— Дождь, — сказал Рифат, наверное только для того чтоб нарушить молчание.
— Ага, — собственный голос показался мне сухим и лежалым, как прошлогодние листья. — Значит, ночуем здесь.
— Ты хочешь еще порисовать? — вдруг спросил он. — У меня есть фонарик.
— Нет. Зачем же батарейки сажать. Да и вообще, я больше ничего рисовать не буду.
— У тебя хорошо получается, — снова тот же глухой, печальный голос. Если бы я не знал наверняка, то подумал бы, что в темноте поблескивает глазами вовсе не Рифат. — Я бы на твоем месте не бросал…
— К черту. Сейчас это не имеет никакого значения. А что мы будем делать завтра, меня уже не очень-то интересует.
— Шел бы дождь неделю, — пробормотал Рифат после паузы. Он привалился к стене, а я только сейчас ощутил под собой мягкую подстилку. Пошарил рукой — стеганое ватное одеяло. Убей бог, не помню, когда Рифат приготовил все здесь, как тащил меня.
Даже совестно стало.
Рифат все-таки всучил мне фонарик, но я его и зажигать не стал. Ребристая резиновая ручка приятно легла в ладонь — водонепроницаемый, типа.
Футбольное поле. Легко представить, как оно раскисло, словно болото, и как горелые трупы — обезображенные, искаженные, с отвалившимися нижними губами (зубы щерятся в ухмылке) все глубже и глубже утопают в жиже. И волосы теперь уже одного цвета — грязно-черного, плавают в лужах как водоросли.
И где-то сейчас Аня, где-то сейчас Оля.
К кому меня тянет сильнее?
***
Ночью будто толкнул кто. Открыл глаза и лежу. Про ночное дежурство мы даже не заговорили. Так сильно уверены в себе? Хотя скорее, ливень так подействовал, расслабляюще. Нет дела теперь до женщин. Да и разве станут они шляться по мокрой земле? Идти, по колено, утопая в почве?
Я захватил фонарик, встал. Рифат застонал и пошевелился во сне. Я тихонько вышел, придерживаясь рукой о стену. Дверной косяк ткнул меня в грудь, под ногами загремело пустое ведро.
Дождь так и не успокаивается. Поливает почем зря.
Я врубил фонарик и наконец, отыскал выход на улицу. Постоял на пороге, так чтоб не попадали струи.
А потом увидел их.
Даже фонарик не выключил, так и стоял, а свет плясал в лужах, отблесками. Капли, капли, бульбочки. Сверкнула молния. Я увидел их — ряды плотные, сомкнувшиеся. Как живая река. Чем-то они напоминали бурный поток, несущийся с горных вершин, глинистый поток, сметающий все на своем пути.
Женщины.
Гораздо больше, чем мы сожгли на футбольном поле. Шлепают по воде. Некоторые босиком, некоторые совсем голые. Идут так, как будто от этого зависит их существование. Синие тени, с горящими электричеством глазами.
Вдали глухо заворчал гром.
У меня хватило ума выключить фонарик.
Не заметили?
Они продолжали идти, буквально в сорока метрах от меня. Как усталые, измученные солдаты, как скелеты в бумазейных халатиках.
Впрочем, увидь они меня — неизвестно, что со мной было бы. Они только на вид измученные.
Я простоял так долго, а они все шли и шли. Их так легко недооценить, сколько раз убеждался. И завтра мы пойдем за ними вслед, но женщины уже будут далеко, они не знают усталости и будут шагать так всю ночь. Долгая прогулка.
Потом опять будут спать днем, залягут в трансе. И мы их догоним и сожжем.
Звуки затихли вдали. Теперь нужно сделать то, что хотел и ложиться спать.
Но в дождь и темноту идти расхотелось. Так что я приспустил штаны и отлил так, не сходя с порога. Про «отсчет секунд» я уже давно забыл, забава канула в прошлое. Может, когда-нибудь мне еще доведется проснуться с похмельем и выцеливать струей унитаз, не знаю. Вот тогда и буду считать.
Накатила вдруг безысходность. Их слишком много, они слишком сильны, это как война, в которой невозможно победить. Да и кто я такой? Обычный пацан, а ведь раньше думал, что двадать — это уже дофига взрослый чел, и так далее. Чушь.
Когда я плелся назад, проступили голубоватые очертания стен и потолков, хлам под ногами.
Сон не приходил. Я завидовал Рифату, который спросил у меня «что там, все нормально?» и прежде чем я успел что-либо ответить, вновь засопел.
Похрапывал он и сейчас. Я тихонько, под одеялом подсвечивал страницы блокнота. Последний рисунок напрочь вылетел из памяти. Всем известная картина: грибок, в окружении клубов. Эпицентр, от которого расходится волна разрушения. Тоже так поймал момент: человечки еще тусуются у края листа, машинки крохотные, домишки.
И спустя доли секунды это все перестанет существовать.
Чушь. Сейчас-то чего бояться ядерного взрыва? Концентрации людей в одном месте нет, все разбросаны по обширной территории…
Может, я и ошибаюсь.
В самом конце блокнота незнакомый почерк. Люблю делать пометки на последней странице, у меня так во всех тетрадях, но эти буковки крупнее моих, и не такие корявые, а витиеватые. Сплошные кургульки, буква «м» похожа на «и» и на «л».
«Когда-нибудь это закончится, но будет это уже после нас. При мысли о том, что мы должны жить на благо следующих поколений, меня всегда охватывала тоска. А теперь все так поменялось…
Ромка думает, что рисует сам, а на самом деле он ничем не лучше карандаша. Вообще не отличается. Им руководит ОНА, она у всех в головах нынче. Нет, я этот листок не буду здесь оставлять. Вырву и выкину. А то подумает что я идиотка. Нормальные люди не пишут в чужих блокнотах ТАКОЕ. Но у меня потребность, а больше бумаги нет. Он может, будет на меня ругаться потом, что листок испортила. Ну и пусть. Блин, я кажется, только сейчас начала понимать, какая крутая штука — жизнь. Только начала понимать и на тебе — поезд ушел. Может все еще и изменится?
Как же я хочу быть с ним рядом. Лежать на траве, глядеть в небо. Греться на солнышке, потягивать колу или там шоколадку есть с миндалем. Ромка все время беспокоится, ждет чего-то, не понимает, что нужно расслабиться. Фу, я точно вырву листок. Он так смотрит на меня… Заметил, что пишу? Да нет, куда там. Рифат и Юрец еще гыгыкают — отвлекли. А я незаметно отр»
Текст оборвался. Я потушил фонарик и еще несколько секунд наблюдал за разноцветными пятнами перед глазами. Оля значит, оставила записку… Давно ли? На очередном привале? Да, она часто разглядывала мои рисунки. Наверно в тот день нас резко накрыли, а потом уже Оля забыла или не смогла вырвать листок.
Стало так тепло в груди, и я прижал блокнот к себе, как котенка. Дурость, конечно, прямо как барышня какая, или школьница. Но ничего не мог с собой поделать, даже слезы навернулись. Кусочек Оли со мной, и я никому его не отдам.
Вот как бывает: маленькая, несмышленая вроде бы девчонка, а уже кое-что понимает в жизни.
Утром я проснулся с заложенным носом. В горле скребли кошки, я кашлял и отплевывал коричневую мокроту.
— Простыл что ли? — Рифат вновь запыхтел сигаретой.
— Блин, харэ курить уже!
Он посопел, потом стал возиться с костром. Чувствовал я себя препаршиво, не только из-за простуды.
Опять снилась эта «Дурунен».