В общем, в учебе Вик находил много приятного, гораздо больше, чем в «высоком искусстве». Но и тут его мнение никого не интересовало.
— Лапушка Китти, давай-ка танец еще раз, и постарайся не врезаться в Тору, вы должны как бы отталкиваться друг от друга!..
Вик проводил времени в зале, кажется, больше, чем в библиотеке, в классе и дома. Риша так глубоко увязла в этой пьесе, что ее совершенно перестало интересовать все остальное. Может быть, Вик бы даже оставил ее там одну, и смог бы не ревновать к новому увлечению, но его участие требовалось постоянно. Поэтому в перерывах между репетициями своих сцен он сидел в углу на свернутом в рулон ковре и решал две пары домашних работ — свои и подруги, чтобы ее родители не запретили ей ходить в студию. На обедах у Риши Вик вдохновенно врал, как они гуляют в лесу, учат уроки и занимаются прочими милыми вещами, которыми, по мнению родителей полагается заниматься в их возрасте.
Персонаж Вика предпочитал строгий стиль, поэтому костюм был для него привычен — белая рубашка с нашитыми острыми манжетами и высоким воротником, старомодный черный жилет, красный шейный платок и черные брюки. У Риши было два платья — простое серое и призрачное белое. Когда Вик увидел итоговый вариант костюма призрака, он долго не мог отделаться от тревожного, липкого чувства. Ему хотелось сорвать с нее это платье, сжечь его и больше никогда не вспоминать то, какой она предстала перед ним в тот миг — в грязно-белом кружеве, с окровавленными бинтами на запястьях.
— И если ты Бог, то я не хочу быть святой! Из всех дорог моя — идти с тобой! — протягивала к нему руки Риша.
Играть у нее, что было особенно противно, правда получалось хорошо. Звенящее в голосе отчаяние каждый раз заставляло его меняться в лице и начинать сцену заново.
Жертва. Образ, прилипший к Рише намертво, уже никуда не исчезал, когда она выходила из зала. Отчаяние, с которым она отыгрывала свою роль поселило в ее глазах дымку тоскливой обреченности. Вик смотрел на нее и все больше и больше злился, словно что-то важное, теплое и дорогое его сердцу утекало сквозь пальцы.
К тому же ему было страшно. Риша казалась ему очень красивой, теперь он мог это с уверенностью сказать. Он любил ее огромные, голубые глаза, тихий голос, слабую улыбку и теплые, ласковые пальцы. Она казалась ему похожей на котенка, выброшенного под дождь. Вик не мог отделаться от этого сравнения уже много лет. И этот котенок пушистым клубком пригрелся в его руках, чудесным образом согрев и ладони, и сердце. Но он с детства знал, что ее хрупкая беззащитность привлекает не только его.
Его страхам было суждено сбыться зимой, незадолго до Нового года.
…
Вик рассчитывал больше никогда не оказаться в кабинете директора, особенно по такому поводу. Но он стоял, холодно улыбаясь, и не опускал глаза под тяжелым взглядом Якова Федоровича. В гробовой тишине было слышно, как редкие тяжелые капли срывались с разбитого носа, оставляя пятна на темно-зеленом ковре, на который он в этот раз встал из принципа. Полотенце со льдом он держал зажатым в руке.
«Хочешь я договорюсь?..» — осторожно предложил Мартин.
«Нет».
— Герой, — наконец нарушил молчание Яков Федорович. — Боец. Гордость, мать твою, школы.
Вик молчал, следя глазами за тем, как директор ходит, заложив руки за спину, от одного конца стола к другому. Отвечать от не собирался.
— А ну прекрати ухмыляться! — внезапно рявкнул Яков Федорович.
Вик, не меняя выражения лица, указательным пальцем провел по губам, начертив собственной кровью улыбку на белом, словно загримированном лице.
— Вот так значит. Знал бы — я бы тебя сразу в пятый класс определил, уже бы избавились от такого подарка. Скажи на милость, что ты устроил во дворе?
— Вас расстраивает вмятина в заборе? Я ее починю, — хрипло ответил он.
— Тебе нравится прикидываться дураком?
— А вам нравится задавать мне вопросы, на которые нам обоим точно известен ответ?
— Ты сломал человеку нос.
— Я сломал человеку нос, — легко согласился Вик.
— И ты этим гордишься?
— Я этим не горжусь. Я бы может гордился, если бы это была драка с целью самоутвердиться. Или если бы у меня был выбор, ввязываться в нее или нет.
— А мы, значит, благородные, рыцари без страха и упрека? — как-то устало спросил его мужчина.
— Мы? Забавно. Да, Мы благородные, — усмехнулся Вик.
— Послушай, с этой девочкой постоянные конфликты. Я понятия не имею, что вы там друг с другом делаете, но по версии твоего… менее удачливого соперника он неоднократно, как и его друзья имел с ней какие-то связи и в этот раз все происходило…
…Риша стояла в углу, сжавшись у него за спиной в комок. Она вцепилась в его рубашку, словно пытаясь удержать. Он не чувствовал ее рук. Не видел лица стоявшего перед ним человека. Он видел пуговицу, лежащую в пыли, ярко-синюю пуговицу, такую же, как десяток других на ее платье… Пуговицы не хватало на разорванном вороте.
— Я очень надеюсь, что то, что он сказал вам о неоднократных связях — пустая бравада. То, что вы, взрослый человек, — последние слова он выплюнул с таким презрением, что, казалось, ими можно прожечь дырку в полу, — повторяете сплетни за своими учениками, тем более о несовершеннолетней девочке, делает вас соучастником всего, что происходит здесь с вашего, выходит, ведома.
— Итак, ты и правда избил человека… за оторванную с платья пуговицу? Ты не думал, что это могло быть случайностью? И что ничего такого, о чем ты подумал там не происходило?
— А вы живете в Мире-Где-Все-Правильно, а? — почти с жалостью спросил его Вик. — Если бы я не попадал в такие конфликты раз в две недели вот уже как минимум год, я бы может и подумал, что это случайность.
— Но раньше ты никого не калечил, — все с той же усталостью отметил директор.
— Раньше никто своими грязными руками к ней не притрагивался, — в тон ему ответил Вик, все-таки прижимая к лицу полотенце. — Кстати, если это хоть что-то меняет, свой нос я тоже не ощущаю целым.
— Это все бы меняло, если бы не четыре пальца на левой руке этого мальчика. Не знаю, что ты там заставлял его говорить, меня больше интересуют переломы. У нас давно не было таких… драк. И я бы очень хотел, чтобы не было и впредь. Скажи мне, какие отношения у тебя с отцом?
— Мой отец — очень занятой, но властный и деспотичный человек. Он не сможет прийти к вам на беседу, но даже если вы напишете ему письмо, боюсь, это закончится для меня крайне…плачевно, — серьезно ответил Вик.
— Вот как?
— Именно. Впервые он меня избил, когда мне было шесть лет. Знаете, я это, наверное, заслужил. И в каком-то роде я ему благодарен за это. У нас дома почти армейский порядок. Будьте уверены, что он этого так не оставит, впрочем, я готов понести полную ответственность за свой поступок.
«Только не бросай меня в терновый куст?» — усмехнулся Мартин.
«Сомневаюсь, что старый боров еще не разучился читать».
— Ты можешь идти.
Вик поклонился, отведя назад руку.
— Чему вас только учат в ваших театрах, — горько произнес Яков Федорович уже ему в спину.
…
В актовом зале было темно и пусто. Все давно разошлись, Мари оставила Вику ключ, чтобы он запер двери. Он каждый вечер что-то врал ей о репетициях. Она понимающе смотрела и каждый вечер оставляла ключи.
На самом деле Вику было глубоко плевать на репетиции и мотивы у него были самые что ни на есть эгоистические.
Мари была небрежна и неосмотрительна, будто отказываясь осознавать, что она находится в деревенской школе, где среди всего прочего процветало воровство, непосредственное и наивное, бывшее совершенно естественной частью жизни большинства учеников и даже некоторых учителей.
Вик не брал чужих вещей никогда, считая, что это ниже его достоинства, к тому же к предметам как к таковым он всегда был крайне равнодушен. Были те, что имели для него сакральное значение — корабли Мартина, его тетрадь, шарф и свитер, подаренные Ришей. К чужому же имуществу он относился с долей брезгливости.
Ришу, воспитанную в строгости, сама мысль о воровстве пугала, как нечто кощунственное.
Но, насколько Вику было известно, таких правильных было всего несколько человек, остальные не смущаясь тащили все, что не приколочено.
Стол Мари за кулисами был завален косметикой, шпильками, дисками с музыкой, испачканными палитрами, на которых она смешивала грим, кистями и прочим театральным реквизитом. Посреди всего этого торчал воткнутый в стол нож для резки картона, которым они разрезали декорации. Все это постоянно исчезало. Мари ругалась, даже пыталась устраивать обыски, потом плакала, но потом стол снова зарастал хламом. Единственным, что никогда не пропадало с ее стола, были диски и кассеты с музыкой, потому что за ними следил Вик.
Оставшись одни, они с Ришей запирали двери, выключали свет и включали музыку. И мир переставал существовать.
Ничего не имело значения. В тот вечер они лежали рядом на сцене, ощущая, что от гулкой пустоты внутри их отделяют только тонкие доски. И чувствовали себя удивительно счастливыми. Сборник французского шансона тихо мурлыкал под аккордеон слова, которые еще ни для кого, ничего не значили.
— Ты знаешь, Мари повезет спектакль в город. Будем выступать в ее университете, а потом — в «Театре Современной Драмы», — сообщила ему Риша.
От ее волос пахло лаком. Она расплела очередную косу, чтобы не уколоться шпильками и положила голову Вику на плечо. Это имело для него куда больше смысла, чем все выступления в любом театре.
— Здорово. Будешь актрисой, как хотела. Мари тебя устроит в училище, и никто тебя оттуда не прогонит, — улыбнулся он, чувствуя, как она рисует кресты у него на груди кончиком указательного пальца.
— А ты?..
— Пойду работать, — пожал плечами он.
Собственное приближающееся будущее его мало волновало. Он смутно представлял, чем бы хотел заниматься сам, но точно знал, чего он точно хочет избежать. Когда он закончит девятый класс, он соберет вещи и уедет в город.
Поступит там в училище, чтобы ему там дали общежитие, найдет любую работу, чтобы за нее платили деньги, и пускай отец сколько угодно пьет и устраивает свои дебоши. К тому же он не собирался бросать Ришу.
— А учиться?..
— Я нашел медицинское училище, пойду туда.
Мартин не слышал этих слов. Он вышел из комнаты и рисовал снаружи веранду. Ему требовалось место, где он может находиться, в те моменты, когда Вику нужно побыть одному, и он был точно уверен, что сейчас именно тот момент. Вик хотел сделать ему сюрприз — пускай, раз он не захотел делить время и отказался занимать его место, у Мартина будет хоть какой-то якорь в реальности.
— То есть… мы не расстанемся?.. — тихо высказала Риша свой потаенный страх.
— Нет, конечно, ты что, думала, что после того, как я хватал тебя за руки и просил меня не бросать, ты сможешь от меня избавиться? — усмехнулся он.
Этого момента он не стыдился, но предпочитал над ним иронизировать. Все-таки это была слабость, очередная слабость, которых он старался себе не позволять.
Правда, он опасался, что Риша, вырвавшись от деспотичного отца и попав в коллектив таких же как она, творческих и увлеченных театром молодых людей, просто забудет о нем. Впрочем, он не собирался ей мешать. Что ему, пристегнуть Ришу к батарее, чтобы всегда была с ним?
Где-то снаружи, в темноте, Мартин рисовал очертания беседки. Из происходящего снаружи он ничего не видел и не слышал, и был занят своими мыслями, далекими от страхов, смятений и мук выбора. Он просто чертил мелом очередную балку и старался целиком сосредоточиться на контурах, чтобы не думать о том, насколько нормально то, чем он занимается, и чего ему будет стоить создание этой беседки.
Он не слышал первых нот вальса «Под небом Парижа».
Вик внезапно вскочил на ноги и протянул Рише руку.
— Потанцуй со мной, солнце мое?
— В темноте?..
— Почему нет? Я поведу.
Мартин отвлекся от чертежа. Какой-то звук раздался в глубине окружавшей его темноты. Быстрый и гулкий. Один. Второй.
Звук становился чаще. Мартин отложил мел, сел на землю спиной к дому и стал смотреть.
Вик вел Ришу по залу, сквозь рубашку чувствуя, как ее ладонь обжигает плечо.
— Ты меня не оставишь?..
— Я никогда тебя не оставлю.
Чаще. И чаще. Мартин молчал, сжав кусок мела в пальцах. Что-то щемящее, тянущее, будто обещание чего-то хорошего, а может быть и чего-то невообразимо страшного, нарастало в груди.
Вик давно остановился. Вальс никак не кончался, кружа по пустому залу, посреди которого двое стояли, глядя друг другу в глаза и не слыша его нот.
Нет страха.
Нет боли.
Нет мира, которому нужно противостоять.
Нет безответных вопросов, нет жестокости, нет никакого зла.
Потому что ничто не имеет значения, кроме сердца, бьющегося под кончиками пальцев. Кроме светло-серых глаз, кажущихся белыми, как снег, полных обжигающего тепла. Кроме пепельно-серых волос, рассыпавшихся по плечам.
Мартин смотрел, как в темноте, в нарастающем и учащающемся стуке рождается какое-то движение. Словно молнии — грозовые тучи, его вечную, клубящуюся тьму пронизывали золотые, светящиеся нити, дрожащие в такт истерическому биению сердца. Он не говорил ни слова, боясь спугнуть видение. Но в глубине души он знал, что даже если он сейчас заговорит, даже зайдя в дом — это ничего не изменит. Потому что золотые вспышки в темноте необратимы, как стихия.
Как пальцы, запутавшиеся в мягких волосах, сверху еще жестких от лака. Как оказавшееся слишком близко знакомое, ставшее чужим лицо.
Золотые нити, рассеянные вокруг, собирались в одну точку, пульсирующую обрывками-лучами.
Если бы Мартин смотрел на эту сцену со стороны, он бы сказал, что в глазах обоих читается чувство, похожее на отчаяние. Они уже не стояли, опустившись на колени и не выпуская друг друга из объятий. Потому что нет ничего вокруг, зала, музыки, стен нет, и всего мира не существует. Только бесконечная темнота и тишина, среди которых реальны только они вдвоем. Даже Мартин, неотступно следовавший за Виком все эти годы, перестал существовать.
Не могло быть иначе.
Мел в руках Мартина превратился в белоснежную, седую пыль.
Мартин смотрел, и золото наполняло его серые глаза, словно солнце, пробившееся сквозь тучи. Он знал, что происходит. И знал, чем это закончится.
Мартин знал, что случилось, подставляя лицо свету, запутавшемуся в его волосах и осевшего искрящейся пыльцой на зеленом сюртуке.
Знал все, даже те слова, которые они не сказали друг другу, оставив их таять на губах.
Знал, что они смешали эти слова с поцелуем, единственным, но самым важным, и каждый получил те, что ему предназначались.
Таким образом все наталкивало на единственно возможный вывод:
Я постепенно утрачивал связь с моим первым и лучшим «Я» и мало по-малому начинал полностью сливаться со второй и худшей частью моего существа.
До этого дня жизнь Вика наполнялась вещами простыми и понятными. Он видел привычные образы, которые имели привычное значение. Был отец — сгорбленная над бутылкой спина, нечто безликое, опасное и неприятное. Был Мартин — смутный образ в зеркале, вечная раскаленная искорка в темноте. Была Вера — серая рубашка, сигарета в коротких пальцах. Мари — черный бархат и приторная ложь. Звездное небо, бескрайние поля, окружающие деревню, и ветреными летними днями напоминающие море. Были запахи, очертания, ощущения предметов под кончиками пальцев, ветер на лице, собственное отражение в зеркале. Были вкусы воды, еды, ощущение холода и тепла.
Всех этих чувств не стало в один момент.
Потому что была Риша — его подруга, искренняя, доверчивая и беззащитная. И был тот самый первый поцелуй, после которого все остальное потеряло значение. Губы у нее были мягкими и горячими. Пальцы — ледяными. А по лицу ее текли слезы, соленые, обжигающие кожу. Вот это и заменило ему весь остальной мир. Абсолютно весь.
«Почему ты плачешь?»
«Потому что я люблю тебя…»
«И я тебя люблю».
Он был готов дать пожизненный обет молчания в тот момент. Потому что никто, никогда не произнесет слов, которые будут иметь столько же значения.
— Мартин, ты видел, какие у нее глаза? — спрашивал он, не в силах найти правильных слов, и отчаянно боясь, что он ответит: «голубые».
«Видел», — вздыхал Мартин, которому слов было не нужно.
Теперь он проводил много времени в своей достроенной беседке. Когда золотая вспышка, на которую он заворожено смотрел, рассеялась, от нее остались пронизавшие тьму нити света. В клубящемся мраке, словно светящиеся волоски, тлели тонкие лучи.
Розы Мартина не пахли и никогда не видели солнца. Он повесил снаружи несколько желтых фонарей, и теперь четко видел неподвижные лепестки. Но когда он касался цветка, то ощущал под пальцами прохладный бархат. Они были как он — живыми, хоть и не настоящими.
Мартин читал, сидя в глубоком кресле и закинув ноги на перила. Он не хотел слушать, что Вик с Ришей говорят друг другу, и уж точно не собирался смотреть, что они делают, когда не говорят. Радость за друга разбавлялась болезненно-тянущей тоской. Все чаще он думал о том, что нужно взять фонарь и уйти в темноту.
Впрочем, он твердо решил ждать, пока Вик закончит школу и уедет в город. В жизни Вика оставалось все меньше места для Мартина, и это было естественно. Но темнота все же пугала его. Он смог справиться с детским ужасом, который вызывал мрак за порогом. Мартин научился представлять себе, что это море. Ночное море, в котором нет маяков. Он сидит на берегу, смотрит на черные волны, и чувствует себя счастливым. Он старался думать именно так. Но настойчивому шепоту, зовущему «Утони в этом море!» он не был готов сдаться.
Вик тоже чувствовал, что нечто, похожее на морские волны пришло в его жизнь. Только он в этих волнах тонул, совершенно потеряв ориентиры, ошеломленный, опустошенный, но совершенно точно счастливый. Он начал совершать поступки, совершенно ему до этого не свойственные. Даже отец перестал казаться ему таким омерзительным. Скорее он стал комичным — некая гротескная фигура, кукла с определенным набором действий и реплик. Разве с куклами нужно враждовать?
Во дворе поселились новые псы — два огромных рыжих кобеля, Первый и Второй. У Первого не было левого уха, а у Второго вся морда была исчеркана розоватыми шрамами. Вик старался не смотреть на этих собак, не общаться с ними и уж точно не давать им имен. Тень они так и не нашли. Вик очень надеялся, что она не погибла в лесу и ее не застрелили в деревне.
Между тем «Дождям» было безразлично, сколько всего изменилось, пока шли репетиции. Эта пьеса обладала женской душой, и женщина эта была капризна, своенравна и требовала своих актеров целиком.
Вик так долго тренировался усмехаться перед зеркалом, что требуемая ледяная улыбка стала получаться у него без малейших усилий. Но почувствовать своего персонажа он никак не мог, да и не особенно стремился. Виконт раздражал его — чужой, холодный и колючий образ, который ему никак не удавалось на себя примерить.
Та репетиция длилась пятый час. Риша была единственной, кто еще старался выполнять требования Мари. Она стояла неподвижно на краю сцены, широко раскинув руки. Несмотря на фиолетовый пушистый свитер и разлохмаченную косу, она выглядела Офелией — изящной, нежной и отрешенной. Вик же чувствовал, что еще раз он скажет Рише что-нибудь про свою божественность и ее ничтожность — и ему будет проще застрелиться.
«Ну хочешь я тебя подменю?» — меланхолично предложил ему Мартин.
«Ты меня опять спасаешь», — с облегчением отозвался Вик.
— А знаешь, милая моя Офелия, — проникновенно произнес Мартин, касаясь волос замершей Риши. — Нам дана жизнь, такая унизительно короткая. Такая унизительно серая. Такая унизительно… одна. Скажи мне, милая, на что ты хочешь ее потратить?
— Слишком мягко, дорогуша, ты же всю репетицию выдерживал жесткость, куда она делась? — поправила его Мари.
— Скажи мне, милая, — с нажимом повторил Мартин, вкладывая в голос как можно больше бархатного презрения, — на что ты хочешь ее потратить?
«Пот-ра-тить». Будто камень упал в воду. Мари любила такие интонации. «Пот-ра-тить». «Влюб-лен». «Не-так-ли». Мягкое убийство слов.
— Я хочу помогать людям, — ответила Риша, не меняя позы.
Сцена происходила на краю крыши, откуда девушка хотела сброситься. И Вик, и Мартин эту сцену одинаково ненавидели, и было за что.
— Представь себе, — вдохновенно вещала Риша, — что какой-то человек потерялся в темноте. И нет для него никакого выхода, вот ни лучика света ни осталось. Кто ему поможет?
— Пускай помогает себе сам, — усмехнулся Мартин, садясь на край сцены.
Это было кстати, потому что перед этим Вик полчаса учился делать достаточно ироничный поклон, и у него болели спина и правое плечо.
— Но он не может! Он там совсем один, во тьме, из которой нет выхода!..
— Так пусть он там сидит и светит себе сам. Тебе, Офелия, нечего делать, только блуждать в темноте, натыкаясь на углы, и искать, кого бы вывести к свету? Послушай, что я тебе скажу про свет. Свет — в нас самих, нужно только иметь силы его зажечь. И я… Мой свет будет гореть ярче, чем у других, ведь я не беру его в плен ни стеклянных подсвечников, ни даже… — тут он замолчал, усмехаясь и отсчитывая про себя шесть секунд, которые должна была длиться пауза, — ни даже тепла любящих рук.
— Что ярче горит — быстрее сгорает, Виконт, — горько произнесла Риша.
Мартин встал, приблизился к ней и сжал ее подбородок большим и указательным пальцами. Он старался сделать это как можно мягче, но жест все равно получился отрепетированным — резким и злым.
— А мне наплевать. Не хочу тлеть, слышишь? Не хочу никого вести к свету. Я сам себе свет. Я сам себе Бог. И буду делать, что захочу. А ты… ты прыгай, если хочешь. А если нет — попробуй, дорогая, выведи меня из тьмы.
Мартин убрал руку от ее лица, и снова сел на край сцены. Риша смотрела на него полными отчаяния глазами, и этот взгляд обжигал его через рубашку так, словно она не просто вживалась в образ, а правда в чем-то винила его.
— Я выведу. Я обязательно выведу! — прошептала она, садясь рядом.
По сценарию в этот момент выключался свет. Мартин провел ладонью по лицу, словно снимая липкую пленку, и с облегчением вернул лицу обычное выражение.
— Уже гораздо лучше, лапушка, — сказала ему Мари, которая сидела на полу перед сценой и смотрела на них снизу вверх. — Ты, конечно, немного охрип, но это ничего. Давайте-ка еще второй акт, с суда над Эспуар, и можно будет…
— А давайте мы все-таки на этом закончим, Ира вам в жизни не признается, но она очень устала, — проникновенно сообщил Мари Мартин.
— Глупости, она выглядит вполне… — Мари осеклась и замолчала.
Риша спала, положив голову ему на плечо. Исчезла меланхоличная маска, которую она носила всю репетицию, и лицо во сне у нее было растерянным и беспомощным.
Мари, фыркнув, развернулась и вышла из зала не попрощавшись. Остальные разошлись еще час назад. Мартин не стал менять позы, только осторожно сжал плечи Риши, заставляя ее лечь. Она, не просыпаясь, положила голову ему на колени.
«Вик, это тебе. Вик? Вик, ты меня слышишь?.. Ну что за дети», — тяжело вздохнул про себя Мартин.
Вик не отзывался. Он тоже спал. За окном выла непроглядная чернота пурги. Мартин сидел на краю сцены, рассеянно гладил по спутанным волосам девушку, обнявшую во сне его колени, и думал о том, что он вообще-то вор. Что Вик бы сейчас спал, уткнувшись ей в плечо, в мягкий, пушистый свитер дурацкого фиолетового цвета. Они лежали бы на краю сцены, как на краю пропасти. Вик ближе к краю, вытянувшись и обняв Ришу.
Может быть их бы нашел кто-то. Мари, вернувшаяся за забытой сумкой. Рита, которая часто репетировала в пустом зале роль Офелии, думая, что никто не знает. Но она читала так громко, и так зло, что это было трудно хранить в секрете. Ее Офелия была совсем непохожа на Ришину, но Мартину неожиданно понравилось ее прочтение. Рита воплощала ее другой — не нежной, всепрощающей и мягкой, а истеричной, злой и жестокой. Ее Офелии подходило бы слово «стерва». Мартин представлял ее с длинными, завитыми светлыми волосами, в тяжелом макияже — белое, густо напудренное лицо, губы в плотной красной помаде и очерченные черным глаза. Эта женщина носила бы шпильки и бархатные пиджаки, и подходила бы Виконту куда больше мечтательной и влюбленной Офелии. Была бы его тенью. Рита нашла свой образ, в котором ей было настолько комфортно, что она, даже не имея особого таланта, могла бы убедительно воплотить его на сцене. Но Мари не нужна была тень Виконта, не нужна была еще одна маркиза де Мертей на сцене, она хотела видеть жертву. Идеальную жертву, девушку в фиолетовом свитере.
А может быть, никто бы их не нашел. Может, они бы так и проспали до глубокой ночи. Проснулись бы напуганные, вскочили бы на ноги. Риша бы побледнела, Вик бы судорожно искал решение. Ему-то можно было не появляться дома, а вот Ришу ждал строгий отец.
«Я скажу ему как есть», — сказал бы Вик.
«Не надо, он меня убьет… Давай что-нибудь соврем?..»
И они придумывали бы убедительную ложь. Хорошую, похожую на правду. Заблудились в темноте, в метели. Делали вместе домашнее задание и совсем забыли о времени. И все слова были бы не теми, не способными исправить ситуацию.
Мартин не позволит случиться ничему подобному. И все же он украл у них этот сон на краю сцены, трогательную нечаянную близость, и не случившуюся беду, страшную, но такую обычную.
Он посмотрел на часы, висящие на противоположной стене. У них было около получаса, а потом придется будить Ришу. Она разлюбила это детское прозвище, и всем представлялась Ириной или Риной. Но ни Вик, ни Мартин не могли избавиться от привычки звать ее так, как она представилась когда-то в зимнем лесу.
— А у тебя совсем другие руки, — раздался тихий голос.
— Не спишь?
— Нет, я… — она, слабо улыбнувшись привстала и обняла его за шею.
Мартин обнял ее в ответ, и про себя взмолился, чтобы она не попыталась его поцеловать.
«Вик, проснись черт возьми!»
Вик молчал, зато Риша легко коснулась губами его щеки. Поцелуй оставил на коже обжигающий след.
— Знаешь, ты бываешь… странным.
— Все мы иногда ведем себя странно, — осторожно ответил Мартин, прижимая ее к себе так, чтобы она оставалась в безопасной для него позе.
— Ты… знаешь, Вик, раньше я совсем не замечала. В детстве. А потом, когда ты тогда меня спас… Когда ты меня утешал, я заметила… Ты же знаешь, что у тебя темнеют глаза?
— Да, это такая… особенность. Иногда они бывают серыми, иногда светлеют, я не знаю, с чем это связано.
«Вик, успеешь отоспаться, сказать где?!»
— Ты врешь, — тихо сказала Риша, становясь перед ним на колени.
— Нет, я…
— Я всегда знаю, когда ты врешь. Я давно смотрю за тобой. Замечаю. Ты бываешь отрешенным. У тебя иногда меняются жесты, интонации, выражение лица.
«Вик! Просыпайся немедленно, ради всего святого, избавь меня от этих двусмысленных ситуаций!»
«Прости!» — к невероятному облегчению Мартина отозвался Вик.
— Вот! Они посветлели! — Риша стряхнула с себя остатки сна, и лицо у нее было странно оживленным.
— Я не знаю, почему так…
— И голос! Вик, как это у тебя получается?
Он молчал. Он внимательно смотрел в ее глаза, и мысли, еще несколько секунд бывшие ясными, мутила знакомая дымка. У нее теплые пальцы. И свитер среди зимы пахнет лавандой. И она так близко, что он видит каждую ниточку на этом свитере.
Он касался ее губ так нежно, как только умел. Через секунду он забывал себя, теряясь в поцелуе.
— Я люблю тебя, — тихо сказал он, чувствуя, как другие слова рвутся наружу, обретают над ним власть.
Он чувствовал, что не сможет их остановить.
— И я тебя люблю.
«Люб-лю». Интонации Мари. Камень, падающий в воду. Короткий всплеск, круги, расходящиеся по серой ряби.
— Скажи, что мне сделать, чтобы ты меня разлюбила?
— Я не знаю… не представляю себе, что бы ты мог такого… Ты? Сделать подлость, проявить жестокость? Ты этого не сделаешь, и я не уверена, что даже после этого…
— А если бы я сказал тебе, что я болен? Что со мной происходит нечто странное, непонятное другим?
«Вик, прошу тебя, не надо!»
— О чем ты говоришь?..
— Ты мне веришь? — спросил он, сжимая ее запястья.
— Да, конечно… Вик, ты меня пугаешь.
«Не делай этого, ты потом пожалеешь, Вик! Не веди себя как влюбленный дурак, давай хотя бы обсудим!»
В голосе Мартина звучала паника. Он не был готов к такому повороту, но сделать ничего не мог.
«Мартин, ты можешь… ты можешь иметь друзей, понимаешь? Я хочу, чтобы ты был живым! Ты отказался делиться, так дай мне… Она от меня никогда не отвернется…»
«Вик, ты понимаешь, что если она сейчас испугается — тебе будет больно, а я буду чувствовать себя виноватым?» — решился на шантаж Мартин.
— Его зовут Мартин, — выпалил Вик слова, так давно царапавшие его горло.
«Чудно, Вик. Замечательно. Ты молодец».
«Его зовут Мартин!» Он живой. Если он не хочет брать эту жизнь — Вик насильно ему ее даст. Потому что для него в этом мире случилось слишком много хорошего, а для Мартина — только то, что Вик сам смог ему дать. Но теперь все будет по-другому. Не может быть иначе.
— Кого… его?
— Моего друга.
«Ну вот и все», — обреченно подумал Мартин.
Он внезапно понял, что очень устал. Это было странное чувство. Кажется, ему тоже хотелось спать. Выйти в беседку, сесть в кресло и отпустить сознание. Не видеть, не слышать. Спать.
А Вик мучительно подбирал слова. Он внезапно понял, что не может найти правильных. «Моего друга»…
Воображаемого друга? Мое «Второе Я»?
— Он очень много для меня сделал… Он меня можно сказать вырастил…
— Почему ты никогда о нем не рассказывал?
«Да, Вик, почему?»
— Потому что… Потому что он…
«Скажи ей, что я умер, пока не поздно».
Вик прикрыл глаза. «Потому что я безумен». «Потому что Мартин — голос, который я слышу в голове с раннего детства». Мартин — смутный образ в зеркале. Касание руки в пустой комнате. Глаза, серые, как море в шторм. Призрак корабля, дрожащий на ладонях.
Белый мотылек, бьющийся вокруг лампы.
Все эти образы, такие привычные, такие естественные, неожиданно сгустились, собираясь в слова, которые должны быть произнесены.
И изменились в один миг.
Риша молчала. В ее глазах не было раздражения или любопытства, она просто держала его за руку и ждала, что он скажет.
У нее голубые глаза, самые голубые из всех, что он видел.
— Что с ним случилось, Вик?
— Он… всегда… был со мной… И сейчас… я слышу его голос…
Он говорил и чувствовал, как ненавидит себя за эти двусмысленности, которыми он пытается оттянуть момент, когда ему придется говорить правду. Момент, еще пару минут назад казавшийся ему желанным.
Мартин сидел в проеме и молчал, бессильно опустив голову на скрещенные руки. Куда-то делся страх разоблачения, наступивший призрак вины и раздражение. Все слова Вика горчили, как полынь. Он сам хотел оставаться в тени. И все же… его существования Вик стыдится. Поэтому и не может признаться. Он не знал об этом, пока не попытался. И не почувствовал, что его тайна и в самом деле может быть раскрыта.
Никогда еще до этого Мартин так отчетливо не ощущал себя ошибкой. Болезнью. Изъяном сознания.
— Он… умер, да? — тихо спросила Риша, касаясь кончиками пальцев его лица.
— Нет, он, он… Никогда меня не покинет.
«Мартин, я не могу».
«И не нужно».
«Я должен. Так нельзя».
«Не нужно».
— Риш, обещай, что дослушаешь до конца.
— Я… конечно.
— Он сказал мне, что в темноте живут светлячки, — сказал он, и почувствовал, как история, которая оказывается давно уже подобрала себе слова, в которых она хотела явиться на свет, оживает и распрямляется.
Риша слушала его внимательно и молча. Она не отстранилась, на ее лице не промелькнуло и тени недоверия. Она смотрела на него и каждое слово обретало собственную жизнь.
Когда он замолчал, в зале повисло тягучее молчание. Только метель выла за окном и билась в стекла. Риша не отводила от него глаз, и Вик не мог прочитать в этих глазах ни одной эмоции.
— Ты дашь нам поговорить? — наконец спросила она.
«Мартин, ты…»
«А у меня теперь есть выбор?»
— Здравствуй, — тихо сказал Мартин, не отводя от нее взгляда.
— У тебя и правда изменились глаза. И голос…
— Он тебе не врал. К счастью, или к сожалению, я и правда здесь.
— Кто ты?
— Если бы я сам знал. Меня зовут Мартин, это имя мне дал Вик, и другого у меня нет. Я знаю, как выгляжу, какие у меня убеждения и чего я хотел бы, сложись все иначе.
— То есть ты человек?
— А ты веришь, что говоришь с кем-то другим? — устало спросил Мартин, садясь на краю сцены так же, как сидел до этого в проеме.
— Конечно, — слегка удивленно ответила Риша. — Если ты… если он говорит, что ты — Мартин, значит так оно и есть. Вик никогда не врет.
— Ты сама знаешь, что это не так, — слабо улыбнулся ей Мартин.
— Почему вы раньше ничего не сказали?
— Ты понимаешь, как это выглядит?
— Что? Мне казалось, это нормально… когда я была маленькая, я видела девочку, ее звали Верой. Так вообще-то звали мою куклу, но потом кукла потерялась, а Вера осталась… Она была похожа на меня, только взрослая. У нее было такое черное пальто, я помню. И она со мной говорила. А еще она рисовала в моих тетрадях, тоже рисовала корабли, какие-то пейзажи и птиц. Утром листы всегда были чистыми. Я перестала ее видеть, когда родители разрешили оставить Власа. Я спрашивала потом у Ниса, он самый спокойный… он сказал, что тоже слышал голоса…
— Нет, Риш, ты не понимаешь. Я не воображаемый друг, я не игра детского воображения. Я нечто… иное.
— Я понимаю. Слушай, Мартин, а раньше мы с тобой говорили?
— Да, — признался он. — Я рассказывал тебе сказки.
— Ты здорово рассказываешь, — улыбнулась она.
— Риша, ты понимаешь, что Вик только что сказал тебе, что он безумен и у него в голове есть еще один человек? — Мартин не мог понять причин спокойствия девушки, и оно пугало его больше, чем напугало бы отторжение.
— Да, ну так что же? Слушай, если ему хочется — пусть будет Мартин. Если он тебя любит — что же, прекрасно. Совершенно неважно, один у него разум, или десять, две у него руки или одна, прямой у него нос, или сломан в пяти местах — уже ничего не заставит меня от него отказаться. Может, это шутка. И он смеется надо мной. А может, он правда сумасшедший. Да и наплевать на это, Мартин, — в ее голосе звенела какая-то странная веселость. — Ты говоришь со мной — и это главное. Значит, ты сам знаешь, как надо. Давай сделаем вид, что тебя нет. Ты же сам понимаешь, что это ненормально. Не говори со мной, не показывайся мне на глаза — и мне незачем будет помнить о том, что Вик… болен. А со временем он и сам забудет, ну, я ведь хорошо придумала, не-так-ли?
«Мартин, я…»
Он молчал. Риша смотрела на него все теми же пустыми глазами небесного цвета, и слова, которые она произносила, ядовитые, болезненные, бились о стекло в такт с метелью.
Риша.
Девочка, которую он берег, как и Вика. Он утешал ее, защищал, как умел. Он любил ее, как свою младшую сестру.
«Мартин, я не… я не хотел, я…»
Он молча прикрыл глаза рукой, возвращая Вику его жизнь. Жизнь, в которой ему, Мартину, почти не осталось места.
— Риша, за что ты так? — ошеломленно прошептал он, спускаясь со сцены.
Риша осталась стоять, и глаза у нее были такими же пустыми. В них все еще не теплилось ни одной эмоции.
— Разве нужно по-другому? — слегка удивленно спросила она. — Вик, я люблю тебя, слышишь? Тебя. Тебе не нужны твои воображаемые друзья, чтобы быть лучше, ты больше не будешь одиноким. У тебя есть я, настоящая. А голоса… Они сделали, что должны были. Не волнуйся. Я уверена, в городе мы со временем найдем способ тебя вылечить.
— Риша, ты не понимаешь, я ничего не хочу лечить, это не болезнь, это мой друг, мой брат! Он мне жизнь спасал не один раз, я бы без него умер с голода, сошел бы с ума или того хуже — вырос бы как папаша! Да если бы не Мартин, я бы даже в лес не пошел в тот день и не встретил бы тебя!
— Отлично, спасибо, Мартин, — с иронией произнесла она. — Мне обязательно его любить?
— Нет, но…
— В таком случае, я бы хотела, чтобы он больше не появлялся рядом со мной. Пускай хотя бы когда мы вместе у тебя будет одна душа, хорошо? И ты увидишь, что так лучше. Ты прекрасный человек, Вик. Лучший из всех, кого я знала. И тебе больше никто не нужен, — горячо шептала она, гладя его по лицу и мешая свой шепот с короткими, обжигающими поцелуями, еще недавно такими желанными, а теперь почему-то колючими, как касания губ Мари.
Мартин не слышал этих слов. Он сидел в кресле в своей беседке, и по его ладони полз светящийся в темноте полосатый шмель. Он сорвался с кончиков его пальцев и полетел к розам, растущим снаружи.
— Что ты там найдешь, дружок? Это не настоящие цветы. И ты тоже ненастоящий. Как и я, — горько произнес он, глядя, как насекомое скрывается в лепестках.
Но шмель ровно гудел, перелетая с цветка на цветок. Он был занят, и ему не было никакого дела до того, что он не должен этого делать.
Ведь шмелю об этом никто не сказал.
От её взгляда, которым глядела на меня, казалось, моя собственная душа, рушилась всякая реальность, в том числе и реальность моего чувственного влечения к ней.
Вик лежал на неразобранной постели, уставившись в потолок и вертел в пальцах монетку. Он неожиданно поймал себя на этом жесте, и с удивлением понял, что на самом деле ему хотелось закурить. Он знал, где у отца лежат сигареты, но раньше как-то не задумывался о том, чтобы успокаиваться таким образом.
— Мартин, ты слышишь?
«Да», — ответил он, не оборачиваясь.
Вик видел в полутьме только абрис его профиля.
— Прости меня. Я не знал.
«Тебе… не нужно извиняться. Нужно было признаться раньше».
— Нет. Не нужно было вообще говорить. Я и правда влюбленный дурак.
Мартин провел ладонью по лицу, стряхивая все слова, которые хотел сказать Вику. И сказал совсем другие. Правдивые и злые.
«Нет. Ты прав, не нужно скрывать такое… и так долго. Я слишком долго верил в то, что я человек, и совсем забыл, кто я на самом деле».
— Мартин, что ты говоришь?!
«Болезнь, Вик. Безумие. Я думал, это произойдет позже, но теперь мне кажется, так правильнее… Я думаю, мне нужно тебя покинуть».
Мартин говорил это, и надеялся, что друг поймет его и не посчитает это истеричной выходкой отвергнутого человека. Он давно обдумал это решение, и искренне считал его правильным.
— Покинуть?! Вот значит как?!
Злость, та самая, черная и липкая, ледяная, тщательно подавляемая, сыто растекалась в крови. Вику казалось, что если он сейчас посмотрит на свои вены, то они будут черными под тонкой, белой кожей.
— Так ты так просто меня бросишь?! Уйдешь в свою темноту, растворишься и оставишь меня барахтаться в этом дерьме одного?!
«Вик, прекрати, — поморщился Мартин. — Зачем я тебе теперь? Я мешаю тебе жить. У тебя теперь есть настоящие друзья, а не голос в голове. Ты ведь сам это почувствовал, верно? Ты же не сразу смог признаться».
— Знаешь что, Мартин, если тебе так хочется — проваливай куда тебе угодно, — прошипел он, рывком садясь на кровати. — Но позволь мне самому решать, кто мне нужен, а кто нет. Я поговорю с ней, все ей объясню, расскажу, что ты для нее сделал, и она…
«Не смей, слышишь! Оставь мне хоть каплю самоуважения. Мне не нужно такого признания».
— Но тебе плохо.
«Да, мне, черт возьми, не очень приятно, не стану отрицать. Я любил ее и буду любить. И то, что она посчитала меня изъяном твоего сознания… но это не имеет значения. Она имела на это право, такое же, как имеешь ты. Она вовсе не обязана меня любить или принимать».
— Я тоже не обязан любить ее и принимать.
«Вот поэтому я и хочу уйти! Черт возьми, Вик, ты понимаешь, в каком я положении оказался?»
— Да, я… я что-нибудь придумаю… не уходи, Мартин. Ты же обещал, — тихо попросил его Вик, чувствуя, как на месте злости остается морозная беспомощность.
Что он мог ответить? Настаивать? Уйти тихо и не прощаясь?
Вик будет жить без него. Он давно не ребенок, которого нужно кормить и наставлять, но Мартин оставался рядом и не для этого. И если когда-то он схватился за мысль о гусином пухе, как за единственный ориентир, то теперь вдруг оказалось, что ему хотелось чего-то большего. Риша сумела вытащить это на свет, сунула Мартину под нос, заставила смотреть.
Он вдруг подумал, что Рише пошли бы светлые волосы.
Что он мог ответить?
«Не уйду», — вздохнул Мартин, откидываясь в кресле.
— Мартин, что мне делать? Посоветуй мне, ты ведь всегда умел… делать так, чтобы все было правильно.
«А что ты должен делать, Вик? Люби ее, как любил до этого».
— Я не могу, Мартин… Это неправильно…
«Но ведь ты любишь ее. Ты сам это знаешь. И никуда эта любовь от ее слов не делась», — тихо сказал он, вставая с кресла и подходя к проему.
— Люблю. Давно, и теперь я это лишь отчетливее чувствую… Когда понял, как именно и как сильно я ее люблю.
Мартин прикрыл глаза. На лице он чувствовал знакомое тепло, сухое и ровное, словно от прогретого солнцем дерева.
Вик не врал ни ему, ни самому себе — он любил Ришу, по-настоящему, тепло и нежно, как только и умеют любить в первый раз люди с добрым сердцем.
— И этим предаю тебя, — повеяло из проема холодом.
«Не говори глупостей. Тебе не нужно выбирать между нами, тебе не нужно ни от кого отказываться».
Мартин верил в то, что говорил. И все же он почувствовал, что только что совершил ошибку. Чувство это тянуло тоской и холодом где-то у сердца и кололо кончики пальцев. Но вместо того, чтобы отказаться от своих слов, вместо того, чтобы попытаться исправить эту мнимую ошибку, он протянул руку к проему и, прикрыв глаза, сжал пальцы вокруг запястья Вика, не то поддерживая его, не то останавливая его от какого-то шага.
…
Вик лежал без сна всю ночь, глядя пустыми глазами в потолок. Ему казалось, что утро никогда не настанет, не взойдет солнце и не вызолотит снег. Всегда будет тихая, зимняя ночь, и небо, расшитое бисером звезд.
Но утро настало. И Риша ждала его у забора. Она с улыбкой поцеловала его в щеку и привычно взяла его за руку.
Она снимала одну перчатку, чтобы это сделать, и даже на холоде ее пальцы были обжигающе-теплыми. И от этого солнце светило ярче.
Дни потянулись один за другим, словно капли, собирающиеся осенью на стеклах. Мартин почти все время проводил в беседке, перечитывая одну книгу за другой. Вик почти перестал читать сам, предоставляя другу выбор литературы, и полки Мартина стали пополняться новыми томами. Он читал стихи, за ними — медицинские справочники. За медицинскими справочниками следовали любовные романы из библиотеки Веры, а за ними — антиутопии Берджесса и Оруэлла. Мартин читал, не погружаясь в сюжет и не особо вникая в него. Что-то надломилось в нем, оставило трещину в сознании. И эта трещина не давала ему покоя. Только справочники по медицине и химии он продолжал изучать с прежним вниманием. Ящик стола Вика полнился тетрадями, исписанными твердым, каллиграфическим почерком.
Вик видел отрешенность Мартина, но понятия не имел, что с ней делать.
Между тем, оставалось несколько месяцев до окончания школы. Скоро Вику предстояло собрать немногочисленные вещи, навсегда попрощаться с отцом и уехать из деревни. Теперь дважды в неделю Вик рано утром садился на электричку и отправлялся в город. Там он записался на бесплатные подготовительные курсы в медицинское училище, выбрав направление «Фельдшер скорой помощи». Туда он ходил по вечерам, а до вечера работал. Работы он не боялся никакой и одинаково усердно помогал рабочим на стройке и расклеивал листовки — в зависимости от того, кто был готов платить деньги случайному помощнику.
Как-то раз он помогал пожилой женщине в маленьком магазинчике. Она торговала свечами, мылом и самодельными открытками. Иногда к ней заходили туристы, иногда у нее брали подарки на праздники, но большую часть времени магазин пустовал. Ей нечем было заплатить Вику, и он, не найдя в тот день другой работы, согласился, чтобы она поделилась с ним выручкой.
Сначала он перемыл окна и витрины в ее магазине. Огромную трещину на витрине он закрасил белой краской, превратив ее в изгиб морозного узора. Затем встал за прилавок и стал ждать клиентов.
Первому клиенту он представился сыном хозяйки. Показывая свечи, в которых ничего не понимал, Вик вдохновенно врал, как помогает маме, как она любит это неприбыльное дело, и как он мечтает работать на скорой, чтобы спасать людей. Мартин, слушая это ворчал, что у него сейчас слипнутся от меда уши, а хозяйка, наблюдавшая за этим спектаклем, явно была в бешенстве. Вик же, хорошо зная, что людям нравится белокурый мальчик, плетущий в воздухе приторную ложь, вовсю этим пользовался. В тот день он заработал в магазине впятеро меньше, чем заработал бы черной работой, зато обнаружил в себе способность к торговле и получил приглашение приходить еще.
Все заработанные деньги он надежно прятал за тем самым дровяным сараем, где когда-то ночевал. Он знал, что отец роется в его вещах — иногда они оказывались сложенными не так, как он складывал, а несколько раз и вовсе валялись на полу.
Каждый раз, обнаружив это, Вик перестирывал все вещи, до единой — ему казалось, что на них налипли прикосновения отца, и это было непр-р-равильно.
Денег было мало, но он понимал, что подростку за два дня в неделю много не заработать. Иногда он оставался до ночи, мыл полы и убирал столы в кафе. Тогда он получал немного больше, но если ему не удавалось поймать попутку, ночевать приходилось на вокзале.
В ту ночь именно там он и остался. В рюкзаке у него была пачка печенья и книга для Мартина. Женщина в круглосуточной палатке бесплатно наливала ему чай и кофе, а он иногда подменял ее, просто чтобы не скучать.
Он устроился на скамейке недалеко от женщины в темно-зеленой куртке. У ее ног стоял большой рюкзак, переполненный так, что женщине пришлось несколько раз обмотать его веревкой. Она курила, стряхивая пепел на пол.
«Мартин, посидишь? Я ужасно устал».
«Да, конечно. Спасибо за книгу, хотя Верины любовные романы — это какой-то кошмар».
«Схватил из списанного первое попавшееся, в следующий раз буду тщательнее выбирать», — зевнув, пообещал Вик.
Мартин прочитал первые две страницы и впал в глубокую тоску. Если иногда у Веры попадались романы с неплохими описаниями или интересными персонажами, то этот явно был не из таких. Герои находились в кровати с первых страниц, и, кажется, не собирались покидать ее ближайшие страниц двадцать.
— Мальчик, ты правда читаешь эту муть? — хрипло спросила его женщина.
— К моему большому сожалению, — тактично ответил ей Мартин.
— Слушай, мне муж с собой дал какую-то дрянь, он меня все пытается культурно просвещать. Что это там такое… Мопассан, сказал, что мне понравится. А я старых французов терпеть не могу.
— Хотите поменяться? — догадался Мартин, с облегчением закрывая книгу.
— Если ты не против, — ответила она, протягивая ему голубой томик в мягком переплете.
Мартин в ответ протянул ей книгу, на обложке которой полуголая девица таяла в объятиях мужчины, чей наряд авторы вовсе ограничили набедренной повязкой.
— А ты что здесь делаешь, ночью? — спросила его женщина, закуривая очередную сигарету. — Тут между прочим говорят того, маньяк ходит.
— Какой маньяк? — равнодушно спросил Мартин.
— Да хрен его знает, каких-то баб в речке топит. Хочешь?
— Нет, не курю. Жду утреннюю электричку, помогал знакомой в магазине и пропустил последнюю, — он решил все же ответить на вопрос. — А вы? Обычно с такими рюкзаками ездят летом или осенью. Не боитесь маньяка?
— Да вот видишь, тут недалеко источники, может знаешь? А маньяка я не боюсь. Нахрен ему старая кошелка.
Мартин рассеянно кивнул. Он слышал о том, что в нескольких сотнях километрах от его деревни находились какие-то незамерзающие источники, считавшиеся целебными. Впрочем, ему дела не было — путь к ним через деревню не проходил, и никакой пользы они не приносили.
— Ну так вот, у нас в городе человечек хочет открыть туда туры. Заказал нашей фирме, значит, анализ тамошней грязи. Я говорю — зачем оплачивать поездку? Заплатите торгашу, рекламщику — они вам даже грязь с дороги целебной сделают, только денег не забывай давать. А он, видишь ли, принципиальный. Знакомый мой, всю жизнь такой баран, — тяжело вздохнула она.
— А ваш муж остался дома?
— Да нет, у него на зиму другая работа, он вахтами ездит… впрочем, тебе не интересно будет, чем там можно в лесу зимой заниматься.
— У вас, наверное, нет детей?
Мартин растерял часть своей тактичности. Женщину эту он видел в первый и в последний раз в жизни, и она была чем-то ему неприятна. Но он никак не мог понять чем.
Женщина была высокой и худой. И ее лицо казалось Мартину красивым — у нее был тонкий, длинный нос, огромные серые глаза и красиво очерченные полные губы. Густые, темно-русые вьющиеся волосы были завязаны в небрежный узел на затылке, но несколько прядей выбивались из прически, подчеркивая мягкий овал лица. Но что-то его раздражало в этой женщине, царапало, и он никак не мог отделаться от чувства легкой гадливости.
— Есть, отчего же. Дочка, твоего возраста, дома ждет.
— Одна?
— С бабушкой, с матерью моей, значит, сидит.
— Моей сестре сейчас тринадцать, — улыбнулся Мартин.
Лера давно не писала ему. Но Вик не испытывал по этому поводу особого огорчения — она давно отдалилась. Несколько раз посылала свои фотографии, но он никак не мог увязать ту, что видел на снимках со своими воспоминаниями о сестре. Они писали друг другу дежурные отчеты о жизни, и Вик испытывал легкую горечь по потерянной детской близости. И все же воспоминания были светлыми, и в конце каждого письма Лера, может быть по привычке, а может и искренне, писала «Жду».
— А сестра тебя дома ждет?
— Нет, нас разлучили в детстве. Она живет в городе на Севере, далеко отсюда.
— В каком городе? — оживилась женщина.
Мартин ответил. Название города давно перестало ассоциироваться у него со словом «дом». К тому же Вик не собирался туда возвращаться ближайшие годы, и это слово оставалось для обоих пустым звуком.
— Так я же там живу! Бывают же совпадения! — улыбнулась женщина, придвигаясь поближе. — Ну-ка погоди.
Она встала и уверенным шагом пошла к палатке. Спустя пару минут она вернулась с двумя большими стаканами кофе и, заговорщически подмигнув, достала из бокового кармана рюкзака фляжку коньяка.
— Давай, за встречу, — сказала она, плеская коньяк ему в кофе.
Мартин, испытывавший, как и Вик, к спиртному инстинктивное отвращение, свойственное детям алкоголиков, из вежливости сделал небольшой глоток и отставил стакан в сторону.
— Расскажите про свою дочь, — попросил Мартин, ощутив, как в душе рождается сочувствие к девочке, о которой покинувшая ее мать говорит с таким равнодушием.
— Да что про нее рассказывать, — пожала плечами женщина. — Все по каким-то секциям шатается. Я ей говорю — ну ты выбери что-нибудь одно. А она смотрит на меня, как собака побитая и молчит. Вот сейчас на танцы ходит и на гитаре учится играть. До этого в театральное ходила и из бисера плела… Рисует вроде неплохо, и в художке ее хвалят, она туда с детства ходит. Но все чего-то ищет…
— Может быть она ищет мать? — спросил Мартин, которому женщина стала окончательно противна.
— Может быть, — с готовностью согласилась она. — А ей лучше будет, если я рядом сяду и буду до ее старости пылинки с нее сдувать? Мы с мужем достаточно зарабатываем, чтобы она могла ходить на свои танцы и пачкать дорогие холсты дорогими красками — этого, я считаю, достаточно. Ребенок здоров, одет, накормлен и занимается саморазвитием. Вот твои родители кто, мальчик?
— Мой папа — деревенский алкоголик, — усмехнулся Мартин.
— Вот видишь. А моя дочка на вокзале не ночует. Разве я плохая мать? — спросила женщина, отхлебывая прямо из фляжки.
— Что вы, конечно нет, — с чувством ответил Мартин.
Потом, подумав, вырвал титульный лист из книги, которую отдала женщина. Достал из рюкзака черную ручку, написал на листе несколько слов, а затем стал медленно складывать его.
— Знаете, у меня была подруга. Однажды она сильно заболела. И я сделал для нее подвеску, на ней было много-много бумажных журавлей. Они ее успокаивали. Я прикрепил подвеску у ее кровати, и она начала выздоравливать. Я мало что мог для нее сделать. Я, по правде говоря, вообще мало что могу. Но если вы отдадите вот это дочери — я буду вам очень благодарен.
Он протянул женщине бумажного журавля. На его крыльях мелкими буквами было написано: «У тебя все будет хорошо».
— Это просто пожелания. Говорят случайные встречи не случайны.
— Я передам, — кивнула она. — А ты поедешь к сестре — заходи в гости. Вот, сейчас…
Она долго рылась в рюкзаке, а потом достала оттуда мятый лист бумаги, изрисованный спиралями и кругами. Кажется, женщина чертила их, пока разговаривала по телефону.
Почерк, которым она написала адрес, был неразборчивым, и с трудом прочитанное название улицы Мартину ничего не говорило. Он вежливо улыбнулся ей, и опустил глаза к книге.
Но слова никак не желали складываться в историю. Женщина молча курила, читая любовный роман, который отдал ей Мартин, и глаза ее оживленно блестели.
Мартин почему-то надеялся, что его бесполезный подарок дойдет до девочки, имя которой женщина ему не сообщила. И что пожелание на его крыльях когда-нибудь обязательно сбудется.
С патетикой и убийствами надо теперь покончить! Образумьтесь наконец!
Каблуки стучали по сцене зло и четко, словно отбивая ритм марша.
— А что, дорогой Виконт, — тряхнула черными кудрями Рита, — может быть я получше буду?! А может не надо тебе никакой надежды, никакого света, может быть Офелия всегда нужна была только чтобы утонуть?! Посмотри на меня, разве я не красива, разве я не жива?!
Вик, сидя на краю сцены, старательно мерил ее ледяными презрительными взглядами. Риша стояла в углу сцены неподвижно, протягивая к нему руки. Сейчас на ней была просторная серая рубашка вместо призрачного платья, но с ее запястий свисали окровавленные бинты. На этой детали настаивала Мари.
Но Вик смотрел не на Ришу, он разглядывал Риту, мерившую шагами сцену. Она удивительно преобразилась. Если раньше она не стремилась раскрывать свой потенциал, считая, что и так делает достаточно, то теперь она нашла единственный образ, который ей удавался, и упорно держалась его. В конце концов даже Мари, которой не нужна была на сцене истеричная стерва на второстепенной роли, смирилась и позволила добавлять остроты сюжету.
— Столько слов о Пути, о Темноте и Огне! Как ты там сказал? «Ярче горит, быстрее сгорает»? Сгорать-то ты сгораешь, вот только загореться никак не можешь!
— А ты, Китти? Расскажи мне, в чем смысл твоей жизни? Помогать людям, выводить их из темноты?
— Пускай там и остаются! — презрительно фыркнула она. — Я тоже буду ярко гореть, ясно тебе?
— Такие как ты, Китти, лучше всего горят на кострах.
Мари раздраженно постучала тростью по спинке стула перед собой.
Рита фыркнула и легла на край сцены рядом с Виком, положив голову ему на колени.
— Забудь ты свою Офелию, Виконт. Хочешь я… покажу тебе, что по-настоящему обжигает? — прошептала она, касаясь алого платка на его шее.
Здесь должны были следовать несколько секунд темноты и нарастающий, пульсирующий красный свет. Так как Мари регулярно делала фотографии их репетиций, а никто из школьного руководства, включая Маргариту Николаевну, ни на одну из репетиций не пришел, Вик сделал вывод, что они могут ставить решительно что угодно, и никто им слова не скажет.
В зале было душно. Вик чувствовал, как тяжелой пульсацией в затылке нарастает головная боль.
— Лапушки мои, давайте что ли больше чувственности в сцену? Китти молодец, злая, а ты, Виконт, что опять за байроновский герой? Сколько можно этой тоски и меланхолии? Готова спорить, тебе нравится Бодлер, а когда подрастешь — будешь таскаться по улицам в черном пальто и строить загадочные гримасы! Но сейчас, котеночек, пожалуйста, покажи мне жестокость и цинизм! — голос Мари казался особенно резким.
Высоким. Царапающим.
— А в этой сцене нужны вообще жестокость и цинизм? Слушайте, Мертей, вы вообще подростка-наркомана с замашками показываете или маньяка-социопата?! — не выдержал Вик.
Его все раздражало. Раздражала Мари со своей пьесой, раздражала Рита, которая слишком легко призывно изгибалась у него на коленях, и раздражала Риша со своими больными, страдающими глазами заламывающая руки в углу.
— Вижу, кто-то не в духе, — миролюбиво ответила Мари.
«Вик, что с тобой?» — тихо спросил Мартин.
«Мне плохо».
«Так идем отсюда».
Вик оглядел зал. Матвей сидел на первом ряду с совершенно отсутствующим выражением лица. Несколько девушек решали общие задания на завтра. Рита все никак не поднимала головы с его колен, а Риша никак не сгоняла с лица страдающего выражения. Мари выглядела недовольной, и это хоть немного радовало.
Алый платок душил. Окровавленные бинты у Риши на запястьях вызывали рябь в глазах, а дешевые духи, которыми пользовалась Рита — тошноту. Он опустил глаза, чтобы попросить Риту встать, и на секунду замер. Она смотрела на него, и в глазах ее он ясно видел понимание.
— Рит?
Она медленно встала, оставив на брюках несколько волос. Он брезгливо стряхнул их и, спрыгнув со сцены, быстрым шагом направился к дверям.
— Вик, куда ты? — растерянно спросила Риша.
В ее голосе все еще звучала отыгрываемая тоска. Вик с трудом удержался от того, чтобы не плюнуть на пол.
— Воздухом подышу, — как можно миролюбивее ответил он, захлопнув за собой дверь раньше, чем ему успели сказать что-нибудь еще.
На улице было темно. Зима в этом году была теплой, снега выпало мало, и почти весь он растекался серой кашей под ногами. Вику хотелось подойти к сугробу и окунуть в него голову, остудив бьющиеся мысли. Но единственное, что напоминало сугроб, было кучей мусора, припорошенной снегом. А идти к лесу он не хотел. Хотел стоять на крыльце, запрокинув голову, и смотреть в черное небо.
«Вик, тебе может нужно меньше работать и больше спать?»
«Нет, Мартин. Мне нужно больше работать, чтобы выбраться отсюда и никогда не возвращаться. Ты ведь мне поможешь, правда?»
«Конечно. Скажи, что происходит? Ты ведь не просто устаешь. И в город ты так рвешься не из-за денег. Ты бежишь».
«Ты сам знаешь, Мартин, от чего я бегу. От правды».
«И от какой же правды ты бежишь?» — тихо спросил Мартин.
«Правда в том, что Риша больше не…»
— А, вот ты где! — раздался у него за спиной голос.
— Я вообще-то хотел побыть один, — сообщил Вик, не оборачиваясь.
— Я в курсе, — ответила Рита, садясь на перила рядом с ним.
Ее ярко-розовая куртка в темноте казалась тусклой, полинявшей. Она сидела, зацепившись каблуками за перекладину, и раскуривала сигарету.
— Будешь?
— Не курю.
— Я в курсе, — повторила она, сунув ему в руки сигарету со следами красной помады на фильтре.
Он машинально взял ее, не отводя взгляда от лица Риты. В воздухе расползался навязчивый, сладкий запах ванили.
— У тебя паршивые духи. И не говори, что ты в курсе.
— Хочешь, я разденусь, и они не будут мешать?
«Мартин, ты слышал это сейчас?»
«Я думаю она просто так… пытается тебя дезориентировать», — тактично предположил Мартин.
— Нет уж, обойдусь.
Рита, пожав плечами, будто она и правда рассматривала возможность раздеться прямо на улице, закурила вторую сигарету.
— А вы трогательная парочка, — сказала она, затягиваясь. — Такие… все время под ручку ходите. И не надоела тебе эта моль за столько лет. Что все в ней находят?
Облако вишневого дыма она выдохнула прямо ему в лицо.
— Она удивительная девушка. Необычная, — прикрыв глаза, с улыбкой сказал Вик.
— А я — нет?
Вик не знал, что ему ответить. Рита была заурядной. Полной пустых амбиций, вульгарно накрашенная и безвкусно одетая деревенская школьница с дурацким прозвищем «Китти».
— Каждый человек удивителен, — тактично соврал он.
Сигарета тлела в его руках, и он изредка стряхивал пепел в мокрый снег.
— Тогда почему она, а не я? — с горечью в голосе спросила Рита, снова щелкая зажигалкой.
— Я… Рит, мы с Ришей знакомы с детства и я… — опешив, попытался собрать разбегающиеся мысли Вик.
— Да нахрен ты мне сдался! Почему ей досталась эта роль? Я не понимаю, она же совершенная пустышка, мямля… и жертва. Только и умеет, что смотреть на всех, как корова перед убоем!
— Слушай, если у тебя взыграла ревность — не лучше ли пожаловаться какой-нибудь из своих куриц-подружек, а не ее другу?! — огрызнулся Вик, щелчком отправив сигарету, к которой он так и не притронулся, под ноги Рите.
— А может лучше кому-нибудь из своих дружков? — проникновенно спросила его Рита.
— А может мне лучше сломать тебе шею, столкнуть с перил и сказать потом, что ты сама упала? — в тон ей ответил Вик, всерьез рассматривая такую возможность.
Она вызывала у него все больше раздражения, а ваниль в ее духах душила все сильнее.
«Вик, не увлекайся», — предостерег Мартин.
«Может ты с ней поговоришь? Я не понимаю, чего она хочет».
«Она хочет с тобой подружиться», — неожиданно ответил Мартин.
«С чего ты взял?!»
«А ты сам не видишь?»
Вик только мысленно пожал плечами, уступая Мартину место. Он не смог отказать себе в удовольствии прикрыв глаза, вдохнуть сырой холодный воздух. Дешевая ваниль, так раздражавшая Вика, и ветер, и снег — это было жизнью, которая по-прежнему была для него желанна.
— Скажи, зачем ты сюда пришла?
— А ты умеешь по заказу говорить таким голосом, будто ты мой любящий папаша?
Мартин улыбнулся, пожав плечами. Перед ним была озлобленная девочка, в чьих руках плясала рыжая точка сигареты.
Рита нуждалась в утешении. И, видимо, не придумала ничего лучше, чем искать его у друга соперницы, который со стороны казался понимающим и нежным. Пусть и разбившим не один нос и сломавшим человеку четыре пальца. Мартин еще понятия не имел, какую репутацию этот поступок создал Вику среди женской половины школы, включавшую и учителей. Если бы он знал о ней — не удивился бы, что Рита пошла именно к нему.
— Хочешь поговорить?
— Хочу. Только не здесь. Тут холодно и мерзко.
С этими словами она соскочила с перил, лязгнув каблуками по замерзшему крыльцу, схватила его за рукав и потянула куда-то в сторону.
Недалеко от школы располагался небольшой подвал, где хранился спортивный и хозяйственный инвентарь. Подвал был опечатан и закрыт на ключ, но Рита, привычным жестом отцепив тонкую полоску бумаги, ткнула пальцем в дверь чуть повыше замка:
— Толкни плечом, у меня сил не хватит.
Мартин, поколебавшись несколько секунд, толкнул дверь и, первым ступив на промерзшую металлическую лестницу, подал Рите руку.
— Какие мы вежливые, — проворчала она, обхватив его запястье.
Она спускалась медленно, звонко стуча каблуками и тяжело опираясь на его руку.
Оказавшись в подвале, Рита на ощупь двинулась вдоль стены. Скоро раздался запах, который отозвался в душе Мартина целым фонтаном золотистых искорок. Пахло керосином.
И правда, Рита держала в руках зажженную керосиновую лампу. Мягкий желтый свет освещал небольшое пространство вокруг и смягчал черты ее лица. Она сделала несколько шагов к стене. Что-то хрустело под ее каблуками, но она не смотрела под ноги. Сорвала со стены флаг, несколько раз встряхнула, подняв облако пыли, и положила на сложенные стопкой в углу старые маты.
— Присаживайся, — буркнула она, отходя к противоположной стене.
Мартин не стал предлагать ей помощь. В темноте он видел хорошо, и ему было достаточно удаляющегося огонька, чтобы разглядеть, что Рита движется уверенно и ломать ноги не собирается. Он расстегнул куртку — в подвале было неожиданно тепло.
Рита вернулась с бутылкой и двумя пластиковыми стаканами в руках. Из сумки она достала бутылку с водой и бумажный сверток.
«Мартин, какого черта она делает?» — с неприязнью спросил Вик.
«Она собирается нас напоить», — улыбнулся в ответ Мартин, глядя, как она разливает по стаканам спирт и разбавляет его водой из пластиковой бутылки.
— Рита, ты же не рассчитываешь, что я стану это пить? — мягко спросил он, отодвигая кончиками пальцев протянутый стакан.
— Ну и хер на тебя, — пожала плечами она, разворачивая сверток.
В нем обнаружился знакомый Мартину травяной порошок и несколько полосок полупрозрачной бумаги.
— Непривычно после проповедей твоего персонажа, — отметил Мартин, глядя, как она раскуривает самокрутку.
— Ты что, нотации мне читать собрался? — с неприязнью отозвалась она.
— Что ты, и не думал, — миролюбиво сказал Мартин, наблюдая за рыжим огоньком в темноте.
Он незаметно смочил конец своего шарфа водой из бутылки.
«Ты что делаешь?»
«Если долго этим дышать — сам не заметишь, как будешь сидеть и глупо хихикать над каждым ее словом».
«Отвратительно».
— О чем ты хотела поговорить?
— Я… я хотела…
Она прикрыла глаза. Ее губы задрожали, будто она собиралась заплакать. Внезапно Рита резким движением подалась к опешившему Мартину, обняла его за шею и разрыдалась, прижавшись лицом к его плечу.
«Вот за такие выходки ей и не дали главную роль», — меланхолично сказал он Вику, гладя ее по спине.
«Да, я заметил. И что она закрыла глаза, чтобы не показывать взгляд».
— Мне так одиноко… Мне так плохо… — шептала между тем Рита, пытаясь его поцеловать.
Мартин, чуть отстранившись, досчитал про себя до пяти.
— Рита, не стоит.
— Я тебе не нравлюсь?..
— Давай опустим остальную часть. Ты красивая, замечательная и талантливая. Я люблю Ришу, ты ко мне равнодушна. Так что давай правда просто поговорим.
— Ладно, убедил, — сказала она совершенно ясным голосом, отодвигаясь от него и отхлебывая из стакана. — Вы меня бесите. Оба. И Мари меня бесит. Ты понимаешь, что вы разметали мою жизнь просто своим появлением, и считаете, что так и надо?
В ее голосе звучало что-то похожее на ненависть. Но Мартин явственно слышал, что ненависть она изображает, а на самом деле испытывает обычную обиду. Ему было жаль ее. В отличие от Вика, он Риту никогда не презирал.
— Зачем тебе театр? — спросил он, переливая в ее стакан то, что она намешала. Ополоснул, выплеснув воду прямо на пол и налил чистой воды.
— Я там чувствовала себя на своем месте. Мне нравилось. Маргарита Ивановна говорила, что у меня талант…
— А в других местах ты не чувствовала себя талантливой? Тебе было неуютно с другими?
— Нет, у меня были друзья, они мной восхищаются… и родители меня любят… К чему ты клонишь?
— Для Риши театр — мечта. У тебя останется все, что есть у тебя сейчас — красота, дружба и любовь родителей. А она находит в этом… отдушину. И ты прекрасно это знаешь.
— У нее есть ты, — выплюнула Рита и не поморщившись допила жидкость в стакане.
— Ну и что же?
— Ты… ты… слушай, ты не знаешь, что про вас говорят по школе? Да по всей деревне! Все знают, что вы вместе много лет. Кто-то говорит, что ты ее трахаешь так, что она от тебя не уходит, несмотря на свою… наследственность, а кто-то — что она так отсасывает, что ты ее не бросаешь, несмотря на ее наследственность…
— Так, хватит, — отрезал Мартин, вставая.
Мартин чувствовал, как глубоко внутри нарастает бешенство. Он отличал собственное брезгливое раздражение от эмоций Вика, которые нарастали в висках режущей болью.
«Вик, скажи, если хочешь, чтобы я ушел, но не надо рваться молча — мне больно», — попросил Мартин.
«Прости, я не хотел. Давай уходить отсюда. Можно я останусь на своем месте, боюсь не сдержаться».
«Конечно».
— Ты что, обиделся? — изумилась Рита, хватая его за полы куртки.
— Нет, Рита, но мне неприятен этот разговор, а ты пьянеешь на глазах и, видимо, не следишь за языком.
Она смотрела на него совершенно дурными глазами. В них не было осмысленности, только лихорадочное оживление и липкая томность.
— Да, ты прав, я совсем не слежу за языком, — прошептала она, вставая и делая шаг ему навстречу.
Она подошла вплотную и положила одну руку ему на плечо. Второй вцепилась в пряжку его ремня. Самокрутка догорала у нее во рту, грозя обжечь губы, но Риту это, кажется, не волновало. Выплюнув сигарету, она провела по губам кончиком языка, растерев помаду.
«Это сейчас что, сексуальное насилие?» — с интересом спросил Вик, наблюдая, как она трясущимися пальцами пытается расстегнуть его ремень.
«Скорее неудачное пьяное совращение», — усмехнулся Мартин, подхватывая падающую девушку.
— Твою мать, Вик, она отключилась, — тоскливо сказал он, поднимая ее на руки.
Рита безвольно повисла в его объятиях. Она оказалась намного тяжелее, чем Риша, которую он поднимал легко и однажды почти донес ее на руках из леса к дому, когда она подвернула лодыжку на прогулке. Впрочем, Вик давно заметил еще одну странную особенность — Мартин был сильнее его физически, хотя это казалось ему нелогичным и невозможным.
Мартин, читавший в зарубежных медицинских журналах заметки о подобных расстройствах, сказал, что это допустимо. Впрочем, та заметка была старая, короткая и написана по-английски, так что Вик допускал неточность перевода Мартина. Но сейчас это не имело значения, значение имело то, что даже Мартин с трудом дотащил Риту до угла, где они сидели несколько минут назад, и теперь в растерянности смотрел на ее бесчувственное тело.
— Вот сейчас она не притворяется. Вик, что будем делать с этой юной пьянью? Бросить ее в холодном подвале, боюсь, будет нехорошо.
«Я бы бросил», — с отвращением выплюнул он, впрочем, уже без былой агрессии.
— Она маленькая, пьяная и глупая. И тяжелая. Впрочем, люди без сознания всегда тяжелее… Может, позовем сторожа, и он поможет ее перетащить в тепло, а оттуда пускай забирают домой?
«Давай», — согласился Вик, который не видел особого смысла притворяться джентльменом и беречь репутацию Риты больше, чем это сделала она сама.
Впрочем, Мартин все-таки спрятал бутылки и сверток с травой.
Но, когда он поднялся по лестнице, выяснилось, что дверь открыть не получается. Мартин покопался в замке и пару раз ударил в дверь плечом, но она не сдвинулась с места. Рита наверняка знала какую-нибудь комбинацию, вроде «здесь приподнять, сюда нажать», но сейчас помощи от нее явно было не дождаться.
«А ситуация тебе не кажется несколько… компрометирующей? Если она потом скажет Рише, что мы неизвестно чем занимались несколько часов в подвале… Может, это и есть план?»
— Риша же умная девочка и знает, что ты ее любишь, — уверенно ответил Мартин.
Вик его убежденности не разделял. После того, как она отказалась слушать про Мартина и запретила ему говорить, он никак не мог вернуть прежнего доверия. Он все время ждал от нее подвоха, и это немало отравляло его жизнь.
Мартин сел рядом с Ритой, повесил лампу на краешек торчащего из кучи хлама обломка какого-то снаряда, достал из сумки сборник Лавкрафта и пролистнул несколько уже прочитанных страниц.
«Мартин, почитай мне? Как раньше…» — попросил его Вик.
Мартин вытянул перед собой раскрытую ладонь. С нее сорвалось несколько искр, тут же погасших в полумраке.
— А ты уже не веришь в чудеса, верно? — усмехнулся он.
«Не верю. Но ты все равно читай», — вздохнул Вик.
— Я, Бэзиль Элтон, смотритель маяка на северном мысе, где служил и мой отец, и отец моего отца,[6] — сообщил Мартин, прикрывая глаза.
Когда он открыл их, ничто уже не имело значения. Он больше не был Мартином, человеком, никогда не видевшим моря. Он был Бэзилем Элтоном, потомственным смотрителем маяка. И у него была своя история о любви к парусам.
Мартин читал, водя глазами по строчкам, расплывающимся в неверном свете лампы. Рассказ отзывался в душе тяжелой от соли морской водой, пронизанной солнечным светом. Последние слова — болезненной, тянущей тоской. Белый Корабль с юга не приплывал никогда более.
Впрочем, это был справедливый конец истории. Вик молчал. Рита спала, завернувшись в угол пыльного флага. Мартин прикрыл глаза, ловя уходящие образы парусов и не заметил, как уснул сам, уронив раскрытую книгу себе на колени.
Он проснулся от глухого стона, раздавшегося рядом.
— С-с-сука… — просипела Рита, слепо шаря рукой рядом с собой.
Мартин сунул ей бутылку с водой, с трудом вставая на ноги. Все-таки в подвале было холодно.
— Ты что сделал?! — с отвращением спросила она.
— Я?! Ты залпом выпила два стакана разбавленного спирта, скурила косяк и рухнула мне на руки. Я хотел тебя вытащить, но не смог открыть дверь.
— Конечно ты не смог, для этого нужна отмычка и рычаг! Но я спрашивала… ты что… и ничего? — с удивлением спросила она, ощупывая узел на поясе куртки и пряжку своего ремня.
— Ты спрашиваешь, не насиловал ли я тебя, пока ты спала?! — выдохнул Мартин.
Эти были куда более тяжелым оскорблением, чем все, что она из пьяной ревности говорила ранее.
— При чем здесь… насилуют не так… — неуверенно произнесла она, все еще сжимая в руках неоткрытую бутылку.
— А это называется как-то по-другому?
Рита оторвалась от только что открытой бутылки и уставилась на него широко открытыми глазами, в которых он заметил целый калейдоскоп эмоций. Сначала пришло рефлекторное презрение. Потом — непонимание. А за коротким осознанием мелькнула едва заметная благодарность.
— Да, это называется секс, — привычно съерничала она, возвращаясь к бутылке.
«Доброе утро. Что за тоска, Мартин? Что тебе сказала эта… прекрасная леди?» — скептически спросил Вик, глядя, как Рита умывается остатками воды, размазывая по лицу черные тени и тушь.
«Она предположила, что один из нас надругался над ней, пока она спала, и очень удивилась, когда узнала, что это не так».
«Тебя так угнетают такие подозрения?» — удивился Вик, знавший, что его друг не склонен близко к сердцу принимать неосторожные слова.
«Меня угнетает что это для нее нормально. Хотя не скрою, что это для меня… тяжелое обвинение. Ладно, нужно выбираться отсюда, и так слишком… душевно посидели», — ответил Мартин, подбирая книгу и засовывая ее в сумку.
Рита молча достала кусок изогнутой проволоки из кармана, а Мартину в руки дала доску, которую следовало просунуть под дверь, приподнимая ее, пока она будет справляться с замком. Когда дверь поддалась, она порывисто обняла Мартина и быстро поцеловала в щеку, оставив на коже след помады и перегара. Затем вышла из подвала и нетвердой походкой отправилась прочь.
Мартин с тоской оглядывался по сторонам. В синем небе занимался рассвет. Они провели в подвале всю ночь. Рита шла, спотыкаясь на высоких каблуках и чертыхалась каждый раз, когда теряла равновесие.
«Я так понимаю, несмотря на ее инсинуации, ты хочешь ей помочь?» — проворчал Вик, глядя, как Мартин, догнав Риту, берет ее под руку.
Она подняла на него глаза, потом, кивнув, взяла его за руку.
— Прости, я себя вела как дура.
— Именно так, — легко согласился Мартин.
— Вообще я правда хотела поговорить. О другом, но я думаю, скажу, что меня на самом деле…не как собиралась… Правда сейчас я… в общем… скажи, Риша меня ненавидит, да? Она поэтому пришла в этот чертов театр и забрала мою роль?
— Насколько я знаю — нет, — ответил Мартин, перебрав в уме все стычки Риты с Ришей и не найдя ни одной, которая могла бы вызвать такое радикальное чувство, как ненависть.
— Ты помнишь мальчика, которого посадили в тюрьму за ограбление твоего дома? Савелия?
— Да, конечно. Такое не забывается, — усмехнулся Мартин.
— И ты знаешь, в каких отношениях он был с твоей подругой?
— Да, я знаю, — помрачнев, ответил он.
— А знаешь, почему он метался по деревне, избивал детишек, воровал и торговал наркотой из города?
— У него убили брата, он озлобился.
— Да, около девяти лет назад. И ты знаешь, за что он так ненавидел твою подругу?
— Он… из-за репутации ее матери он считал, что может позволить себе… — Мартин с трудом подбирал слова.
— Да очнись ты, Вик! Не слышишь, что я тебе говорю?! Мы в деревне живем, в чертовой деревне, ты хорошо это понимаешь?! — Рита внезапно остановилась и схватила его за руки.
— Да, я… я все еще…
— Лешу, Савиного брата, покалечил сторож. Леша никому не сказал, пытался отлежаться, и в больнице помер, потому что запустил… А взбеленился старикашка потому что Леша надрался и напал на девочку! Вот Леша и не мог признаться…
— Вот как.
— Я никогда не отвечала за этого дурака! Это позор семьи, ясно тебе, оба сына! Папа после ареста Савы совсем разболелся, он ходит с тростью, едва может работать, на меня смотрит с таким презрением, как будто я тоже виновата!
Рита почти кричала, судорожно вцепившись в его руки. По лицу ее, смешиваясь с несмытой косметикой, текли частые слезы.
— Постой, успокойся… — тихо сказал Мартин, попытавшись взять ее за руку.
— Да не надо мне твоей жалости! Подавись ей, поняла?! Твоя эта… обожаемая подруга! — с ненавистью выплюнула она. — Каждый день, каждый хренов день она корчит из себя самоубийцу на сцене, размахивает своими окровавленными бинтами и руки тянет ко всем по очереди, как будто мы ее не спасли! Черт возьми, сначала меня и правда бесило только то, что ей досталась главная роль, но сейчас… Я хочу эту роль, ясно?! Чтобы только не видеть, как она… Если она когда-нибудь и правда решит засунуть свою тупую башку в петлю — отец решит, что я в этом виновата, понял? Я тебе врала вчера! Никто меня в семье не любит! Все думают, что если у меня оба брата такие, то и я не лучше!
Она дрожала, и кажется, собиралась упасть. Мартин смотрел на нее потемневшими глазами, и наконец-то вся история начинала складываться в ясную картину.
«Мартин…» — ошеломленно прошептал Вик.
Мартин молча смотрел Рите в глаза, потом грубо, рывком притянул ее к себе и обнял.
Вот за что Риша должна ее ненавидеть. Вот за что Рита так ненавидит Мари. Вот почему ему никто не рассказывал об этой истории больше общих подробностей.
Вот что Ришин брат был на самом деле «должен» тем людям. Не деньги, как тогда подумал Мартин. А может, деньги тоже, но это было не главное. Он задолжал чужую жизнь.
Мартин вспомнил удивление Риты, когда она проснулась и почувствовал, как в душе поднимается темная и густая горечь. Вот почему Риша ему врала. Потому что это удивительно, ненормально, вести себя по-человечески. Это удивительно — сострадать.
Рита скоро перестала дрожать. Сильный запах перегара мешался со сладковатым запахом травы, не выветрившейся ванилью и пропитавшим пальто куртку и волосы дымом дешевых сигарет с вишней.
— Прости, — сказала она, отстраняясь. — В общем, скажи ей, что если она меня ненавидит — это ее дело, но мне правда жаль. Я не хотела, чтобы было… так. Чтоб у вас… все хорошо было, ладно?.. И не надо меня провожать.
Рита уже гораздо увереннее пошла к школьной ограде, и Мартин заметил, что скрип ее каблуков на снегу складывается в маршевый ритм. Он стоял неподвижно, и чувствовал, как в воздухе тает след ванильных духов.
А солнце всходило, обливая улицу безжалостным светом. Нужно было уходить, скоро начнутся занятия, а ему совсем не хотелось с кем-то встречаться.
Но почему-то Мартин не мог сдвинуться с места. Он стоял, глядя пустыми глазами на снег у себя под ногами, и ни одной мысли в этот момент не было у него в голове, только звенящая, белоснежная пустота.
Теперь ты отбросил очки твоей личности, так взгляни же разок в настоящее зеркало!
Это доставит тебе удовольствие.
Вик читал, закинув ноги на подлокотник. Рядом привычно курила очередную сигарету и читала очередной любовный роман Вера. В библиотеке было тихо, только иногда раздавалось легкое шипение гаснущего уголька. Мартин дремал в кресле, предоставив Вику знакомиться с творчеством Верлена в одиночестве.
Вик смотрел на переплетение строчек, пытаясь отдаться узору слов и ритмов, но у него никак не выходило это сделать.
— Вера, почему люди кругом такие беспросветные уроды? — наконец не выдержал он и захлопнул книгу.
— Как ты думаешь, почему я провожу молодость в школьной библиотеке? — не поднимая глаза от книги, ответила она.
— Хочешь сказать — почему ты провела молодость в школьной библиотеке? — не сдержался Вик.
— Но иногда эти, с той стороны, проникают сюда, трогают руками мои книги и хамят. Нет в мире никакого совершенства, — тяжело вздохнула Вера.
Вик все чаще думал о том, что ему тоже стоит закрыться где-нибудь с креслом и книгами, и желательно дверь досками заколотить. Самые здравомыслящие люди, которых он знал, поступали именно так.
— Ты пойдешь на генеральный прогон?
— «Дождей»? Это где ты будешь по сцене ходить и руки заламывать, а рядом с тобой эта девочка будет ходить и руки заламывать, а вокруг тебя…
— Будет несколько статистов, и они будут руки заламывать, да, именно туда.
— Что-то не очень хочется.
— Мне тоже, — признался он.
Прогон должен был состояться через несколько дней. Сроки поджимали, Риша прекрасно воплощала Офелию, но не всегда справлялась с истеричной воодушевленностью Эспуар. Рита и Матвей были единственными, кто научился безукоризненно выполнять вальсовые фигуры, остальные сбивались сами и сбивали остальных. Вик, видя в какое отчаяние это приводит Ришу попросил Мартина поговорить с Мари. Но ни его дипломатичность, ни обаяние, ни убедительные доводы цели не достигли — она отказывалась упрощать узор танца и облегчать своим подопечным жизнь.
Между тем напряжение нарастало день ото дня.
Рита хорошо танцевала и вкладывала душу в свою роль, но во время последней репетиции внезапно оттолкнула Вика, который должен был взять ее за руку, крикнула: «Да пошли вы все!» и выбежала из зала. Вик меланхолично потер плечо, куда пришелся довольно болезненный толчок, и меланхолично сказал: «Нисколько ее не осуждаю».
Девушка, которая так упорно звала себя «Свора», что даже тетради подписывала этим именем, в середине репетиции внезапно села на пол и разразилась истерическим смехом.
Матвей во время репетиции финального суда над Эспуар запутался в плаще и упал со сцены вместе со стоящей рядом Летой. У девушки на лице остался кровоподтек. Она не вернулась на следующую репетицию, и через два дня тоже. Мари нервничала все сильнее. Скоро должна была состояться премьера в ее университете. Вик смотрел на все это и все больше ненавидел красный занавес, когда-то так вдохновивший Ришу.
Вера вдруг отложила книгу и внимательно посмотрела на него. Глаза у нее были усталые.
— Ты нервничаешь, да? Твой папа… знает, что скоро прогон?
— Мы с отцом разговариваем раз в месяц. Обычно он требует у меня денег, когда у него кончаются. Потом пытается меня догнать и избить, падает… чаще всего случайно, а потом показывает синяки каждому, кого встретит, и рассказывает, что я его избиваю и краду у него деньги, — равнодушно сказал Вик.
— Не повезло тебе, приятель, впрочем, тебе повезло больше, чем некоторым. Тебе нравится эта… режиссер?
— Мари? Нет, Мари мне не нравится. Мне не нравится театр, я ненавижу свою роль, терпеть не могу эти репетиции до позднего вечера и вообще в гробу я видал такое искусство.
— Зачем же ты туда ходишь?
— Риша так хочет. Она болеет этим… балаганом.
Вик подошел к стеллажу и начал разглядывать корешки книг. «Запретная любовь». «Любовь на троих». «Лодка любви, корабль скорби». Он хотел спросить, найдется ли томик «Любовная любовь для любящих влюбленных», но вдруг он почувствовал чью-то руку на своем плече.
Он не заметил, что они с Верой стали одного роста. От нее пахло сигаретами и стиральным порошком.
— Знаешь что, я схожу.
— Мне не надо жалости, — на всякий случай сообщил Вик.
— А я схожу не из жалости. Ты так долго отравлял мое одинокое существование, что я обязана посмотреть, как ты позоришься, — невозмутимо ответила она.
А глаза у нее все еще были усталые, в сеточке намечающихся морщин. Вик поймал себя на внезапном, неуместном желании — ему хотелось обнять Веру, прижаться щекой к ее серой, шерстяной рубашке и сказать что-нибудь глупое. Например: «Спасибо». Ему вдруг показалось, что рубашка будет теплой и мягкой. Ему показалось, что Вера его поймет. Но он сдержался. Только улыбнулся, едва заметно коснувшись ее рукава.
Ткань и правда была мягкой и теплой.
…
Риша сидела на полу в своей комнате и сосредоточенно разглядывала себя в зеркале. Вик лежал на ее кровати поверх темно-серого покрывала и разглядывал бумажных журавлей, которых когда-то подарил ей Мартин.
— У меня ничего не получится, — прошептала Риша, прижимая к щекам кончики пальцев.
— Риш, Мари только про тебя в своих отчетах и пишет. Говорит, что ты ее муза, ее Офелия, она тебя чуть ли не золотым самородком в навозной куче назвала в одной из статей…
— Она сказала «неожиданное сияние, замеченное в совсем неподходящем месте»!
— Вот-вот, и я о том же. Мари же упорно считает нас всех за деревенских дураков, которые не понимают ее возвышенных метафор. Успокойся, все будет хорошо.
Этот разговор шел по кругу десятый раз. Риша успела поплакать, разбить чашку, порвать свою копию пьесы и в конце концов просто села на пол и безразличным взглядом уставилась в глаза своему отражению. Вик, который обнимал ее, утешал, обещал привезти из города новую чашку и вручную переписать для нее пьесу, в конце концов понял, что пока лучше просто оставить подругу в покое. Мартин начал советовать сделать это сразу после чашки, видя нарастающую истерику, только усугубляющуюся утешениями.
Вик встал с кровати и сел позади Риши, обняв ее за плечи. Она положила голову ему на плечо, оторвав, наконец, тоскливый взгляд от зеркала.
— Папа хочет на прогон, — тихо сказала она.
— Значит, пускай приходит.
— Вик, он меня убьет. И тебя тоже.
— За что?
— За то, что я… подтверждаю репутацию своей матери. С самого раннего детства мне говорят, что… что я… Вик, ты не представляешь себе, что это такое… Я никогда, нигде не чувствовала себя в безопасности… Меня могли зажать в углу, ударить, прикасаться… Я никогда…
— Ты знаешь, они тебя не тронут. Никто тебя не тронет, пока я рядом, — прошептал Вик.
Он чувствовал, что и Мартину ее жаль. И эти чувства, привычно сплетясь воедино, неожиданно зазвенели, потянулись холодом.
Но сейчас Вик не мог о нем думать.
— Вик, отец увидит, что мы танцуем… Что ты меня обнимаешь, что… Увидит это платье…
— Ну и что? Риш, я не срываю с тебя «это платье», мы просто танцуем. У нас история… про любовь. Про победу Надежды, как угодно Мари, Эспуар, над Смертью.
— Ты ничего не понимаешь! Тора, Февраль, Лета, Свора, Виконт, Офелия, Китти и маркиза де Мертей над ними! Виконт стоит за гордыню, Офелия — за уныние, Китти — за похоть, Февраль означает лень, Свора — гнев, Тора — чревоугодие, а Лета — алчность! И Дьявол в женской ипостаси, Мертей…
— У Мари два солиста, остальные произносят пару реплик за весь спектакль. Ну, Рита еще что-то истерит, — усомнился в ее прочтении пьесы Вик.
— Потому что она считает эти грехи самыми тяжелыми…
— От гнева ты скорее проломишь кому-нибудь голову, а от похоти разложишь кого-нибудь на полу.
— От гордыни ты решишь, что имеешь на это право, а от уныния не сможешь противостоять! Мари мне сама сказала!
«Я сейчас впаду в грех уныния от ее метафор», — проворчал Мартин.
Вик молчал. Ему было наплевать, что за смысл вкладывала Мари в спектакль и какие грехи считала главными. Ему было даже наплевать, что подумает Ришин отец. Он слишком устал от страха перед будущим, от грязных тайн и постоянных сомнений.
— Хочешь, я спущусь к твоему отцу, скажу, что между нами никогда не было ничего…компрометирующего? Могу встать в красивую позу, как Мари учила, и начесать, что мы до свадьбы даже целоваться не будем.
Риша немного отстранилась.
— Компрометирующего?.. Вик, ты всегда называешь вещи такими…неподходящими словами? — выдохнула она ему в шею.
Он прижимал ее к себе, и гладил по спине, чувствуя, как теплая кожа обжигает ладони сквозь тонкую рубашку. Первые несколько секунд он чувствовал ее пальцы, запутавшиеся в своих волосах, отдавал себе отчет в том, что они делают, и что происходит вокруг. Но потом теплая вода затопила сознание и погасила все чувства.
Пробежавший по груди холодок вернул его в сознание. Он отстранился и легко сжал ее запястья. Он удивленно смотрел на нее, и не мог понять, что сейчас произошло. И он совсем, совсем не был против, только вот он был почти уверен, что стеснительная подруга не от нахлынувших чувств бросилась срывать с него одежду.
— Риш, это ведь сейчас порыв страсти, правда?
— Вик, нам обоим… нам обоим конец. После прогона…
— Ты говоришь так, как будто твой отец возьмет ружье, поставит нас к стенке и расстреляет.
— Он… запретит мне ходить в студию… запретит нам с тобой общаться… а я хочу успеть…
— Риша, ты совсем с ума сошла?!
Он вскочил с пола и начал застегивать рубашку, чуть не оторвав половину пуговиц. Риша осталась сидеть на полу. В глазах ее явственно читалась обреченность.
— Ты готовишься к этому прогону, как к смерти! Мы там танцуем. Читаем дурацкие стихи. Потом мы немного пообнимаемся и пойдем на поклон. Я хочу тебя, но делать это потому, что завтра конец света… Риша, почему ты плачешь?!
«Мартин, почему она плачет?! Мартин, мне страшно, женщины, по-моему, вообще люди, это какие-то инопланетяне, посланные уничтожить здравый смысл на Земле!»
«У меня два варианта — или она это все придумала, чтобы вроде как был повод заняться сексом, а теперь расстроилась, что не получилось, или она сейчас скажет, что вся деревня была права».
— Они были правы! Всю мою жизнь… они были правы!.. Прости меня…
«Мартин, что происходит?!»
«Она решила, что она… не очень честная женщина и грязно тебя домогалась».
Мартин, предчувствовавший продолжение концерта, не стал уходить в беседку и остался наблюдать. Сейчас он сидел в проеме и флегматично смотрел на происходящее, испытывая лишь легкое раздражение. Раздражение вызывал страх подруги перед отцом — Мартин не мог понять, как и зачем надо было так запугать ребенка, чтобы девочка боялась показать свой спектакль папе.
Но гораздо больше ему было смешно. Ситуация все же была донельзя глупой.
Вик про себя досчитал до пяти и опустился на колени перед рыдающей Ришей.
— Риш. Риша. Девочка, мое солнце, — прошептал он, вытирая ее слезы кончиками пальцев.
Это был первый раз, когда он был благодарен Мари за уроки притворства. Потому что внезапно осознал, что ему тоже смешно.
— Мне страшно, Вик… мне так… страшно…
— Все будет хорошо. У нас все будет хорошо. Ничего страшного не случится. Я же тебе обещал. Ты веришь мне?
— Верю… я всегда тебе верю…даже когда ты мне врешь…
Вик ушел от нее поздно вечером… Он весь вечер баюкал Ришу, как ребенка, пока она, нарыдавшись, наконец не уснула. После он еще немного посидел у кровати, чтобы убедиться, что она спит, поправил одеяло и ушел, тихо закрыв за собой дверь. Выйдя из деревни, он обессиленно привалился к дереву, и, тяжело дыша, протер снегом пылающее лицо.
Сегодня он почувствовал разницу между обычными прикосновениями и теми, что влекут за собой особую связь. И он не собирался лгать себе или Мартину — эти прикосновения горели под одеждой, словно ожоги. Они имели власть над разумом — раскаленную, тяжелую. Хотелось подчиниться. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного.
— Мартин, я…
«Если бы ты этого не хотел — вот это было бы странно», — тактично ответил он.
— Но я ведь все сделал правильно?
«Не думаю, что случилась бы какая-то беда, но думаю обстоятельства правда были не самыми подходящими».
— У меня было целых две возможности расстаться с девственностью за последний месяц. Кажется, я должен себя беречь для шелковых простыней и лепестков роз.
«Хватит просто девушки с ясным рассудком», — усмехнулся Мартин.
Тревога и возбуждение отступали. Воротник был мокрым от растаявшего снега. Ветер слизывал с рубашки запах духов.
Вик вытер лицо рукавом и повернулся к дороге.
И все же он чувствовал, что принесет с собой в дом не только покалывание схлынувшего возбуждения и растаявший снег на одежде.
Его начал преследовать холодок тревоги. Предстоящий прогон перестал казаться ему просто еще одной длинной репетицией.
Не отступил холодок и дома. Тишина, тепло и уют желтого полумрака не помогли его прогнать.
«Вик? Это просто спектакль», — тихо сказал Мартин.
Вик кивнул. Подошел к шкафу, открыл дверцу и посмотрел в зеркало. Мартин стоял рядом, и внимательно на него смотрел. Второй раз за день Вик почувствовал, что ему хочется обнять находящегося рядом человека. Мартина он видел в длинном, темно-зеленом шерстяном сюртуке и белой рубашке.
— Мартин?.. А можно… странный вопрос?
«Конечно…»
— Какой наощупь твой сюртук?
Мартин озадаченно погладил обшлаг. Несколько секунд он со странным, очень серьезным выражением лица, проводил пальцами по лацканам и подолу. А потом вдруг улыбнулся.
«Теплый. И мягкий», — ответил он.
Что осталось от красоты и дерьма,
От мечты и реальности?
Китч!
Накануне прогона Вик никак не мог уснуть. В комнате было душно и холодно. Подушка казалась то слишком твердой, то слишком мягкой, одеяло слишком тяжелым, а воздух входил в легкие со странным свистом.
— Мартин, ты спишь? — тихо позвал он.
«Уснешь с тобой».
— У меня ощущение, что завтра правда конец света, и я с этим смирился, — признался Вик.
«Ты просто нервничаешь. Наверное, из-за Риши даже больше», — заметил Мартин.
— Пожалуй. Как думаешь, ее отец правда придет в такую ярость?
«Он ее любит. И он все-таки взрослый человек…»
— Думаешь, он поймет?
«Нет», — честно признался Мартин.
Вик тяжело вздохнул и отбросил одеяло. Уснуть никакой надежды все равно не было.
— Предлагаю пить кофе и читать… что мне там Вера отдала. А как рассветет — пойдем к Мари, как ты хотел, она вроде. Лучше в школе ее подождем, — предложил Вик.
«Идея хороша», — улыбнулся ему Мартин.
Вик наощупь нашел рубашку на стуле.
— Мартин, куда я положил чертовы брюки?..
«Ты вчера сложил их и убрал в комод к белью».
— Зачем?..
«Вик, если бы я знал мотивы всех твоих поступков. Вот причину я знаю — ты репетировал. Как раз складывая брюки ты говорил, что ты — Бог».
— Поэтому я положил штаны к носкам?!
«Богам можно все», — фаталистично отозвался Мартин.
— Чтобы я без тебя делал, — проворчал Вик, выдвигая ящик.
В следующее мгновение перед ним предстал отчетливый образ — он, в белоснежной рубашке, с кроваво-алым платком, повязанным вокруг шеи, стоит на краю сцены без штанов.
— Очень смешно, Мартин, очень.
Вик, чертыхаясь, достал брюки из комода. Критически осмотрел их, и после недолгих раздумий решил не переглаживать, а надеть так. Небольшую часть заработанных денег он потратил, чтобы купить в секонд-хенде в городе приличную одежду, которая была бы ему по размеру и которую никогда не носил бы его отец. Теперь он тщательно следил за тем, чтобы на брюках всегда была видна четкая стрелка, что в деревне смотрелось немного странно. К тому же брюки все равно мялись снизу — он носил тяжелые ботинки с высоким голенищем и частой шнуровкой. Ходить по местным дорогам в другой обуви справедливо представлялось ему глупостью.
Одевшись, он тихо прошел на кухню. Там он тоже не стал включать свет, нашел кофе, банку с которым всегда прятал на самой высокой полке за крупами и мукой. Если пережить то, что отец рассыплет по полу гречку или макароны можно было легко, то без кофе, который он, к тому же покупал за свои деньги, ему приходилось плохо.
Ожидая, пока прогреется старая медная джезва, Вик убрал со стола объедки, оставленные отцом. Он ссыпал все в пакет и отставил в угол — позже он отнесет их собакам. Несмотря на свой зарок не привязываться, Вик не мог смотреть, как отец морит их голодом, поэтому продолжал кормить и этих животных.
Иногда по утрам он находил на снегу у калитки собачьи следы. Он втайне надеялся, что это Тень приходит к его забору, и что с собакой все хорошо.
Вскоре джезва прогрелась, и запах масла, чеснока, перегара и испаряющегося алкоголя сменил теплый запах варящегося кофе.
Вик придвинул кресло, стоящее в самом углу кухни к столу. Он никогда не садился в кресло отца, испытывая непреодолимое отвращение к засаленной ткани его обивки. Свое кресло, менее удобное, но хотя бы чистое, он нашел разобранным на чердаке. Собрав его на кухне, Вик стал каждый раз убирать его в угол и ставить сверху коробку с газетами.
— Вот скажи мне, Мартин, почему Мари не могла написать нормальную пьесу? Это же полная чушь — бегать по сцене и развешивать высокопарные сентенции о божественности, при том, что всем ясно, что мальчик — просто напыщенный идиот, который, к тому же скоро умрет?
«Ну, если бы человек и правда жрал столько наркотиков, сколько прописала твоему персонажу Мари, он и правда вряд ли дожил бы до тридцати лет, — проворчал Мартин. — А Мари… мне кажется, она хочет что-то сказать, но почему-то не может. Я даже не верю, что она действительно такая… ну ты знаешь. Котята, мундштуки, заламывания рук. Она тоже… играет».
Вик убрал джезву с конфорки за несколько секунд до закипания. Поставив ее на доску рядом с белой кружкой без рисунка, он вернулся в кресло.
«Я думаю то, о чем мечтает Риша сильно отличается от школьной постановки», — продолжил Мартин, задумчиво глядя в камин.
— У нее, наверное, правда есть талант. Но в этой роли он не раскроется — она ведь играет саму себя, — отметил Вик, наливая кофе.
«Но она играет еще и Эспуар», — заметил Мартин.
— Ах, Эспуар. «Ложная надежда»… Знаешь, Мартин, я, наверное, плохой друг. Но я хочу, чтобы спектакль провалился.
«Я думаю, что Мари прописала Рише такую роль, чтобы ей не пришлось вживаться в чужой образ, — нашелся Мартин. — Риша ведь не училась, а Мари хочет, чтобы она играла уверенно».
— А я, значит, наркоман и социопат?
На это Мартину было нечего ответить.
Утро прошло тихо. Он уступил место Мартину, и до рассвета они просидели почти неподвижно, уставившись в одну книгу. Каждый был занят своими мыслями, и оба не смогли бы ответить, о чем был роман.
— Пора идти, — наконец сказал Мартин, закрывая книгу.
…
Мартину не пришлось долго искать Мари — ее хриплый, полный злого веселья голос разлетался по этажу, будто не было стен, которые могли бы его сдержать.
Школьный коридор был погружен в синий утренний полумрак. Несколько плафонов под потолком не могли разогнать его, только оттеняли тусклым желтым светом.
«Мартин, ты чего замер?»
Мартин вдруг подумал, что ему не хочется идти и о чем-то говорить с этой женщиной. И — совсем неожиданно для себя — понял, что дело не в обычной неприязни.
Ему хотелось, чтобы Мари продолжала петь.
— … Как счастливы вы с ней! Как ярок ваш платок! Есть много разных дней — всему приходит срок!
«Милорд, — фыркнул Вик. — Представляешь, девчонка его любит, он с ней пьет и пляшет, а имени своего не назвал».
«Может, у него нет имени», — усмехнулся Мартин.
Медленно, почему-то стараясь не шуметь, подошел к желтой деревянной двери, из-за которой доносилось пение. Привалился к косяку и закрыл глаза.
— Танцуйте же со мной! Есть только этот день! И может на другой я снова стану «тень»!..
Мари не пыталась подражать Эдит Пиаф, и пела она не по-французски. В ее песне звенели совсем другие ноты — Мари рассказывала свою историю, только он никак не мог понять, какую. Под конец из песни исчезло истеричное веселье, а голос за дверью все задрожал и ослабел.
«Может, она там вешается? — предположил Вик. — И говорить с ней не придется».
«Вряд ли, но ей, кажется, правда нехорошо», — поморщился Мартин.
Ему не нравилась Мари, но от цинизма Вика почему-то стало не по себе.
— Танцуйте же со мной! Браво, Милорд! Браво!..
Он постучал, не дождавшись, пока стихнет последний аккорд.
— Кто?! — хрипло огрызнулась Мари.
Музыка смолкла с резким щелчком.
— Это Виктор, хочу с вами поговорить, — миролюбиво ответил Мартин.
За дверью было тихо. Он стоял, пытаясь различить шорох или шаги, но из кабинета не доносилось ни звука. Свет Мари не включала, и под порогом виднелась узкая полоска темноты.
Мартин представил, как Мари стоит, беспомощно опустив руки, и смотрит на дверь. И темнота налипает на бархат ее рукавов и перчаток.
Наконец скрипнул замок.
Она стояла на пороге, склонив голову к плечу.
Не было ни бархатных рукавов, ни перчаток. Мари стояла на холодном полу босиком, кутаясь в вязаную тельняшку-бретонку, а ее перчатки были белыми. Волосы подвязаны алым платком, таким же, как носил на репетициях Вик.
— Ну? — мрачно спросила она.
А еще от нее пахло вишневой настойкой. Такую Ришина мать разливала по бутылкам каждую осень и убирала в буфет.
Почти черной, густой, липкой настойкой, которой Мари успела изрядно нализаться.
— Вы хорошо поете, — улыбнулся Мартин, пытаясь сгладить неловкость.
Мари смотрела тяжелым зеленым взглядом. Не брала протянутую им роль. Не звала «котенком», не благодарила за комплимент.
— Не всем нравится, — мрачно сказала она, все же отходя в сторону. — Но «Аккордеонист» не приносит удачи, а скоро прослушивание.
В кабинете было темно. Парты и стулья стояли вдоль стен. У порога стояла пара бутылок без этикеток.
— Мне мамаша ее на днях принесла, — неожиданно сказала Мари. — Иры. Сказала, что за дочку очень рада. Сказала, чтобы я ее забрала и в колледж устроила. Думает, это за бутылку делается, — она презрительно поморщилась и села на край парты. — Ну, а ты зачем пришел?
— Я хотел поговорить о прогоне, — спокойно ответил Мартин, снимая стул.
Сел у двери, так, чтобы Мари смотрела на него сверху вниз — пусть чувствует себя главной, ему так проще.
— И что? Ты нервничаешь? Могу поделиться. — Она наклонилась и подняла с пола третью бутылку — наполовину полную.
— Нет.
— Вот от этого все твои проблемы, — хрипло сказала Мари. — Не любишь иллюзии? Хочешь, чтобы все было честно, а?
Мартин пожал плечами. Вик ушел, оставив его одного — видно решил не мешать разговору нарастающим раздражением. Мартин был ему за это благодарен, и вместе с тем оставшись один на один с Мари, внезапно отбросившей все ужимки, чувствовал легкую тревогу.
— Да, я хочу, чтобы все было честно, — наконец ответил он, только чтобы прервать затянувшееся молчание.
— Молодец, — ехидно оскалилась Мари. — Я тоже хотела, ясно? Я в театр пришла говорить правду. И что с того?
— Я не о честности хочу поговорить, а…
— А я о честности, — перебила она, слизывая черную каплю с горлышка бутылки. — Твоя подружка тут вчера уже рыдала, спрашивала, что будет, если слова забудет или зрителей испугается.
— И что вы ей сказали?
— Правду, — Мари подалась вперед, будто собиралась кланяться, замерла, раскинув руки и заговорила, странно присвистывая на некоторых словах: — Правду с-с-сказала, хороший. У меня было настроение… быть хорошей. Делать пра-виль-ны-е, как ты говоришь, вещи. И я ей сказала, что она будет очень счастливой. Что у нее будет молодос-с-сть и с-с-славный мальчик, который будет ее любить. Сказала, чтобы она шла торговать тряпками, водить трамвай или учить детей в школе. Что человек, который по-нас-с-стоящему умеет играть с людьми и в людей… — она мечтательно улыбнулась и закрыла глаза. — Не может быть счастлив. И что ты думаешь? Она обрадовалась? Сказала мне «спасибо»? Скажи-ка, может она прибежала к тебе, бросилась на шею и сказала, что хочет водить трамвай?!
Последние слова она почти выкрикнула Мартину в лицо.
— Нет, — спокойно ответил он, вспомнив вчерашнюю истерику. Риша сделала очень странные выводы из слов Мари.
— Дура, — расстроенно вздохнула она. — Ну, я пыталась. А ты умный, — Мари наконец достала мундштук и дрожащими руками попыталась вставить в него сигарету, — ты ведь и собираешься что-то такое делать, а? Не хочешь, — она неопределенно взмахнула рукой, чуть не выронив сигарету, — игр-р-рать?
— Не хочу.
Мартин забрал мундштук, одним движением вставил в него сигарету и отдал Мари. В ее глазах отразился такой ужас, будто он протягивал ей огромное насекомое, а потом ее губы дрогнули, и лицо сделалось беспомощным и жалким.
— Как счастливы вы с ней, как ярок ваш платок… — пробормотала она. — Тебе правда нравится, как я пою?
— Правда, — честно ответил Мартин. — Вы рассказывали другую историю, верно?
Она зябко повела плечами. Тельняшка съехала набок, и из-за ворота показался черный шелк блузки.
— Что тебе мои истории, — тихо сказала она. — Говори о чем хотел… хороший.
Мартин почувствовал, как слова застряли в горле. Это были не те слова. Ему полагалось сказать что-то другое и этим всех спасти.
Но он не мог найти «те слова». Не знал, от чего нужно спасать и спасаться. Знал, от чего точно не нужно — от человека, который бросился на помощь, только увидев дым над его домом, и который, несмотря ни на что, вовсе не казался Мартину злодеем.
Но Риша так боялась отца, и Вик так остро чувствовал этот страх, а от него, Мартина, требовалось всего лишь устроить так, чтобы он один раз не пришел в школу.
Это была не та беда. Не те слова.
Мари ни разу не назвала его «котенком».
Смотрела на него с разгорающимся предвкушением, почти с надеждой. Он вдруг подумал, что впервые видит ее без косметики, и она кажется моложе, и одновременно — старше, потому что пудра и черные тени больше не прячут следов усталости.
— Я пришел поговорить об отце Иры, — сказал он.
И надежда во взгляде Мари погасла.
— Вот как.
— Послушайте, он консервативный человек, не разделяющий увлечений дочери и может…
Она не слушала. Часто прикладывалась к мундштуку, а потом раздраженно вытащила сигарету и спрятала его в карман. Дым скрывал ее лицо, но Мартин видел, как блестят ее глаза.
— Он запретит ей заниматься, — не выдержал он. — Запрет ее дома и не выпустит до самых экзаменов. Она постоянно рассказывает, что он ее избивает, вчера она больше всего боялась, что он увидит ее платье и вашу… — Мартин провел рукой, по привычке попытавшись изобразить слово, которое никак не приходило. — Пьесу. Услышит, что мы говорим друг другу на сцене…
— А почему в жизни не говорите? — перебила его Мари.
— Что?..
— Почему вы, ребятишки, до сих пор не сподобились… а, впрочем, неважно. Не хочу начинать этот разговор заново… Говоришь, папа против театра?..
— Да.
— Я что-то очень, очень… пьяная, — жалобно сказала Мари. — Повтори-ка еще раз, что я должна сделать в честь того, что папа у Иры злой?
— Вы должны сказать, что это закрытый прогон, — ответил Мартин. Он никак не мог понять, издевается она или нет. — Сделать так, чтобы он не пришел…
— А он собирается?
— Да. Если он не придет, и если вы скажете, что репетиции тоже нельзя посещать, то в следующий раз спектакль сможет увидеть уже в городе, когда вам это не будет грозить сорванным выступлением.
— Ира сказала, — прошептала Мари, — что живет, чтобы играть. Сказала, что в ее жизни было мало красивого, нас-с-стоящего, — она зло усмехнулась. — Что она только в искусстве видит смысл жизни.
Теперь Мартин искренне порадовался, что Вик не слушает этот разговор. Впрочем, винить Ришу в неосторожных словах он бы не стал — она явно не имела ввиду того, на что намекала Мари.
— И я ей сказала — хорошо! Хочешь чем-то жертвовать — жертвуй, кто я такая, чтобы тебе мешать!
Она вдруг всхлипнула и подалась вперед. Схватила Мартина за запястья, и он почувствовал, какие горячие у нее руки под тонкими перчатками.
— Слушай меня, мальчик, — выдохнула она. — Слушай! Это не правда, что жизнь не дает нам шансов. Мне вот дала, и Ире теперь дает. Но если мы этим шансом не воспользуемся — верь-верь-верь мне, я-то знаю, о чем говорю… судьба не прощает тех, кто не принимает ее подарков. Я позвоню. Я поговорю с Ириным отцом, а теперь иди, иди отсюда быстрее, пока я не протрезвела и не передумала!
Когда Мартин уже выходил из кабинета, а Мари набирала номер, до него донеслось горькое:
— Так жаль, котенок. А ведь ты мне никогда не нравился.
…
Риша пришла за полтора часа до прогона. У нее было почти серое лицо и глубокие тени под глазами — кажется, она тоже не спала этой ночью. Вик, ведомый каким-то дурным всплеснувшимся ощущением эйфории, схватил ее за руки — совсем как Мари хватала Мартина пару часов назад.
— Риша, Мартин поговорил с Мари. Риш, твоего отца не будет на прогоне!
— Мартин… Поговорил?.. — повторила она.
— Да, с Мари. Риш, все в порядке, у нас все будет хорошо! Идем, я тебе помогу корсет застегнуть, скоро начнем.
Она молча обняла его, уткнувшись носом в плечо, и затихла. Поверх ее головы он встретился взглядом с неслышно подошедшей Ритой. Выражения ее лица он тоже не мог понять. Когда Риша зашла в подсобку, Вик почувствовал, как кто-то сжал его запястье узкой, горячей ладонью.
— Кто такой Мартин?! — обвиняюще спросила его Рита.
— Мартин… мой… друг, — ошалело выдавил из себя Вик, попытавшись забрать руку.
— И он что, поговорил с Мари, чтобы Ирин отец не приходил на прогон?!
Ее голос звенел, словно от с трудом скрываемой ненависти. Мартин наблюдал за ней с отвлеченным интересом, Вика же эта разъяренная фурия немного пугала. Ему казалось, что она вот-вот выцарапает ему глаза.
— Да, поговорил. Рита, ты что хочешь от меня вообще?!
— Передай своему… Мартину, — прошипела Рита, порывисто обнимая Вика и касаясь губами его щеки.
«Мартин, а это какого хрена было?!» — ошеломленно спросил Вик, глядя в спину уходящей Рите.
«Не знаю… Считается ли это за поцелуй с девушкой или пока еще нет?»
«Я тебе его передам», — пообещал Вик, делая вид, что снимает что-то с щеки, а потом бросает в зеркало на стене подсобки.
А потом он привычно, отточенными движениями зашнуровал Рише корсет. Потом помог Рите и Лете. Завязал свой платок на шее особым узлом, который Мари считала единственно правильным. Напугал Тору, гаркнув со сцены: «И если я — Бог!», потом извинился, и трагически прошептал, что никто тогда не будет святым, и даже почти поверил, что его это хоть сколько-то тревожит. Риша нервно мерила шагами сцену, и, как молитву, монотонно повторяла весь текст своей роли.
Ближе к полудню начали собираться зрители. Вик увидел несколько незнакомых ему взрослых — видимо, это были родители выступающих. Он заметил среди них жилистого, невысокого мужчину, черноволосого и смуглого, с колючим взглядом темных глаз.
— Это твой папа? — спросил он у Риты, которая вовсе не смотрела в зал, стоя за кулисами.
Она распустила волосы. Спину ее целиком укрыли черные, глянцевые локоны, словно залитые лаком. Рита, не глядя в стоящее рядом зеркало, остервенело делала начес у корней маленькой расческой с частыми зубцами, все больше становясь похожей на ведьму. Не отвлекаясь от своего занятия, она кивнула. Потом достала из сумки пачку сигарет. Вик забрал у нее пачку, достал сигарету, и, взяв со стола зажигалку, прикурил и отдал Рите. Она ответила благодарным взглядом и целым облаком вишневого дыма, выпущенного ему в лицо.
В первом ряду Вик с удивлением заметил Веру. Он впервые видел ее в платье. Оно было черным, в крупных красных цветах, и слегка помятым, будто она давно не доставала его из шкафа, и совсем забыла, что есть вещи, которые нужно гладить. Она улыбнулась, и что-то сказала ему одними губами.
«Я прочитал „удачи“», — сообщил Вик Мартину.
«Второе слово было что-то вроде „малявка“», — усмехнулся он.
Мари пришла позже остальных. Ее явно мучило похмелье, макияж казался неопрятным, а вместо бретонки Мартин разглядел шелковую блузку, в которой она была утром и накинутый на одно плечо пиджак. На Вика она не смотрела. Почти сразу она куда-то ушла и скоро вернулась с учителем математики. Подошла к Вере, что-то тихо сказала ей на ухо. Вера кивнула, и они втроем подтащили к окнам несколько кусков фанеры, стоящих до этого вдоль стен. По одному они закрывали окна, погружая зал в темноту. Риша, зажмурившись, продолжала читать свою роль. На ее белой пудре чертили тонкие, черные дорожки слезы.
— Риш, ну что ты? — тихо спросил ее Вик, обнимая ее за плечи.
— Я… Я не готова туда идти… я не могу… я всем соврала, я не Офелия…
— Ну конечно ты Офелия, солнышко. Посмотри на себя, ты напугана и так цепляешься за Виконта, будто без него потонешь, — раздался голос Мари.
— Но я точно… точно не Надежда…
— Я уверена, сегодня ты поймешь, как играть Надежду, настоящую и ложную. Поверь мне, у тебя просто откроется второе дыхание к середине пьесы, — ободряюще улыбнулась Рише Мари, целуя ее в щеку и оставляя на пудре еще и липкий след блеска.
Несколько минут стояла абсолютная тишина. В зале было темно, никто не произносил ни слова. Вик, отсчитав про себя минуты, обнял Ришу и неслышно поднялся на сцену.
— И если я — Бог, на Земле никто, никто, никогда не будет! Святым! — истерически выкрикнул он в темноту.
Мари зажигала привезенные из города белые прожектора, и сцену залил мертвый белый свет. К Вику, стоящему посреди сцены на коленях, подошла Рита. На ней был черный плащ с глубоким капюшоном и тяжело волочащимся подолом.
— Она выиграла свой суд. Скоро надежда вернется к нам, — ледяным тоном сообщила Рита, положив руку ему на плечо.
— А Офелия?! А я?! Я смогу когда-нибудь вернуться?!
— Ты назвал себя Виконтом. Ты назвал себя Богом. Ты никогда не вернешься, — сказала Рита, проигнорировав первую часть вопроса.
— Китти! Подожди, Китти, не бросай меня! Ты ведь… ты ведь человек?!
— Офелия когда-то сказала, что в этом мире слишком много Богов и слишком мало настоящих Людей, — презрительно бросила Рита, вырывая из его сжатых пальцев полу своего плаща.
Через три секунды Мари погасила свет. Еще через десять секунд ударили первые ноты вальса.
Спектакль шел, как полагалось. Никто не сбивался, никто не задерживался и не торопился, четко укладываясь в предписанный Мари ритм. Вик был надменно-холодным, Риша — трогательно беззащитной, а Рита — истеричной и злой.
Впервые за все это время Вик почувствовал подлинную энергетику этой пьесы. Они словно марионетки Мари, с ломанными движениями и нарисованными лицами, дергались в темноте, отшатываясь от яркого света, беспомощно пытаясь убедить себя, что у них есть какая-то власть. Вик старался не смотреть в зал. Он просто не успевал, и даже когда он читал свои монологи, стоя лицом к зрителю, он не смотрел на лица, боясь сбиться с ритма.
— Я — себе и икона. И гимн, — сообщил он, завершив очередную сцену.
«Вик, посмотри в зал», — тихо сказал ему Мартин.
«Можно не сейчас?..»
«Вик, ты должен посмотреть в зал», — настойчиво повторил он.
Начинался суд над Эспуар. Мари поправляла на Рише ее белоснежный плащ. Вик, тихо выругавшись, выглянул из-за кулис.
Он увидел своих учителей. На большинстве лиц застыло выражение, похожее на брезгливость. Родители смотрели скорее со страхом, отец Риты явно был зол.
А рядом с ним сидел единственный человек, чье лицо осталось непроницаемым.
— Мари, какого черта?! — прошипел он, оборачиваясь.
— Ей никогда не удавалась эта часть, — усмехнулась Мари, отталкивая его.
Риша поднималась на сцену. Белоснежный плащ тянулся за ней, будто пролитое молоко.
— Ты не сказала ему не приходить, ты сказала ему прийти позже, да?! Отвечай, гребаная сука!
Вик, увернувшись от Матвея, который пытался удержать его, бросился к Мари, и схватив ее за плечи, прижал к стене, с трудом удержавшись от того, чтобы не ударить ее головой о стену. Впервые ему захотелось сделать что-то по-настоящему жестокое. Мари только скалила в улыбке испачканные красной помадой зубы, и не пыталась вырваться.
— А ты будешь страстным любовником, ко-те-нок. Да, я сказала ему приходить позже. Ира не тянет этот спектакль, она еще маленькая и неопытная. Ее надо дергать за ее собственные струнки, тогда она зазвенит…
— Он ее убьет. Все было зря, все было насмарку. Он не позволит ей даже приблизиться к тебе и твоему театру!
— Он и так бы ей не позволил. Но сегодня он станет для нее настоящим препятствием. Я заберу ее в город, дам ей место в колледже, общежитие, стипендию — это не так трудно. Мне нужно только чтобы она достаточно сильно захотела сбежать.
— Он ее бьет, — выплюнул Вик ей в лицо, разжимая пальцы.
Он понял, что не сможет ударить Мари, даже сейчас. К тому же она единственный человек, который еще может понять трагичность ситуации и все исправить.
— Это ты внушила этому мальчику, что он что-то значит в этом мире?! — раздалось начало обличительной речи Риты.
Мари стянула черную бархатную перчатку. Вик вспомнил, что никогда не видел ее без перчаток, и теперь понял, почему.
У нее была красивая рука, с узкой ладонью и длинными пальцами. Почти совершенной формы. И на этом совершенстве Вик видел неуместные, короткие, обкусанные до крови ногти и розово-белые разводы шрамов на ладонях и пальцах. Где-то они не отличались от кожи, а где-то имели рельеф, напоминавший перекрученные белые веревки.
— У меня был любовник, злой и темпераментный, вот как ты. Я училась в колледже, вот как будет она. И я должна была играть Дездемону на выпускном экзамене. Он увидел мою белую рубашку из финала и начал кричать, что я не выйду на сцену, одетая, как шлюха. Я пыталась сказать ему, что это искусство. И что это символ невинности. Он не слушал. Кончилось тем, что он избил меня и потом, когда я уже ничего не могла сделать, поставил мне на руки раскаленный утюг. И ушел, забрав все телефоны и заперев меня снаружи. Я не сказала ему, что хотела бросить театр, получив диплом. Мне казалось, я не смогу.
Мари говорила это, и ни тени грусти не отражалось на ее лице. Она словно пересказывала сводку новостей.
— После этого закончила колледж, пошла в престижный университет, и мне там никто не посмел отказать. Ясно тебе? Злость — вот то, что двигает нас на этом пути. Ты злой, тебя можно было бы не мучить, но она… пусть отец ее сегодня изобьет. Пусть она возненавидит его, а после у нее будет то будущее, о котором она мечтала. Иначе — иначе не будет. Я не допущу, чтобы она приехала в колледж не тем человеком, которым я хочу ее видеть. Она не нужна никому такой, какая она сейчас. Она мне такой не нужна.
Вик стоял, опустив руки, и чувствовал, как в горле нарастает что-то шершавое, царапающее, похожее на кашель. Слезы? Смех? Или жажда?
Он закрыл глаза. В голове — знакомая, черная пустота. Нет Мартина. Нет Мари. Нет Риши. Только он, пустота и его гулко стучащее о ребра сердце.
Открыв глаза, он улыбнулся. Подошел его выход. Его герой был разбит. Уничтожен. Унижен. Он, наконец-то стал Виконтом, разочаровавшимся в своей власти над реальностью.
Не выйти на сцену значило бы подвести Ришу. Лишить ее того, что придало бы хоть какой-то смысл неизбежному.
Мартин что-то говорил ему. Вик не понимал ни слова. Он стоял на сцене, чувствуя себя крысой, уже пойманной за шею петлей алого платка.
— Но за миг до конца…. Я. Хочу. Быть. Святым.
…
Они доиграли спектакль в тот день. Ришин отец подарил Мари букет цветов. Риша улыбалась улыбкой смертника, слушая поздравления. Вик стоял у нее за плечом, сжимая ее ставшие ледяными пальцы. Мари сказала Рише, что это было лучшее ее исполнение.
А потом все мирно разошлись, обменявшись лживыми улыбками и поздравлениями. Вик признался себе, что подсознательно ждал скандала. Ждал, что отец едва ли не за волосы поволочет Ришу из зала. Но ничего не произошло — они уходили нормальной семьей, и от этого Вику было страшнее, чем от ясной и открытой агрессии.
Рита подошла к нему в подсобке, когда он переодевался. Она стояла в проходе, отсутствующим взглядом глядя на его обнаженную спину, а потом, фыркнув, сделала шаг к нему и захлопнула дверь.
Она слышала, что сказала Мари. Худшие страхи начали сбываться. Вик, не думая, притянул ее к себе и обнял, не заботясь о том, как это выглядит со стороны. От ее волос пахло дешевым лаком. Царапающий, тревожный запах мутил сознание и заставлял слова вырываться из груди хриплыми обрывками.
А может быть, запах был и вовсе ни при чем.
…
Вечером Вику удалось на несколько часов забыться тревожным сном. Он не спал больше суток, потом был прогон со всеми его последствиями, а потом он несколько часов бродил по заснеженному лесу, не то надеясь провалиться в болотный бочаг, не то рассчитывая встретить кого-нибудь, кому можно будет сломать шею, зверя или человека — не так важно.
Но сон не шел. Его будили кошмарные видения, храп отца, редкое повизгивание свиней в хлеву.
Сейчас его разбудил стук ветра в окно. Несколько частых ударов сменялись тишиной, а затем повторялись, чтобы снова затихнуть.
«Я думаю, нужно посмотреть. Открой форточку, я ее не заклеивал», — мрачно сказал Мартин.
Вик кивнул и подошел к окну. Форточка никак не поддавалась, снаружи выла метель, и, кажется, окно завалило снегом.
— Может быть…
«Нужно открыть. Возьми в столе металлическую рейку и используй, как рычаг».
Вик послушно подошел к столу. Стук повторился. Тревога Мартина начала передаваться и ему. Он нашел рейку и, наконец, смог открыть форточку и выглянуть на улицу.
— Какого хрена?! — с ужасом прохрипел он, отшатнувшись от окна.
Не удержав равновесия, он упал на спину, от шока даже не попытавшись сгруппироваться и смягчить падение. Не замечая боли, он сорвал с кровати одеяло и бросился к дверям.
«Вик, ботинки! А вдруг придется задержаться?!» — остановил его Мартин, бесцеремонно ударив кулаком о косяк снаружи проема, отчего Вика полоснуло по вискам стреляющей болью.
Он, кивнув, натянул ботинки и, не шнуруя их, выбежал из дома.
Ночь бросила ему в лицо порыв ледяного ветра и тысячи иголок снега. Ветер едва не сбил его с ног снова, но он не обратил внимания. Только порадовался, что лег спать в одежде. Оббежав дом, он оказался под своим окном. Перед ним расстилался только заметенный снегом двор.
— Риша?!
Ему показалось, что его голос подхватил ветер и бросил ему в лицо пригоршней снега.
«Вон она».
Риша ничком лежала на земле, прижавшись к стене. Вик, глухо застонав, упал рядом с ней на колени. Бережно завернул ее в одеяло и поднял на руки. Она была без сознания, но ему показалось, что она ничего не весит.
«Твою мать».
— В ванную нести?
«Ни в коем случае, в комнату. А теперь пусти меня».
Вик без слов уступил Мартину место, позволив ему уложить Ришу на кровать и плотно запереть за собой дверь. Он смотрел, как Мартин расправляет одеяло. И когда Мартин закончил, Вик уже не мог чувствовать ни боли, ни отчаяния, только победивший, перевернувший сознание ужас.
— Прекрати. Все в порядке, — жестко приказал Мартин.
Он бережно осмотрел ее руки, стянул с нее ботинки и носки. Затем, вздохнув, начал снимать с нее длинную белую рубашку. Затем, вздохнув, осторожно стянул белье. Долго рассматривал оказавшиеся у него в руках тряпки, а потом, облегченно вздохнув, отбросил их в угол.
— Волдырей нет, видишь? Она быстро бежала. Может быть успела взять с собой какую-то одежду или покрывало, но потеряла по дороге, — сообщил он, отворачиваясь к комоду.
«Она… ее…»
— С ней все в порядке. Она просто замерзла. Волноваться нужно только о возможном воспалении легких.
«Мартин, ты себя слышишь?! Почему она по-твоему через всю деревню бежала в одной рубашке?!»
— Я ее осмотрел, крови нет, Вик. Вообще никаких следов насилия. Видимо, она сбежала из дома, — холодно сказал Мартин, выдвигая один за другим ящики комода. — Придет в себя — спросим, за каким чертом. Может, с отцом поругалась… в конце концов, она в ночной рубашке. Что по-твоему, он ее избивать или насиловать среди ночи ввалился? А теперь успокойся и не мешай мне, хорошо?
Он вернул белье, сложил в несколько раз самую мягкую рубашку, которую нашел, взял Ришу за ледяную руку и стал растирать рубашкой.
Мари, паршивая тварь Мари.
Но ведь она при нем звонила Ришиному отцу. Он мог поклясться, что она решила помочь. Так почему, почему же, проклятье, не помогла?!
Закончив, он расправил рубашку, надел ее на все еще не приходящую в сознание Ришу. Достал из комода шерстяные носки, подобрал с пола ее рубашку.
— Вик?
«Я в порядке», — глухо ответил он.
Первая волна паники и правда отступила. Произошедшее все же было страшным и абсурдным, но все ужасы, которые он успел придумать, отступили.
— Отлично. Я закончил ее одевать, сейчас я заварю чай, возьму аспирин, потому что у нас все равно ничего не осталось, и мы решим, что делать дальше, идет?
«Да…»
Мартин не проявлял никаких признаков беспокойства, но Вик видел, что ему пришлось держать себя за запястье, чтобы положить в чайник заварку.
Поднос он поднимал уже совершенно уверенно.
Риша скоро пришла в себя. Она смотрела непонимающим взглядом на комнату, где оказалась и на Вика, сидящего на краю кровати. Мартин сразу уступил ему место, как только увидел, что она очнулась. Сейчас он стоял на коленях в проеме, внимательно глядя вниз, совсем как Вик недавно смотрел со сцены.
Риша растерянно смотрела ему в глаза. Несколько раз она пыталась что-то сказать, но каждый раз закрывала рот, и в ее глазах все больше и больше росло отчаяние.
— Риша… — наконец тихо прошептал он, протягивая руку, чтобы погладить ее по голове.
Она отшатнулась, словно он собирался ее ударить. Сжала его запястье ослабевшими пальцами, словно пытаясь удержать. Вик видел, как начали дрожать ее губы.
— Вик… Мартин… мальчики… — наконец выдавила она, и прижавшись лицом к его ладони, зарыдала.
Невозможного хочу я: попрошу же я свою гордость идти всегда вместе с моим умом.
И если когда-нибудь мой ум покинет меня
— ах, как он любит улетать! —
пусть тогда гордость улетит вместе с моим безумием!
Мартин проснулся первым.
Риша спала, прижавшись к нему под одеялом и часто вздрагивала во сне. Он прислушался — она дышала хрипло, присвистывая на выдохе. Все-таки простудилась. Чуда не произошло. Впрочем, Мартин давно уже не верил ни в какие чудеса.
Он лежал без сна, не решаясь выпустить Ришу из объятий. Ему казалось, что весь холод, терзавший ее, набросится снова, стоит ему отойти.
Рассвет он встретил, глядя в медленно сереющую стену. Риша спала все беспокойнее, под утро начала метаться во сне и что-то бормотать. Сомнений не оставалось, ее лихорадило, и, кажется, она бредила. О том, что у нее неприлично высокая температура, Мартин мог сказать совершенно точно, не прикасаясь к градуснику.
— Че-е-ерт… — тоскливо протянул он, все-таки вставая с постели.
Он не мог оставить ее у себя. В любой момент в его комнату мог вломиться отец, такое бывало не раз. Впрочем, если он сам скажется больным — скорее всего этого не произойдет, отец опасался заразы. Но была и другая причина — Ришин отец, неизвестно почему, не пошел искать дочь, в одной рубашке и зимних ботинках ночью выбежавшую из дома. Но утром он наверняка сделает это.
Мартин лихорадочно искал выход. Разумнее всего было бы вернуть ее отцу. Он все равно будет искать дочь. Он все равно ее найдет. Но ведь от него — а от кого еще? — Риша и бросилась в одной рубашке на мороз. Значит, между ними произошло что-то по-настоящему ужасное?
И все же что-то в этой истории не сходилось. Мартин отчетливо это ощущал, но никак не мог найти концы запутавшихся ниточек.
В такие моменты он особенно жалел о тех годах, что ему было не дано прожить. Даже взрослого сознания с чужой памятью было мало, чтобы разобраться в сплетениях и узлах — нужен был собственный опыт. Мартин, запертый в сознании потерянного подростка чувствовал себя стоящим на скользкой палубе корабля, попавшего в штор — не устоять, не разглядеть ничего в качающемся черном мире.
И совета спросить не у кого. У Мартина было целых два часа, в которые он еще верил, что поступает правильно и может разобраться, что происходит. А еще — он это с горечью признавал — он целых два часа верил, что ему может помочь Мари. Злая, прожившая все свои годы и, как казалось Мартину, заинтересованная в Рише Мари.
А теперь Мартин совсем перестал понимать, что ему делать — Риша не приходила в себя, оставить ее в таком состоянии было нельзя, а еще в любой момент она кашлем или бормотанием могла привлечь внимание его отца.
Впрочем, скоро вопрос решился сам собой.
Еще до рассвета Мартин услышал стук и заливистый лай собак. Молясь про себя, чтобы ничего не произошло во время его отлучки, он укрыл Ришу одеялом, запер дверь снаружи и вышел из дома, готовясь к встрече с ее отцом.
Но на пороге стоял Ришин младший брат, Нис. Он почти не изменился за эти годы, только взгляд исподлобья стал угрюмее и настороженней.
— Она у тебя? — без предисловий спросил он.
— Да, — не стал отрицать очевидного Мартин.
— И чего с ней?
— Понятия не имею. Может, это простуда. А может, пневмония. Ей надо в больницу.
Мартин смотрел на мальчика, стараясь сохранять суровое выражение лица. На самом деле Нис выглядел потерянным и чем-то сильно расстроенным. Раньше Мартин, может, и проявил бы больше участия, но сейчас ему было откровенно наплевать.
— Папа сейчас в больнице.
— Вот как? Что с твоим отцом, Нис?
— Мама сказала — что-то с сердцем. Еще сказала «сука неблагодарная» и поехала с папой. Я пока у соседки жить буду, — угрюмо доложил он.
Мартин поморщился. Вик, к счастью, не слышал — он сидел с Ришей всю ночь, хотя Мартин сказал ему, что это уже не обязательно, и теперь спал достаточно крепко, чтобы предоставить другу самому разбираться.
— Просто прекрасно, Нис, замечательно. Как это произошло?
— Что? — хмуро спросил мальчик.
— Что случилось после спектакля?
— Не знаю, я спал. Папа вернулся без Иры, мы поужинали, потом вернулась Ира, и папа отправил ее спать.
— И все?
— А что?
Мартин бросил тоскливый взгляд на желтый прямоугольник окна. На улице было холодно, и становилось все холоднее. Смысла в расследованиях он не видел. Нужно было что-то решать, и у Мартина был только один вариант. Он знал, что Вик будет недоволен, но Мартин не видел другого выхода.
— Знаешь женщину, с которой мы занимаемся в студии? Знаешь, где она живет?
— В городе, — кивнул Нис. — Она у бабки Нюры полдома сняла, но туда почти не ездит, только иногда ночует, когда совсем пьяная. Бабка Нюра говорит, что у нее рожа бесстыжая, и что она песни воет, как кошка, которую десять котов…
— Хватит, — оборвал его Мартин. — Можно подумать, я не знаю, какая у нее рожа… сейчас она здесь? Или в городе?
— Здесь. Ее вчера учитель привел, который…
— Иди и разбуди ее. Приведи сюда, — поморщился Мартин. Раньше Нис не был таким разговорчивым.
— Что?..
— Иди к этой вашей… бабке Нюре, найди Мари и приведи сюда, — с нажимом сказал он. — Пока не уехала. Пусть постучит в калитку, как ты, передай, чтобы не заходила в дом.
— Пойдет она со мной!
— А ты скажи, что твоя сестра умирает, — проникновенно посоветовал он. — И сам об этом не забывай, пока будешь бежать.
— Я…
— А ну живо! — рявкнул Мартин.
Спустя секунду перед калиткой никого не было. Он мрачно смотрел в спину убегающему мальчику и думал, что Мари наверняка придется искать самому.
…
Мартин успел умыться, одеться, выпить кофе и подумать, что будет говорить Мари. Ничего толкового не придумал — что здесь можно было сказать. Он собирался второй раз совершить ту же ошибку и надеялся только на то, что она приведет к другим результатам.
Мартин знал, что Мари — не добрая женщина. Она выглядела и вела себя так, будто когда-то к ней пристала театральная роль злодейки, а потом так срослась с сущностью, что теперь уже и не отделить реноме от настоящего человека.
Пусть ей было выгодно поссорить Ришу с отцом. Но вряд ли она рассчитывала, что девчонка бросится на улицу в мороз и заболеет.
Мартин сидел на краю кровати и расчесывал Ришины волосы — влажные и спутанные. На ее бледном лице виднелись остатки грима — налипшая под глаза черная подводка, жирный грим на крыльях носа. Зубцы гребня металлически звякнули о запутавшуюся в волосах шпильку.
Но проблемой, конечно, были не волосы и не грим, а свист на вдохе и тяжелый хрип на выдохе. И то, что Риша так и не пришла в сознание.
В доме даже не было телефона, чтобы позвонить в город.
«Как она?» — хрипло спросил Вик.
— Зря проснулся, — мрачно ответил Мартин, распутывая очередной узелок. — Ничего хорошего я тебе не скажу.
«Что мы будем делать?»
— Я сказал Нису привести Мари, — просто признался он.
«Что ты сделал?!»
— Вик, не до личной неприязни сейчас и не до чьих-то там амбиций.
«Это все из-за нее», — процедил Вик, и Мартину показалось, что в темноте за порогом что-то полыхнуло красным.
Но ему было не до того, что происходит за порогом.
— Да. И пускай она это исправляет, как думаешь? Вячеслав Геннадьевич в больнице, у него сердце прихватило. Жена с ним поехала. Посмотри, — он провел ладонью над Ришиным лицом. — Мы ее не вылечим.
«Меня же ты лечил…»
— У меня не было выбора, а у тебя — подозрения на воспаление легких, — огрызнулся Мартин. — Мне тоже это не нравится, можешь предложить другой выход.
«А если… если она…» — Вик осекся. Он тоже не смог придумать, что такого ужасного могла сделать Мари.
— «Если она» — пойдем и утопим ее, — усмехнулся Мартин.
Во дворе залаяли собаки. За стеной раздался скрип кровати и раздраженное ворчание. На ходу надевая куртку, Мартин все же потратил лишние несколько секунд, чтобы запереть дверь снаружи.
Черный седан Мари остался на дороге — машина явно не проехала по сугробам. Сама Мари стояла у забора, нервно переступая с ноги на ногу. Колени под черным капроном колготок покраснели, в сапоги набился снег, а шпильки разъезжались так, что ей приходилось опираться на макушку нахохлившегося Ниса. Лицо у нее было злое и вместе с тем растерянное.
— Вы, дети, совсем охренели, — без приветствий прошипела она, опасливо косясь на затихших собак. — Я так и не поняла, кто там умирает, и кто кого собирается убивать, но надеюсь…
— Ира вчера прибежала ко мне среди ночи в одной ночной рубашке, — сказал Мартин, подходя к забору.
— Радовался бы, — фыркнула Мари. — Хотя я ей немного по-другому объясняла…
— Видимо, она поссорилась с отцом, как вы хотели, — перебил Мартин. — Значит, теперь-то она вам нужна, а?
— Да какого хрена ты тут стоишь и нотации мне читаешь, — тоскливо протянула она. — Пакуй давай свою подружку и тащи сюда, заодно поможешь мне машину толкнуть. Ненавижу эту сраную деревню, ненавижу все сраные деревни, — донеслось ему в спину горестное бормотание.
И в этот момент и Мартин, и Вик были с ней удивительно солидарны.
…
Вернувшись домой, Вик запер дверь в комнату, не раздеваясь упал на кровать и уснул. Ему было все равно, что будет происходить вокруг — пусть горит дом, в комнату ломится отец, пускай происходит все, что угодно. Ему было необходимо выспаться. Мартин, подумав, подвинул кресло ближе к камину, положил голову на подголовник, и тоже позволил себе забыться черным, пустым сном, в котором не было сновидений.
Но Вик и во сне не нашел покоя. Он слышал то приближающийся, то удаляющийся грохот колес поезда. Он даже видел его, этот поезд — огромную, ржавую змею, словно собранную из неподходящих друг к другу по размеру, цвету и текстуре кусков металла. В раскаленном воздухе отчетливо пахло свежей кровью.
— Мартин! — хрипел он, пытаясь закрыть уши, оборвав этот нарастающий грохот.
Мартин не отзывался. У его друга не было власти над этим кошмаром. Не было больше волшебных огоньков.
Когда Вик очнулся, стояла глубокая ночь. Он несколько секунд смотрел на часы, пытаясь понять, что с ними не так. Выходило, что он проспал либо несколько часов, либо больше суток.
Мартин еще спал. Вик принюхался — в комнате пахло как обычно, стиранной тканью, старым деревом и чем-то еще, сухим и теплым.
В доме было холодно. Это было обычное дело для зимы — отец не следил за отоплением. Часто топил небольшую печь, стоящую в углу на кухне, подвигал к ней кресло и сидел так весь день, наплевав на то, какая температура держится в остальном доме. Впрочем, Вик не возражал. Он купил в городе маленькую тепловую пушку и лишнее одеяло, для тех случаев, когда у него не получалось самостоятельно включить отопление, и для тех часов, что едва работающему газовому котлу требовалось, чтобы прогреть дом.
Сейчас обогреватель работал, тонкое красное кольцо в темноте. Словно светящийся глаз.
Вик позволил себе редкое удовольствие — он не стал вставать с кровати сразу. Ему было тепло и удивительно спокойно. Разум, изможденный постоянным напряжением наконец-то нашел покой. И теперь, в ласковом тепле, в темной тишине дома, он, наконец, почувствовал, как в душе разжимается ржавая пружина.
Может, все еще будет хорошо.
Он прикрыл глаза. Спать не хотелось. Не хотелось думать. Хотелось просто лежать, полностью отдавшись чувству тепла и спокойствия, и с глупой улыбкой гладить одеяло.
Вик отчетливо ощущал хрупкость этого момента. Внезапно ниоткуда пришла странная мысль о том, что именно сейчас он хотел бы умереть.
«Доброе утро. Что за настроение?» — раздался сонный голос Мартина.
Вик моргнул, и ощущение покоя исчезло. Мир вокруг по-прежнему был жесток и несправедлив. И Риша по-прежнему была в опасности.
— Доброе утро. Я просто… задумался.
«Прости, не хотел мешать. Слушай, Вик, я думаю нам нужно в школу сходить. Показать, что ты не запил на радостях и поговорить с Мари».
— Ты прав, как обычно. И сегодня вечером поедем в город. Нужно попробовать найти нормальную работу, нам явно скоро понадобятся деньги.
«Хорошо. Выспался?»
— Да, даже не верится. Пошли, сварим твой ужасный кофе, который на манную кашу похож, и будем считать, что этот замечательный день начат, — неловко улыбнулся Вик.
«Мне кажется кто-то сейчас посмеялся над моим кофе, который можно считать гомеопатией, настолько мало там порошка?»
— Если это гомеопатия, то так, как ты хочешь, нужно кофе в чашку экскаватором засыпать, — проворчал Вик, застегивая рубашку.
Во дворе раздался петушиный крик.
…
Вик все же проспал больше суток. Сегодня был последний учебный день недели. Когда Вик занял свое место рядом с Матвеем, никто не обратил на него внимания, словно оно до сих пор пустовало. Только сам Матвей едва заметно кивнул.
День тянулся бесконечно долго. Учитель биологии тихо читала себе под нос. Вик заметил, что, дочитав параграф до конца, она просто начинала его заново.
На литературе все по очереди вставали и рассказывали один и тот же отрывок «Незнакомки» Блока. Девушки старались читать с выражением. Мальчики, опустив глаза к подсказкам, читали монотонно и на одном дыхании. Вик внимательно следил за реакцией учителя, вернее за ее полным отсутствием. Отрывок он не учил. Мартин предложил прочитать за него, но тяга к экспериментам взяла верх.
— Заметался-пожар-голубой-позабылись-родимые-дали, — монотонно начал Вик, опустив глаза к пустой парте.
«Ты б еще помолился», — проворчал Мартин.
Учитель только едва заметно кивнул, дослушав до конца. Вик заметил, как он отметил что-то в журнале, и дал знак читать следующему ученику.
На математике учитель чертил на доске какой-то график. Вик понял, что не представляет себе, что это такое, и какой логике эти линии подчинятся. Параграф в учебнике содержал несколько формул и общих предложений. Едва Вик смирился с тем, что ему придется просить учителя остаться после занятий и объяснить пропущенную тему, как Матвей незаметно сунул ему несколько сложенных вчетверо тетрадных листов, исписанных крупным почерком. Вик заметил несколько формул, по линейке обведенных в красные рамки.
— Ты что, записывал за учителем темы, которые он объяснял? — шепотом спросил он.
Матвей только кивнул.
— Спасибо, — растроганно ответил Вик.
Наконец день закончился. Вик несколько раз подходил к актовому залу, но он был заперт. Не открыли его и в конце занятий. Это означало, что Мари в школе не появлялась.
«Как думаешь, в библиотеку пойти или тут посидеть?» — спросил Мартина Вик.
«Давай посидим, вдруг кто-то появится».
Вик кивнул и достал из сумки листы, которые дал ему Матвей.
Мир поблек и отошел на второй план. Вик целиком погрузился в прохладную логику формул, написанных на листке. Тайна начерченного на доске графика оказалась проще, чем ему сначала показалось.
— Ты! Сидит тут, сука, листочки разглядывает с дурацким лицом, охренеть можно! — раздалось над его ухом злобное шипение, разбившее транс.
— Рита? Здравствуй, — миролюбиво поздоровался он, пряча листки в карман. — Не знаешь, где Мари?
— Где Мари? Спит наверное, она же последние сутки прямо тут бухает.
Рита выглядела совершенно безумно. Черные волосы, едва ли не впервые на памяти Вика были не закручены в локоны, а собраны в высокий хвост. На лице почти не было косметики, только синяки под глазами она неуклюже пыталась замазать темным тональным кремом. Вик с интересом отметил, что она гораздо бледнее, чем обычно. Так Рита нравилась ему больше — выглядела живой.
— Ты чем-то расстроена?
— Ты спрашиваешь! Пошли, давай, поднимайся, я расшаркиваться не буду!
Вик, опешивший от таких оборотов, покорно позволил схватить себя за руку. Рита тянула его куда-то, грязно ругаясь под нос. Он заметил, что она, даже очень злая, даже сейчас, отбивает каблуками по полу ритм. Но что-то было не так.
До него дошло, когда Рита подошла к кладовке в конце коридора на третьем этаже. Она отбивала каблуками ритм Офелии.
Открыла дверь и жестом пригласила его войти.
Кладовка была завалена хламом почти под поток. Прежде чем закрыть дверь, Рита, не стесняясь сдернула с полки два ведра и, перевернув, поставила на пол.
— Садись. Здесь никто не ходит, и дверь хорошая, не слышно ничего.
Раздался щелчок. Дверь закрылась на ключ. Кладовка погрузилась в полную темноту.
Вик на ощупь нашел ближайшее ведро, и осторожно на него сел.
— Рит, почему мы с тобой вечно шепчемся по каким-то углам?
— Потому что, — бескомпромиссно ответила она, щелкая зажигалкой.
Вытащила из кармана огарок свечи и сигарету. Свечу поставила на пол, а сигарету зажала в губах. Поднесла зажигалку сначала к сигарете, потом к свече.
— Рассказывай. Отец все-таки убил эту малолетнюю дуру, да? Куда мне нести цветы?
— В больницу. Риша… заболела, мы с Мари отвезли ее в больницу.
Он не очень хотел вспоминать ту поездку. Мари привезла ее в больницу, долго мурлыкала с дежурным врачом, а Вик сидел в коридоре, обнимая проснувшуюся, но так и не пришедшую в себя Ришу, которая бормотала что-то про снег и окна. А потом ее забрали, а Мари сказала ехать домой. И что он может сколько угодно торчать в коридоре и даже ночевать на полу — он уже ничем не поможет, и к Рише его не пустят.
— Чем болела? Сломанным носом?
— Простудой. С чего ты вообще взяла, что отец ее бил? — уклончиво ответил Вик.
— Слушай, Вик, не держи меня за идиотку, ладно? Я привела ее домой, еле дотащила…
— Зачем ты тащила ее домой? Она что, боялась идти? — перебил ее Вик.
— Боялась, да, так боялась, что еле на ногах стояла! Вик, она что, ничего тебе не рассказала? У вас же доверие, любовь и поцелуйчики в щечку?!
— Что она должна была мне рассказать?
— Ой, ну надо же. На.
Рита достала еще одну сигарету из кармана. Прикоснулась губами к фильтру, поднесла свою, зажженную. Вик взял сигарету, и машинально затянулся, стараясь сделать хоть что-то, чтобы прогнать это давящую на горло тошноту.
Проволока и правда словно ослабла.
— В общем, дело было так. После премьеры отец Иру вывел из зала. Я слышала… слышала, он сказал ей, что она талантливая. Сказал, что это красивая история, но слишком откровенная, и что молоденькой девушке не стоит играть такие роли. Ира смотрела на него, так знаешь… с недоверием в общем. Потом подошла Мари. Начала ее хвалить. Ирин папа повторил, что пьеса слишком откровенная. Они начали спорить, но спокойно так, как будто для… ну для галочки, типа надо так. Потом он сказал, что-то такое… ну про то, что вы друг друга любите, поэтому красиво получилось.
— Рит, а ты не пытаешься меня обмануть? Риша была уверена, что ее отец в ярость придет.
Он ничего не понимал. Если никакого скандала из-за спектакля не было — то почему Риша оказалась у него под окнами ночью в одной рубашке?
— Ну и дура, — безжалостно ответила Рита.
Сигаретный дым обжигал горло и оставлял горько-вишневое послевкусие. Мартин слушал молча, Вик то и дело прикладывался к фильтру.
— В общем, они поговорили, и папа Иры просто развернулся и ушел. Я рядом стояла, ну и… знаешь, я хотела… ну подружиться, в общем. Ира в зал смотрела так, как будто оттуда сейчас мужик с топором выбежит. А я хотела… поговорить. Я вообще-то много лет хотела. А тут эта пьеса, такая, знаешь… как… эйфория, вот. И мы в общем пошли сюда.
— И поговорили? — с подозрением спросил Вик, чувствуя, что начинает что-то понимать.
— Да, она… попросила выпить, у меня с собой был… ну ты помнишь, фляжка… В общем, я не знала! Она залпом стакан хлопнула! Смотрела на меня с минуту, глаза дурные, а потом как начала говорить. Про брата моего. Про своего. Про мать, про отца. Вик, она с полчаса трындела, не затыкаясь! Ты знаешь, она явно нуждалась в этом… всю жизнь молчала и сорвалась. Может боялась, что ты ее осудишь, или будешь презирать, это, конечно, такая глупость… ты же не из тех, кто на стороне тех, кто мог бы, я знаю… ты же тогда… не стал…
Рита явно нервничала. Она докуривала третью сигарету, и ее пальцы все ощутимее дрожали. Вик смотрел на нее, и пытался понять весь смысл слов, которые она произносила.
— И что было потом?
— Потом она отобрала у меня фляжку. Выпила еще и начала говорить про… про тебя. Какую-то чушь.
— Какую… чушь? — онемевшими губами прошептал Вик.
— Что-то про то, что ты болен. Что ты… что ты… слышишь какие-то голоса. А еще что у тебя есть вроде брат или друг с каким-то дурацким именем… И что он вроде ну… воображаемый.
Мартин смотрел в проем, не отрываясь. Вик не чувствовал ни одной его эмоции.
— А потом?
— А потом она замолчала. Сидела так знаешь… ну неподвижно вообще, а потом плакать начала. Говорила все время, что ее отец бьет, что он ее за пьесу эту… Хотя Вик, я тебе правду говорю — он так искренне говорил с Мари, и на Иру смотрел с такой… ну… теплотой, что ли. Слушай, а ты правда слышишь голоса?
— Правда. Сейчас вот твой, — мрачно ответил Вик.
Рита слабо улыбнулась.
— Ну вот. Потом она поплакала еще молча, я ее пыталась утешить и фляжку отобрать, чтобы ну… ну в общем видно было, что она пить не умеет совсем, и что ей уже хватит. У меня не получилось. Мы часа три тут сидели, я в туалет боялась отойти, она меня все время за руки хватала и плакала… а потом я отвела ее домой.
— Пьяную?!
— Вик, а что мне делать было? Я даже не знала, где ты живешь. То есть я знаю, но как к тебе идти, чтобы не заблудиться и коротким путем… К тому же мне вообще-то было ее тяжело тащить. У нее спрашивала — она хихикает как дура и говорит, что ты живешь в темноте, нормально? И Мари я не нашла. Ну мне пришлось вести, я же не могла ее в школе оставить. Хорошо еще я на крыльце нашу библиотекаршу встретила, эту, безумную. Она мне помогла ее тащить, и сказала, что с папой ее поговорит. Мы ее пока тащили, я ей рассказала, как оно было. Ну в общем она сказала, мол, не надо ничего врать, надо говорить, как есть. А что я ее папе скажу, что дочка выхватила у меня фляжку и накидалась? Ну я в общем попросила ее соврать. Сказать, что ее какой-то мальчик из города, с Мари приехавший, напоил, водки налил в сок, но мы ее вовремя забрали…
— Дура, — обреченно сказал Вик.
Он чувствовал себя полным идиотом. Он ведь увидел, что Ришу забирает отец, развернулся и ушел, даже не переодеваясь. Нужно было дождаться. Нужно было самому подойти к Вячеславу Геннадьевичу. Попросить Мартина поговорить, самому найти слова.
— А что мне делать было?! Я же не хотела, чтобы отец ее на месте убил, пусть лучше так, она же как бы и не виновата, и не знала, что пьет…
Вик молчал. Он понимал, что исправить уже ничего. Рита своей спасительной ложью, сама того не зная, сделала гораздо хуже.
«А когда спасительная ложь работала иначе?» — фаталистично спросил Мартин.
«Представляешь, что он себе напридумывал?» — спросил Вик, закрывая глаза.
«Я так понимаю, напридумывал — оставил дочку одну, ее кто-то напоил, еще тебе оправдываться придется, почему не проследил. А Риша, видно, перенервничала, напридумывала себе ужасов, и среди ночи сбежала чтобы скандала избежать. Просто прекрасно. Дай-ка мне».
Вик, кивнув, уступил Мартину место.
Мартин взял Риту за руки и сжал их.
— Ну, а ты-то чего дрожишь? Все же хорошо.
— Я не знаю, Вик… Ты бываешь таким… взрослым… с таким голосом… будто… будто у тебя и правда есть друг с дурацким именем, в которого ты иногда превращаешься… Я люблю тебя. Таким, — прошептала она, подаваясь вперед.
Она коснулась его губ поцелуем легко, совсем не так, как тогда, в подвале. Этот поцелуй был быстрым. Удивительно нежным, а главное — Рита явно не рассчитывала на ответ. Это было тихое, обреченное признание.
Мартин молчал. Может быть впервые он не знал, что ему делать.
Это неожиданное проявление чувств застало его врасплох. Рита тоже нуждалась в том, чтобы ее выслушали. Она чувствовала, что совершила ошибку, и хотела, чтобы ей сказали, что она ни в чем не виновата.
А еще Мартин почувствовал в этом поцелуе еще один смысл, тоскливый и ледяной. Рита, из своего мира, пустого, вульгарного и казавшегося Мартину уродливым и больным, отчаянно тянулась к простым, теплым человеческим чувствам. И к единственному, может быть, человеку, у которого их видела.
Пусть эти чувства были и не к ней.
«Мартин… ты понимаешь, что она поцеловала тебя?»
«Да».
«Так почему не ответишь?» — вдруг спросил Вик.
«Я не могу. Это, что она говорит про любовь, это… Неоткуда взяться никакой любви. К тому же у тебя есть Риша. Это неправильно».
«Это у меня она есть. Брось, Мартин. Пожалуйста, я и так краду твою жизнь. Что плохого случится, если ты поцелуешь девушку, которая этого хочет, и которая давно тебе нравится?»
Рита смотрела на него растерянно и беспомощно, и на ее бледном лице плясали отблески догорающей свечи. Огонек в темноте.
Мартин притянул ее к себе, и привычным жестом прижал ее лицо к своему плечу. Он привык делать так с Ришей, когда пыталась его поцеловать.
От ее волос пахло дешевыми духами, которые так раздражали Вика. Мартину они вдруг показались удивительно теплыми и уютными. Настоящими. Неожиданно для самого себя он понял, что хочет этого. Что «быть человеком» — значит, поддаваться человеческим желаниям и совершать человеческие ошибки.
Думать было некогда. Он наклонился и поцеловал ее, стараясь не задумываться над тем, что делает.
У ее губ был привкус вишневых сигарет. Рита отвечала на его осторожный поцелуй нежно, без отрепетированной вульгарности. Отстранившись, он еще раз легко коснулся уголка ее губ, словно запечатывая поцелуй или ставя точку.
— А я теперь поняла. Ты настоящий, — грустно сказала Рита.
Мартин невольно вздрогнул. Он знал, что она имела в виду совсем другое, но у ее слов было больше смысла, чем она в них вложила.
— Я ей не стану рассказывать, не волнуйся. Это мне… на память. Вик, ты злишься?
Она даже не помнила его «дурацкого» имени. И ей было незачем его помнить. Мартин печально улыбнулся.
— Нет. Я не злюсь, Рит. Спасибо тебе. За все.
Я не мешаю брату моему искать погибели, которая ему по вкусу.
Вик пытался погладить белоснежную рубашку, разложив на столе, застеленном покрывалом. Движения выходили нервными и ему все время казалось, что он вот-вот ее прожжет.
— Мартин, что с этими женщинами вообще не так?! — раздраженно выдохнул он, отставив утюг.
Результат ему не нравился.
Вчера он съездил в больницу. Риша пришла в себя, и его даже впустили в палату. Она виновато улыбалась и ничего не объясняла, а потом смотрела на него с таким отчаянием, будто ждала, что он вот-вот скажет или сделает что-то ужасное. Что — Вик придумать не мог.
Она не отвечала на вопросы, не рассказывала о спектакле, но постоянно, взахлеб говорила о Мари. Она привезла ее в больницу, она ездит к ней почти каждый день. Она привезла цветы и собрание сочинений Михаила Чехова в одном томе — в книге желтые страницы и мелкие буквы, от них у Риши болят глаза, но она все равно читает. Вик слушал весь этот щебет и метался от ревности к раздражению — если бы не Мартин, Мари сидела бы дома вместе с собранием сочинений Михаила Чехова. И какого черта она вообще подсовывает больной девочке такие книги?
«А что с ними не так, Вик? Видишь ли, Рише слишком часто говорили что-то про ее мать и какую-то там репутацию. Тоже мне, высшее общество», — усмехнулся Мартин.
— Ну и что? Она что думала, что я начну руки заламывать о ее порочности, когда узнаю, что она — о ужас — выпила водки?! То есть Мари считает меня отморозком, а Риша — идиотом?!
«Она не может думать иначе, Вик. Ей с детства внушают эту ересь. Если бы у нее не было таких мыслей — она бы и не пила. Ну или пила бы, но как все нормальные люди, и хотя бы получила удовольствие, бегая в рубашке по сугробам».
Вик только тяжело вздохнул. Он весь вечер пытался придумать удобную ложь. Он был готов сказать, что сам пытался напоить Ришу, решив, что ей надо расслабиться. Или выставить себя совсем уж в неприглядном свете, заявив, что хотел так склонить ее к близости. Мартин идею не оценил, справедливо заметив, что в это вряд ли кто-то поверит.
«А парадная рубашка не слишком нарочито?» — с сомнением спросил Мартин, оглядывая Вика в зеркале.
Оставив идею самостоятельно подстричься, Вик просто зачесал волосы назад и привычно стянул в хвост. Но несмотря на это, в белой рубашке с отглаженным воротником и сосредоточенным лицом, он выглядел выпускником консерватории перед экзаменом.
— Сюртуков не держим, — проворчал Вик, расстегивая верхние пуговицы на рубашке.
«Боюсь, мой вид порадовал бы Вячеслава Геннадьевича куда меньше», — фаталистично отозвался Мартин, выдергивая зеленую нитку из рукава.
Он не знал, вернулся ли Ришин отец из больницы, но должна была вернуться ее мать. В любом случае нужно было обсудить случившееся с кем-то из Ришиных родителей. И попытаться убедить их, что несмотря на неудачный прогон, на премьере ничего подобного не случится.
— Слушай, давно хотел спросить — что у тебя за вид, как будто тебя из викторианского склепа вытащили через день после похорон?
«Понятия не имею», — честно ответил Мартин, предпочитавший такими вопросами не задаваться.
Ранним утром деревня жила своей жизнью. Даже зимой людям хватало работы, чтобы не обращать внимания на происходящее вокруг. Вик в очередной раз порадовался, что его отец так халатно относится к ведению хозяйства. Пусть в детстве ему бывало нечего есть, а теперь приходилось мыть столы и продавать свечи, зато он был лишен ежедневной, изнуряющей, отупляющей работы. Впрочем, ему хватало дел.
Вик остановился перед знакомыми воротами. Ему вдруг показалось, что он стоит на пороге склепа. Почему-то ему представились алеющие на снегу пятна крови — брызгами, словно кто-то выбросил пригоршню алых бусин.
«Вик, Вячеслав Геннадьевич не самый приятный человек, но я сомневаюсь, что он кого-то загрыз», — спугнул морок Мартин.
— Да, конечно… что на меня нашло…
Во дворе никакого тела не было. Только огромный серый пес дремал на снегу, положив тяжелую голову на скрещенные лапы.
Набрав в грудь воздуха, Вик постучал в дверь. Подождал несколько секунд.
В доме стояла тишина. Не было слышно ни шагов, ни голосов. Вик постучал снова, громче и чаще, стараясь скрыть подступающую панику.
«Вик, да что с тобой?»
— Я не знаю… — с нарастающим ужасом прошептал он.
В этот самый момент дверь открылась.
На пороге стояла Ришина мать.
Раньше женщина казалась Вику очень высокой, но сейчас он был немногим ниже ее. На ней был черный, в подсолнухах, халат и безразмерная серая кофта. Выглядела она, как и большинство женщин, которые жили в деревне — просто, устало и старше своего возраста. Только лицо у нее было совсем другое. Тяжелые, угрюмые складки в уголках губ с возрастом стали видны отчетливее. Волосы, которые она больше не пыталась осветлять, были убраны в тугой узел на затылке. В пепельно-серых, как у дочери, волосах, широкими мазками серебрилась седина.
— Здравствуйте…
Он помнил, что Ришину мать зовут тяжелым именем Галина. Но ему приходилось вспоминать об этом до странного редко — женщина, чья судьба определила судьбу Риши, присутствовала в жизни своих детей и всей своей семьи лишь незримо. Она все время была занята какой-то работой. Редко разговаривала. Редко поднимала взгляд. Руки чаще всего держала сцепленными в замок или скрещивала на груди, как бы отгораживаясь от окружающего мира.
Руки у нее были грубые. С тонкими, длинными пальцами и узкими ладонями, но с несходящими красными пятнами и шелушащейся кожей.
«У Риши никогда не будет таких рук», — с неожиданной для себя злостью подумал Вик.
— Ну? — коротко бросила женщина, видимо уставшая смотреть на растерявшегося гостя. — Будешь заходить?
Вик коротко кивнул и зашел в дом.
— Я хотел поговорить о Рише…
— А ее еще не выписали, — со странным злорадством сообщила она. — И Славу.
Вик поморщился от резанувшей слух грубости.
— Иди давай на кухню, чего стоишь. В белой рубашке, надо же, — с тем же странным выражением протянула Галина. — Жениться пришел? Так меня тоже мог бы спросить.
— Нет, что вы, я… сейчас по другому поводу.
— Сейчас, вот как. По какому же?
Галина стояла к нему спиной и наливала чай из большого фарфорового чайника.
— Я хотел спросить, что случилось после спектакля…
Вик сел на край стула. Он чувствовал себя неожиданно глупо.
— Иру привела подруга, с ними была ваша библиотекарь, — тускло ответила Галина. — Рассказали какую-то глупую историю про то, что Иру напоил мальчик из города. Я видела мальчиков из города, — усмехнулась она. — Ира вообще на ногах не стояла. Я так Славе и сказала — мальчик должен был ее привязать к стулу и с полчаса водку в нее заливать. Слава, конечно, злился… отправила ее спать, сказал «завтра поговорим».
Она поставила перед ним большую кружку чая, черного, с резким запахом бергамота. Села на соседний стул и закрыла глаза, будто посчитав, что ответила на все вопросы.
— А потом?
— Мы поругались, — спокойно ответила она. — Немного. Я сказала, что не нужно устраивать сцен, и что это всего лишь спектакль и всего лишь алкоголь. Слава… нервничал. Он за нее переживает. Ира, видимо, не спала. Подслушала разговор, и ничего умнее, чем броситься из дома, ей в пустую голову не пришло. Я только услышала, как дверь хлопнула. Слава побежал за ней, но не успел поймать — сердце прихватило. Я, конечно, осталась с ним и вызвала врача.
Ситуация могла бы быть комичной, но Вику было не смешно. Он слишком хорошо помнил, как сидел на заваленном хламом заднем сидении машины Мари, обнимая Ришу и поминутно проверяя, дышит она еще или нет.
— Вы приходили к Мари. — Вик решил сменить тему.
В этом конфликте Галина была явно не на стороне дочери.
— Приходила. Ира все равно уедет. Все равно будет поступать… пусть лучше эта женщина ей поможет.
— Мы об одной женщине говорим?! — не выдержал Виктор, но тут же осекся. Если Галина спросит, что с Мари не так — ему будет нечего ответить.
Но она неожиданно понимающе улыбнулась и кивнула:
— Об одной. Не считай себя умнее взрослых. Как ты думаешь, почему мой муж не хочет, чтобы Ира связывалась с искусством?
— Потому что он… опасается…
Вик давно не чувствовал себя таким растерянным. Он не мог сказать, что он женщины исходила угроза. Нет, она была совершенно спокойна и не вызывала никакого страха. Но она словно довлела над ним. Что-то в ней было свинцово-тяжелое, отталкивающее.
«Может, потому она так редко говорит?» — предположил более устойчивый Мартин.
— Чего?
— Что она попадет в беду, — уклончиво ответил он.
— В какую?
«Чего она хочет, Мартин? Чтобы я сказал ей, что ее дочь всю жизнь страдает из-за слухов про ее работу?»
«Я тоже не понимаю. Хочешь я?..»
«Нет. Я сам».
— В любую. Насколько мне известно, он очень любит дочь и очень переживает за ее судьбу, поэтому…
— Она не его дочь, — бесцветно отозвалась Галина.
— Что?..
— Я сказала, она не его дочь. Только Денис — его сын. Ира и Женя… мои.
Вик медленно поставил чашку на стол. Ему вдруг показалось, что Галина сейчас раскинет руки и поклонится публике.
Он смотрел на нее и не узнавал. Когда он вообще смотрел в ее глаза? За девять лет дружбы с ее дочерью, сколько раз он встречался взглядом с этой женщиной?
У нее были голубые глаза. Голубые, как небо. Голубые, как глаза Риши.
— Все об этом знают. Вся деревня об этом знает.
— Я никогда не слушал сплетен!
— А зря, — усмехнулась она. — Эта чокнутая, Пася, с которой ты возишься, ничего не рассказывала обо мне?
— Нет. Она всегда была добра ко мне… и к вашей дочери.
— Что ты знаешь о добре. Что ты знаешь обо всех этих людях? Ты хоть раз задумывался, в каком мире живешь?
«В неправильном», — чуть не ответил Вик.
— Я прекрасно знаю знаю в каком мире я…
— Ты ничего не знаешь, ясно? Зачем ты пришел? Убеждать меня или моего мужа, что лучше нас знаешь, что нужно Ире?…
Вик чувствовал, как его мысли начинают разбегаться и путаться. Галина не приближалась к нему, она стояла рядом с плитой и смотрела на него сверху вниз. Губы ее были искажены кривой, злорадной усмешкой.
А глаза оставались теми же — холодными, пустыми и голубыми, как небо.
— А вот зря, мальчик. Зря. Ты что, всю жизнь слушал, что про меня говорят, и все это время считал, что у всей деревни коллективные галлюцинации или приступы ложной памяти? Ты всегда казался мне умным.
— Послушайте! Мне все равно, чем вы там когда занимались, я больше того вам скажу — какие бы ни были причины, мне очень жаль, я просто хочу, чтоб Риша была…
— Знаешь, с кем мне приходилось работать? У меня был один… клиент. Чокнутый садист. Но очень, очень трусливый. Он часами мне рассказывал, как ему хочется пытать женщин. Начальницу. Учительницу сына. Продавщицу. Кассира в банке. Не насиловать, не избивать — пытать. От меня требовалось сидеть и плакать от страха, пока он говорил. Я ему больше всех нравилась, потому что сильнее всего его боялась.
Вик закрыл глаза. Мартин сидел в проеме и со скучающим видом катал по колену оторванную пуговицу.
— Всех своих детей, кроме Дениса, я сдавала в приюты. Подписывала бумаги на отказ и оставляла. Одна дамочка из опеки с такой ненавистью на меня смотрела. Молоденькая такая, красивая. Холеная… сука. Верещала, что таких как я надо стерилизовать. Что я вообще не должна жить на этом свете.
— Вы ведь давно здесь живете, — заметил Вик.
— Я живу здесь пятнадцать лет. Слава — лучшее, что было в моей жизни, но я поняла это поздно. Он заставил меня, слышишь, заставил, забрать всех детей.
Вик уже почти не слышал, что говорила ему Галина. Он пытался не рассмеяться.
Он верил тому, что говорила Галина, и вместе с тем не мог поверить — это было похоже на абсурдный спектакль, вроде того, на который их водила Мари.
«Мартин, спаси меня, она же не поймет, если я начну смеяться!»
«А если я начну — она поймет?»
Мартин поднял на Галину потемневшие глаза.
— Что было потом?
— Мы всех забрали. Я не хотела их видеть. Я никого из них не любила.
— Зачем же было рожать?
— Потому что нельзя убивать то, что дается свыше.
— Вы не похожи на человека, близкого к Богу. Вам хватало цинизма бросать детей, но не хватало его на аборт?
— Что ты знаешь о Боге. И что ты можешь знать о ценности жизни. Я им шанс давала, всем.
Мартин слушал спокойно. Обычное хладнокровие ему не изменяло, но если то, что рассказывала эта женщина было правдой — а он был готов поверить в это, наслушавшись за годы самых абсурдных и трагических историй — тогда Мартин не видел смысла с ней разговаривать.
Потому что то, что Ришина мать была сумасшедшей, явно не было достаточной причиной, чтобы лишать девочку ее мечты. А вот Вик, отойдя в сторону и быстро минув первое отрицание, кажется, был готов поверить. От молодости, неопытности и от того, что ее слова ударили по болезненно натянутой струне.
— Чего же так боится ваш муж?
— Ира похожа на меня.
— Риша не станет заниматься этим добровольно. А от тех, кто захочет ее заставить я…
Мартин замолчал. Он просто сидел и смотрел снизу вверх, как Галина смеется. У нее был хриплый, каркающий смех. Губы женщины оставались почти неподвижными, даже уголки, казалось, все еще были опущены вниз. И глаза ее оставались такими же холодными и пустыми. И от этого смех казался еще страшнее.
— Ты ни от чего ее не защитишь. От сотен людей, которые знают меня в лицо. От их детей. И ты никогда не сможешь защитить ее от самой себя. У шлюх не рождаются нормальные дети.
Мартин прикрыл глаза. И улыбнулся.
Весь морок, созданный словами Галины, развеялся, оставив на своем месте теплую кухню, синие рассветные сумерки за окном и уставшую, тихо помешанную женщину.
— Нормальные дети рождаются у кого угодно. Ира ни в чем не виновата. Она — не вы, не ваше прошлое и не ваши ошибки, она — ваша дочь, которая живет свою жизнь.
Может быть, Галине хотелось, чтобы Мартин спросил ее о чем-то. Может быть, ей хотелось поговорить, рассказать кому-то свою историю. Но Мартин внезапно понял, удивительно отчетливо, что ему глубоко наплевать. Да, это была Ришина мать. Да, все проблемы были из-за ее прошлого, и может какие-то ее слова и были правдой. Вся эта семья, какой бы нормальной она ни пыталась казаться, строилась вокруг этой истории. Вокруг детей, которых эта женщина сначала бросала, а потом искала вместе с мужем. Вокруг ее судьбы, которую она, по глупости, а может по чужой злой воле принесла к сегодняшнему дню изломанной и обожженной. Главное, Мартин ясно видел, что пытаться бороться с этой историей — все равно, что пытаться ногтями выцарапать фундамент из-под дома.
Галина что-то говорила. Ее голос звучал на периферии сознания, слова больше не достигали цели. Она говорила, говорила, а слова ее вовсе не имели никакого смысла.
«Мартин, что нам делать?..» — прошептал опомнившийся Вик.
Мартин отрешенно смотрел на женщину. Чего она хочет? Зачем говорит все это? Пытается напугать? Пытается отвратить от дочери? Потому что ненавидит мужчин? Потому что ненавидит свою жизнь?
Наконец, он понял. Она говорит, потому что хочет говорить. Потому что на самом деле эта боль, настоящая или выдуманная — все, что у нее есть.
На столе стоял старый радиоприемник. Прислушавшись, Мартин различил знакомый мотив. Он усмехнулся — надо же, как интересно. Больше не пытаясь прислушиваться к Галине, он встал с места и сделал музыку громче.
И подумал, что если когда-нибудь представится подходящий момент, нужно непременно поблагодарить Мари, которая научила его таким выходкам.
— Потанцуйте со мной, — почти требовательно сказал он, протягивая Галине руку.
— Что?..
— Я сказал — потанцуйте со мной, — повторил Мартин.
На лице Галины отразилось попеременно несколько чувств. Презрение. Раздражение. Недоумение.
— Ну же, это ведь не трудно.
— Ты думаешь, если я…если я тебе сейчас рассказала…
— Я прошу вас со мной потанцевать. Здесь нет никакого иного смысла, кроме танца. Давайте же, такая красивая песня, и она уже подходит к середине.
— О чем? — спросила женщина, подавая ему руку.
— Она о леди с зелеными рукавами, которую любил человек, который написал эту песню. О несчастной леди… — Он легко задвинул табурет ногой под стол, не позволив Галине запнуться. — О которой известно только то, что она носила одежду с зелеными рукавами, и ее отчаянно любил один мужчина.
Мартин улыбался. На его глазах эта женщина превращалась в кого-то совсем другого. Кого-то, кем она была когда-то. Даже ее глаза перестали казаться такими холодными.
Он почти физически чувствовал, как лопаются натянутые в ее душе нити. Немного. Несколько из сотен тысяч. Но она явно так привыкла к их натяжению, что освобождение даже от нескольких чувствовалось удивительно ярко. Ведь не было важно, что за слова она говорила. Важно было, зачем она говорила их.
— Ты думаешь, у меня никогда не было мужчин, которые умели танцевать или читали стихи? — опомнившись, сказала она, снова исказив только что посветлевшее лицо ледяной усмешкой. Песня замолкла, поперхнувшись последними аккордами.
— Хотите, я почитаю вам стихи? Готов поспорить, что таких не читал не один.
— О чем же? О любви?
Мартин почувствовал, как ее пальцы похолодели. Женщина остановилась и забрала у него руку. Она неотрывно смотрела на него, но ее взгляд больше не имел над ним никакой власти.
— Почти. Слушайте. Как зеркало своей заповедной тоски, Свободный Человек, любить ты будешь Море…
Он нашел это стихотворение в одной из немногих Ришиных книг. Темно-бордовая обложка, несколько золотистых стеблей — сборник стихов Шарля Бодлера. Там было много стихов. Разных. Странных. Жестоких. И иногда — удивительно прекрасных.
— Вы оба замкнуты, и скрытны, и темны. Кто тайное твое, о Человек, поведал?.. — горько спросил Мартин, задумчиво глядя перед собой и рисуя кончиками пальцев волны в воздухе. — Что ж долгие века без устали, скупцы, вы в распре яростной так оба беспощадны!..
Закончив, он на несколько секунд замер, глядя на собственную руку так, будто впервые ее видел.
— Я пойду. Передам Ире, что вы за нее волнуетесь, — будто опомнившись, сказал он, вставая.
— Приходи, когда Славу выпишут, — задумчиво сказала Галина, провожая его к двери. — Я… я с ним поговорю. Про театр и про колледж. Он отпустит Иру.
Она закрыла за ним дверь, не сказав больше ни слова.
Вик молчал, пытаясь осмыслить только что произошедшее. Мартин твердым шагом вышел за забор, опустился на колени и зачерпнул полную пригоршню снега.
«Мартин, да что же это за херня-то такая?» — наконец спросил Вик, глядя, как Мартин остервенело растирает лицо.
— Это? Очередная деревенская дура.
…
Через четыре дня Риша вернулась домой. Ее привезла Мари — раздраженная, мрачная и непривычно молчаливая. Риша выглядела лучше — немного растерянной, но почти здоровой. Кажется, у нее были подкрашены глаза, и кажется, Мари дала ей свою куртку. Когда Риша обняла ее у машины, Вику показалось, что Мари ее оттолкнет или сама отшатнется. Но она только бросила на Вика злой взгляд из-за ее плеча, прошипела что-то дружелюбное и поспешила уехать.
Вик видел, как машина скрылась за поворотом. Слышал, что мотор затих, а потом раздался частый, истеричный визг клаксона, будто Мари била по рулю кулаком. Из соседнего дома раздался раздраженный мужской голос и полный ненависти, далекий от изящных конструкций, ответ Мари. Наконец, мотор снова завелся и шины медленно зашуршали по снегу.
Все это слушал Мартин. Думал, как хорошо, что дорогу до станции стали чистить и что снега в этом году немного, иначе пришлось тащить больную девочку по сугробам или искать кого-то с более проходимую машину. Думал, чем это Мари так раздражена.
Вику было не до того — Риша что-то сбивчиво пыталась ему объяснить, но он не разбирал ни путаных объяснений, ни виноватого бормотания. Потому что она была жива, здорова, стояла рядом и глаза у нее были вовсе не как у матери.
У ее матери никогда не могло быть таких глаз.
Мари выглядела плохо. Для Вика это стало совершенной неожиданностью. Всегда бархатно-мягкая, холеная и самоуверенная Мари теперь напоминала выброшенную в подъезд кошку. Кожа ее посерела, под глазами залегли глубокие тени, а когда-то роскошные светлые волосы, которые она, кажется, даже не потрудилась расчесать, были просто завязаны в хвост.
— Все вернулись. Вы все здесь, — хрипло сказала она, не глядя на сидящую перед ней труппу.
Мари курила самокрутку, зажав ее пинцетом для бровей. Мундштук тоже куда-то делся.
— Значит так. Премьера состоится через три дня, в моем университете. Я договорилась о вашем выступлении на следующий день в Театре Современной Драмы. Ты, — она махнула рукой в сторону Риты, обсыпав невесомым пеплом ее воротник. — Должна знать обе роли, свою и ее, — следующая порция пепла досталась Рише. — А ты… — на этот раз указала она на Свору, — будешь заменять ее, — снова показала она на Риту. — А если ты, мальчик, решишь заболеть или нажраться до премьеры — я превращу твою жизнь в ад. Всем все ясно?
— А напутствующую речь? А «котяток»? — ядовито спросил Вик.
— Я не в настроении. Нам незачем ссориться. Отыграешь мне два спектакля и больше никогда меня не увидишь. Уж как-нибудь перебьешься без речи.
Мари явно не была настроена шутить. А вот Вик злился. Злился на Мари, на Ришу, но больше всего — на себя. Мартин задумчиво молчал, привалившись к косяку и вертел в пальцах мелкую серебряную монетку. Иногда он подбрасывал ее на ладони, и монетка исчезала, спустя несколько секунд появляясь там, где должна была упасть. Светящаяся рыбка лениво скользила где-то под потолком.
Риша сидела чуть поодаль, не поднимая взгляда от своих сцепленных, побелевших пальцев. Вик смотрел на расстроенную подругу и думал о том, как все же паршиво, что она ему не доверяет. В конце концов, не выдержав, он сел рядом и коснулся пальцами ее запястья.
— Я люблю тебя, — одними губами сказал он ей, чтобы не привлекать внимание Мари.
Риша улыбнулась и привычным движением взяла его за руку. У нее это движение выходило особенным, мягким и плавным. Руки у нее были такими же, как Вик помнил с детства — теплыми и нежными. Казалось, она касается не только руки, но и сердца. В очередной раз Вик удивился, как у кого-то возникала мысли о том, что девушка с такими руками может делать что-то отвратительное.
Никто из актеров воодушевленным не выглядел. Рита, снова спрятавшаяся за привычный образ, смотрела на Мари со странной брезгливостью. Вик так и не смог встретиться с ней взглядом. Он чувствовал, что Рите симпатизирует Мартин, и поэтому старался хотя бы вести себя вежливо. Впрочем, Рите, видимо, доставляли удовольствие их постоянные перепалки, поэтому он не стал их прекращать, только стал тщательнее подбирать слова.
— Завтра выезжаем… котяточки. И лучше бы вам не опаздывать, — на прощание бросила Мари.
Риша прерывисто вздохнула. Вик перехватил ее взгляд, обращенный к Мари — полный надежды и слепой мольбы. Он только фыркнул. Она на Ришу даже не посмотрела.
Мартин ничего смешного не видел. С Мари было что-то не так, и он находил это очень плохим поводом для веселья.
…
Вик сидел за столом в кухне Ришиных родителей. На стене оглушительно тикали старые часы. Галина сидела, низко опустив голову и вязала удивительно уродливый, ярко-оранжевый шарф. Ее поза напоминала ту, в которой обычно шила Риша. Вик думал, что, несмотря на такие мелочи, между женщинами нет никакого сходства, о котором все говорят. Разве что еще глаза.
Риши за столом не было.
Вячеслав Геннадьевич молчал. Он выглядел постаревшим и опустошенным. Несмотря на то, что Вик испытывал к нему глухое, тяжелое чувство, похожее на ненависть, ему было жаль этого человека. Он привык видеть его совсем другим — сильным, самоуверенным, почти надменным. Сейчас мужчина, кажется, был сломлен.
— Вы поедете на свой спектакль, — наконец сказал он.
Спицы сухо скрипнули у Галины в руках.
— Я не могу ехать с вами. Да в этом и не будет никакого толка. Послушай, мальчик. Я хочу, чтобы ты понимал — я не параноик. Там, в городе, на самом деле опасно. Вы отыграете свою пьесу и вернетесь домой. Я буду очень надеяться, что вы там опозоритесь, но сомневаюсь, что это случится, а убедить тебя испортить спектакль я не смогу. Поэтому, когда вы вернетесь, я сделаю все, чтобы моя дочь никогда больше близко не подошла к чертову театру. А если мне не удастся… что же, в конце года я помогу ей собрать вещи и отвезу вас обоих в город.
Его слова повисли в воздухе, словно золотящаяся на солнце пыль.
«Мартин!»
«Я слышал».
Очень давно Вик не ощущал такого искреннего, ничем не замутненного счастья. Собственная судьба так не волновала и не тревожила его, как сбывающиеся мечты Риши. И между ними больше ничего не стояло. Не нужно было сбегать из дома, и Мари со своими интригами больше не имела над ними власти. Ведь Вячеслав Геннадьевич только что практически отпустил Ришу в город. Сам.
Вик пойдет в колледж, который выбрал. Они будут встречаться, и может быть даже снимут комнату или маленькую квартиру…
Будущее рисовалось ему в бело-золотых тонах.
Мартин молча слушал, что говорил Вячеслав Геннадьевич. Он был почти счастлив, потому что Вик наконец-то получал все, чего хотел.
Но для Мартина это означало, что скоро ему придется сделать то, что он собирался сделать очень давно.
Когда Вик переедет в город, и все образуется, Мартин создаст дверь в проеме и закроет ее. Выйдет во вторую — ведущую в темноту. С детства он помнил, что темнота убивает его. Но может быть он сможет найти ее границу, и там будет что-то иное.
А может быть, он умрет. В любом случае его роль будет отыграна. В счастливой любви Риши и Вика ему места не было.
И впервые Мартин подумал о той, второй двери не как о смерти, которой он все еще страшился, а как об освобождении.
— Спасибо вам.
— Говори спасибо ей. Это она меня убедила, — сказал Вячеслав Геннадьевич, кивая на Галину.
Он смотрел на нее сухими, уставшими глазами. Она отвечала ему пустым, бесцветным взглядом голубых, как небо глаз.
И почему-то от этой сцены Вику вдруг стало страшно.
…
На станцию они прибыли рано утром, чтобы успеть на первую электричку. Утро было серым и промозглым. Сырой ветер проникал под одежду, вылизывая остатки тепла и оставляя липнущий холодный след.
Вещи собирать долго не пришлось. У Вика и вещей-то почти не было. Отглаженный костюм в чехле он нес, приподняв за вешалку, вместе с обоими Ришиными платьями. Старый полупустой рюкзак Вик забросил за спину, а во второй руке он держал сумку с вещами Риши. Судя по весу сумки, Риша, никогда не выезжавшая надолго из деревни, решила предусмотреть все, включая внезапную тоску по какому-нибудь дорогому ее сердцу сервизу.
Риша стояла рядом, зябко кутаясь в серое пальто, которое было ей явно большим. После каждого порыва ветра она вздрагивала и прятала лицо в воротник.
— Ты зачем эту тряпку нацепила, солнце мое?! — в конце концов не выдержал этого зрелища Вик.
Риша ответила ему страдающим взглядом.
«Она едет в город и выпросила у матери пальто, потому что ее обычная куртка кажется ей некрасивой, а ту она наверное вернула Мари», — пояснил проницательный Мартин.
Риша и так отличалась болезненным видом, а сейчас, не выспавшись и замерзнув, вовсе выглядела так, будто ее вот-вот сдует. Вик тяжело вздохнул, отдал Рише костюмы, поставил ее сумку на землю и снял рюкзак.
— Ты что делаешь? — спросила она, с изумлением глядя, как он раздевается.
— Форсирую события. Твой отец же наверняка думал, что тебя в городе обесчестят. Ну вот, я этим сейчас и займусь, — ответил он, улыбнувшись самой зловещей из улыбок Виконта.
— Знаешь, Вик, растлитель из тебя так себе, — проворчала Риша.
Он молча накинул ей на плечи свою куртку.
— Не надо, а ты… — попыталась вырваться Риша, пока он просовывал ее руки в рукава и застегивал молнию.
— А мне не холодно, — соврал Вик.
«Мартин, когда я в следующий раз назову тебя занудой за твои просьбы надеть два свитера — плюнь мне в лицо».
«Я даже при большом желании этого не смогу сделать. Могу во сне кинуть в тебя рыбкой», — предложил альтернативу Мартин.
— Вик, я боюсь, — подала голос согревшаяся Риша. — А давай… давай поедем домой?..
Он сделал глубокий вдох и медленно досчитал про себя до десяти.
— Риш. Ты хотела вот этого всю жизнь. Я еще маленьким совсем сидел с тобой, пока ты, навернувшись со своей проклятой елки, лежала и считала журавликов на подвеске. И уже тогда ты мне начала рассказывать про то, как ты понюхала эту несчастную занавеску и влюбилась по уши.
— Да, но я…
— Мы поедем в город, ты обнимешься с тамошним занавесом и будешь нюхать его сколько тебе влезет. А если мы хорошо выступим, а я лично собираюсь сообщать всем о своей божественности с полной отдачей, то ты там, в городе и останешься.
— А вдруг нет?..
— Тогда я сяду рядом со своим отцом пить самогон.
— А я?..
— А ты… ну будем пить самогон втроем.
Она смотрела так, словно собиралась заплакать. Потом улыбнулась и легко ткнула его в плечо.
— Дурак.
— Ага. Смотри, поезд идет… Наконец-то.
Забрать у Риши куртку он все равно бы не смог, но, судя по ощущениям — еще немного, и он упал бы на рельсы, да там и остался бы в той позе, в которой стоял.
В электричке Риша согрелась окончательно, и тут же уснула, положив голову ему на плечо. Вик, усмехнувшись, поправил у нее на плечах свою куртку. Всю дорогу он, рассеянно гладя ее по волосам, перечитывал свою роль. Он знал наизусть не просто каждое слово — каждую морщинку на распечатке. Но через два дня должна была состояться премьера. И он не собирался ошибиться хоть в чем-то.
— Молодой человек, а можно потише? — раздраженно спросила женщина, сидевшая на другом конце вагона.
— А если кто-то не верит, что я Бог — пусть посмотрит сначала в мои глаза, а потом — своему Богу, и признает, что единственная причина его неверия — малодушие! — патетически рявкнул Вик.
Риша даже не проснулась.
— А если ты, моя милая, моя-нежная-моя-ласковая, хочешь смотреть мне в глаза и не боишься обжечься, — страстно зашептал он женщине, промурлыкивая каждое слово, — то, быть может, будешь стоять справа от меня!
— Больной, — выплюнула женщина, отворачиваясь к окну.
«Мартин, слышал, я больной».
«Да, Вик, кажется мы выяснили это, когда тебе было лет шесть».
Риша во сне сползла с его плеча и положила голову к нему на колени.
«Опять не спала ночью», — сказал Мартин, глядя на лицо спящей подруги.
— Я удивлюсь, если она спала предыдущую, — проворчал Вик, проводя ладонью по ее волосам. — Так вот, Мартин, знаешь, что я тебе скажу? Люди не властны над своей судьбой, они падают в объятия рока, как в объятия страстной любовницы. Но я! Имею власть над собой — я сам убиваю себя, и счастлив этим!
«Надо же, как интересно», — скептически протянул Мартин, откидываясь в кресле.
…
Мари встречала их на перроне. Вик заметил, что выглядит она гораздо лучше, чем в прошлый раз — синяков под глазами не было видно, а волосы она затянула в сложный узел на затылке.
«Это косметика. Посмотри внимательнее, она либо очень больна, либо давно не спит», — указал на лицо Мари Мартин.
Приглядевшись, Вик признал его правоту. Косметики на ней было столько, что, кажется, эти количеством можно было бы нарисовать полноценную картину. Мари все еще была худой, с ввалившимися щеками и сухими, потрескавшимися губами, густо замазанными плотной, красной помадой.
— Ко-тя-точ-ки! — улыбнулась она, остановив на них тяжелый, оценивающий взгляд. — Ирочка! Как папа?
— Я сбежала, — быстро ответила она, сжав руку Вика предупредительным жестом.
«Какого она черта…»
«Хочет, чтобы Мари думала, что она сама приехала. Она знает, что Мари именно этого хочет от нее, — ответил Мартин. — Наверняка они о чем-то таком говорили, пока она лежала в больнице».
Риша ничего об их с Мари разговорах не рассказывала. Терялась и расстраивалась, когда Вик спрашивал, и он в конце концов перестал.
А сейчас Мари смотрела на них, и в глазах у нее было странное удовлетворение.
— Поехали. Поживете в общежитии колледжа, пообщаетесь с ребятами, — сказала она, разворачиваясь к вокзалу. — Познакомишься с будущими соседями.
Мари припарковала машину прямо в клумбе за вокзальной оградой. Садясь в машину, она показала средний палец возмущенной пенсионерке, которая пыталась остановить ее и воззвать к явно спящей у Мари совести.
— А быстрее шевелиться нельзя?! — вдруг рявкнула она на Вика, укладывавшего костюмы в багажник.
«А может, Риша права, и нужно было ехать обратно», — сказал Мартин, опередив эту мысль у Вика.
«Мы не можем… Риша…»
«Эта женщина больна. Она и раньше-то была, а теперь у нее, кажется, обострение».
«Она нервничает. У нее диплом…» — попытался найти удобный вариант Вик.
Мартин молчал. Он точно знал, что они совершают ошибку, когда Вик сел рядом с растерянной Ришей на заднее сидение.
…
Общежитием театрального колледжа оказался невысокий дом из желтого кирпича. Обаяние белых окон с веерными перемычками и небольшого дворика, утопающего в тенях тополей, странным образом подчеркивала нестройная музыка и патетический женский голос:
Прямо на пороге сидел парень в огромном розовом платье, похожем на торт со взбитыми сливками. Это было самое стереотипное розовое платье из всех, что Вик только мог представить.
— Моя Мельпомена! — обрадованно взвыл он, бросаясь к Мари.
К платью прилагались стоптанные белые кроссовки. Сам парень был долговязым, лысым и имел совершенно неподходящий для своего узкого лица приплюснутый нос.
— Отстань от меня, — прошипела Мари, отталкивая протягивающего к ней руки ряженого. — Что это за цирк?!
— Один злой человек, не буду показывать пальцем кто, но все знают, что это наш комендант, позволяет себе оскорбительные инсинуации о моей ориентации. Я взял у той очаровательной особы с третьего этажа платье и устроил одиночный пикет…
— Помогите! — раздался другой, полный страдания голос. — Помогите!..
— Ты богов о помощи просишь, а не в подворотне воешь! — рявкнул третий голос, на этот раз мужской.
— Вадик, будь другом, завали хайло! — Мари смотрела на него со смесью презрения и брезгливого интереса. — Он позволяет себе такие инсинуации, потому что вы со Славиком поретесь так, что слышит весь этаж!
«Мартин, они реально такие, или просто выделываются?»
«К сожалению, они, кажется, и правда такие…»
Вадим, оскорбленно подобрав юбки, сел обратно на ступеньки и сделал вид, что не замечает Мари.
— А, кстати, это ваш сосед по комнате, — злорадно сообщила Мари. — Вадик, это твои новые соседи!
— Да почему он-то?! — возмутился Вик. Четыре дня торчать в одной комнате с этим фриком ему совершенно не хотелось.
— Потому что кроме него и Славы в этой комнате никто жить не может, они слишком громко трахаются. А еще потому, что я обещала ее отцу, что дочку будут окружать люди, которые точно ни за что на нее не посягнут. Вот, Вадика девочки совсем не интересуют. А вот ты, мальчик, надеюсь спишь чутко.
Вик смотрел на Мари так, словно в первый раз ее видел.
«Мартин, что за бред?»
«Она шутит», — обнадежил его Мартин.
Вадик в это время снова покинул свой пост и вернулся к Мари. Он внимательно посмотрел на Ришу, потом перевел взгляд на Вика.
— Это твои Офелия и Виконт? А где остальные? И куда ты разместишь их?
— Не твое дело.
Вик вдруг заметил, что лицо у Вадима грустное. Совсем лишенное прежней дурашливой манерности. А глаза — темно-карие и тоскливые, как у собаки.
— Мари, если это то, о чем я думаю… это ведь не из-за того разговора?
— Не лезь ко мне! Дети отыграют свои роли и вернуться в свой колхоз! Лучше иди, покажи им комнату. Котятки мои… Не слушайте его. И пользуйтесь ванной и уборной осторожно, — сладко улыбнулась она Вику с Ришей.
После этого она и правда развернулась и быстрым шагом отправилась куда-то в противоположную от общежития и припаркованной машины сторону.
— Ну что же. Пойдемте, детки, — устало сказал Вадим, протягивая им руки ладонями вверх.
Риша взяла его за руку, кажется, не зная, как ей реагировать. Вик молча встал рядом.
Они зашли в общежитие через боковой вход, оказавшись сразу на лестничной площадке.
— Давай мне костюмы, мальчик. Как тебя на самом деле зовут?
— Виктор. Я сам, спасибо.
— Виктор, очень приятно. Не слушай, что говорит Мари. Это платье… считай что я в карты проиграл. И к мальчикам я не пристаю, — устало сказал он, поднимаясь по лестнице.
— Я верю, — сдержанно ответил Вик.
— А как тебя зовут, Офелия?
— Ира.
— Отлично, Ира. Вот комната, — сказал он, толкая одну из дверей, серых, с размашистым номером «702».
Комната была небольшой и очень светлой. В ней почти ничего не было, только золотистые обои, две двухъярусные кровати вдоль стен, пара шкафов и ярко-розовые занавески на окнах.
— Мы недавно сделали ремонт, — как будто виновато сказал Вадим. — Милая, ты мне не поможешь?
Он повернулся к Рише спиной, слегка наклонившись, и указал на молнию на спине. Риша молча расстегнула ее. Вадим, словно забыв, что в комнате еще кто-то есть, снял платье.
Вик со сдержанным интересом разглядывал его выпирающие ребра. Риша стыдливо отвернулась.
«Печень увеличена», — скучающим голосом отметил Мартин.
«Я ему об этом не стану сообщать».
«А он сам прекрасно знает».
Между тем Вадим оделся в менее эпатажные джинсы и толстовку, а платье подобрал с пола и аккуратно повесил в шкаф.
— Осваивайтесь, ребятки. Постельное белье в шкафу. Общежитие закрывается в одиннадцать. Кухня…на кухню лучше не заходите. Славик придет вечером, не пугайтесь, он смирный.
С этими словами он вышел, а Вик остался стоять, думая, кто ему больше не нравится — Вадик, Мари, девушки, которые репетировали или мифический Славик.
— Какие замечательные люди! — звонко произнесла Риша, садясь на кровать.
Вик обернулся, чтобы ответить, и обнаружил ее спящей.
— Эй, Риш, хочешь я тебе хоть постелю? — спросил он, помахав ладонью перед ее лицом.
Вместо ответа она слегка наклонилась вперед и упала ему на руки.
— Она явно не спала и предыдущую ночь, Мартин, — тоскливо сказал Вик, укладывая ее на кровать.
Он достал из шкафа подушку и одеяло. Попыток постелить простыню он решил даже не предпринимать. Устроив Ришу, он задернул шторы и выключил свет.
Риша спала, обняв подушку. Под огромным одеялом она казалась совсем маленькой и удивительно беззащитной. Он присел рядом, провел рукой по ее волосам, и она во сне потянулась за его ладонью.
Нежность была почти болезненна. В такие моменты он явственно ощущал, как сильно нужна ему эта девушка. Сколько смысла она придает его жизни. Какой властью она обладает над ним. И как она удивительно хрупка и беззащитна.
Он лег рядом, притянул Ришу к себе, легко коснулся губами ее лба. Риша прижалась к нему где-то под одеялом, сжала тонкими пальцами его запястье. Вик и не заметил, как провалился в теплый и пустой сон.
И даже во сне он чувствовал, как совсем рядом мерно бьется ее сердце. Прямо у него под ладонью.
…
Мартин проснулся через несколько часов. Вик спал, уткнувшись Рише в макушку. Риша во сне обнимала его и чему-то улыбалась. Мартин не шевелился. Он чувствовал, как у него встают дыбом волосы на затылке.
В комнате кто-то был. Кто-то стоял прямо над ними и смотрел в упор.
— И правда, как котята, — сказал первый голос, мужской, высокий, но неожиданно мягкий.
— Девочка очень милая. Но она приехала с мальчишкой. Чем Мари думала? — ответил второй. Скорее всего, говорил Вадим.
— Может быть, она ни о чем таком и не думала?
— Эта сука только об этом и думает. Зачем ей еще столько времени торчать в этой дыре?
— Я вмешиваться не стану. Мне нужна эта рекомендация, как и Мари. Строго говоря, мы вообще ничего такого не должны знать.
— Я тоже не буду. Может, мы оба ошибаемся. Посмотри, они же совсем дети.
— Так и должно быть, — закончил высокий голос.
Мартин с трудом удержался, чтобы не дернутся, когда один из говоривших протянул руку и погладил Ришу по голове. Она застонала во сне и сильнее прижалась к Мартину. Он медленно прикрыл рукой место, до которого только что дотронулся незнакомец.
Мартин отлично видел в темноте. Он не оборачивался, но успел заметить на руке говорившего тонкое черное кольцо.
Этого было достаточно.
Спустя несколько минут раздался скрип на соседних кроватях, и комната погрузилась в тишину.
Мартин пролежал неподвижно еще час, но в конце концов позволил Вику уснуть.
Сам он до утра сидел в проеме, чутко прислушиваясь к любому доносящемуся снаружи звуку. Но ничего, на что стоило бы обращать внимание, так и не произошло.
В ночь перед премьерой ни Вик, ни Риша даже не пытались спать. Они сидели в подвальной закусочной неподалеку от общежития и пили кофе, чашку за чашкой. Риша нервничала и рвала на мелкие кусочки салфетки с пластиковой подставки. Одну за другой. Белоснежные комочки, как снежинки, устилали стол перед ней.
Вик был напряжен. Премьера его не волновала, его тревожило то, что рассказал утром Мартин. Выслушав историю, он, недолго думая, подошел к спящему на нижней койке мужчине и бесцеремонно схватил его за руку.
На его правой руке темнел тонкий ободок кольца. Мартину не приснилось.
Мужчина даже не проснулся. Видимо, это и был обещанный Славик.
Мари была гораздо спокойнее, чем накануне. Она выглядела отрешенной, движения ее были плавными, голос — тихим, а зрачки привычно расширенными. За всю репетицию она не сделала ни одного замечания, хотя Рита переигрывала, Риша сбивалась, а Тора вовсе читала свою роль монотонно, просто повторяя слова, расположенные в определенном порядке.
«Она словно смирилась», — отметил Мартин в начале репетиции, и до ее конца не произнес больше ни слова.
До конца дня они гуляли по городу. Вик старался как-то отвлечь Ришу, и ему это даже удалось, но едва начало темнеть, в ее голосе опять зазвенели панические нотки. На предложение вернуться в общежитие и поспать перед премьерой Риша посмотрела на него с такой обреченностью, будто он предлагал ей утопиться. В конце концов они зашли в первое попавшееся круглосуточное кафе, сели за столик и стали ждать, когда наступит утро.
Вик чувствовал настроение Мартина — в нем словно была натянута гулкая, медная струна, готова зазвенеть от любого прикосновения.
А может, лопнуть.
— Читал газеты? Там, на тумбочке у кухни лежали? — неожиданно спросила Риша.
— Нет, даже не видел там газет.
— Какой-то человек в городе убивает… убивает женщин. Мучает их, режет а потом топит… Если папа узнает — нам конец.
Мартин смутно припоминал что-то о маньяке. Кажется, ему рассказывала женщина с вокзала, та, которой он передал бумажного журавля для дочери. Но волноваться еще и о маньяке у него никак не выходило.
Риша выглядела все такой же отрешенной. Словно в ней не осталось сил ни сопереживать убитым, ни тревожиться за себя.
— Это… немаленький город, здесь все время кого-то убивают. Я как-то в кафе работал, где по телевизору местная криминальная хроника постоянно крутилась, так тут трупов должно быть больше, чем живых людей… Но я не думаю, что это повод бояться города, в конце концов с нами и дома случалось достаточно дряни, — осторожно подбирая слова ответил Вик.
Риша только кивнула, сделала глоток из чашки и снова погрузилась в молчание, словно забыв о какой-то там статье в газете. Вику тоже было не до несчастных утопленниц.
Вик не знал, сообщать ли Рише о ночном разговоре. Он не мог понять, чего хотела от них Мари, только, как и Мартин, обострившимся чутьем чувствовал близкую ловушку. Он догадывался, чего могут хотеть от Риши, но этот вариант казался ему абсурдным — даже сделай Мари ставку на юную амбициозную провинциалку, готовую на все, чтобы получить место в колледже, она должна была бы учесть, что девочка запугана и забита.
Может быть, именно для этого Мари хотела, чтобы Риша поругалась с отцом? Чтобы ей стало некуда возвращаться?..
Единственная официантка остервенело протирала стол серой, замызганной тряпкой. Над верхней губой женщины вызывающе чернело родимое пятно. Оно-то и раздражало Вика сильнее всего.
Вик не верил, что Риша может согласиться на что-то подобное. Да и Мари вряд ли верила.
А может, потому она и злилась?
Нет, это был плохой вариант. Вряд ли Мари ищет кому-то молодых любовниц — это слишком сложно, ненадежно и попросту глупо.
У него не было ни тени сомнений — ни прошлое матери Риши, ни обстоятельства ее рождения, ни страстное желание попасть на сцену ее не заставят. Риша никогда не предала бы себя. Никогда бы не предала его.
Так не бывает.
Она выглядела уставшей и больной. Пепельно-серые волосы, еще влажные после душа рассыпались по спине. Риша отказалась досушивать их дома, завязала их в узел и убрала под шапку, сказав, что стены в этом общежитии давят на нее, и она сойдет с ума, если останется. Она ходила с мокрыми волосами весь день, и они до сих пор не высохли.
Премьера состоится в полдень. Им нужно быть в университете в десять часов. Но Риша явно не была готова. Ее пальцы дрожали так, что кофе из чашки постоянно проливался на скатерть и россыпь обрывков салфеток.
Официантка неодобрительно поглядывала на них, но Вик улыбался отрепетированной улыбкой Виконта и вопросительно вскидывал брови. Женщина так ни разу и не подошла к ним. Вик редко бывал благодарен своей эпатажной внешности и Мари, которая научила его строить злодейские мины, но сейчас этот момент настал.
Входная дверь была приоткрыта, и Вик видел их с Ришей в мутной темноте стекла. Иногда он встречался со своим отражением глазами и видел за своей спиной тень. Мартин.
Вдруг тишину нарушил металлический звон. Чашка в руках Риши опасно наклонилась, и ложка упала на пол. Вик резким движением схватил Ришу за запястье, чтобы помочь удержать чашку. Одновременно он поднял глаза к официантке, которая, кажется, собралась все же высказать им свое недовольство.
В следующую секунду чашка все же полетела на пол.
Вик не помнил, как вскочил со стула, с ужасом уставившись на свое отражение в двери.
Он держал Ришу так, словно собирался сломать ей руку. Его улыбка, его взгляд, полный презрения, поза полная агрессии — он видел в отражении другого человека. Того, кем хотела видеть его Мари.
Риша только отстраненно смотрела на разбитую чашку.
Он стоял, тяжело дыша, и не сводил взгляда с Риши, замершей над чашкой. Все это заняло всего несколько секунд.
— Нельзя поаккуратнее?! — раздался голос подошедшей официантки. — Я запишу это на ваш счет!
Вик отвел взгляд от Риши, чтобы ответить. Но он не успел.
Риша глухо рыдала, уронив голову на руки. Больше не обращая внимания на отражения и раздраженных официанток, он подошел к Рише и молча прижал к себе.
Пусть Мари строит какие угодно планы. Пусть ей поддакивают странные мужчины, которые носят розовые платья. Да пусть хоть небо падает им на головы.
Он не позволит сделать ей больно. Никогда. Осталось только понять, как спасти ее от собственных страхов.
…
В зеркале перед Виком — молодой мужчина с алым потеком платка на шее. Волосы он распустил, и теперь белоснежные пряди безжизненно свисали вдоль лица, делая его похожим на утопленника. Глубокие тени под глазами подчеркнули гримом, и вблизи они напоминали пару фингалов.
Ришу он не видел с тех пор, как помощница Мари утащила ее в гримерку. Рядом с ним прямо на полу сидела Рита, с копной вздыбленных черных волос, с обведенными черным глазами на белом, густо напудренном лице и в черном плаще похожая на булгаковскую Маргариту. Она курила, как всегда, не стесняясь проходящих мимо людей.
— Мы тут как типа на шабаше, — хмыкнула Рита.
— Что?.. — Вик с трудом вынырнул из омута своих мрачных мыслей.
— Посмотри на нас, Вик. Посмотри на себя. Приглядись к своей подруге повнимательнее, когда она выйдет. Мы мертвые все. Нас уже убили. Понимаешь? В этом смысл истории. Мы выходим, говорим, дергаемся, а на самом деле мы умерли давно. Нас нет. Ни Веры. Ни Надежды. Ни Любви. Ложные, настоящие… ну и хер с ними.
Она щелчком отправила окурок куда-то за занавес.
— Не нагнетай, — попросил ее Вик.
Он заметил, как в груди шевельнулось и тут же затихло какое-то странное, теплое чувство, которому было неоткуда взяться в напряженном сознании.
«Мартин?..»
«Что?»
Голос звучал ровно и не выдавал ни одной эмоции. Впрочем, это ничего не значило — Мартин всегда отлично скрывался.
«Ты… испытываешь какие-то… чувства к этой девушке?»
«Вик, а тебе не кажется, что это сейчас не имеет вообще никакого значения?» — поинтересовался Мартин.
Но Вик давно научился чувствовать малейшие перемены в его голосе. Он с детства только тем и занимался, что слушал этот голос.
И в этом голосе звучала тщательно скрываемая досада.
Вик зажмурился. Он боялся этого момента с тех самых пор, как начал понимать положение Мартина в полной мере.
«Вик, если ты думаешь, что я без памяти влюблен и ужасно тут страдаю, то нет, это не так. Я просто испытываю к ней… симпатию. Ничего больше».
«Хорошо…»
Вик обещал себе вернуться к этому вопросу потом.
Рита сидела, обхватив руками колени и молча смотрела куда-то на сцену. Вик проследил направление ее взгляда — там женщина настраивала прожектор.
— Вик… — раздался у него за спиной тихий голос.
Он уже видел Ришу в костюме и гриме на прогоне. Но все же тогда над ее образом работала Мари, а сейчас — профессиональный гример. И теперь Вик отчетливо видел разницу.
На белоснежном лице Риши темным был нарисован контур черепа — затемненные скулы, уводящие тени к подбородку. Губы ее укрывала лилово-серая помада, а глаза казались двумя осколками неба в обрамлении грозовых туч. Под глазами чернели тщательно прорисованные следы слез.
— Как я тебе? — улыбнулось ему незнакомое лицо.
— Непривычно, — с трудом выдавил он.
Она пока была в светло-сером платье. Ее еще с утра мягкие и пушистые волосы теперь были заплетены в какую-то сложную объемную косу. Вик с ужасом представил себе, как она будет выглядеть, когда наденет свои окровавленные бинты и распустит волосы.
— Вик… у нас премьера.
— Виконт, солнце мое, — вымученно улыбнулся он, касаясь ее запястья губами.
Он попросту спрятался за маской своего героя, чтобы хоть как-то смириться с тем, что ему приходится видеть Ришу Офелией.
Риша поддержала игру. Она улыбнулась. Прикрыла глаза. И когда она открыла, не осталось и следа взгляда девушки, которую любил мальчик по имени Виктор Редский.
Виконт не знал, что любит Офелию. Не знал, что у нее теплые пальцы, ласковые губы и мягкие волосы. Понятия не имел, с какой обжигающей искренностью она умеет обнимать и как нежно целует.
Виконт любил только себя. Он был Богом.
В зале медленно собирались зрители. Первый ряд был целиком отдан приемной комиссии. В самом центре сидел невысокий, полный мужчина в сером костюме. Рядом сидела женщина с ярко-розовыми короткими волосами. На лице женщины не было макияжа, и ничто не скрывало жестких морщин в уголках губ и глаз. К ней часто обращался ее второй сосед, высокий, молодой, черноволосый мужчина с холодным, цепким взглядом огромных карих глаз. Вик почувствовал, как в душе поднимает липкое, ледяное отвращение к этому человеку. Слишком развязно он себя вел. Слишком импозантно выглядел. И слишком явно нарочно раздражал соседку. Мужчина в сером, которого, кажется, тоже утомила эта сцена, мягко придержал его за руку и начал что-то говорить.
— Вик, хватит пялиться на этих фриков!
Рита встала со ступенек и бесцеремонно развернула его к себе, сбивая мизантропический настрой Виконта.
— За нас, за премьеру, и чтобы сегодня твоя подружка произвела больше впечатления, чем режиссерские таланты Мари! — сказала Рита, делая глоток из серебристой фляжки. — Возьми, там не спирт. Коньяк, отцовский, из города.
Вик хотел отказаться, но потом, подумав, сделал глоток.
Коньяк обжигающей тяжестью скользнул вниз, разливаясь в крови будоражащим теплом. Совсем не похоже на мутную апатию, застывающую на лице отца, когда он напивался.
Он вернул Рите фляжку, и она передала ее Рише. Та только покачала головой.
— Пей, — внезапно настояла Рита.
Риша подняла на Вика глаза, и ему не понравился ее взгляд — в нем была смесь вины и страха. Она торопливо сделала глоток и вернула фляжку Рите.
— А теперь, ко-тя-точ-ки, удачи нам, — умело скопировала Мари Рита и одним глотком допила коньяк. — Свет, занавес, третий звонок.
Рита протянула руку ему, а потом Рише. Он почувствовал, как она горячей, сухой ладонью сжала его пальцы. Увидел, как она кладет ладонь сверху на Ришину руку: «Не бойся».
В этот момент он был благодарен ей как никогда прежде.
Зал медленно погружался во мрак. Здесь не было огромных окон, которые нужно было закрывать фанерой. Мари не приходилось самой настраивать свет и следить за музыкой. Вик стоял за занавесом, прикрыв глаза, и медленно считал такты нарастающей мелодии.
— Быть — или не быть? — начал он первый монолог, произнося слова в такт шагам.
Зал казался ему темнотой Мартина — полной неясных очертаний, призраков, и голосов. Он стоял посреди сцены в единственном пятне света, и, когда он говорил, рукава белоснежной рубашки оставляли в воздухе светящийся росчерк.
Вик прервал монолог, прислушиваясь к тишине и считая такты. Он не видел, не слышал, но знал, что к нему в темноте неслышно подходят Матвей и Рита.
— Я виноват, я один виноват во всем, слышите! Заберите меня, не ее! — крикнул он, досчитав секунды.
За кулисами истерично и зло засмеялась Мари — вместо Риты, которой никак не удавалось добиться такого инфернального звучания.
Хриплый, прерывистый хохот, словно вороний грай, покатился по залу. Вик почувствовал, как его хватают за запястья и отдергивают в темноту. Он быстро прикрыл рубашку оставленным ему черным плащом и отполз за сцену.
Рита с Матвеем кружили по сцене свой странный ломаный вальс. Освещение сменилось — теперь сцена была покрыта сероватым светом, похожим на туман. Каблуки Риты стучали в такт мелодии. Время такта Китти еще не пришло.
Фокстрот с манекеном. Одна живая женщина и ее деревянные куклы.
Риша едва слышно всхлипнула. Приближался ее выход. Вик посмотрел на нее, приготовив какие-то ободряющие слова. И подавился ими.
Она смотрела на него с выражением полной безысходности и тихо мотала головой: «Нет! Не пойду…»
Вик почувствовал, как в душе нарастает мутная, животная злость. Он не мог защитить ее от этих людей, от Мари, от проклятых «Дождей» и от самой себя. Бесполезны любые правильные слова. Опять, снова.
И он сделал единственное, что пришло ему в голову.
Вик схватил Ришу за запястье и грубо притянул к себе. Он целовал ее как никогда до этого — в его душе плескалась вырванная из тьмы, задавленная злость. Это Виконт оживал где-то в багровой темноте. И он целовал, упиваясь ощущением момента власти, не думая ни о ее стершейся помаде, ни о помятом платье, ни о собственном гриме.
Наконец-то он мог позволить себе злиться. И он хотел отравить Ришу этой злостью — ведь больше ему было нечего ей дать. Он не заметил, как прикусил ее губу, но почувствовал сладковатый привкус крови. И вместо того, чтобы испугаться нечаянно причиненной боли, он с трудом подавил в себе голодный, животный рык.
Риша в его объятиях замерла, а потом осторожно попыталась отстраниться. Он не позволял ей, пока не почувствовал, как она, наконец, расслабилась, поддалась и ответила на поцелуй.
Так Виконт целовал свою Офелию. Чем все кончилось — Вик старался не думать. Он, придерживая Ришу за плечи, заглянул ей в лицо.
Взгляд Риши впервые за эти дни был полностью осмысленным. В нем не было отрешенности, страха или неуверенности — она была готова идти. На ее губах остался красный, влажный след поверх полустершейся помады.
Улыбнувшись, Вик кончиком пальца стер серый след у ее губ. Улыбка вышла такой, как хотела Мари — ледяной. Высокомерной.
— И если ты — Бог, я буду твоей святой, — сообщила она, отворачиваясь к сцене.
Танец Теней закончился. Офелия выходила на сцену.
Пьеса шла так, как должна была идти. Мартину, который наблюдал за всем со стороны, казалось, что все актеры остались за кулисами. Вот они стоят, неверные тени, очертания людей. А на сцене танцует, читает стихи и захлебывается монологами их Тьма.
Вик так боялся увидеть Ришу в призрачном платье, окончательно, безвозвратно мертвую Офелию, но, когда она переоделась и вышла, он не почувствовал ничего. Виконт знал, что она умрет.
— Финальный танец Офелии и Виконта. Давайте, котята, не будем подводить друг друга, — раздался голос Мари откуда-то снаружи.
Не было никакой Мари. Де Мертей не была сегодня их Богом и не могла быть. Потому что Виконт точно знал, что он сегодня — единственное божество.
Свет на сцене сменился с серого на лиловый. Риша стояла посреди сцены, и пятна света лежали на ее лице, словно синяки.
Вик почувствовал, как Мартин сжал косяк.
«В чем дело?..»
«Это… я уже видел…»
Это для Вика Риша была Офелией. Мартин видел свой худший кошмар, всплывший на поверхность.
Далекий, похороненный еще в детстве. Давно, как он думал, пережитый.
Она стояла на темной сцене, освещаемая лиловыми сполохами. Тяжело дышала, и дорожки черных слез на ее лице влажно блестели в мертвом свете.
«Она ошибётся», — внезапно сказал Мартин.
Он чувствовал, как на запястьях сжимаются ледяные браслеты кандалов.
«Что?..»
«Она должна крикнуть „Виконт!“ Она сейчас ошибется».
«И что же она скажет?» — с неожиданной для себя иронией спросил Вик.
«Она скажет „милорд“».
«Что еще за фантазии?»
— Виконт! — закричала девушка на сцене, исчезая в алых вспышках света.
Мартин провел ладонью по лицу, стряхивая наваждение.
«Прости, я, кажется, тоже нервничаю», — коротко сказал он.
Вик, кивнув, поднялся на сцену.
Риша протягивала к нему руки, и кровь на бинтах, обвивших ее запястья, казалась черной. Он с издевательским поклоном протянул ей руку в ответ.
Они начали танец в полной тишине. В этой сцене не было ни стука каблуков, ни музыки, ни диалогов. Риша скользила по сцене, сбросив туфли, чтобы не издавать ни звука. Она смотрела на него с выражением победившего отчаяния, и Вик видел, как по нарисованным черным следам текут настоящие слезы.
Он не смог бы доиграть эту сцену. Риша упала в своего персонажа, как в ледяной омут, растворилась в нем. И с любимого, знакомого с детства лица на Вика смотрела взрослая, отчаявшаяся и безнадежно мертвая женщина.
Но Вик еще до выхода полностью отпустил себя. Позволил Виконту с его ледяной улыбкой занять сознание, как когда-то занимал его Мартин. И Виконт чертил в неверных красно-лиловых вспышках причудливые узоры, заставляя девушку кружить по сцене, полностью лишив ее собственной воли.
Вик не слышал, когда зазвучала музыка. Виконту не нужны были такты, он рассказывал историю. Историю о том, как он то отталкивал Офелию, то притягивал к себе так, будто собирался сделать их неразделимыми. Как он гладил ее по лицу сведенными судорогой пальцами, словно пытаясь сорвать с нее маску. Как касался ее ключицы слева, желая вырвать сердце.
Рише это нужно. Нужна Офелия… которая не существует без Виконта.
Алые сполохи плясали по его лицу и, теряясь в белых глазах, делали их красными.
В его руках билась, угасая в ворохе окрашенных карминным светом белых кружев, незнакомая девушка, которую он почти ненавидел.
Потому что бывают моменты, когда любовь не способна ничего решить.
Мартин молчал, опасаясь спугнуть этот ледяной транс.
Риша замерла в его руках, а потом начала медленно оседать на пол. Он, держа ее за руку, медленно опускался вместе с ней. Когда свет погас, Вик нависал над ней и улыбался так, словно собирался вцепиться ей в горло.
Алый платок на его шее касался ее лица, как стекающая с перерезанного горла кровь.
Мартин понял, что хотела показать Мари.
Она прекрасно понимала, что найти по-настоящему талантливых людей в первой попавшейся деревне не сможет. Понимала, что даже если ей удастся найти кого-то, способного воплотить замысел, понадобится долгая подготовка, а не сразу начатые репетиции серьезной пьесы.
Поэтому она создала историю, которая рассказывала себя сама. Научить Риту стучать каблуками по сцене и взмахивать черным плащом в сером свете было легче, чем научить играть по-настоящему хорошо. Заставить Вика примерить на себя роль беспощадного мерзавца, разбудив в нем подавляемую тьму оказалось достаточно, чтобы скрыть то, что для роли ему не хватало опыта.
Разглядеть в Рише беспомощность, доведя ее виктимность до абсурда, создать образ, который практически не требует усилий, заключить ее в оковы красно-лиловых вспышек было достаточно для того, чтобы пьеса напилась шелковой крови алого платка и ожила.
«Вик…» — позвал Мартин, в тщетной надежде спугнуть этот морок.
Сцена погрузилась в темноту. До выхода Китти у них было восемнадцать секунд. Вик должен был отползти к краю сцены, а Риша отойти за занавес.
Но они пренебрегли этой условностью. Риша лежала на сцене, рассыпав по черной поверхности пепельные волосы, и обнимала Вика, слепо шаря руками по его спине. Вик не слышал Мартина. Он вообще ничего не слышал. В этом поцелуе больше не было яда. Это был крик о помощи.
Умирающая Офелия и теряющий ее Виконт.
Испуганная девочка, которая всю жизнь мечтала о театре, но сейчас тонула в своей роли, и влюбленный мальчик, истерически старающийся ее удержать.
Мартин слышал, как Мари тихо выругалась и что-то прошипела. Медленно зажглись красные рампы. Ни Вик, ни Риша, казалось, не заметили света. Всего мира для них не существовало. А Мартин, не видя, явственно ощущал, как напрягся зал. Он чувствовал, как из темноты подались вперед зрители, словно один, многоглазый и многорукий хищник, почуявший жертву.
«Вик, твою мать!» — не сдержавшись, рявкнул Мартин, нарушая момент.
Вик отпустил Ришу и медленно поднялся на ноги, не отрывая от нее взгляда.
«Не смотри в зал», — молча просил он ее.
«Не буду…» — отвечала она.
Он наклонился к Рише и, схватив за запястье, рывком заставил встать. Отпустил и, издевательски поклонившись, ушел за кулисы. Он не оборачивался, но слышал, как Риша ушла по другую сторону занавеса. Она сделала первый шаг одновременно с ним. Судя по звуку, смогла подстроиться под его темп. Мари выключила свет, и зал снова погрузился в темноту.
— Вик, ну вы там совсем страх потеряли?! — зашипела на него Рита, в темноте отряхивая его рубашку.
Вик, ухмыльнувшись, сгреб ее в охапку и звонко поцеловал в щеку.
— Не завидуй.
Рита фыркнула, как потревоженная, очень воспитанная кошка. Отстранившись, поправила платок на его шее.
— Было бы чему… пионер.
Власть, которую пьеса обрела над ним, исчезла так же внезапно, как захватила его разум. Больше не было Виконта, человека, способного обмануться мертвой маской Риши. Никакая она не Офелия.
Она живая. Теплая, настоящая, знакомая до последней черточки. Нет отчаяния, нет страха. Никаких демонов, только отчетная постановка выпускницы театрального университета.
Они доиграют свои роли. Он даст Рише возможность воплотить свои мечты, убережет от любой опасности. Они справились с самой сложной частью пьесы.
Офелия мертва? Они все мертвы?
Вздор.
Они никогда не умрут.
Говорят, весной я стану свободной,
Мари, я в это не верю!
После спектакля Мари курила на крыльце с приемной комиссией — женщиной с розовыми волосами и полным мужчиной в сером костюме. Мужчина смеялся, прикуривал сигареты женщинам и что-то рассказывал, размахивая руками. Женщина улыбалась, Мари, кажется, смущенно отводила взгляд. Вик, чтобы иметь возможность подслушать, о чем они говорят, взял у Риты сигарету. Они встали неподалеку и тихо пересказывали друг другу тексты своих ролей, чтобы не отвлекаться от чужого разговора, но создавать видимость общения. Риша стояла рядом, спрятав нос в воротник пальто от сигаретного дыма.
— Интересное решение… игра со светом… долго вы учили этих детей так двигаться?.. Удивительно… ведь деревня… — у розоволосой в голосе звучал снисходительный восторг.
— А скажите мне, милая Мари, откуда вы привезли эту девочку? Такой чистый типаж… — говорил мужчина в сером. Голос у него был мягкий, но громкий, словно он привык общаться с маленькими детьми. У Вика мужчина скорее вызывал симпатию, правда, он чувствовал, что Мартин смотрит на него с подозрением.
«Что с ним не так?»
«Не знаю. Он как… плюшевый медведь. Какая-то бутафория», — с неожиданным для него презрением отозвался Мартин.
Мари что-то говорила мужчине, быстро и сбивчиво, будто оправдываясь. Несколько раз она кивала на занятых беседой друзей, думая, что не замечают.
Из разговора Вик понял, что пьесу приняли тепло. Что Риша понравилась всем, что Мари прочат большое будущее, и что если Риша хочет продолжить театральную карьеру, то…
Вик не успел дослушать главного. Дверь с грохотом распахнулась, и на крыльцо вышел третий член приемной комиссии — брюнет, который донимал женщину с розовыми волосами. Он быстрым шагом подошел к компании, на ходу раскуривая сигарету. Вот уж кого не приходилось бы подслушивать.
— Что за халтура, Маша? Сколько я времени потратил, чтобы объяснить полусотне бездарей вроде тебя основы, слышишь, ос-но-вы драматургии?! Или я тебя сглазил, когда полгода назад сказал, что ты из полусотни не самая бездарная?!
Вик почувствовал, как его полоснуло чужое злорадство.
«Мартин, он только что сказал, что мы полгода на какую-то ересь убили!»
«А он что, не прав? Он только за „Машу“ заслужил мой приз зрительских симпатий», — отозвался Мартин.
— А образ «Офелии»?! Назвала персонажа этим именем — изволь соответствовать, а не вываливать на сцену этот педофилический блудливый фарс!
Мужчина продолжал критиковать Мари, размахивая руками и поочередно тыкая пальцем то в нее, то в стоящих рядом людей. Часто звучали слова «бездарность», «дура», «привидение», «моль», «убожество», «свет», «безвкусица», «пошлость». Вик заметил, как Рита приобняла за плечи Ришу, которая, кажется, была готова расплакаться. Он сам хотел утешить ее, но решил дослушать.
Сигарета дотлела до фильтра. Рита заменила ее на другую, зажженную. Вик кивнул, не сводя взгляда с черноволосого.
Мужчина в сером мягко пытался остановить его, придержав за запястье. Мужчина раздраженно стряхнул с себя его руку.
— Скажите девочке, что ее место в том коровнике, откуда вы ее достали, не обманывайте ребенка! И себя тоже не обманывайте, Мария, ваше место там же! — закончил он.
Вик видел, что Мари вот-вот заплачет. Как только черноволосый ушел, она и правда бросилась в объятия мужчине в сером, и разрыдалась, прижавшись лицом к его плечу. В ту же секунду Вика обняла Риша. Не успел он сказать ни слова, как она, спрятав лицо у него на груди, тоже начала плакать. Рита смотрела на эту сцену молча и курила третью сигарету. И тоже как-то подозрительно вздрагивала.
— Если ты тоже решишь поплакать, я не переживу, — предупредил ее Вик.
Рита смотрела на него совершенно безумными глазами. Сигарета в ее руках дрожала все сильнее. Вик словно в замедленной съемке видел, как она выскальзывает из ее пальцев и медленно летит к земле. Рикошетит от носка сапога. С тихим шипением гаснет в луже талой воды…
Рита безумно хохотала, сложившись пополам. Она смеялась звонко, повизгивая и, кажется, пыталась что-то сказать.
«Мартин, мне страшно!»
«Да, три женщины в истерике — это не для слабых. Давай я».
— Какой… потрясающий… мужчина… — просипела Рита.
— Ты не расстроена? — на всякий случай уточнил Мартин.
Рита, не переставая смеяться, вытерла тыльной стороной ладони выступившие слезы и махнула рукой.
— Риша?..
— Это ты?.. — прошептала она.
— Да, я попросил дать мне поговорить, — тихо сказал он, обнимая ее.
Она, всхлипнув, прижалась к нему, судорожно обняв его под курткой.
— Зачем ты слушаешь всякие глупости? У любого успеха есть две стороны, и критика, иногда очень злая — одна из них.
— Она их слушает потому… что в нашем… коровнике… ой, я не могу… потому что в нашем коровнике… так при-и-инято, — с трудом выдохнула Рита, так и не прекратившая смеяться.
— Не стыдно? — риторически спросил он, гладя Ришу по спине.
Рита только покачала головой.
Мартин, тяжело вздохнув, наклонился к Рише, и что-то зашептал ей на ухо, спокойно и уверенно. Очень тихо, только для нее.
Вик всегда поражался тому, как Мартин умеет зачаровать словами любую боль — это и правда напоминало волшебство.
Когда Риша успокоилась, он, наконец, смог посмотреть на крыльцо.
— Они ушли. Посмотрели на нас и ушли, — хрипло сказала Рита, раскуривая очередную сигарету. — Знаете что, ребята. Я предлагаю нам с вами поступить по-плохому и крепко напиться.
Мартин почувствовал, как вздрогнула прижавшаяся к нему Риша.
— Я согласна, — неожиданно ответила она.
«Вот за что нам это все», — простонал Вик.
Мартин только чуть крепче сжал объятья, словно надеясь удержать. Конечно, этого оказалось недостаточно.
…
Вик мало пил, мало говорил и все больше раздражался. К концу вечера обе девушки стали совершенно несносны, и он все чаще думал о том, чтобы малодушно попросить Мартина подменить его.
Они нашли небольшой бар неподалеку от университета. Сначала Рита хотела позвать остальных с ними, но Риша, стеснявшаяся шумных компаний, попросила ее этого не делать. Впрочем, Риту это нисколько не расстроило. Она много смеялась, постоянно поправляла волосы, то застегивала, то расстегивала куртку и нервно теребила манжеты. Кажется, она могла бы пойти пить и одна, если бы Риша с Виком отказались составить ей компанию.
Но ни Вику, ни более взрослому и проницательному Мартину, было неоткуда знать, как алкоголь действует на двух перенервничавших школьниц.
«Посмотри на цены — даже если мы втроем вытряхнем карманы, нам не хватит напоить даже одного человека», — ободряюще отметил Мартин, заглянув в меню.
Но он недооценил женского коварства. После первого коктейля Рита заказала кувшин яблочного сока и лимон. И, заговорщицки подмигнув, вытащила из сумки полулитровую бутылку с темно-янтарной жидкостью.
— Это что, папин городской коньяк?.. — обреченно спросил Вик.
— Не совсем, — хищно улыбнулась Рита.
«Это будет нелегкий вечер», — меланхолично отметил Мартин, садясь в проеме.
После того, как девушки допили третью порцию, Вик, который коварно оставил в своем стакане чистый сок без алкоголя, окончательно убедился, что Мартин прав. Обе хихикали, разглядывая висящее на стене панно с подсолнухами, и даже не пытались объяснить ему или друг другу что их так развеселило.
После четвертого стакана Рита начала рассказывать Рише о своих проблемах в семье и просить прощения за брата. Риша в ответ начала рассказывать о своем отце, иногда кивая на Вика, словно призывая в свидетели и называя не иначе как «вот он».
«Мартин, а Мартин. Вот нас двое. И их двое. А если они напьются в дымину — мы их обеих не утащим. Поразительная несправедливость».
«В этом мире вообще поразительно много несправедливости», — фаталистично вздохнул Мартин, уже смирившийся с неизбежностью «дымины».
Когда тема семейных неурядиц себя окончательно исчерпала, девушки несколько секунд смотрели друг на друга мутными глазами, словно пытаясь выразить некую общую мысль, повисшую в воздухе.
Обе одновременно повернулись к Вику.
Мартин почувствовал, как проем выскальзывает у него из-за спины.
— Я тебе это запомню, — проворчал он.
За все годы до этого Вик ни разу не выставлял его в реальность без разрешения. Сейчас он просто малодушно спрятался за его спину.
— А я знаю, как тебя зову-у-ут, — протянула Риша.
— Я очень рад, — тактично ответил Мартин.
— А я тоже знаю, — хихикнула Рита, придвигаясь поближе.
«Это я тебе тоже запомню!»
Вик предательски молчал, но Мартин чувствовал смутный фон чужой вины и смущения, перебивавшийся ярким облегчением.
— Спорим, что нет? — в голосе Риши звучали непривычные нотки, которые заставляли Мартина серьезно насторожиться.
— А давайте не будем спорить, девочки, и поговорим о чем-нибудь другом?
— Точно! О вашем перформансе!
— Это была свободная интерпретация сцены…
— Рит, он покраснел! Ты знала, что он умеет краснеть?
— Нет, я думала он весь такой как из глыбы льда. Иногда только разговаривает, как будто мы его любимые детишки… И что он так целоваться умеет я тоже не знала.
— Он мно-о-ого чего умеет…
— Риша, тебе завтра за это будет стыдно, — предупредил ее Мартин, аккуратно придержав за руку.
— А с тобой поцеловаться — это плохо? — игриво спросила она.
— Да, — серьезно ответил Мартин.
Его смущало то, как смотрит на него Рита — пристально, прищурившись, словно что-то цепко фиксируя в памяти. Риша, не перестававшая глупо хихикать, внезапно схватила его за руку и подалась вперед, коснувшись теплыми губами его щеки.
— Я ужасная. Сделала плохо.
— Просто кошмарная, — улыбнулся Мартин.
Рита придвинулась ближе к нему и положила руку ему на колено.
— Слушай, Вик, а я вижу, что ты не пьешь.
— Зато ты пьешь за двоих, солнце мое.
— Так нечестно, — Рита посмотрела на него с такой обидой, будто он нанес ей личное оскорбление.
— Зато я смогу проводить вас обеих домой, не уронив в ближайшую канаву.
— Кстати о канаве! Читал газеты? — легко переключилась Рита.
Мартин только успел вздохнуть с облегчением, как она продолжила:
— В общем, тут маньяк. Прямо, представляешь, как под нашу пьесу. Хорошо, что мы ее поставили после того, как он появился, а не то на нас бы все повесили…
— Почему «под нашу пьесу»? Он бегает по городу в красном платке и говорит, что он — Бог?
— Почти, — серьезно ответила Рита. — Представляешь, уже семь девушек. Всех нашли тут, в реке. На всех — белые венки…
— И их… не смывает?.. — серьезно спросила Риша.
— Нет, он их крепит какими-то заколками. У всех горло перерезано, от уха и до уха.
Для большей убедительности Рита провела пальцем по своему горлу. Мартин не смог сдержать давно похороненного детского воспоминания: отец чертит дорожку на горле связанной свиньи. И воспоминания о том, как он, Мартин, этим ножом резал этой свинье горло, стараясь придать твердость движению детской руки.
— Говорят, режет потому, что за ними потом течением тянется красный след, типа он от этого какой-то там кайф ловит.
— Эстетическое удовольствие, — подсказала Риша.
— Да, вот типа того. В общем, красиво, наверное — девушка, в белом венке, серая вода, красный след, и она такая на волнах покачивается…
— А еще я читала, что он подрезает им уголки губ. Это сейчас называют «улыбка Офелии».
— Девочки, а вы уверены, что это удачная тема? — поморщился Мартин.
Он не видел смысла в этом обсуждении.
Они не герои подросткового детектива. Они не возьмутся за расследование, не найдут и не накажут убийцу — так бывает только в книгах, причем в тех, которые Мартин не любил, считая их глупыми.
У него была куда более приземленная задача. Ему нужно было вернуть домой в целости и сохранности двух девочек, за которых он уже взял на себя ответственность.
— А все его жертвы — блондинки! — подытожила Рита, тряхнув черными кудрями.
— А я считаюсь? — меланхолично спросила Риша.
— Не знаю. Может в темноте сгодишься, — в тон ей ответила Рита.
Мартин мрачно покосился на кувшин, но пить не стал.
Вечер переставал быть томным.
— А спорим, что маньяк — тот черный мужик с премьеры?! — воодушевленно произнесла Рита, хлопнув ладонью по столу.
— Ради всего святого, Рита, в этом городе полно неприятных мужчин! — Мартин не испытывал ни тени прошлой симпатии к этому человеку, впрочем, это вовсе не было поводом обвинять его в таком страшном преступлении.
— Да нет, ну ты только подумай! Помнишь, как он говорил, что нужно соответствовать образу Офелии? Прямо с чувством говорил!..
— Рит, он очень много чего с чувством говорил.
— Например, про коровник, — тоскливо поддакнула Риша.
— И про коровник он говорил, да! Сразу видно — у-у-у, злодей! Представляете, идем мы сейчас по улице… Две пьяные девушки… И с нами всего один… кавалер…
— Из нас троих только у меня светлые волосы, — мрачно пошутил Мартин.
— Да, но ты не похож на Офелию, Вик, ты похож на самовлюбленного козла. Поэтому грозит тебе только какая-нибудь подслеповатая бабка, которая тебя в темноте со своей животиной перепутает. Или идейный зоофил. Так вот. Идем мы значит, такие, по темному переулку… И навстречу нам…
— Гробик на колесиках. Рита, хватит.
— Этот черный мужик. В плаще в таком, с высоким воротником. И с красным подкладом…
— Мужик или плащ? — уточнила Риша.
— Плащ. Где у мужика подклад тебе, видимо, рано знать. Так вот. Выскакивает он из-за угла, с таким вот здо-о-оровенным тесаком. Смотрит вот на тебя, — указала она на Ришу, — и говорит: «Улыбнись, Офелия!..»
— А что потом?.. — с интересом спросила Риша, скосив глаза к кончику указывающего на нее пальца.
— А потом Вик смотрит на него своим вот этим фирменным разочарованным взглядом, мужик тушуется и уходит. Он же любой кайф способен обломать, как ты с ним вообще столько времени проводишь?
— Он очень… многогранный, — серьезно ответила Риша.
— Отличный каламбур, — в тон ей отозвался Мартин.
— Да, и целуется так, как будто его скоро расстреляют, видели, знаем. Ну что, котяточки… За любовь!
Рита подняла стакан. По ее глазам Мартин понял, что именно этот стакан и отделял Риту от «дымины».
И «дымина» наступила.
…
На счастье, Рита шла сама. Риша спала, обняв его за шею и уютно устроив голову у Мартина на плече.
Вик попросил его проводить девушек домой. Мартин чувствовал, что он отстранился, словно скрылся от него. Он догадывался, почему — Вик все чаще старался давать ему безраздельные моменты. К тому же Мартин заметил странную особенность — даже после небольшой дозы алкоголя друг словно отдалился, голос его доносился немного глуше, а обычные эмоции почти не доносились, поддернутые дымкой.
Чувство было непривычным. Редкое одиночество всегда ощущалось особенно остро.
Ночь была холодной. В этом году весна все никак не наступала — сырой ветер полосовал улицы, словно плетью. Мартин хорошо помнил дорогу и старался избегать как людных мест, так и темных подворотен. Шутки Риты, которые не казались ему смешными в теплом полумраке бара, на темной, почти безлюдной улице окончательно приобрели иной окрас. Правда опасался Мартин не маньяка, а остальных, агрессивно настроенных и не менее циничных, по его мнению, людей.
Рита оступилась и обхватила его запястье сухой, горячей ладонью.
— Прости. Слушай, Вик. Ты ведь… уедешь скоро, да?
— Да, — не стал отпираться Мартин. — А ты разве хочешь остаться в деревне?
— Нет. Я думаю, надо попытаться устроиться на работу в городе. Может, в какой-нибудь магазин с одеждой… А с учебой потом что-нибудь придумаю. Не вижу я своего будущего в образовании. Вообще, если честно, не вижу своего будущего. Как будто вот и правда сейчас появится маньяк и предпочтет брюнетку блондинкам…
Холодный воздух явно подействовал отрезвляюще, и пьяный кураж сменился похмельным унынием.
— Не говори глупостей. В конце концов, я пока еще здесь.
— Ты… пока еще здесь. И это так здорово…
Рита подняла на него взгляд, полный ледяной, царапающей тоски.
Каждый раз оставаясь с ней наедине Мартин оказывался в неловком положении. Он понятия не имел, что ему делать и что отвечать — их с Виком тайна, которую Вик уже по наивности доверил Рише держала его, словно паутина.
Ему нравилась Рита. Он не мог назвать это чувство влюбленностью, считая любовь чем-то несравненно более сильным, чем мимолетное увлечение. Но взгляд дотягивался до сердца легким электрическим током.
Но никакого значения это не имело. Он держал на руках девушку, которую любил, как младшую сестру. Она обнимала его тонкими, теплыми руками и щекотала дыханием шею.
Вот она, чужая, сбывшаяся любовь, которую он должен беречь всю оставшуюся недолгую жизнь. Ему не нужно умирать за нее, только легко опустить на собственное сердце серую завесь, не дающую чужим взглядам и касаниям вызывать этот ток.
Это было не трудно.
Но это не значило, что он не мог быть Рите другом.
— А театральная карьера тебя перестала привлекать?
— Я никогда не любила театр. Но он придавал мне хоть какой-то вес. Знаешь, Вик, мне раньше часто снилось, что я легкая-легкая, как перышко. И это, может, был бы хороший сон, для кого-то. Но для меня это был кошмар. Представляешь, мне снилось, что мой парень меня обнимает, и мне тепло вроде и спокойно, и тут порыв ледяного ветра. И я не могу удержаться. Не могу ходить. Не могу лежать. Меня носит любым порывом ветра, и я сделать ничего-ничего не могу. У меня были парни, с которыми у нас была якобы любовь. У меня были родители, которые меня якобы любили, а на самом деле видели во мне только старшего брата. Мы вообще-то похожи, ко всем моим грехам… И вот, этот театр. Я была хотя бы не просто «та девка», «его сестра» или просто «дочь», я была… как там… «прима». Марго, вот.
Они шли по спальному району, совсем недалеко от общежития. Серые в темноте пятиэтажки, желтые окна, и небо, нависшее над головой. Что-то серое, усредненное, тоскливое, словно весь окружающий мир вторил Ритиным словам.
А в воздухе беспощадно, сыро пахло наступающей весной.
— И что придает твоей жизни вес сейчас?
— Вера в людей. Знаешь, Вик, я правда верю. Хоть ты меня тогда и поцеловал… Это потому, что ты добрый и тебе меня жалко, я знаю. Вы с Ирой такие… знаешь… я не знала, что так бывает. У вас по-настоящему, я всегда чувствовала. Так завидовала, если честно. Но если кто-то так способен любить, как вы друг друга — может, и для меня в этом мире что-то хорошее найдется. И кто-то и меня сможет… так любить.
Рита шла на шаг впереди. Ветер путал ее черные волосы, и на секунду Мартину показалось, что вокруг ее головы клубится тьма. Чистая, живая тьма, такая, как живет за его порогом. Ее черные мысли, ее тревоги. Ее страх перед будущим.
— Сможет, Рит. Я верю.
— А меня есть за что полюбить?.. Чтобы правда, по-настоящему?
— По-настоящему любят не за что-то. По-настоящему любят даже вопреки.
Рита обернулась к нему и слабо улыбнулась. Кажется, она не поверила.
В день премьеры в театре все волшебство пьесы внезапно исчезло. Грим на Рише смотрелся мертвой маской, танцевальные номера выходили техничными и бездушными и только финальный танец Виконта и Офелии, который пытался спасти Мартин, вышел немного ярче остальных. Вику казалось, что слова о божественности он хрипит, как уставший повторять старик. Рита трижды сбилась с ритма и, кажется, вовсе не заметила этого.
Мари потеряла всякий интерес ко всем своим подопечным, кроме Риши. После выступления она увела ее в гримерку и что-то долго ей рассказывала. Вик не старался подслушать. Он аккуратно развешивал на вешалке костюм, надеясь, что больше никогда его не наденет.
— Как ты думаешь, мы ведь… закончили, правда, Мартин?
«Я очень на это надеюсь. Что там, за дверью?» — внезапно встревожился он.
Вик прислушался. Из-за двери и правда раздавались злой мужской голос и редкие всхлипы. Он тихо, чтобы не спугнуть говорившего, открыл дверь и выглянул в коридор.
Кто-то высокий, одетый в черное стоял в углу, целиком загораживая собеседника спиной.
— Я тебе обещаю, что в моей группе тебя не будет, слышишь?! Мне совершенно наплевать на то, кто там пускает слюни на твою смазливую мордашку и тощие конечности, поняла?!
— Я пускаю, — ледяным голосом сообщил Вик, кладя руку мужчине на плечо.
Вик доставал ростом ему до плеча и был меньше его раза в полтора. Но это не умаляло его мрачной решимости, если потребуется. перевести конфликт в драку. Потому что Риша за спиной мужчины стояла, сжавшись и закрыв лицо рукавами. Вик слишком часто видел эту позу. И приходил в бешенство каждый раз, когда видел.
Мужчина смотрел на него сверху вниз, и в его глазах не было угрозы, только липкое, унизительное презрение. Фыркнув, словно оскорбленный кот, он повернулся к Рише, явно намереваясь сказать еще что-то, но рядом с ней уже стоял Матвей. Он даже не успел переодеться, только стер грим. Он смотрел мрачно и тяжело, низко опустив голову.
Пожав плечами, мужчина, чье имя Вик так и не удосужился узнать, просто развернулся и вышел из зала, не оглянувшись. Почему-то Вик чувствовал себя так, будто его только что унизили.
Но он не стал сосредотачиваться на этом ощущении. Вместо этого подошел к Рише и сжав ее запястья, заставил отвести руки от лица.
— Это не имеет никакого значения, ясно? — мягко спросил он, вытирая слезы с ее лица.
Она только неуверенно кивнула.
— Он прав, — неожиданно подал голос Матвей. — Все, что сказал этот человек — ложь. Я ничего не понимаю в искусстве, но, если бы меня спросили, что это такое, я бы ответил, что представляю твое лицо.
Риша, кажется, забыла, что только что была расстроена и напугана. Для Матвея это была неожиданно длинная и неожиданно поэтичная речь. Он вообще почти все время молчал, кажется, опасаясь слов и власти, которую они могут обрести.
Вик был удивлен не меньше подруги. Он чувствовал, как на его чувства накладывается сдержанное изумление Мартина.
— А почему… Почему Февраль? — неожиданно спросила Риша.
— В этот месяц родилась моя младшая сестра.
Он говорил эти слова со странной, несвойственной ему улыбкой. Но едва они прозвучали, как к лицу его вернулась былая безучастность. Коротко кивнув, Матвей вышел вслед за мужчиной в черном.
— А он сказал мне, что меня возьмут на прослушивание, — все еще не отойдя от шока, отстраненно сказала Риша.
— И этот замечательный человек…
— Сказал, чтобы я не приходила, потому что для меня здесь ничего нет. Но его просили передать, чтобы… чтобы я ждала вызова.
— Потрясающе, — искренне улыбнулся Вик и поцеловал ее.
На губах остался солоноватый привкус.
…
Эта весна напоминала затишье перед грозой. Вику казалось, что с его запястий соскользнули шелковые ленты, которые почти неощутимо, мягко управляли его движениями все эти месяцы. Когда Мари и ее театр исчезли из их жизни, дни наполнились каким-то новым, простым и понятным смыслом.
Вик сказал Мартину о своем намерении поступать в медицинское училище. Мартин долго отговаривал и даже обещал саботировать поступление, но Вик чувствовал, как в нем теплится робкая надежда, что это исполнение хоть одной мечты может оказаться правдой. И ничто не могло заставить его отступиться.
Мартин начал готовиться. Вера достала откуда-то целый ящик справочников и пособий. Вечера они проводили в библиотеке, и эти вечера были особенно уютными и немного грустными, потому что скоро им предстояла разлука.
Вик и не заметил, когда стал выше Веры. В уголках ее глаз появились первые ниточки морщин. Но она упорно продолжала звать его «малявкой» и смотреть так, словно он вот-вот попросит достать книгу с верхней полки, заставив подняться с кресла.
Весь мир вокруг стал каким-то зыбким и ненастоящим. А может быть, он впервые обрел свои реальные черты.
Однажды утром, выйдя на кухню, Вик встретился глазами с отцом, и понял, что перед ним сидит очень уставший человек на пороге собственной старости. И больше — никто.
«Ты можешь простить его?» — спросил Мартин, почувствовав этот момент.
«Нет. Но это и не нужно. Ни ему, ни мне. А ты?»
«Я никогда не прощаю таких вещей».
Вик только кивнул и вышел из кухни, забыв, зачем туда направлялся.
Его комната всегда была такой тесной? А эта чайка на шкафу — ее нарисовал Мартин, когда Вик был еще совсем маленьким — давно ли начала осыпаться белая краска?
Скоро он покинет эту комнату навсегда. Захочется ли ему оборачиваться? Захочет ли он вернуться?
Все-таки в этом доме он часто бывал по-настоящему счастлив. Поддавшись внезапному порыву, Вик открыл дверь шкафа, и посмотрев в зеркало позвал:
— Мартин!
Он стоял рядом. Вику казалось, что он видит его словно заключенным в почти невидимую белую рамку — очертания проема. Но это не имело значения. Зажмурившись, он сделал шаг вперед. Протянул руку.
Когда-то бабочки Мартина вились вокруг керосиновой лампы, и они были настоящими в тот момент, когда Вик на них смотрел.
Он Бог? Ему все можно?
Если бы это было так, он не стал тратить времени на глупости как Виконт.
Не открывая глаз, он сделал шаг вперед. Кончики пальцев коснулись чего-то теплого.
Он прижал ладонь к сухой шерстяной ткани. Протянул вторую руку.
Ткань жилета Мартина наощупь была мягче и тоньше ткани сюртука.
Мартин не исчезал, как раньше, он стоял рядом, и Вик чувствовал прикосновение теплой ладони к затылку. Стараясь не делать резких движений, он прижался щекой к плечу Мартина, сжав руки у него за спиной.
— Спасибо тебе, — тихо выдохнул он.
В этот момент все исчезло. Он обнимал пустоту, стоя посреди комнаты.
Мартин ошеломленно проводил ладонью по лацкану сюртука.
В этот момент все было настоящим — и он сам, и слова, которые сказал ему Вик.
…
Первые экзамены в школе начались в апреле, для Вика и Риши — одновременно.
На математике быстро решив задания из своего билета, он целиком решил билет Матвея и переписал его на два листа, на тот случай, если один отберут. Впрочем, он сомневался, что это произойдет. Подсовывая один из листов под билет, Вик с удивлением заметил, что Матвей сам почти решил первую половину задач.
В этот момент Вик почувствовал нечто вроде гордости. Пусть он когда-то, только начав учебу в школе просто цинично привязал Матвея к себе, чтобы он помогал ему в конфликтах, все же Вик потратил немало времени, объясняя ему каждую тему, раз за разом. Даже те вещи, которые казались ему очевидными. И теперь он видел, что это было не зря.
Наверное, что-то похожее чувствовал Мартин. Вик вдруг подумал, что ему бы очень хотелось, чтобы Мартин им гордился.
Всегда.
От экзамена по литературе и языку его освободили за участие в спектакле. Билеты на химии и биологии, необходимых для поступления, за него решил Мартин, который и собирался поступать. Увлекшись, он исписал на обоих предметах несколько лишних листов. Учитель только тоскливо посмотрел на аккуратные строчки формул.
— Это ты писал?
«Мартин, мы идиоты».
«Да, мы идиоты. Давай я решу этот маленький… конфликт. Скажи хоть слово о корках, Вик — и будешь выпутываться сам», — предупредил его Мартин.
«Молчу-молчу. Вообще-то я хотел спросить, не предложишь ли ты ему потанцевать под красивую песню о леди с зелеными рукавами».
«Непременно», — ответил Мартин, широко улыбаясь учителю.
— Да. Я.
— И весь год ты сдавал мне тетради с другим почерком?
— У меня раздвоение личности. Иногда я приличный человек с ровным почерком, а иногда неврастеник, и буквы у меня похожи на рыболовные крючки, — серьезно ответил Мартин.
«Я тебе это запомню!»
— Невовремя шутите, молодой человек.
— Я не шучу. Смотрите.
Мартин взял чистый лист, и твердым, каллиграфическим почерком написал посередине «Aliis inserviendo consumor».
Вик, решив не ломаться, повторил надпись прямо под первой.
— И что же ты написал?
— Светя другим — сгораю.
— Ах да, я помню с вашего спектакля… только ты там говорил, что сгорает быстрее то, что ярче горит. Что же, пусть будет неврастеник… Можешь идти.
Мартин кивнул, прижав кончики пальцев к груди и вышел из класса.
«Да откуда у тебя эти замашки? Ты не иначе как в прошлой жизни был каким-нибудь занудным аристократом, придушенным воротничком!»
— Значит, хорошо, что сейчас у меня все по-другому, верно? — улыбнулся он в ответ.
…
Риша нервничала перед каждым экзаменом почти так же сильно, как перед премьерой, а успешно сдавая — радовалась, как ребенок.
В мае было назначено ее прослушивание.
Мир словно замер в ожидании. Он наполнялся цветами и запахами. Весна обрушивалась на землю дождем, растекалась терпкой зеленью и распускалась цветами.
Риша готовилась к прослушиванию. Они часами сидели на поваленном дереве около озера. На песке догнивала лодка, под которой больше не было лис. Риша читала Вику вслух одну пьесу за другой. Иногда просила его помочь и тогда они, передавая друг другу книгу или журнал, читали по очереди.
Вик не мог не заметить, что ей стали удаваться самые разные роли. Даже Эспуар Риша стала читать убедительно.
Мартин слушал и улыбался. Он видел, что Вику гораздо больше нравится просто слушать ее голос и следить за изменениями лица, чем вникать в сюжет и сочувствовать героям. Впервые за долгое время Мартину было так хорошо и спокойно. Его собственное счастье и счастье Вика сливались в одно ровное, белоснежное сияние. Даже легкая тоска Мартина по Рите не омрачала этих дней.
А потом, майской ночью, Мартин проснулся от того, что в комнате было невыносимо душно, несмотря на открытое настежь окно. Словно зачарованный, он тихо пробрался на крышу и сел, глядя, как в небе собирается клубящаяся чернота. Мартин не знал, сколько он просидел так, но, когда ему на лицо начали падать первые капли дождя, частые, и теплые, его посетила неожиданная мысль. Она была болезненна, обескураживающе проста и беспощадна.
— Всё… — прошептал он.
В эту секунду грянул гром.
Если бы Мартин не сидел в этот момент на крыше, он бы не увидел человека, который, шатаясь, бредет к забору. Тонкая фигура в сером, почти неразличимая в дождевой завесе. Рядом с человеком, кажется, шла собака, на которую идущий тяжело опирался.
— Вик, просыпайся немедленно!
Сейчас Мартин был рад грозе. Его торопливые шаги по крыше не разбудят отца, и ему не нужно терять время, чтобы ползти к краю.
Он бежал к забору, на ходу стягивая куртку, и молился про себя, чтобы это оказался другой человек. Кто-то заблудившийся, застигнутый дождем, только не…
«Мартин…»
Мокрая щеколда на заборе никак не поддавалась. Зарычав, Мартин обернул ее рукавом куртки и дернул со всей силы. Раздался едва слышный в шуме дождя металлический лязг, и щеколда осталась у Мартина в руках. Он, не глядя, отбросил ее и толкнул дверь.
Почему-то первым, кого он узнал, была Тень. Старая сука, совсем не похожая на монстра из детских кошмаров Вика, седая, с розовым шрамом на печальной морде, стояла под дождем и смотрела на него виноватым янтарным взглядом.
Но Мартин уже не смотрел на собаку.
— Риша… — прошептал он, накидывая на нее куртку.
Она смотрела на него совершенно безумными глазами. Мартин не мог различить ни одной внятной эмоции в смеси ужаса и отчаяния, исказивших белое лицо.
— Мартин! — выдохнула она, протягивая к нему руки, не замечая, как куртка сползает с ее плеч.
Ни о чем не спрашивая, он подхватил ее, закутав в куртку, и понес в дом. Он оставил дверь приоткрытой, чтобы Тень, если захочет, могла остаться во дворе. Ничего большего сделать для собаки он не мог — к нему жалась Риша, ее била крупная дрожь и она шептала какие-то слова, которых он не мог различить в нарастающем шуме грозы.
И все же в его сознании успела мелькнуть злая мысль о театральности наступившей развязки. О нарочитости несомненно произошедшей трагедии. Этой злости Мартин не мог себе объяснить.
Вик был сосредоточен и холоден. Мартин чувствовал, что он боится, боится панически, но этот страх был скрыт чем-то ледяным, не дающим волю чувствам. Это зимой он легко поддался этому страху, увидев Ришу за окном. Сейчас Вик полностью себя контролировал.
Может, потому что зимой он почти ничего не мог исправить, а сейчас, вдруг сейчас у него еще остался шанс?
Он зашел в дом, не разуваясь, прошел в комнату, закрыл окно и запер дверь. На полу растекалась лужа дождевой воды, но Мартин этого не замечал.
Он уже собирался уступить место Вику, когда Риша мертвой хваткой вцепилась в его руку.
— Мартин, только не уходи!
Он почувствовал, как его полоснула слепая, обжигающая ярость. Не удержавшись, он прикрыл рукой глаза — эта ярость была болезненна, как вспышка мигрени.
«Вик!»
«Прости. Я не хотел», — процедил он.
— Что случилось, девочка? — ласково шептал он, гладя ее по мокрым волосам и накидывая ей на плечи шерстяное одеяло.
Но она только бессильно рыдала, прижимаясь лицом к его плечу.
— Он был прав… он всю мою жизнь… всю жизнь был прав…
— Кто был прав, Риш? Почему я уверен, что это неправда?
— Потому что ты… добрый… ты не знаешь… ты не можешь… тебе неоткуда знать…
А потом она заговорила. Мартин слушал ее, и чувствовал, как весь мир вокруг чернеет и медленно сужается до ее лица. Как он сам, в этой окружающей черноте, перестает существовать.
— Почему ты боишься Вика, Риша?.. — спросил он.
Губы его не слушались. Не слушались руки, он потерян и разбит, и впервые в жизни понятия не имел, что делать.
— Потому что… потому что… он теперь меня не примет…
Мартин успел отшатнуться, не позволив чужому, полному черной, безумной ярости сознанию волной снести его обратно.
— Вот значит как? — прошипел Вик, сжимая ее руки.
Он чувствовал, как на его шее завязывается шелковая удавка алого платка.
— Я… я не…
— Иди сюда. Иди ко мне!
Мартин ничего не мог сделать. Как и тогда, на сцене, Вик, знакомый ему с детства, словно скрылся в тени, уступив другому — белоглазому, оскаленному от ненависти. И он больше не старался взять себя в руки и хоть немного смягчить жестокость движений и слов.
Потому что слабости нужна сила. Потому что ей она поверит сейчас больше, чем ласке, а еще потому, что даже если бы Вик захотел, он не смог бы ничего с собой сделать.
А потом злость куда-то ушла, схлынув так же внезапно, как и накатила. И теперь в его поцелуе была горькая, отчаянная нежность, вся, которую он только мог дать своим разбитым сердцем. Всем своим разбитым миром.
Мартин не уходил. Сейчас он был нужен им обоим, хотя бы дня того, чтобы из последних сил сдерживать подступающее безумие.
Ришин рассказ стучал у него в ушах.
Мари приехала к ней, когда она возвращалась из школы. Встретила не у дома родителей, не у самой школы. Она сказала, что ее прислали, чтобы проводить на прослушивание. Что дату перенесли из-за скорого отъезда режиссера. Мари была не на своей машине, но Риша не придала этому никакого значения.
…Вик стянул с нее мокрое платье и с отвращением отшвырнул в угол.
Они приехали не в театр, а в небольшую подвальную студию.
Их встретил полный мужчина в сером костюме, режиссер из приемной комиссии. Это не брюнет, он безопасен и безобиден…
Кофе в белой чашке, на ободке отпечаток красной помады. Мари зачем-то сказала ей подвести ресницы и губы, дала свою косметичку.
А потом только темнота. Безвольная темнота, в которой нет ничего. Ни звуков, ни ощущений, ни запахов, ни времени.
И все же ей казалось, что темнота скрыла не все. Не все тяжелое, липкое и мокрое, навалившееся и задушившее ее вместе с темнотой.
…Вик не испытывал и тени прошлого вожделения. Эта близость нежеланна, словно горькое лекарство для обоих. В ней вспышками сливается вся любовь, вся нежность и вся полынная стыль, которая владеет ими сейчас.
У нее горячие губы.
У него ледяные руки.
Согреться.
Забыться, любой ценой.
Она часто дышит, обжигая дыханием его лицо.
Он задыхается.
Стать ближе, стать одним целым и никогда…
Не расставаться.
Мартин давно отвернулся от проема.
Он не отвел эту беду. Его не было рядом, он не смог ничего сделать. Все их бело-золотое счастье рассыпалось на осколки от чужой, жестокой прихоти.
… Мари говорит Рише, что она потеряла сознание. Что нужно было меньше нервничать и поесть перед прослушиванием.
Мари соврала, и Риша была не настолько наивна, чтобы ей поверить. Нет пояса на ее платье. Риша не могла ничего сказать, только просила вернуть пояс. Отец будет в бешенстве, если она вернется без него…
Она отказывается от предложения Мари отвезти. Мари сказала, что она сошла с ума, что просто перенервничала и что ее отец рассказывал ей слишком много страшных сказок.
Риша не поверила. Не сказала ни слова, только снова и снова завязывала и развязывала пояс на платье. Почему Мари думает, что она не поймет, что произошло? Почему ей кажется, что этого можно не чувствовать, как липкой грязи, покрывающей кожу?..
А мужчины, который должен был проводить прослушивание, нигде нет. Риша просит у Мари сигарету, но она не дает, стоит, обхватив себя руками, и с ненавистью смотрит на дверь. Рише вдруг становится смешно. Она спрашивает, где же мужчина, будет ли прослушивание, но Мари не отвечает.
Мари злится. Почему-то Мари очень злится на нее.
Остатки красной помады у нее на губах, неуместной, вульгарной — он пытается стереть их, но только пачкает и свои руки.
Мартин стоял, уперевшись лбом в стену.
Бессилие. Знакомое с детства по самым черным кошмарам бессилие, ледяное и черное, кандалы на запястьях, решетки на проеме.
Он чувствовал, как вина подкатывает к горлу тяжелой, пульсирующей тошнотой.
Что он мог сделать? Заставить Вика ходить за Ришей, как пес, всю ее жизнь? Объяснить Рише, что никому нельзя верить? Она и так с детства была окружена врагами. Случилось то, к чему она шла всю свою жизнь, с самого раннего детства. Или то, к чему ее вели.
Жертва. Настоящая, истинная жертва, вторая Ришина ипостась, ее Офелия. То, что не смог выбить из нее отец, то, что не смог успокоить Мартин своей дружбой, и утопить своей любовью Вик.
Мартин чувствовал, как в его душе толчками разливается густая, черная, как смола ненависть. К этому миру, к себе и к Мари.
«Ах ты подлая, лицемерная тварь! Вот зачем тебе нужны детишки из деревни. Вот зачем тебе девочка, которая не доверяет отцу, и ничего не расскажет о случившемся. А тот мужчина в черном, черт возьми, он ведь пытался отпугнуть Ришу, ведь судя по разговору Вадима с любовником, это происходит не в первый раз! Каким надо было быть идиотом, чтобы раньше не заметить!..» — думал он, и с каждой секундой ненависть наполняла все больше.
Наполнила до краев, вытеснив остальные чувства. Никто не мог сказать Мартину, как почернели в этот момент его глаза, словно до краем наполнившись чернилами.
Еще не поздно. Он все исправит.
Риша почти ничего не помнит. Они уедут, так далеко, как только можно. Может быть, они вернутся к матери Вика, а может быть уедут туда, где их никто не знает и не будет искать. И время все сгладит, все забудется, лишь бы у него было это время…
Мартин слышал, как снаружи, с той стороны, где была беседка, нарастает частый звон. С трудом поднявшись, он распахнул дверь.
Темнота, казавшаяся ему живой и подвижной, как волны на море, сейчас покрывалась трещинами, как черное стекло. Сколько было доступно его взгляду — только ломающийся мрак, с просвечивающим сквозь него алым светом.
Где та золотистая ниточка счастья, которая когда-то так обрадовала Мартина?.. Не найти и следа.
…Риша спала, тихо поскуливая во сне. Вик прижимал ее к себе и пустыми глазами смотрел в темноту.
И в его белом взгляде отчетливо виднелись красные сполохи.
Вик сидел на кухне, положив ноги на стол, и читал газеты. Они лежали на полу высокой желтовато-серой стопкой, и он лениво брал одну за другой, прочитывал в каждой одну заметку и отбрасывал. Шуршащие листы постепенно укрывали пол. Рядом стояла большая чашка кофе и лежала пачка сигарет.
Мартин наблюдал молча, чувствуя повисшее в воздухе напряжение. Одно слово могло оказаться решающим. Разбить остатки самообладания. Эмоции Вика ощущались прохладно-ровными, как вода в штиль, но это не означало, что в черной глубине этого моря не таятся монстры, которых Мартин еще не встречал.
Вик пил кофе и курил сигареты одну за другой, не чувствуя, как дым обжигает горло.
— Вот послушай, Мартин, — в его голосе звучала какая-то нездоровая веселость. — Этот человек, который в городе убивает женщин. Все они, если верить журналистам, убиты вечером. Он любит высоких блондинок. Хорошо одетых, не бедных. Он склонен к драматизму. И его до сих пор никто не нашел…
«Зачем тебе это, Вик? Какого черта ты собрался делать?»
— Все ты прекрасно знаешь. Хочешь меня поотговаривать? — улыбнулся он, делая глоток из чашки. — А давай. Расскажи сказку про Мир-В-Котором-Все-Правильно, Мартин. Скажи мне, что потворство злу — большой грех. Я хочу послушать.
Каждое его слово было похоже на пчелиный укус. В голосе Вика звенела ледяная насмешка.
«Ты что, пытаешься сделать меня виноватым?!» — прошипел Мартин, склоняясь над проемом.
— Нет, Мартин, ты ни в чем не виноват. И я не виноват. Но скоро мы это исправим, я тебе обещаю. О, надо же, я слышу шаги. Любишь справедливость, Мартин? У меня есть пара мыслей про справедливость.
Отец стоял на пороге и смотрел мутным, тяжелым взглядом.
Наверное, таким же, как когда-то в детстве. Когда он избил его в первый и последний раз.
Вик не изменил позы. Он смотрел, как лицо отца меняется, и широко улыбался, с трудом подавляя рвущееся откуда-то из глубины сытое урчание.
Эмоции на лице отца.
Как по нотам. Как в детстве.
Удивление.
Горечь.
Разочарование.
Презрение.
Ярость.
Ненависть.
— Крошка сын к отцу пришел. И спросила кроха. Что такое хорошо. И что такое плохо? — протянул он, салютуя чашкой.
Театральность реплики резанула сознание, и это, черт возьми, было почти приятно.
— Какого черта, сын?
Вик скривился. Слово «сын» он слышал, пожалуй, впервые за многие годы. Может быть даже за все.
— Я пью кофе… папа. Замечательное утро, не-так-ли? Так к чему нам отравлять его твоим мятым рылом? Ты давно видел себя в зеркало, старый ты хрен? Чем ты отличаешься от своих свиней, ума не приложу. Только почему это ты их режешь, а не они тебя? В этом была бы хоть какая-то честность.
Вик говорил, и в груди все отчетливее пузырился колкий кураж. Он говорил искренне, и вместе с тем ему хотелось вытащить из кармана несуществующую бумажку с ролью и подглядеть слова.
Словно он начинал выступление в спектакле, финала которого еще не знал.
Он смотрел, как на лице отца ненависть снова сменяется яростью, а затем мелькает так давно ожидаемый им страх.
Вик улыбался. Эта улыбка была искреннее, чем любая из улыбок Виконта. Звериный оскал, серые губы на белом лице, бесцветные глаза в красных прожилках — он словно видел себя со стороны, и эмоции были словно прилипший к коже грим.
Риша вернулась домой вчера утром. Вик сказал ее отцу, что она провела ночь у него, застигнутая дождем.
Вик не спал вторые сутки. Он ничего не ел, только пил кофе, курил и читал газеты, которые взял у Веры в библиотеке, проводив Ришу. И еще он был очень, очень зол.
— Ты, я вижу, много воли взял?.. — наконец сказал ему отец, делая один, тяжелый, короткий шаг. — Так я тебя больше пороть не стану, я тебя своими руками удавлю.
— А удави. Давай. Помнишь, ты меня в шесть лет научил резать свиней? Я теперь знаю зачем.
Рядом с Виком на столе лежал длинный нож с белой пластиковой рукоятью. Они с Анатолием одновременно посмотрели на этот нож, и оба поняли, кто первым успеет его схватить.
— Думаешь, я стану тебя бояться, после того, как ты скакал от меня по всему двору?
— Это было давно, — ответил он, протягивая руку к ножу.
Отец не пытался помешать ему, заранее полагая это бесполезным.
Вик медленно встал со своего места, держа нож лезвием вниз. Локоть он отвел чуть в сторону, готовясь к замаху.
Он не стал выставлять нож лезвием вперед, чтобы его нельзя было перехватить за вытянутое запястье. Не стал защищаться и хвататься за оружие, как за последнюю надежду.
На лице отца явственно читалось сомнение. Он был не молод. Он последние годы много пил и почти не вставал с кресла. Когда-то он мог завязывать в узлы гвозди, но теперь силы оставляли его.
Вик был выше, гораздо моложе и злее. Он ничего так сильно не хотел, как всадить этот нож в отца, если он даст хоть малейший повод.
И Анатолий ясно видел это. Вик смотрел, как вздуваются вены у него на висках и шее. Как краснеет его лицо. Он все больше напоминал быка, замершего перед броском.
И в душе росло предвкушение. Зуд в пальцах и ладонях, легкая тошнота в горле — навязчивое, мучительное желание. Дотронуться, дотянуться — мокрое, горячее, красное, красное, льется, льется по полу, по мятой ткани рубашки, неправильной ткани…
Но вдруг отец как-то странно обмяк. Исчезла угроза, краска схлынула с лица. Перед ним стоял рыхлый пожилой алкоголик, который никак не мог быть его противником.
— Ну что же ты, сынок, — жалостливо протянул он.
А потом развернулся и ушел, закрыв за собой дверь.
Вик, фыркнув, отложил нож, сел в кресло и развернул следующую газету.
…
«Вик, ты не должен ее избегать. Я понятия не имею, что ты там задумал и надеюсь, что мои догадки не верны, но ты сейчас нужен Рише. Не месть, понимаешь?»
Вик сидел на берегу озера, мрачно глядя на воду. Когда-то в детстве это озеро казалось ему далеким и огромным. Сейчас перед ним небольшой лесной водоем, полный чистой, зеленоватой воды. Если он нырнет, то больше не увидит в поросшем мхом пне остов корабля.
Волны озера больше не будут волнами моря, они не смоют с тела невидимую грязь и не наполнят душу.
Сказка кончилась.
Вик пришел к этому озеру утром и просидел несколько часов, почти не шевелясь. Он был готов здесь и уснуть, лежа на холодной земле, завернувшись лишь в тонкую куртку. Больше его не могла напугать темнота.
Мартин был в отчаянии. Он представлял себе, что чувствует девочка, хватавшая его за руки и говорившая ему, что Вик не примет ее. Он не мог понять причин его жестокости, и боялся привести его к Рише насильно. Да он и не был уверен, что ему бы это удалось.
— Я к ней не пойду. Не пойду пока… пока мне не будет, с чем к ней прийти, — внезапно отозвался Вик.
«Вик, я тебя умоляю, неужели ты не понимаешь, она напугана, ей больно, и она никому, кроме нас с тобой не может довериться! Прошу тебя, умоляю, ты же все эти годы не вел себя как дурак, сейчас самый неподходящий момент начинать за всю твою жизнь!»
Отчаяние Мартина отдавалось тоской и болезненно давило на виски.
Вик смотрел на берег и видел призраков. Их двое. Мальчики, одному шесть, а второму — двенадцать. На младшем голубая рубашка, большая, с закатанными рукавами. На втором — мятый темно-зеленый пиджак. Один беловолосый, кое-как подстриженный, а у другого вьющиеся каштановые пряди постоянно падают на глаза, и он раздраженно смахивает их кончиками пальцев. Это первая в жизни боль, ошеломляющая, горящая следами ремня на коже. Это не только побои, это предательство любимого отца.
И старший говорит, говорит, и слова его еще не имеют полной власти, но вот-вот обретут ее.
И младший думает…
Вик закрыл глаза. Он хорошо помнил, о чем думал в тот момент. Что он виноват, и что Мартину из-за него больно.
И что не любить никого — значит не страдать.
Что вина похожа на звонкую канарейку, бьющуюся в клетке.
И вот был бы способ накинуть на эту клетку тряпку, оставив птичку в темноте.
Что метель, которая обезличивает все окружающее пространство — самая прекрасная вещь на свете.
Что мальчик по имени Кай был счастлив только во дворце Снежной Королевы.
Кай… когда Вик потерял свою сестру? Сколько лет назад он разлюбил ее?
Он ведь разлюбил ее не просто так. Потому что эта любовь причиняла боль, еще одну жестокую и несправедливую боль. Почему же он не сделал того же самого с остальными? Зачем было любить Мартина, влюбляться в Ришу, чтобы теперь сидеть на проклятом берегу в надежде спрятаться в прошлом от того неизбежного, темного, в чем он вот-вот собирается захлебнуться?
Хуже всего, что и Мартин и Риша страдали. Прямо сейчас. Из-за него. Из-за своей любви к нему. Потому что он любил их.
Потому, что он повез Ришу в театр, заставил выступать на чертовой сцене, думая, что помогает ей осуществить мечту. На самом деле он помогал Мари показать товар. И он, Вик, этот товар выгодно оттенял своей злой, хищной страстью.
Он сжал кулаки так, что ногти глубоко впились в кожу.
— Что я ей скажу, Мартин?
«Не хочешь ты — дай мне! Вик, ее нельзя оставлять одну, ты представляешь, о чем она думает?!»
— Нет, Мартин. Не сегодня. Не в этот раз. Больше не будет сказок о справедливости и добре. И сопереживании. Посмотри лучше, что я нашел в журнале Веры.
Он держал в руках кусок глянцевой страницы. Интервью Мари.
Мартин пробежал глазами по строчкам, но он не искал то, что хотел показать Вик — эти слова и так словно были подсвечены красным.
«А если кто хочет об искусстве со мной поговорить, сказать, что таким, как я там не место — пусть придет ко мне и выскажет претензии вслух. Мой адрес…»
— Я теперь точно знаю, что должен делать. Наверное, впервые в жизни так отчетливо и ясно. Ты не сможешь мне помешать, Мартин, — грустно пробормотал Вик, складывая обрывок в карман. — А знаешь, почему? Потому что ты хочешь того же. И ты согласен со мной. Скажи правду, Мартин. Скажи, я узнаю, если ты солжешь. И если ты сможешь честно ответить «нет», я ничего не сделаю. Но ты ведь хочешь того же, чего хочу я?
Мартин закрыл глаза. Это была ловушка. Его собственная ярость и непримиримая борьба со злом загнали его в ловушку. И Вик цинично захлопнул ее.
«Да», — выдохнул он.
…
Близился вечер. Вик встал с земли, отряхнул одежду и в последний раз с тоской посмотрел на воду.
— Ну что же.
Он вышел из леса, и несколько минут стоял на опушке, закрыв глаза.
— Мартин, где живет Рита, ты помнишь? Она как-то говорила.
«Зачем она тебе?»
— Хочу попросить ее о помощи. Сейчас нам всем нужна помощь, и друзья должны поддерживать друг друга, не-так-ли? Ну же, Мартин, я сам могу вспомнить. Но я клянусь, что не собираюсь ничего с ней делать.
Мартин вздохнул. Он помнил дом, который она называла. В деревне вообще-то было не так много домов, Вик мог стучать по очереди в каждый, и скорее всего нашел бы ее быстрее, чем обошел половину.
«Идем».
Вик шел быстрым, размеренным шагом. Путь от леса до деревни теперь занимал у него около двадцати минут. Добежать он мог бы и быстрее, но он не собирался никуда нестись, сломя голову. Ему больше некуда было торопиться и некого спасать.
Дойдя до дома Риты, он постучал, прислушавшись к лаю собак. Что-то смутно знакомое брезжило в этом доме и во дворе, видневшемся сквозь забор.
Ему открыла немолодая, грузная женщина в цветастом халате. Вик с почти детским восторгом узнал ее — надо же, столько лет жить в одной деревне, и не узнать мать девушки, с которой дружил!
— Здравствуйте, уважаемая! Не волнуйтесь, мне не нужна ваша клубника, я хочу видеть вашу дочь! — весело сказал он.
— Ритку чтоль? — хрипло отозвалась она.
Не было цветных реек на огороде. О доме явно заботились, но на нем лежала неуловимая печать запустения. Словно люди иногда исчезают не несколько недель, а потом не слишком-то стараются устранить последствия.
— Ее. Могу я зайти во двор?
— Заходи, раз пришел, — коротко бросила женщина, заходя в дом.
Вик стоял во дворе и разглядывал грядки с клубникой. Он клубнику никогда не любил, а с того дня испытывал к ней какое-то инстинктивное отвращение.
— Вик! Ты на ягоды посмотреть пришел? Тебе нарвать? — весело окликнула его Рита.
Волосы она заплела в косу, а на ее лице совсем не было косметики. Было видно, что она не собиралась никуда идти.
Наверное, показаться ему в таком виде означало некое особое доверие.
Он вымученно улыбнулся ей:
— Прогуляемся?
…
Потребовалось три круга по деревне, чтобы Вик закончил рассказ. С каждым словом Рита становилась все бледнее, а под конец вырвала у него руку, за которую он ее держал и разрыдалась.
— Вот ведь мудаки! Ненавижу, твари!
Она подняла на него полные ярости черные глаза.
— Вот как, да?! Вот так оно происходит, вот такая вера в справедливую любовь?! Да в хер не упиралось такое искусство!
Вик невольно залюбовался. Рите шла злость. И именно в этот момент он отчетливо понял, что делать.
— Не кричи. Мне нужна твоя помощь, Рит.
— Что нужно?! Могу в окна влазить и глотки перегрызать!
— Было бы неплохо, но у меня решение поизящнее, театралы мы или быдло деревенское? Тебе не придется пачкать свои красивые ручки, — его тонкие губы сломала непривычная усмешка. Словно напряглись какие-то мышцы, которые он раньше не использовал.
А невидимый листок с ролью, с нарочитыми словами, все еще неслышно шуршал в кармане.
— И что же?..
— Сначала скажи мне, ты обещаешь мне, что мы доведем дело до конца?
— Вик, — внезапно улыбнулась ему Рита, и он с восторгом узнал знакомый оскал Виконта на ее лице. — Ты сейчас отнял у меня последнее, во что я верила. Вот теперь мне уже на все насрать.
— Чего же ты хочешь, Рит?
Она подошла к нему. Прижалась к нему, и он почувствовал, как ровно стучит ее сердце. Рита не боялась, выдыхая это слово. Не была во власти ненависти и злости.
— Боли, — коротко выдохнула она.
…
Вик все же зашел к Рише. Мартину пришлось приложить все усилия и даже прибегнуть к шантажу. И вместо того, чтобы ночевать в лесу, он отправился к Рише домой. Никто не говорил ему уйти, Ришин отец смотрел куда-то сквозь него. Вик заставил Ришу выпить снотворного и лечь спать. Он всю ночь просидел в углу ее комнаты.
Мартин видел образы, которые вспыхивали в его сознании особенно ярко, и его тошнило. Вик с мазохистским удовольствием прокручивал в голове одну сцену за другой, воображая, что происходило вчера в студии. И эти видения были почти осязаемо-липкими. Он не стеснялся додумывать подробности и даже уводить фантазии от основного сюжета — словно торопился отравиться, лишь бы не передумать.
«Вик, ты не хочешь поспать?»
«Нет».
«Послушай…»
«Я больше не стану тебя слушать, Мартин. Не теперь. Я становлюсь слабее, когда делаю, как ты говоришь. Я просто сойду с ума, если сейчас позволю себе верить в добро и справедливость. Для нее есть какое-то добро?»
«Сейчас ты для нее добро».
«И что этот ублюдок сделал с ней и моим добром? Ну уж нет».
И все же он ненадолго забылся сном, который мало отличался от яви — все видения остались с ним, только он потерял над ними всякую власть.
С первым проблеском рассвета Вик встал с кресла и подошел к кровати.
— Риша? Риша, проснись!
Она открыла глаза и слабо улыбнулась. Улыбка отдалась ударом тока где-то у сердца. В этот момент ничего не хотелось так сильно, как лечь рядом и остаться лежать. Говорить, слушать, а потом придумать жизни новый смысл и новую ложь, которой можно утешиться.
Но видения — видения были с ним.
— Риша, мне очень, очень нужна твоя помощь.
— Что мне сделать? — прошептала она, садясь на кровати.
— Запри дверь. И до вечера ее постарайся не открывать. Скажи, что я всю ночь тебя сторожил, а потом уснул. И ты не хочешь меня будить. Хорошо?
— Зачем?
— Поверь мне, мое солнце. Просто поверь, хорошо? Если понадобится — выходи из комнаты, но говори, что я там. Я вернусь, заберусь в окно, а потом выйду через дверь.
— Вик…
— Прошу тебя, девочка, солнце мое, любимая, мне очень нужно, чтобы ты сделала так, как я прошу.
— Хорошо. Хорошо, я сделаю.
Он, улыбнувшись, поцеловал ее, а потом неслышно выскользнул за дверь.
…
Вик сел на первую электричку, в самый конец вагона и всю дорогу смотрел в окно. Над городом, рассвет еще не брезжил. Он ехал, отставляя сероватый свет позади, в ночную темноту.
Все деньги, что он заработал, лежали у него в кармане. Ему нужно было сделать несколько незначительных покупок, и совершить мелкую кражу. Он старался не думать об этом, чтобы лишний раз не тревожить Мартина.
В электричке он снова ненадолго задремал. Он спал чутко и тревожно, часто вскидываясь. Если Мартин решит занять сознание и упереться…
Ему не хотелось думать, что случится тогда. Ему не хотелось бороться с Мартином, по крайней мере сейчас. Потому что настанет момент, когда Мартин сделает все, чтобы его остановить. И этот момент должен был наступить как можно позже.
А что если нет? А что если он поймет, если они смогут сделать это вместе?
Вик зажмурился. Эта мысль была сладкой, притягательной — но вместе с тем невозможной.
Ну уж нет, если кто-то сегодня и должен продать душу — это будет он. Не Мартин. Только так он мог отблагодарить его за все, что он сделал.
И Вик усиленно думал о том, как сильно хочет напиться. Мартин не верил ему. Он следил за ним, не спуская глаз, и впервые в жизни Вик понял, что тактичный и добрый, с детства знакомый Мартин может стать опаснейшим врагом.
А Мартин старался не подавать вида, что он понятия не имел, что делать. В проеме дрожала туманная дымка, смазывавшая картинку и заглушавшая эмоции Вика. Еще немного — и он окажется запертым и ничего не сможет исправить.
Приехав в город Вик зашел в крупный магазин и долго ходил между полок. В результате купил банку крема, ножницы и полотенце. Несколько минут разглядывал стенд с бигуди, потом добавил к покупке упаковку.
Только Мартин заметил, как он взял что-то с полки и незаметно сунул за пазуху. Оплаченное сложил в рюкзак.
После этого Вик вернулся на вокзал. Зал ожидания был почти пуст. Несколько человек, сидевших там, не обратили на него никакого внимания.
Зайдя в кабинку туалета и запершись изнутри, Вик достал из-за пазухи то, что украл в магазине.
«Вик, какого черта?!»
— Я же не хочу, чтобы нас узнали, — улыбнулся он.
Это была краска для волос. Русый, мышиный оттенок.
«Вик, ты совсем с ума сошел?!»
— Не дергайся раньше времени, — посоветовал он.
С каждым словом туман становился все гуще. Так недалеко и до решеток на проеме.
Мартин молча наблюдал, как Вик размешивает краску и на ощупь наносит на волосы. Рубашку он снял, смазал руки, лоб и виски кремом, надел перчатки.
«Надо же, он и волосы умеет красить, не иначе начитался Вериных журналов», — тоскливо думал Мартин.
Через полчаса Вик вытер крем полотенцем и, заперев дверь, быстро смыл краску в раковине и вернулся в кабинку. Вытер чистым краем полотенца волосы.
«Сколько движений, а ведь он еще не начал», — Мартин молча наблюдал, как Вик старательно завивает волосы на бигуди.
После этого Вик еще около получаса стоял, не прислоняясь к стенкам туалета и, брезгливо морщась, курил. Затем снял бигуди с волос, растрепал их.
Сложил бигуди в карман. И, наконец, вышел из кабинки.
Из мутного зеркала над раковиной на него смотрел русоволосый кудрявый мальчик. Его нос стал казаться короче, а черты лица намного мягче. Только белые глаза в ореоле угольно-черных ресниц не подходили этому лицу.
Усмехнувшись, Вик вышел из туалета и быстрым шагом, накинув капюшон куртки, ушел с вокзала. Купил карту города в ларьке.
Потом долго кружил по улицам, разглядывая вывески и, наконец, зашел в еще один магазин.
Это было темное, полуподвальное помещение. Оранжевая надпись на черной стене гласила: «Бар Korova».
— Бра-а-атишка-а! — с широкой улыбкой обратился он к сидящему за стойкой парню. — У вас тут и не совсем бар, а?
Движения его были нервными, а походка подпрыгивающей.
— Здесь магазин. Но мы еще и налить можем, — усмехнулся продавец.
Это был высокий, худощавый парень с длинными, давно не мытыми черными волосами. На нем была черная футболка с логотипом какой-то группы, о которой Вик понятия не имел.
Вокруг висели дешевые костюмы, на полках стояли фигурки вперемешку с томами комиксов с большеглазыми девочками. Мартин вспомнил, что Рита рассказывала о чем-то подобном. Кажется, упоминала о ребятах, любящих красить волосы в кислотные цвета, носить странную одежду и кошачьи уши. Правда Вик вряд ли пришел сюда за ушками.
Ну конечно. Куда еще пойти чудаковатому подростку, желающему что-то изменить в себе.
— Сеструха линзы просит. Такие, она у меня видит-то хорошо, но хочет ярко-голубые вот чтобы глаза были. Есть у тебя такие?
Вик выглядел обычным наивным дурачком, который пытается рисоваться и выглядеть «в теме», но слишком сильно нервничает.
Парень, фыркнув, выставил на стойку коробку.
— Выбирай. Молочка тебе налить не надо? У нас со знаком плюс, — со странной усмешкой предложил он.
— Молочка? Я молоко не люблю, дурно мне с него, — бесхитростно ответил Вик.
Только Мартин почувствовал скрытое злорадство. Вик прочитал все, что стояло у Веры на полках. И шутку про молоко со знаком плюс понял очень хорошо.
«Мне для старого и доброго… нужно нечто иное…» — думал он, копаясь в коробке.
Нашел ярко-голубые линзы. Долго разглядывал их, уточняя детали — перекрывают ли они цвет глаз, как долго их можно носить, как за ними ухаживать и можно ли давать их носить кому-то еще.
В конце концов парень не выдержал и попросил его оплатить покупку и убираться наконец.
Вик, послушно кивнув, сунул линзы в карман, отдал мятую купюру и вышел из магазина. Как только дверь у него за спиной захлопнулась, он выпрямился, согнал с лица глупую улыбку и твердым шагом отправился в ближайшее кафе.
Заказал у официантки кофе. Девушка не смотрела на посетителя, занятая своими мыслями.
Как только она отошла к стойке, Вик встал с места, пересек зал и зашел в туалет. Запер дверь. Потом тщательно вымыл руки, разложил на раковине несколько бумажных полотенец и вытащил кармана коробочку с линзами.
Открыл первый контейнер, подцепил пальцем невесомый лепесток и, глубоко воздохнув, поднес к глазу.
Мартин даже не надеялся, что у него не получится. Вик был в таком состоянии, что он бы раскаленный паяльник к глазу прислонил, не то, что линзу.
Повозившись, Вик вставил линзу. Несколько раз моргнул, чтобы она стала на место. Скривился — ощущение было таким, будто в глаз насыпали песка. Затем проделал тоже самое со второй.
У его отражения в зеркале были карие, почти черные глаза. Мартин даже не удивился. Не для того Вик так настойчиво махал у продавца перед глазами коробкой голубых линз, чтобы не взять вместо них линзы другого цвета.
«И красть не стал, чтобы он не обнаружил пропажу…»
В туалете, вместе с салфеткой, Вик выбросил бигуди. Сверху набросал мятой бумаги.
Все действия заняли у него минут пять. Он вышел из туалета, и одновременно с ним от стойки отошла официантка с его заказом.
— Уважаемая, нет ли у вас свежих газет? — спросил он, придержав девушку за руку и преданно глядя ей глаза.
Она только кивнула и спустя минуту положила перед ним свежий номер местного издания.
На первой полосе была фотография худого мужчины в милицейской форме, который смотрел в камеру усталым взглядом, и поднимал руку в отвращающем жесте. «Милиция бессильна», — гласил заголовок.
— Замечательно, — прошептал Вик, гладя фотографию кончиком пальца.
На коже осталась невесомая взвесь типографской краски.
«Вик? Поговори со мной», — тихо попросил его Мартин, поняв, что экспрессией он ничего не добьется.
«Чего ты хочешь?»
«Вик, послушай. Я честен с тобой, и ты это знаешь. Я тоже люблю Ришу, и я искренне ненавижу тех, кто это сделал. Но…»
«Что „но“, Мартин? Где эта грань, за которой ненависть превращается в „но“?»
«Там, где ты берешься вершить самосуд».
«А разве ты не сделал тоже самое с теми детьми, что нам угрожали?»
«Ты прекрасно знаешь, в чем разница. Те „дети“ домогались ребенка, а в тюрьму отправились за кражу и побои. И они отправились в тюрьму, прошу заметить».
«И ты никогда никому не желал смерти?» — усмехнулся Вик, отпивая кофе.
«Как ты думаешь, почему я ни разу никого не убил?»
«Что?..»
Мысль была неожиданной и абсурдной. Почему Мартин никого не убил? А разве мог Мартин кого-то убить? Честный и добрый Мартин?
И в тот же момент Вик понял — мог. И очень, очень хотел. С первого дня появления, с первого взгляда на его отца, с первых воспоминаний. Это он, Мартин, зарезал свинью, и Мартин представил на ее месте отца.
Если бы он хоть раз раскаялся в этих мыслях, Вик бы решил, что ему не дает страх перед муками совести. Но Мартин со всем своим гуманизмом никогда не раскаивался.
Когда Мартин зарезал свинью, на белой стене в комнате Вика появился черный потек. Мартин жил в бескрайней черноте, на которой не осталось следов.
Так почему?
Не хотел, чтобы Вика посадили из-за него в тюрьму? Не хотел клейма преступника?
Но никто не посадил бы в тюрьму ребенка. И Мартину хватило бы изобретательности скрыть преступление, особенно если бы он выглядел как трогательный, изможденный голодом белокурый мальчик.
Почему же Мартин никого не убил?
Он перелистнул страницу, чтобы занять руки. После криминальной хроники шел раздел мероприятий.
«Театр Современной Драмы представляет камерный спектакль по роману Набокова „Приглашение на казнь“ — для тех, кто скучает весенним вечером».
«Приглашение на казнь для тех, кто скучает весенним вечером».
Камерная казнь, только для своих.
«Вот видишь. Прикрой лицо газетой, я тебе покажу. Не бойся», — печально попросил Мартин.
Вик, кивнув, поднял газету и закрыл глаза.
Туман в проеме развеялся. У Мартина мелькнула секундная мысль, что нужно броситься в этот проем… Но что ему делать потом? Утопиться? Пристегнуть себя к батарее на всю оставшуюся жизнь? Провести всю жизнь в борьбе, рискуя потерять место и уступить его озлобившемуся Вику, который больше слушать его точно не станет?
И вместо этого Мартин открыл свою вторую дверь.
— Смотри.
Красные сполохи все росли в темноте. Тревожный свет заливал беседку и красил белые розы Мартина в кроваво-алый цвет.
— Это твое безумие, Вик. Тьма, которая живет в тебе. Осталось сделать шаг, и она прорвется наружу и утопит нас всех. Я в первый раз прошу тебя о чем-то для себя. Не хочешь для Риши, не хочешь для себя, так хоть не дай мне захлебнуться в этом.
В голосе Мартина не было угрозы, не было хитрости. Только тихая, поглощающая тоска и звенящая мольба. Все его чувства в этот момент были обнажены, и в них не было и тени фальши.
— Я никогда не убивал, потому что иначе я перестал бы быть тем человеком, который может кого-то спасти. Я сделал этот выбор десять лет назад и был ему верен. Твоя очередь.
Вик открыл глаза. Исчез Мартин с его открытой дверью и полными печали серыми глазами. И погасли алые сполохи в его собственных глазах.
К черту.
Они уедут. Сбегут, от всего, что причиняло боль все эти годы. От своего прошлого, каким бы оно ни было. Найдут место, где смогут обрести покой, и ничто не сможет им помешать.
Вик прикрыл глаза, позволяя себе согреться близким теплом этого будущего.
Мартин прав. Десять лет назад он сделал выбор и был ему верен. Спас его, Вика, от безумия и смерти.
Мартин прав. Мартин спасал его и теперь пытается спасти. Не человека, который надругался над Ришей, и даже не Мари.
А что у него, Вика, осталось? Что еще можно спасти? Может, спасать нужно вовсе не его?
И Вик вдруг отчетливо понял, зачем он это делает. Понял, что совершится сегодня и что будет потом. Пожалуй, это был правильный финал.
Он улыбнулся и провел ладонью по лицу.
А затем он открыл глаза.
«А ты лицемер, Мартин. Сколько еще девочек подложит под своего режиссера эта женщина?»
Невидимый листочек с ролью. Призрачный талисман.
«Так напиши заявление! Давай придумаем что-то другое… или дай мне это сделать».
«Тебе?.. И ты сделаешь?»
«Да».
Вик чувствовал, что Мартин не врет. Розовые капли ледяной воды падали в зеленую траву с его побелевших рук, а он все продолжал тереть их, смывая невидимые пятна. «Прочь, проклятое пятно!»[9]
Он помнил, чем закончилась та история.
«Нам не с чем идти в милицию. Нет, Мартин, сегодня будет по-моему».
Вик расплатился и вышел из кафе.
До улицы, где жила Мари, он доехал на автобусе. Улыбнулся пожилому кондуктору, помог молодой женщине вытащить коляску.
«Хочешь и дальше строить из себя доброжелательного дурачка? До каких, интересно, пор?»
«Пока за мной не закроется дверь ее квартиры».
Немного побродив по улицам, он нашел цветочный магазин и, подумав, толкнул дверь. Истерично звякнул колокольчик.
— Здравствуйте! Я хотел бы купить букет, — обратился он к девушке, обрезающей длинные, темно-зеленые стебли бархатных алых роз.
— Какой ты хочешь? Для кого?
— О, я большой поклонник одной дамы, живущей неподалеку. Она — актриса, потрясающая, талантливая женщина! — восторженно говорил он, медленно двигаясь вдоль рядов. — Я хочу, чтобы букет был большим. Я хочу, чтобы там были цветы всех оттенков, какие только у вас есть!
— Мальчик, а ты не хочешь подобрать для актрисы что-то более сдержанное? — скривилась девушка.
— Нет-нет, я уверен.
Девушка собирала букет, болезненно морщась, когда приходилось сочетать пушистые желтые хризантемы с нежными лилиями. А Вик ходил за ней и незаметно добавлял в букет по нескольку цветов. То, что цветы почти всегда были белыми, можно было заметить, только если специально обращать на это внимание, а девушка была слишком занята создаваемой ею безвкусицей.
Получив букет и оставив несколько купюр, Вик вышел на улицу.
— Простите, вы не подскажете мне, сколько сейчас времени? — обратился он к прохожему.
— Без четверти три, — коротко бросил он, не сбавляя шага.
«Превосходно», — подумал Вик.
От букета пахло медом и мертвыми цветами.
Рита ждала его неподалеку от подъезда Мари. Она сначала не узнала его и, к его немалому удовольствию, не стала ничего говорить, а только коротко кивнула.
— Рит, ты уверена? Предупреждаю, сейчас последний шанс развернуться и уйти.
Она смотрела на него без улыбки, сосредоточенно и серьезно. Потом молча покачала головой.
— Я предупредил, — пожал плечами он. — Слушай внимательно, это очень, очень важно. Заплети волосы, убери косу под воротник. Старайся ничего не трогать руками, если трогаешь — тут же вытираешь, ясно? Нас здесь не было.
— Я сестра насильника и торговца наркотиками, Вик, — горько усмехнулась Рита, заплетая косу. — Я знаю, как преступления остаются безнаказанными. А если там пусто?
— Развернемся и уедем домой, в следующий раз подготовимся лучше. Оставим букет под дверью.
— А мне подаришь цветочек?
— Выбирай любой, солнце мое.
Рита, улыбнувшись, вытянула из букета тонкую, почти незаметную фиалку.
— Violets, — задумчиво отозвался Вик. — Как «Violence».[10]
— Стишок почитай, Виконт, твою мать, — зло оскалилась Рита, прикалывая невидимкой фиалку к воротнику.
— Не потеряй, — глухо отозвался он, доставая из кармана тонкие кожаные перчатки.
…
Мартин сидел в кресле, развернув его к затянутому густым туманом проему. Снаружи доносились только обрывки фраз и несвязные звуки. Мартин не мог понять, что происходит. Он не слышал Вика, а Вик не слышал его. Зато Мартин отчетливо слышал стеклянный звон снаружи. Частый и оглушительный, будто взрывы фейерверков.
Туман появился неожиданно, когда к Вику подошла Рита. Именно в ту секунду, когда Мартин решил вмешаться, чувствуя, что сомнительная справедливость Вика грозит обернуться чем-то совсем уж паскудным. Но он не успел.
Вот и все.
Все, к чему он пришел за эти годы. Все, чего стоила его любовь, все его жертвы, все его несбывшееся море, которого он так и не увидел. Темнота. Изоляция. И по обе стороны проема царит ад.
Он не знал, сколько просидел так, напряженно вглядываясь в туман. Иногда ему удавалось различить лишь смутные тени, но он не мог понять, что эти тени делают.
И только одна фраза прозвучала отчетливо и горько:
— Ну что же ты, котенок…
Мартин не выдержал и закрыл глаза.
— Это конец, Орест, — печально сказал он рыбке. — Орест?.. Надо же. Какая удивительная метаморфоза. Раньше темнота не так давила на тебя, дружок? Что же, она нас всех изуродует. Дай ей немного времени.
В углу комнаты ярко светился белый огонек. Фонарик рыбы-удильщика, фальшивый свет, ведущий к гибели.
…
Мартин не знал, сколько он просидел так, почти без движения, пристально вглядываясь в туман. И когда он рассеялся, он медленно встал с кресла и выглянул наружу.
«Превосходно, Вик. Молодец. Просто прекрасно. У меня один, твою мать, вопрос, где Рита?»
Вик стоял на старом мосту. Внизу красивая блондинка в белоснежном венке смотрела пустым зеленым взглядом в высокое, звездное небо. По серой воде тянулся красный след.
Располосованный в вечной улыбке рот, раскинутые руки — не то распахнутые объятия, не то застывший поклон, не то распятие.
«Виктор, где Рита?! Где она, где, черт возьми?!»
Он улыбался. Мартин впервые назвал его полным именем.
«Виктор. Но меня так никто не зовет. Я еще не взрослый», — болезненно отозвались в памяти одни из первых слов, сказанных им Мартину.
Теперь взрослый.
Виктор чувствовал, как виски сжимает болью. Он уходил с моста, пряча в карман завернутое в тряпку окровавленное лезвие бритвы. Он только сдавленно хихикал, чувствуя, как смех давит ему на грудь и щиплет глаза. Но он не идиот, не станет патетически хохотать над жертвой.
«Где она?!»
Мартин истерически разметал его воспоминания, одно за другим, в поисках единственного нужного ответа. Они обжигают и пахнут железом, эти воспоминания.
Вик так старательно читал газеты, не пропускал ни одной детали, чтобы все сделать правильно.
«А я сразу поняла, что ты злой», — звучит голос Мари. Свежие воспоминания, темные подъезд, темная квартира — бесполезные, бес-по-лез-ны-е воспоминания.
Белые цветы, вытащенные из букета. Незаметно — остальной букет он оставляет вставленным в дверную ручку. Он не стал покупать только белые цветы, хотя и бела очень маленькая вероятность, что его запомнят. Но она была. Он не стал вытаскивать из букета все белые цветы. Была очень маленькая вероятность того, что кто-то заметит, что в пестроте букета не хватает белых. Но она была.
«Знаешь, в чем между нами разница, котенок? Я ее хотя бы жалею».
Не то. Все это — не то.
Ему не интересно, как он убедил Мари пойти с ним не этот мост. Не интересно, как он вплетал в ее волосы венок из белоснежных цветов, закрепляя его украденными вместе с краской заколками.
«И может, там я буду жить вечно!»
Наплевать. Ему наплевать на Мари, и с самого начала было наплевать.
Воспоминания. Яркие вспышки.
Мари кому-то звонит, и по ее спине змеятся влажные светлые пряди.
Мартин отчетливо слышит: «Да. Еще одна».
«Чем ты лучше?! Ты же клялся мне, что ничего с ней не сделаешь!»
«Тем, что мы с ней обо всем договорились заранее».
Одно воспоминание сменяется другим.
Кровь на руках — от себя, чтобы не было брызг. Пятна все равно останутся, у него в рюкзаке сменный комплект одежды, а эту он сожжет.
У него неприметная внешность, только белые глаза и волосы. Кто вообще запомнит мальчика, метавшегося по городу, где живут сотни тысяч людей, и купившего букет в неприметной лавке? Была очень маленькая вероятность, что его запомнят. Но она была. Кудрявый русый кареглазый парнишка, дерганный и бессмысленно улыбающийся — плохая кандидатура на роль маньяка. Но если решат искать — пусть ищут. Белоглазый и беловолосый Вик, отличающейся холодностью, к тому же проспавший весь вечер у Риши в комнате, не имеет к нему никакого отношения.
Подростки часто делают глупости. Через два дня вручение аттестатов — Вик поспорил с Ритой, он побреется налысо. Линзы, скатав между пальцев, выбросит на дорогу. Они останутся на колесах проезжающих мимо машин, никто никогда не найдет их. И не станет искать.
К тому же кому интересны нервные подростки. В городе орудует маньяк.
Он эстет. Он выбирает поэтичный метод убийства, излишне сложный и рискованный, но он склонен к драме.
Офелия.
«Поверь преступнице со стажем. В конце наши жертвы всегда приходят за нами… Как эти солнца — прощу ли себе с-сама?..» — голос Мари звучал словно издалека, а слова не имели смысла.
Нельзя убить Мари, оставив безнаказанным человека, который надругался над девушкой.
Что мог пятнадцатилетний деревенский подросток против взрослого, влиятельного мужчины?
Пойти в милицию. В газеты. Устроить одиночный пикет. И почти наверняка остаться ни с чем.
Но если в доме мужчины найдутся улики, указывающие на то, что последняя жертва была у него дома незадолго до смерти. Немного — волосы. Следы сапог, забытый шарф.
Если найдутся свидетели того, что она была с ним близка.
Если последний звонок с телефона жертвы сделан по этому номеру.
То это создает очень, очень серьезные проблемы влиятельному мужчине. Но недостаточно прийти в его квартиру в чужих сапогах, оставить ему чужую вещь и несколько волос.
Нужно что-то гораздо более серьезное. Например, орудие убийства.
И отсутствие алиби.
Виктор поймал такси, пробормотал водителю адрес. Режиссер назвал Мари адрес по телефону.
Мартин до последнего не хотел верить, что это действительно происходит. Но прятаться от себя бесполезно.
Бесполезно прятаться от правды.
Виктор зашел в подъезд. Поднялся на этаж. Со смутной тревогой отметил, что мусоропроводы заколочены — может быть, от крыс. Или от запаха.
Он не поверил своему счастью — около нужной квартиры стоял мешок с мусором. Неопрятный идиот, лучше не придумать. Виктор аккуратно развернул тряпку и, проходя мимо двери, незаметно уронил лезвие в пакет. Хозяин квартиры не вынесет его раньше утра. А дольше пакету, скорее всего, и стоять не придется.
Любой убийца рано или поздно ошибается, даже так глупо.
Но даже лезвия мало.
Даже из этой ловушки влиятельный мужчина мог бы вывернуться.
Если бы в момент совершения убийства он не насиловал бесчувственную несовершеннолетнюю девочку.
Виктор спустился по темным этажам, сел на скамейку у соседнего подъезда и достал пачку сигарет. Руки у него не дрожали.
«Как она вообще, черт возьми, на это согласилась?»
«Она любит меня. Точнее, тебя. А мы с тобой оба, Мартин, хорошо умеем убеждать. Не переживай, вот она идет. Смотри, живая и здоровая».
Виски сдавила знакомая боль. Отчаяние. И что-то покалывало язык, растекалось в горле горьким и вязким.
Чужая вина. Мартин молчал, не говорил больше ни слова. Это его любовь использовал Виктор, чтобы достичь своей цели. Без Риты у него бы ничего не вышло. Без него, Мартина, глупо влюбившегося в эту девушку, у него бы ничего не вышло.
Рита села рядом с ним, взяла у него сигарету.
— Что теперь?
— Зайдем в любое работающее кафе, я переодену рубашку, поедем на вокзал. Там в туалете сбрею волосы, потом сожгу вместе с одеждой. Вернусь домой и наконец-то посплю.
— Нет, Вик, дальше… Еще дальше. Мы все правильно сделали? Ты чувствуешь… облегчение?
— Ты же сделала это ради меня, солнце мое, правда? — прошептал он, двумя пальцами придерживая ее за подбородок. — Спасибо тебе. Мне не просто легче. Я почти счастлив, — солгал Вик.
А потом притянул к себе и поцеловал. Не пытаясь ничего изображать, не пытаясь скрываться — она ведь этого хотела. Ну так и пусть получит. Яд? А ничего, кроме яда у него сейчас нет.
И может, не будет уже никогда.
— А дальше, Рита, мы со стороны посмотрим, как будет развиваться этот спектакль.
— Но… даже если его посадят, ведь настоящий маньяк будет продолжать убивать, — прошептала она, ошеломленно касаясь кончиками пальцев губ.
— Значит, у него появился подражатель. Мало ли в мире психов, которые прячутся за масками других психов.
Рита не мигая смотрела на него исподлобья.
А потом запрокинула голову и расхохоталась. Если бы Мари могла слышать этот смех, она была бы довольна.
Виктор смотрел на нее и чувствовал только сытое, удовлетворенное тепло.
Я излечилась от своего прежнего желания, чтоб он меня убил, пусть лучше убьет себя!
Мартин мрачно молчал, выстукивая пальцами по косяку частый ритм. Виктор сидел на краю кровати и курил, уставившись в стену. У него под ногами лежали документы — паспорт и аттестат. Пепел он стряхивал прямо на герб на обложках.
«Вик, послушай, все и должно было так кончиться. Чего ты ждал? Благодарности?»
Вопрос остался без ответа.
Газеты пестрили заголовками. Режиссер «Театра Современной Драмы» — их неуловимый Гамлет. Справедливость торжествует, люди могут спать спокойно.
Но ведь Виктор не только убийство совершил в этот день.
Рита, хоть и сама согласилась помочь Виктору, не должна была оказываться в доме режиссера. Это было предательство и его, Мартина, тоже. Пусть он не любил Риту так горячо и нежно, как Вик Ришу, но это ничего не меняло.
И главное, ничего не меняло для Риты, которая ничего о любви Мартина и не знала.
А вторым было то, о чем Виктор не собирался задумываться.
Настоящий убийца, которого не будут искать, легче дотянется до очередной блондинки, которая будет думать, что ей ничего не грозит. А что будет, когда совершится еще одно убийство? Режиссера выпустят? Будут искать подражателя? Не окажется ли все напрасным?
Это и не давало Мартину даже задуматься о том, что эта рана останется шрамом, который не изуродует всю их дальнейшую жизнь.
Наружу Мартин даже не пытался выглядывать. Он не хотел видеть, что там произошло.
— Это конец, да ведь, Мартин? — хрипло выдохнул Виктор.
«Надеюсь», — сдержанно ответил он.
— Ты меня не простишь, верно?
«Здесь речь не идет о моем прощении. Все гораздо… глубже».
— Значит, вы оба от меня отреклись, — горько усмехнулся он. — Зачем ты вообще потащил меня к чертовой елке десять лет назад? Зачем ты вообще вмешался, Мартин? Со своими бабочками, со сказками про корабли и про любовь…
«Вик, ты пришел к девушке обритый, с окровавленной рубашкой в сумке и заявил, что убил женщину, которой она год восхищалась. Ты на что рассчитывал? Что она разрыдается и бросится тебе в объятия?» — устало спросил Мартин.
Он и правда очень устал. Все слова, все чувства казались бессмысленными. Они все равно никуда не вели — только к боли и разочарованиям. Мартин чувствовал себя так, будто стоит на пепелище собственного дома и не испытывает ни одной эмоции. Кроме, может быть, легкого удивления.
А что дальше?
Что он теперь должен сделать? Занять сознание Виктора ночью и сунуть голову в петлю, чтобы устранить безумца? Попытаться докричаться до остатков его разума, договориться, утешить, дать новый свет? Вариант с петлей казался более вероятным. Только сможет ли он это сделать?
Мартин рассеянно посмотрел на раскрытую ладонь. Над ней танцевала тающая тень белого мотылька.
Он прислушался. Вик не прятался, не скрывал ни чувств, ни мыслей. Схлынул вчерашний кураж. Не осталось и следа Виконта. А может, он затаился где-то во тьме, ядовито ухмыляясь и выжидая.
А Вик был растерян, несчастен и чувствовал себя виноватым и униженным.
Мартин тяжело вздохнул и сел на краю проема. Закрыл глаза, потянулся в пустоту. Опустил руку, сжал ее на плече Вика.
«Послушай. Да, как раньше ничего не будет — видишь, я тебе не лгу. И Риша… не думаю, что она поймет. Поехали отсюда. Куда-нибудь подальше. Выберем место, где мало людей, где будет спокойно и где можно будет подумать. И попытаемся понять, что нам делать. Как нам… жить дальше».
Последние слова дались Мартину особенно тяжело. Потому что он понятия не имел, как жить дальше, а еще он не скрывал даже сам от себя, что боялся. То, что всколыхнулось в душе Вика мутной, кровавой чернотой — злое и изворотливое, теперь вряд ли затихнет.
Но перед ним был не убийца и не безумец. Мартина было трудно обмануть, и он чувствовал, что Вик сейчас обычный человек. Его била мелкая, морозная дрожь, а глаза жгло, как при жаре.
Риша не приняла его. Отшатнулась в ужасе и зарыдала, закрыв лицо рукавами. Так, как она делала, когда перед ней был враг. Только теперь это он стал врагом. А она дрожала и тихо повторяла: «Уходи, пожалуйста, уходи…»
Вик не чувствовал раскаяния. Но боль от потери, острая и горькая, разливалась по телу и искала выхода, мучительно и беспощадно. В крике, в любом разрушении, в очередном убийстве. В чем угодно, только бы заглушить.
С детства привычное теплое касание руки, огромные, голубые глаза. Она так верила ему, как никому другому.
Так любила его.
И он так ее любил. И вот ее отняли — надругались над ней, над ее мечтами и ее страхами. Осквернили всю чистую и светлую любовь, которая была у них.
А потом он сам ее оттолкнул. Нужно было слушать Мартина. Нужно было остаться рядом с ней, сторожить ее сон, утешить ее и забрать себе всю боль, что у нее была.
Почему он не сделал этого?.. Зачем нужна была эта страшная ночь, мертвая женщина в серой воде и красный след на волнах?
— Вик?.. — раздался рядом тихий голос.
Он, вынырнув из омута мрачных мыслей, удивленно оглянулся.
Риша сидела рядом.
— Как ты…
— В окно, как всегда. Вик, отдай, пожалуйста. Что с тобой, ты же никогда раньше не курил… — прошептала она, вытаскивая у него из ослабевших пальцев почти догоревшую сигарету.
Он смотрел на нее и чувствовал, как на сердце разжимаются ледяные тиски. Мартин ошибся. Конечно, он просто ошибся, разве Риша может его не простить?
— Риша… Риша, солнце мое, прошу тебя, послушай…
— Что ты с собой сделал, Вик, зачем… — с горечью прошептала она, проводя пальцами по его бритому затылку.
— Я хотел тебя защитить… Я хотел… Я хотел спасти… Прошу тебя, не оставляй меня, я не могу, не могу… — бестолково шептал он, прижимаясь лицом к ее плечу.
Вик чувствовал, что Риша напряжена. Она не отстранялась, но в ее объятии был мертвый холод, которого он раньше не чувствовал.
От отчаяния и ужаса ему хотелось выть.
— Прости меня, прошу тебя, умоляю, прости меня… Я не знал, я не понимал, что я делаю…
Мартин не уходил. Он наблюдал за этой сценой, подавшись вперед и сжав порог. Вик, тот, каким он его помнил, сейчас шептал эти слова и страдал при этом сильнее, чем за всю свою прошлую жизнь. Эта боль топила в себе, лишала разума, не давала здравому смыслу взять верх.
И все же разум должен был взять верх. Иначе случится непоправимое.
Но Мартин молчал. Вик все равно его не услышит.
Риша вдруг как-то странно обмякла.
— Я люблю тебя… я тебя… никогда не забуду… — прошептала она.
Вик, глухо и бессильно застонав, сжал ее в объятиях, будто она была готова раствориться в воздухе. Потом, не открывая глаз, коснулся поцелуем ее губ.
У нее были холодные губы. Словно она мертва. Словно она деревянная марионетка, с которой танцуют фокстрот.
Но с каждой секундой она все больше согревалась в его объятиях.
Живая, настоящая, близкая.
Как раньше.
— Я люблю тебя…
Кажется, она плакала. А может быть, он — границы стерлись, растаяли. Все не нужное было отброшено в этот момент. Одежда. Страхи и прошлая наивность, все листочки с ролями — настоящие и воображаемые.
— Вик… мне никого… никогда… кроме тебя…
Они словно тонули в море, цепляясь друг за друга, как за последнюю опору. И каждый пытался толкнуть другого на воздух, удержать, не дать захлебнуться. Пусть и утонув самому.
— Девочка моя… любимая… по-жа-луйс-с-ста, не ос-с-ставляй меня…
У кого из них белые волосы? Кто всегда мечтал о театре?
Кто был убийцей, а кто жертвой? В чьих глазах бьются алые вспышки?
Мартин давно отвернулся от проема.
Он прекрасно понял, почему Риша оказалась в его доме.
Никто их не спасет. Ни Вика, ни Ришу, ни самого Мартина.
Мартин не заметил, как на его ладони из темноты родилась бритва. Такая, какой Вик убил Мари. Вздрогнув, он швырнул ее в огонь.
Он не мог ничего изменить. Не мог удержать ускользающее между пальцев. Не мог выпить и части ядовитого отчаяния, которое владело сейчас Виком и Ришей.
Мартин не знал, когда все, наконец, затихло. Вик спал, прижимая к себе Ришу, и даже во сне не ослаблял объятий.
Она не спала. Мартин, наплевав на приличия, шагнул в проем. Аккуратно отстранился и прикрыл ее одеялом.
— Риша, я хорошо понимаю, что ты задумала…
— Мартин, я не могу по-другому. Хватит, я просто… просто умру, если не сделаю этого.
— Он никогда не сделает тебе больно. Прошу тебя, ты единственное, что может его вылечить… хоть немного образумить…
— А ты уверен? С меня достаточно в жизни… опасностей. Они повсюду, всю мою жизнь. С детства меня домогались, говорили, что моя мать — потаскуха и я такая же… и все детство меня словно готовили, со всех сторон говорили, что для меня ничего хорошего нет. Надо мной надругаются и забудут мое лицо, до того остынут простыни, на которых меня разложили…
Мартин прикрыл глаза. Кажется, у Риши тоже был невидимый листочек с ролью.
Риша одевалась, закусив до крови губу. Мартин заканчивал застегивать рубашку.
— Вик никогда так не поступит. Поверь мне, он любит тебя. Я-то знаю.
— А ты знал, что он убьет Мари? Вы с ним вместе сели и спланировали, мол, так и так, поедем-ка мы вскроем ей горло и сбросим в речку? — жестко спросила она.
В ее голосе впервые в жизни звенели металлические нотки. Взрослые, злые, совсем не похожие на ее обычные интонации.
— Нет, — честно ответил он.
— Вот видишь, Мартин. Ты не знаешь, чего от него ждать. И я не знаю. Хватит, я… наелась до конца жизни. Хватит с меня насильников, садистов и убийц — к черту все пошли, ясно?!
Мартин молчал. Она злилась — и имела право злиться. Но для мести всему миру она выбрала предательство себя и единственного человека, которого любила. И он, Мартин, ничего не мог с сделать.
Черная жестокость рождалась в обоих. В Викторе ожил Виконт. В Рише — тень де Мертей, словно отогревшийся и расползшийся в крови паучий яд.
— Риш…
— Что?! — прошипела она, оборачиваясь.
— Я надеюсь, у тебя все получится, — просто сказал он, глядя снизу вверх, как она подходит к окну.
Она вздрогнула. И словно пелена спала с ее лица. Она посмотрела на Мартина со знакомым детским отчаянием, а потом бросилась к нему, обняла и разрыдалась.
— Мартин… Господи, Мартин, как я ему завидую… У меня никогда не будет такого друга… Я буду по тебе… так буду по тебе с-скучать… — всхлипывала она. — И по нему… буду та-а-ак по нему-у с-скучать…
Мартин молча гладил ее по спине. Он видел, что она все для себя решила, и понимал, что он ничего с этим не сделает.
А еще он понимал, что вместо Вика проснется совсем другой человек, а сам Вик, возможно, не проснется уже никогда. Что Риша, возможно, подписала кому-то приговор. Возможно, в первую очередь Мартину.
Но он молчал. Потому что договориться с ней было невозможно, а заставить остаться, шантажом и манипуляциями, значило бы только оттянуть момент.
И он молчал, целуя в макушку, как в когда-то в детстве и искренне желая ей счастья.
— Вот… отдай ему, хорошо?.. — прошептала Риша, отстраняясь и протягивая ему книгу.
Маленький томик в темно-бордовой обложке с золотым вензелем в виде двух цветов с листьями-шипами. «Цветы зла» Шарля Бодлера.
Мартин кивнул, положив на книгу руку, словно собирался поклясться в чем-то.
Риша, всхлипнув, поцеловала его в уголок губ и провела теплой ладонью по щеке.
— Прощай, Мартин. Спасибо тебе… вам обоим. За все.
Мартин коснулся кончика ее носа. Холодный, как у лисенка. Сухой и холодный.
— Я люблю тебя, Риш. Всегда любил и буду любить. Надеюсь, ты найдешь свое счастье.
— Прости меня… простите оба меня… — прошептала она.
Мартин еще долго смотрел на пустое открытое окно. А потом лег, прижал книгу к груди и закрыл глаза.
Скоро начнется новая жизнь.
…
Виктор открыл глаза. Вокруг плескалась прохладная темнота.
— Она ушла, да?
«Да», — тихо ответил Мартин.
— И черт с ней.
Слова дались ему легко. Алые сполохи, не то блеск костра, не то кровавый рассвет на волнах, дрожали в его глазах.
Сначала Мартин почувствовал, как его дом вздрогнул, словно при землетрясении. Затем раздался грохот, похожий на раскат далекого грома.
«Вик, нет!»
Мартин подхватил с пола меланхоличного Ореста, стараясь не помять его фонарь и одновременно держать пальцы подальше от зубастой пасти, и прижался спиной к косяку, с ужасом глядя, как по стенам расползается сетка трещин.
«Прошу тебя, остановись!»
Впервые он подумал о том, может ли умереть так, как обычный человек. Что произойдет, если его сейчас завалит обломками собственного дома? Сможет ли он выбраться, если выживет?
Он знал, что произойдет точно, если он умрет или окажется замурован.
Никто не остановит Виктора, если он решит совершить свое следующее преступление.
Мартин отшатнулся к проему от летящего ему в лицо обломка потолочной облицовки, и уперся спиной в ледяной металл.
Не веря в то, что только что почувствовал, Мартин оглянулся.
Проем был затянут решеткой. Вязь решетки, такая же, как в его кошмарах. Ажурная и неприступная.
— Это ты во всем виноват. Ты лжец, Мартин. Вместо того, чтобы сказать мне все как есть, ты всю жизнь пичкал меня сказками о справедливости и добре. Где они, Мартин? Где хренов Правильный Мир? Пошли вы все… — устало закончил Виктор, закуривая новую сигарету.
«И что же ты собираешься делать?» — тихо спросил Мартин, отворачиваясь от проема и глядя на полуразрушенный дом.
Книги валялись на полу, словно мертвые птицы. Кресло было засыпано белой пылью, похожей на меловую крошку.
Мартин провел рукой по волосам. На ладони осталась такая же взвесь. Он представил, как припорошенные белым пряди выглядят в каштановых волосах, и его передернуло.
Виктор молча открыл книгу, которую все еще сжимал в руках.
— «Я готова была стать твоей Джульеттой. Я была твоей Офелией. Но я не хочу становиться Сибиллой, Вик. Если ты Бог, то я не хочу быть святой. Прощай и спасибо тебе за все». Видишь, Мартин. Меня бросили цитатой из стишка женщины, которую я убил. И тремя паршивыми отсылками. Это все, на что оказалась способна твоя большая и чистая любовь. Твой верный и надежный друг.
«Послушай…»
— Ты спрашиваешь, что я собираюсь делать? Я ее найду, Мартин. Найду ее однажды. И тогда… я уже никогда. Никуда ее не отпущу.
Виктор улыбался, глядя на исписанный округлым, мягким почерком титульный лист. Потом смял его. И положил в карман.
Настоящий листок с ролью.
Мартин молчал.
Ему было нечего сказать.
…
Виктору снился сгоревший лес. Черные скелеты деревьев перечеркивали высокое серое небо, с которого падали хлопья. Белые — снег. Черные — сажа. Черные опускались на землю медленнее, а их танец в воздухе был причудливее.
Его раздражало, когда черные снежинки касались лица. Они были невесомы, но оставляли след, который нельзя было стереть. Черным пачкало пальцы, черная полоса оставалась там, где они касались кожи. Скоро он перестал пытаться их смахивать.
Он шел по рельсам, заметенным снегом и гарью. Шел, зная, что они должны привести его туда, где он найдет ответы на свои вопросы.
В момент этого пути Виктор явственно ощущал свое одиночество. Рядом не было Мартина, а Риша, кажется, никогда не жила на этом свете. Он не знал, сколько длится его путь и не знал, где он закончится. Но где-то была цель.
И цель нашлась. Она сияла золотом и вспышками красного, раскинув свои темно-зеленые ветви.
Виктор смотрел на нее и улыбался. Огромная ель. Легендарная ель, одна из самых старых в лесу. Дерево, про которое сочиняли сказки несколько поколений.
Он помнил, как ель умирала под ударами топора мужчины, которого он видел тогда в первый раз в жизни. Как он понял, не спрашивая его ни о чем, кто этот мужчина и почему ему взбрело в голову рубить дерево, на которое он, мечтал залезть, когда был ребенком.
И вот она снова умирает на его глазах, охваченная пламенем. Горит, вместе со всеми игрушками, украшающими ее снизу.
И вместе со звездой, закрепленной на макушке.
Рельсы кончились. Все, что за елью, он не может разглядеть, да и не особо стремится.
Потому что это не имеет никакого значения.
…
Виктор сидел за столом на кухне Ришиного дома. Он смотрел на ее отца, сложив кончики пальцев в полумолитвенном жесте. И улыбался.
Здесь все было так знакомо с детства. Запахи. Свет. Кухонный гарнитур. Только в волосах Ришиных родителей больше седины, а на лицах — морщин.
Галина недавно ушла с кухни. Может, устала слушать тягостное молчание. А может, ей правда было безразлично. Ее никогда не было рядом, когда она могла на что-то повлиять.
— Где моя дочь? — наконец спросил Вячеслав Геннадьевич.
— Я понятия не имею, — с удовольствием ответил Виктор.
В его кармане шуршала ее последняя записка. «Не хочу становиться Сибиллой», — с ненавистью повторял он про себя раз за разом.
— Кажется, ты обещал ее беречь.
— Кажется, вы посвятили этому всю свою жизнь. Нужно сказать, у нас обоих получилось паршиво.
— А она не ждет тебя где-нибудь в городе? Может быть вы так удачно сговорились под вручение аттестатов. Получили документы и решили сбежать. Если я приеду в театральный колледж, ее имени не будет в списках абитуриентов?
— О человеке, который должен был дать Ире рекомендацию в колледж, вчера писали газеты. Это он убивал женщин — ну знаете, венки, река, театральные эффекты. Но вряд ли Ира захочет в театр, несколько дней назад ее там напоили снотворным и изнасиловали. Она вам что, ничего не сказала?
Мартин молча ощупывал решетку. Это была обычная кованая решетка, черная и вычурная — ажурные стебли переплетались с небольшими цветами с пятью лепестками. Больше похожа на могильную ограду.
Он не надеялся достучаться до Виктора. Слова сейчас не имели никакой власти. Но он, Мартин, пока что имел.
Черный металл дрогнул под кончиками пальцев, расползаясь сажей. Мартин остановился, и несколько секунд прислушивался к происходящему снаружи.
— …Вы любите искать виноватых. И наказывать их, не-так-ли? И кому в итоге не смогла довериться ваша дочь?
Мартин не смотрел на лицо Вячеслава Геннадьевича и вообще не обращал на него никакого внимания. Он хорошо понимал, чем занимается Виктор.
Он пытался совершить еще одно убийство. Только на этот раз он вовсе не собирался выхватывать бритву и резать кому-то горло. И подбрасывать бритву, ломая чужую жизнь, тоже не хотел.
Нет, в этот момент Виктор с удовольствием по локоть погружал руки в чужую темноту. Он играл словами, переставляя акценты и смыслы.
Но главным было не то, что Виктор делал, а то, чего он не сделал в этот момент. Он не обращал внимания на Мартина.
Мартин улыбнулся. На его лице жестокая усмешка Виконта выглядела страшнее, чем на лице Виктора.
Улыбаясь, Мартин провел рукой по проему. Под ладонью вырастала новая решетка — такая же как та, которую он только что уничтожил.
Удовлетворенно вздохнув, Мартин прикрыл глаза и положил на решетку ладони.
Он чувствовал, как кровь с изрезанных пальцев горячими, тяжелыми каплями срывается в проем, затекая в рукава.
«Ты сейчас встанешь и уйдешь», — подумал Мартин.
Вячеслав Геннадьевич когда-то бил дочь. Она и правда не могла ему доверять. Но это вовсе не означало, что он заслуживал смерти.
«Уходи отсюда. Ты сделал все, что хотел. Ты сказал достаточно. Уходи».
Виктор не слышал, о чем думает Мартин. Он только чувствовал, как в душе нарастает неясная тревога. Предчувствие близкой беды. Оно было разлито в воздухе, словно озон, заставляя судорожно озираться в поисках причины.
Что случится сейчас?
Упадет потолочная балка? Взорвется газовый котел? Вячеслав Геннадьевич схватит со стола нож и воткнет ему в горло, чтобы больше не слышать слов, которые он произносит?
А слова достигали цели. Каждое из них.
Он достаточно изучил эту семью, чтобы чувствовать, где бьется близко к коже горячая, уязвимая жилка, на которой теперь он был рад сомкнуть клыки.
Вина не похожа на канарейку в клетке. Он в детстве ничего не понимал, хорошо, что понимает сейчас. Вина похожа на удавку, на петлю. И пусть такие, как Мартин суют в нее голову — он может накинуть ее на чужую шею.
Но что же царапает сознание, наполняя его горячей и тяжелой, похожей на смолу, тревогой?
«Тебе нельзя здесь оставаться. Здесь опасно», — убеждал его Мартин, прислонившись к решетке.
«Это ты?! Какого черта, Мартин?!»
«В чем дело? Я заперт, ты об этом прекрасно знаешь», — честно ответил он.
Виктор прислушался. Мартин был в отчаянии. Он никак не мог поверить, что его предали, и еще ему было страшно.
Он был беспомощен и совершенно не опасен, его друг с добрыми, страдающими глазами и сказками о справедливости.
Виктор брезгливо отвернулся. Он ожидал от Мартина большей изобретательности. Или большей экспрессии. Но не того, что он будет в отчаянии сидеть, прислонившись к решетке и оплакивать свою судьбу.
«Думал, ты тут лучше всех притворяешься?» — подумал Мартин, усмехаясь.
— Вы срубили елку, когда Риша с нее упала. Вы застрелили пса, который на нее напал…
Но его слова теряли чарующую власть. Все чаще промахивались мимо цели.
— Но оставили мне разбираться с людьми, которые по-настоящему ее…
«Уходи отсюда. У тебя совсем мало времени».
— …справедливым застрелиться? Ведь настоящая причина всех ее бед…
«Вот сейчас! У тебя всего несколько секунд! Давай же, беги, брось добычу — у тебя будет другая! Беги отсюда, скорее!..»
— Мне пора. Счастливо… оставаться, — закончил тираду Виктор, положив ладони на стол.
Он вышел быстрее, чем Вячеслав Геннадьевич успел что-то сказать. Остановился, прислушиваясь.
Мартин не стал ничего ему говорить. У него была другая задача.
Шли минуты. Одна, вторая, третья. В доме было тихо. Виктор стоял, глядя на дверь тяжелым взглядом. Если ничего не произойдет сейчас — не произойдет никогда. И, возможно, ему придется придумать что-то иное.
Из дома раздался выстрел.
«Что ты наделал, черт возьми?!» — в притворном ужасе прошептал Мартин, сжав решетку.
Он представил себе глубину отчаяния человека, у которого только что исчезла любимая дочь. И которого друг дочери, которого он с детства любил обвинил в этом. Представил, как Вячеслав Геннадьевич снимает ружье со стены.
Написал ли он записку?
Попрощался ли с любимой женой?
Риша отомстила Вику, сбежав от него.
Виктор отомстил ей, забрав у нее отца. Раскинул паутину лжи, выплел ее, как заклинание, как гипнотический яд, и вылил в лицо человеку, который когда-то спас ему жизнь.
Мартин представил себе это, а потом представил отчаяние, которое мог бы испытать. Как учила Мари — не выдумывать новых ролей и новых эмоций, просто найти те, что лучше подойдут истории.
Виктор не мог знать, что на самом деле Мартина волновало только одно — чтобы он сейчас убрался как можно дальше от этого дома и сбежал как можно скорее, не дожидаясь реакции Галины или расползшихся среди соседей слухов.
Если он решился на это, значит, намерен бежать. И пусть бежит, как можно быстрее и дальше.
Главное, чтобы Виктор не отправился проверять, был ли выстрел на самом деле.
Мартин улыбался. Бутафорский выстрел из воображаемого ружья — Мари бы понравилось. Идеальный первый звонок в конце антракта перед третьим актом.
«Белый корабль» Говард Лавкрафт.
Эдит Пиаф «Милорд» в авторском переводе.
Б. Брехт, «Добрый человек из Сезуана».
Шекспир «Макбет».
Violets — фиалки, — Violence — насилие.