Опять тот самый, фирменный взгляд. У Толика задрожали губы. Он сбежал по ступенькам, колыхая пузом, присел.
Ударить ножом? Безумие… Иногда он поколачивал своих баб, чтоб знали место.
Некоторые сами просили быть с ними «пожощще». Стонали, шлюшки. А вот так пронзить лезвием, бездыханное (уже мертвое она мертвая) тело…
Топ-топ. Внизу шорканье, шаги.
Топ-топ.
— Если ты не возьмешь себя в руки, — тихо проговорил Айзек, — они нас порвут. Это уже не телки, понимаешь? Идут снизу, — совсем уж шепот. Толик не мигая, глядел на Айзека. Покивал, сжал ножик.
— Я… Все нормально. Понял тебя, понял.
— Дай бог, — Айзек положил трубу на плечо, как заправский бейсболист.
Толик не думал, что внизу их ТАК много. Подъезд забит ВЕСЬ.
— Они и пошустрей кажись, нежели наши обдолбанные сучки, — оскалил зубы Айзек. — Замечаешь?
Толик хотел сказать «тихо», но одна баба, с тускло-рыжими косичками, уже зыркнула в их сторону. Вытерла рот от крови и пошла вверх по лестнице, оставляя на стене отпечатки ладони.
Первый же удар трубы раскроил рыжей висок. Пробоина в черепе с чавканьем выплюнула трубу, из дыры поползла губчатая дрянь — кто бы мог подумать, что сложнейшими процессами в организме руководит пористая, неказистая на вид, масса.
Толика вновь начало воротить, но он сдержал позывы. И чтоб подтвердить, что он все отлично понял, протиснулся между окном (прожженный подоконник, банка из-под «Нескафе» набитая окурками) и Айзеком и ударил рыжую ножом в живот.
Возню услышали и другие. Они оторвались от черно-бордовой массы, лоснящейся жиром и соками и поперли наверх.
— Извини, рыжуля, — сказал Айзек и спихнул безвольное тело навстречу товаркам.
Опять звон стекла. Следом — скрежет перетираемого крошева. На лестничный пролет ворвался свежий ветерок, но его веселье наткнулось на смрад и тут же потускнело.
— Через окно, — услышал Толик команду. И снова хруст.
А твари кишат внизу, как черти в преисподней, и вот уже еще одна, и нужно бить, бить ножом.
Чавк! Теплая кровь попала в ноздри. Соленая. Толик провел ладонью по лицу. Ветер гуляет в волосах. Голос у Айзека приглушенный, Толик не знает почему, он должен выйти… вместе с ним, но слишком… слишком узко!
— Помоги! — Толик кричит, и собственный голос кажется ненастоящим и чужим. Толик машет ножом, а женщины напирают. Никогда всех не убить. Они там нескончаемые.
Айзек уже там, на козырьке и надо лезть за ним, быстро!
Но быстро у Толика не получается. Он уже обессилел, сердце в груди стучит неровно, с перебоями. Как будто чужая рука забралась в грудь, и сжимает мотор как «лизуна», давит, поигрывает.
За пыльным стеклом шевелятся губы. Айзек что-то говорит и его глаза излучают привычное спокойствие. Толик ползет, ползет в окно. Да, ему в последнее время совсем уж трудно выдерживать концерты, он бы сам с удовольствием сидел за ударной установкой, чем скакал с гитарой, но не настолько он толстый!
Осколки прорвали футболку, впились в кожу. Толик оперся о подоконник, мелкое крошево грызет ладонь. Еще одна баба… Он сможет, протиснуться, еще немного, и вот Айзек тянет руку, тянет…
Айзек огляделся по сторонам. Вроде чисто. Кажется, большая часть тварей в подъезде. Он успеет добежать до «Лендкрузера», а что дальше?
На стекло брызнула кровь. Толик закричал, Айзек отпустил конвульсивно задергавшуюся руку, и на автомате обтер ладонь о штаны.
Сбросил трубу вниз. Она глухо ударилась в землю возле тополя. Айзек повис на козырьке и легко спрыгнул на тротуар. Огляделся.
Вроде никого. Опять везет?
А вот Толику нет. Он сам виноват: разожрался в последнее время. Леность и чревоугодие — большие грехи, а ведь сказано, что воздастся каждому по делам его…
В самом деле, начался апокалипсис или второе пришествие?
Сам Айзек тоже был греховен. Каждая клеточка его тела была заполнена не эктоплазмой, а гордыней, но, без нее он бы не стал рок-музыкантом.
Хотя какая теперь разница?
Осознание этого факта просочилось откуда-то извне, как и тексты почти всех песен. Айзек плохо помнил, как создавал их. Погружаешься в транс и находишься среди обрывков фраз, воспоминаний, и рука сама бродит по листку, выплескивает на бумагу чернь подсознания.
Он подхватил трубу и побежал к джипу. Хозяином оказался мужчина, в беленькой отутюженной шотландке (предплечья заросли волосами) и почти идеально начищенных ботинках — Айзек разве что отражение свое в них не увидел.
Вместо лица объеденная маска, фарш.
Айзек задержал взгляд, с трудом оторвался и заглянул в салон.
Ключей нет.
Присел рядом с трупом. Пошарил рукой в правом кармане, вытащил бумажник, туго набитый кредитками. Налички немного, пара тысяч и красная «пятерка», наверно, на бензин и мелкие расходы.
Но и в левом кармане нет брелка.
Айзек подавил холодок в груди. Он не может пролететь сейчас, когда так везло все утро. Он караулил этот джип несколько часов, продумывал и прикидывал. Пробрался через толпу сумасшедших женщин, потеряв… друга? Скажем, Толика.
Если на то пошло, то барабанщика-Фазу Айзек уважал больше — за характер. Они знали друг друга с детства. А к Толику питал в основном снисходительную брезгливость.
Из подъезда выходят, и с другой стороны дома.
Как муравьи на сахар.
Может, их заставляет убивать мужчин именно специфический запах?
Не глядя на подбирающихся со всех сторон баб, Айзек нырнул в салон. Трубу не забыл, кинул на пассажирское сидение. Вся в подтеках и сгустках, она смотрелась дико в новеньком салоне, на идеально черной коже.
Где-то должна быть барсетка. Деловые мужчины, одетые с иголочки, не таскают ключи от машины в кармане.
Ближе и ближе.
Завыла где-то далеко сирена. Айзек наклонился, пошарил возле педалей, ни черта не видать.
Барсетки нигде нет.