— Как тебя зовут? — сказал я.
— Оля.
— А меня Рома. Этот рассерженный горец — Рифат. А это Юра.
— Что… моя мама!.. Что случилось? Ребята! Вы знаете, что происходит?
— Не знаем, — я покачал головой. — Ты может, голодная?
Она не ответила. Глядит перед собой и бормочет «мама, мама». Я подхватил мешок с провизией, чувствуя взгляд Рифата — как будто иголки вытанцовывают на спине. Да и в желудке тоже.
Протянул Оле банан, и она взяла, безучастно. А потом посмотрела с недоумением, как будто я дал ей пульт от телевизора.
— Кушай, — подбодрил я. — Ам-ам.
Оля улыбнулась, вытерла слезы. Стала чистить банан — лед тронулся.
Откусила, набила щеки.
— Мы тоже не знаем, что происходит… — начал я.
— Но с твоим приходом, Оля, у нас появилась дополнительная информация. — Юрец поднял указательный палец. — Весьма важная, на вес золота инфа.
— Какая же? — буркнул Рифат.
— Что не все представительницы прекрасного пола спятили! — торжествующе воскликнул Юрец. — Вот, абсолютно нормальная девушка.
— Это радует, — Рифат подошел к краю стены, глянул вниз. Прицелился, потом опустил винтовку. Выругался сквозь зубы, а после снова завел непонятную песню на басурманском языке.
— Не могу сказать, что это так уж радует, — Юрец поднял шероховатый обломок кирпича. — Теперь понять бы, ПОЧЕМУ эта девочка не поддалась общему настроению женщин. И откуда это самое настроение взялось.
— То есть, почему Оля не начала рвать окружающих в клочья?
— Почему — «окружающих»? — Юрец размахнулся, издал «й-йэх» и метнул камень. — Бабы не нападают друг на друга — только на мужчин. Это первое. Второе: среди попадавшихся женщин мы не встретили ни одного ребенка, что тоже важно. Кстати, сколько тебе лет?
— Шестнадцать будет через месяц, — пробубнила Оля. Она уже дожевала банан и теперь нервно складывала кожуру, потряхивала ей и снова складывала. Переводит взгляд с меня на Юрца, а сторону Рифата лишь косится исподтишка.
— Ого, — пробормотал Юрец.
С первоначальным определением возраста я тоже ошибся, хотя вблизи и понял, что Оля выглядит взросло. В обман ввели щечки, распухшие от слез. Спелая девица с хорошей попой, груди правда, почти нет.
Каюсь — на это я сразу обратил внимание.
Слышал всякие истории, о том, как девочки беременеют и в двенадцать, и в десять лет. А к четырнадцати годам некоторые становятся вполне себе развитыми барышнями. Не зря же на Руси отцы выдавали дочек замуж примерно в этом возрасте, если был подходящий жених?
В Средние века, и после — в эпоху Возрождения, двадцатилетняя девушка считалась чуть ли не старухой. Хотя тут дело еще и в продолжительности жизни, в ее качестве.
Видя, что Оля снова глядит перед собой, а по щекам спускаются хрустальные дорожки, я подсел к ней.
— Ну-ну… Не плачь. Все будет хорошо.
— Как… не будет! Как ты можешь так говорить! Мама… — Оля расплакалась, а я притянул ее к себе за плечи. Не люблю и не умею успокаивать девушек, да и когда футболка промокает от слез и соплей — это не очень-то приятно. Любой подтвердит.
Но сейчас я поглаживал Олю по волосам, а сам представлял, что рядом со мной — Аня. Она вот так же плакала бы, и всхлипывала…
Сквозь слезы Оля начала рассказывать. Как она проснулась, и увидела, что мама порезала ножом младшего брата, а папа — уехал рано. Он всегда встает в пять утра, делает гимнастику, а потом только завтракает и едет на работу. У них мало денег, живут не в нищете, конечно, но не хватает. Маму только недавно уволили, и она подыскивает себе новое место…
Оля так говорила, рассказывала. А я думал, что теперь эта девчонка может и не дожить до своего шестнадцатого дня рождения. Ведь никто не знает, что будет через месяц.
И отца Оли, наверное, уже нет в живых. На его работе по-любому есть женщины. Я почему-то представил, как он заходит в офис, раньше всех, и встречает на своем этаже уборщицу в синей униформе. Она в перчатках, с тряпкой и ведром и мужчина здоровается с ней. Уборщица сначала смотрит на него остановившимся взглядом, не мигая. Потом в ней что-то щелкает, и она бросается на недоумевающего беднягу и рвет его ногтями и зубами, рвет насмерть, и желтые перчатки становятся красными.
Сложновато с богатым воображением. Ведь чем больше рисуешь, тем больше появляется дополнительных «спецэффектов», и реальность становится слишком яркой.
— У меня предложение, — сказал Рифат. — Кончать базары и валить отсюда.
— К твоей дочке? — прищурился я.
— Причем тут она? Нельзя на одном месте сидеть.
— Благодаря Роме у нас есть надежда, — сказал Юрец. — А ты, если б не был таким косым, застрелил бы Олю и все. Нифига бы мы не узнали. И не свисти, я вижу, что тебя только своя шкура интересует.
Я краем глаза отметил, как сжалась Оля. Она наверно, только-только на линейке была, девятый класс, все дела. Или десятый?
Дай бог, чтоб с ума действительно сошла ЧАСТЬ людей.
Что если это лишь вопрос времени?
И что если через пару часов мы — я, Юрец, Рифат — начнем рвать друг другу глотки, как звери? Может же быть такое, что женщины просто более чувствительны, восприимчивы к… к чему?
— Ты вообще, придержи язык, — пробурчал Рифат, и скрестил руки на груди. — Вы не видите, что их становится все больше и больше? Вон там шляются, вон там стоят. В конце концов, тварей станет так много, что они…
— Сцапают нас? — вставил я и Оля прыснула.
— Сейчас самое время поржать, да, — с досадой тряхнул «Соболем» Рифат. — Мы должны слезть по канату и бежать к машине.
— Если она на месте, — сказал Юрец.
Я подошел к краю стены. Да, дядя Костя недооценивает женщин, как впрочем, и все мужики (каюсь, грешен). Их слишком много и они слишком злые, по-звериному, а патроны имеют обыкновение заканчиваться.
— Еще час-два и нам крышка! — взревел Рифат и стал палить направо и налево.
Попал в ту бабку, которая чуть не схватила Олю. Пуля вырвала из белого, как батон, плеча шмат сала. Толстуха упала на спину, навзничь. Полежала немного, потом медленно встала, буравя нас взглядом.
— Хватит. Не трать зря патроны, — я положил ладонь на цевье. Рифат опустил ствол, посмотрел на меня. Точнее, сквозь меня.
— Надо выработать план, — сказал Юрец. — Мы можем перелезть на соседнюю крышу. Колькин дом окнами на улицу выходит, так? Ну вот. И потом значит, спрыгнем, а тут уже дорога и «Шанс».