— Чо? — вновь таращит бараньи глаза Буч. — Да вы очкошники просто, и все.
Он сплюнул, и слюна попала на затасканный тряпичный кед. Айзек много раз говорил Кенни, чтоб тот при случае нацепил что-нибудь посолиднее, но тот лишь пожимал плечами.
Свалка достигла апогея. Попс скрестил на груди руки, его жирные волосы будто тальком присыпали, песчаная буря прямо.
— Вы же трусы, вы не бойцы. Только завывать и можете, — Буч снова плюнул, но уже в сторону и прищурился. Белки глаз у него нездорово желтые, с красными прожилками.
— Айзек! Хоть ты ему скажи! — воскликнул Попс.
— А что тут говорить? — Айзек улыбнулся Бучу. — Ты прав. Мы трусы. Поэтому мы ездим по всей стране и даем концерты, поэтому мы боремся против этих тварей, — он ткнул рукой в сторону поля. — Мы конченные трусы, а ты конечно, храбрец. Только почему-то стоишь тут с нами. Дай тебе волю, ты бы спрятался в бронебойный панцирь и высовывался наружу только чтоб пожрать или посрать, — Айзек говорил спокойно, казалось, что звук рождают медленно шевелящиеся губы.
— Чего? — Буч как будто стал меньше ростом. Даже мощные бицепсы, перетянутые шнурками вен, подсдулись. — Я ж это… Я не пушечное мясо!
— Понятное дело. Ты — мозг. Правильно? А они — придатки.
— Чего? — глазки Буча бегают от одного музыканта к другому. Попс ухмыльнулся и вытащил очередную сигарету, цикнул слюной сквозь зубы.
— Ты сегодня обедал?
— Чего? — хмурится Буч. Щеки у него покраснели. Сжал кулаки, разжал, а Сандро помахал ему рукой. — Ты это… не того!
И ушел, оглядываясь через плечо, потрусил к Сандро.
Под ногами чуть подсохшая трава. Попс ухмыляясь, выпустил дым сквозь ноздри:
— Здорово ты его отшил. Мудак!
— Нормальный такой пацик, — хихикнул Кенни.
— Он тебе на ботинок харкнул, — брезгливо поморщился Попс, и Кенни безразлично пожал плечами. — Устрицу не видали? Чем угодно готов поклясться, что он не ТАМ.
Айзек перевел взгляд на поле. Женщин двадцать осталось, истрепанные, окровавленные, а лица черные, и поблескивают белки глаз.
Сандро и бойцы орудуют вилами, лопатами. Парни, с оскаленными зубами и серьгами в ушах. Парни с длинными конскими хвостами, парни с дредами. Обычные, круглолицые семьянины, худые, толстые. Подростки, пареньки, которым бы задавать жару некоторым из крошек, и тыкать в них отнюдь не ножами.
Потерь много. Потому что эти сучки не знают страха, потому что они подчиняются какой-то программе, мелодии, которая звучит у них в мозгу.
Но вот последний удар лопатой.
Устрица утер со лба пот, оперся на черенок, тяжело дыша.
Потом кто-то кричит «Ур-аа!». Кто-то «Е-е-е-е!». Кто-то выкрикивает матюки. Но все радостно подпрыгивают, хлопают друг друга по плечам, и начинается очередной виток пыльной кутерьмы, прямо на телах поверженных врагов.
Устрица прошел мимо Кенни, Попса и Айзека. Даже взгляда не поднял. Он перепачкан кровью, сквозь дырки в одежде проглядывает исцарапанная кожа. Его хлопают по плечам, поздравляют, и он сам что-то вопит.
Таким веселым он не бывал даже под крэком. Даже под ЛСД. Даже под героином.
Он потрясает кулаками, и сиськи подрагивают под футболкой.
— Экий весельчак, — хмыкнул Попс. — Радостный до жопы.
В это мгновение происходит что-то странное. Все, почти одновременно, падают на колени. Почти одновременно зажимают уши ладонями. На лицах — искаженные гримасы. Всех кто ликовал еще мгновение назад, катаются в пыли, выблевывая желчь и полупереваренную кашицу завтрака. Айзек лежит на земле вместе со всеми. Звук пронизывает изнутри, он похож на статический шум, так свистит, «шумит» штекер, если отключить от усилителя. Помехи подменяют мысли и резонируют, резонируют, заставляя сжиматься извилины мозга, заставляя пульсировать глаза.
В горле горький вкус крови и Айзек кричит, но собственного вопля не слышит. Рот кажется, сейчас треснет в уголках.
Попс катается в пыли. Кенни, уже потом, будет выплевывать крошево изо рта, мелкую пыль. Это он так крепко сцепил челюсти.
Все дрыгаются практически в унисон, многоголосый хор грешников.
И выворачиваются наизнанку, блюют все тоже в унисон.
Заканчивается все так же внезапно, как и началось.
Зеленая пелена растворяется. Небо снова голубое, нехотя оно набирает краску, будто втягивает невидимой коктейльной трубочкой за щеки, и деревья снова зеленые, без намека на желтизну. Да, еще лето, но холода не за горами.
Люди встают, отряхиваются. Смотрят друг на друга. Устрица уже не выглядит таким королем вселенной, и на футболке, прверх смайлика «Нирваны» — фартук рвоты.
Толстяк утирает рот и ошарашено глядит по сторонам. Дует легкий ветерок, разносит кислые запахи, запахи фекалий, запах пота и протухших кишок. Запах крови.
— Ну, ни хрена себе… — шепчет Попс. В волосах у него еще больше пыли. Кенни молча встает и отряхивается. Единственное его незататуированное место — правый локть, и там теперь ссадина.
Айзек встал.
Может… люди все-таки одинаковые?
— Их всего-то штук десять. Панику развел, — голос Рифата бухает, отражаясь от стен и потолка. Дрожит и замирает где-то вдалеке, в конце тоннеля. Там, куда убежали крысы.
Спичка потухла. Рифат снова завозился с коробком. Опять — «чирк-чирк». Снова небольшой огонек.
Подстилка на полу, солома под ногами шелестит, хрустят аккуратно нарубленные ветки. Вот консервные банки, с засохшими остатками еды. Одна банка чистенькая, в ней кто-то кипятил воду. Окурки валяются, тряпье — что-то вроде одеяла.
— К-каж-жется нам впервые за сегодня повезло, — отстучал Рифат.
— Угу.
У меня все тело — сплошной лед, синеватый, с мраморными прожилками. Стукни об стену, и он рассыплется мелкими осколками.
Постепенно лед тает, и руки согреваются. Мышцы и кости слегка ломит. Охота домой, под одеяло, попить кофейку и просто полежать в тишине, зная, что ничто не угрожает.
Но еще более отвратителен голод. Он скребет в животе когтями, как кот обивку дивана.
Надо заснуть, и тогда все будет нормально. Я уже не думаю ни о чем, мне лишь бы упасть — хоть куда, пускай и в мокрой одежде.
Опять сны, сны…
***