Заглянули в погреб. Консервы повзрывались, поблескивают осколки баллонов. В углу скукожившийся труп, черный, как смола.
У меня тут же закружилась голова, лоб стало поддавливать изнутри. В какой-то момент я подумал, что мы под водой — ни единого звука, даже от собственных движений.
Звякнуло что-то. Бормотание. Мы с Рифатом переглянулись. Мне уже не терпелось выйти на воздух, а перед глазами плавала запеченная фигура из погреба, ссохшийся эмбрион.
— В соседней комнате, — шепнул Рифат.
Дверь узкая. На двери картинка — «писающий мальчик». Рифат потолкал дверь, подергал. Внутри кто-то лопотал, кряхтел.
— Наружу или внутрь? — пробормотал Рифат. Примерился и ткнул филенку плечом.
Дверь распахнулась. Ванна, бабка в лохмотьях. Морщинистая кожа, слюнявые губы кривятся, шевелятся как червяки. Бабка кряхтит, кряхтит, бормочет в душ, как в телефонную трубку. Зыркнула на нас исподлобья и снова зашевелила губами, потряхивая седыми паклями волос.
— Бабушка… — начал я, а Рифат тут же потянул меня за рукав. Старуха перестала бормотать и уставилась сквозь нас. В ванной витала трупная гниль, и во рту образовался привкус терпкой горечи.
Старуха поднялась, цепляясь клешнями за плитку, по лохмотьям халата побежали струи жижи.
— Что вы делаете? Кого ищете? Вчерашний день ищете! Помогите, я им сказала, сделать. Зять прийти обещал, не смог, горит синим пламенем. Внучку, внучку забрали… Ох, накажет Господь за ребенка, за ангела! Внучку жалко, а зять — он мужик… Сам о себе позаботится, — она разговаривала, а в глазах у нее дрожали два отражения — мы с Рифатом. Бабка замахнулась, хотела швырнуть «трубку». Душ звякнул, блеснула гофрированная трубка, лязгнула чугунина ванны. Бабка вновь закряхтела неразборчиво, и задрала халат, так что стали видны белесо-синие, в узлах вен ноги. Мне показалось, что в грязной воде плавают куски мяса или серые струпья.
Не знаю, как меня не стошнило, но лоб заломило еще сильней.
— Маразматичка, — пояснил Рифат. Я промолчал.
Видимо, на нее Импульс не подействовал: у бабки давно климакс. Если конечно, теория Юрца верна. Где-то он сейчас?
Мы уже выходили из хатки, когда услышали визгливые смешки. Рифат дернулся влево, на звук. Банка звякнула в рюкзаке, он прихватил всякого с пепелища. Миску, пару гнутых алюминиевых ложек, кружку с отбитой эмалью. Короче необходимый минимум, для того чтобы комфортно вкушать пищу.
Но самой пищи нет.
— Слышал? Это еще что за…
— Ребенок? — сказал я. — Детский голосок вроде.
Мы встретились глазами. Дитя нам только не хватало.
— Мы не будем брать его с собой, — покачал головой Рифат. — Хоть ты тресни — не будем! Самим жрать нечего.
— Погоди ты. Кто сказал, что у него нет родителей?
Мы снова прошлепали по резиновой дорожке. Рифат пробурчал что-то вроде «этого я и боюсь», на ходу вытаскивая нож.
Соседний дом некогда был выбелен, а сейчас стены облепили подтеки глины. Шифер на крыше с зелеными пучками мха, окна закрыты ставнями и заколочены досками.
Забор здесь чуть более добротный, как и калитка. Тоже будка пустая. Удивительно, что мы до сих пор не встретили ни одной собаки. Может, их сожрали?
Я надавил на ручку калитки, и она чересчур уж громко стукнула.
Какая-то девочка на пороге дома. Грязный подол платья торчит из-под курточки, стрижка короткая, а глаза молочно-голубые, с пленкой.
— Иди сюда, — сказала она. — Иди сюда поближе, — и поманила пальцем. Мы с Рифатом переглянулись. И сразу к горлу подступила тошнота. — Иди, иди сюда… Иди сюда поближе! — повторяла девочка, сгибая и разгибая палец.
Только сейчас я заметил поводок в другом кулачке малышки. Он уходил вглубь дома.
Тут же сердце стало биться чаще, мешая дышать. Девочка сделала пару шажков, поводок натянулся.
— Иди сюда поближе… Иди сюда… — она продолжала манить пальцем, поблескивая своими полукатарактными глазами. Меня даже дрожь пробрала.
— Эт-то еще что… — пробормотал Рифат.
Из дому вышел пес.
Я сначала даже не понял, ЧТО ЭТО.
Ноги обрубки, одной кисти нет и на культе что-то вроде чехольчика. Лысоватая голова и безвольная прорезь рта — широкая, как у лягушки, глаза навыкате.
Инвалид широко откры рот и замычал. Языка у него что, тоже нет?
— С кэм это ти там, Мариам? — раздался из глубины дома голос. Мариам подступала к нам все ближе и ближе, скаля мелкие зубки, и отвращение проникало в меня все глубже.
На порог вышел мужчина. Голый барабан живота, волосатая грудь. Щетина на щеках, мешковатые штаны.
— Чито там у вас, э? Добрий дэн, — он провел ладонью по шевелюре, меняясь в лице. Даже побледнел, и сквозь щетину проглянула пепельная кожа.
— Добрый, — первым опомнился я. — Мы… — я перевел взгляд на девочку. Армянин тоже посмотрел на нее и поскреб ногтями грудь.
— Мариам! Тсюда иды, говорят! А ви кто такие будетэ?
— Туристы, — говорю я. А армянин смотрит то на меня, то на лезвие ножа, то на Мариам. А инвалид мычит, пускает слюни. — Мы вас не тронем. На голоса заглянули…
— Но нам нужна еда, — вставил Рифат. — Есть у вас что-нибудь? Или где достать? Может, знаете?
— Можит и знаю, — сказа армянин и вдруг сделал резкое движение. В следующий момент у него в руках оказалось ружье. Он целился попеременно, то в меня, то в Рифата.
— Твой ребенок на линии огня, — сказал я, и в голосе проскользнула предательская дрожь. — Не горячись, мы уходим… мы так — заглянули только.
— Стоять! — прикрикнул армянин. — Ви мине тут голову нэ пудритэ! Обворовать хотэли нэбось? Мариэм сюда иди, кому сказал!
Девочка теперь молчала, и от ее улыбки сквозило тленом и разложением.
— Мил человек… Мы без оружия. Ну, убьешь ты нас, и дальше?
— Ви из этих? Мародеры-шмародеры? — сказал он, все так же разгорячено блестя глазами. — Ищите, где кусок урвать?
— Сами от мародеров еле убежали, — кашлянул Рифат. — Вишь, без оружия даже.
— А у тибя в руке что тогда? Носок дырявий, да? Без оружия они! — последние фразы армянин говорил уже почти без акцента. Мариам скрылась позади него, в доме, и втащила за собой поводок с инвалидом.