Айзек поплелся последним.
***
— Я уже не могу! Блять, что делать?! ЧТО ДЕЛАТЬ?!
— Риф-ф-ат, уу-у-с-спокойся, — зубы стучат, весь дрожу. Прямо нутро выворачивает наизнанку.
Мы держим Риточку по очереди. Я только-только избавился от груза, передал Вениамину девочку, треморными руками. Он тоже весь сотрясался, молча. Вода холодная — прибывает и прибывает.
Уже по шею. Риточка не плачет, и от этого вдвойне страшней.
— ПА-МА-ГИ-ТЕ! — орет Рифат. — СПА-СИ-ТЕ, ЛЮ-ДИ!
Мне сразу вспомнилась «Бриллиантовая рука». Ничего не могу с собой поделать: грудь изнутри щекочет смех, пополам с ледяным крошевом.
Вениамин, наверно, думает, что я спятил, но мне как-то все равно.
Сейчас имеет значение только вода.
Мимоходом думаю об Оле. То есть — об Ане. Или о ком я думаю? О той, кого люблю?
Отстукиваю зубами, прикусил язык. Во рту — солоно. Кого я люблю? Сейчас замороженное сознание не может подсказать ответ на этот вопрос, да и собственно, вопрос этот следует задавать не сознанию.
Рифат рычит, а мы мне вода под самое горло. И чуть выше.
Рифат палит из калаша вверх, по разбухшим от влаги палкам. Короткая очередь, пули вплавляются в древесину, как в пластилин.
Толку, конечно, от такой стрельбы нет.
Я случайно заглатываю воду, вместе с листиками и горелыми спичками: как раз при свете последних Вениамин рассматривал мой блокнот. Теперь размокшие листья плавают где-то в коричневатой жиже.
Со стенок погреба отваливаются пласты земли.
— Не стреляй! — говорит Вениамин быстрым, холодным голосом. — Срикошетить может…
— Да я лучше пущу себе пулю в башку, чем буду как… Как щ-щенок в ведре… Как говно в проруби! — Рифату в рот тоже попадает вода, и он фыркает и откашливается.
Мы уже плывем, не чувствую ногами дно погреба. Я подхватил лестницу и долблю стенку, Вениамин поддерживает Риточку, и она уцепилась за край обломанной ножки. Рифат продолжает тратить энергию, я мимоходом думаю о «калаше». И раньше слышал, что автомат этот может стрелять под водой, но как-то не верилось.
Сверху что-то заскрежетало. Лязг, писк.
Как будто грузовик пыхтит. Или кажется? Или это огромный зверь — тот, из чащи, тот, что приходил ко мне в кошмарах?
Снова думаю об Ане. Где она сейчас? И об Оле. В груди, несмотря на ледяную жижу, разливается тепло, как от доброго глотка глинтвейна.
В щель брызнул свет. Еще больше воды, прямо головы залило. Риточка пищит, машет ручонками, и я тоже ее поддерживаю, под спинку.
Чихаю вдруг, так что чуть не трескается череп.
Краем уха слышу автоматную трель. Рифат? И еще одна. Больно много у него патронов. Мы ведь и птиц стреляли… Откуда столько патронов?
Что-то твердое бьет в кроссовок. Снова ляпает грязь, сверху. В глаза ударяет свет, как молния, но с желтоватым отливом.
Вижу перекошенный рот. Глаза вытаращены, смотрят на меня с удивлением. Блестят искорки, пляшут. Это блики, танцуют на воде, дрожат поверх зрачков. Рифат хрипит, как пробитая камера, и цепляется ногтями за стенки погреба, а земля осыпается. Свежий воздух, свежий воздух… Рита плачет, пыхтит Вениамин.
А мне уже все равно. Пусть себе волнуется кто-нибудь другой. Я ухожу в холодную толщу. Вниз, вниз…
Вода шумит ушах…
Нужно нырнуть еще глубже. Кислорода в груди полно. На дне вода почему-то теплее, да и вообще, я уже не чувствую обжигающего нутро холода. Ниже и ниже. Глубже и глубже.
Рыбка плавает. Вот раскрыла рот, чтоб подхватить светляка.
А это оказался не светляк, а приманка рыбы-черта, огромной зубастой твари, с коростами и шипами по всему телу. Она заглотила малька, жадно поблескивая вытаращенным глазами.
Я поплыл дальше. Тоже свет, свет… желтоватое пятно. И я плыву на него. Большое, огромный фонарь, черный зрачок в центре.
И лилово-фиолетовые щупальца баламутят воду, тянут ко мне кольца-завитки, облепленные присосками.
Хоть в ушах и вода, я слышу пульсацию, исходящую от осьминога, но ничего не могу с собой поделать. Свет тянет меня, как мотылька, и я плыву, и вот уже в груди совсем нет кислорода, щупальцы давят на ребра, хрустят кости…
Хрустит череп.
Больно и нечем дышать, черная пасть осьминога, полная зубов…
Человеческих зубов.
Грязная вода вдоль дороги. Столбы черные, деревья тянут крючья веток к небу, а сырость настырно липнет к телу, треплет брезент над головами. Ветер заталкивает ее в кузов со всех сторон, и даже он не в силах разогнать вонь немытых тел.
В просвете дороги видно столбы. Сбоку поле, а по краю — как раз столбы, и кое-где еще висят обрывки проводов.
Двигатель натужно рычит, чихает, выплевывая сизо-черные комки выхлопов.
Мимо проплывают еще столбы, но с перекрестиями. Старые, электрические — древесина разбухла от постоянных ливней.
На столбах — перекрестия. На перекрестиях висят мешки.
Я сузил глаза. Не мешки, конечно.
Руки над головой, лица склонены вниз. С волос и носов капает вода, некоторые лица тоже, будто бы распухли от дождевой гнили. Сзади едут еще грузовики, на серые лица попадают отсветы фар, и столбы похожи на чудовищную гирлянду, призрачно мерцающую во тьме.
Я покашлял, толкнул Вениамина локтем. Храпит с открытым ртом, голову откинул назад.
Вместе с нами другие мужики. Измученные, сонные. Грязные. Никто не разговаривает, почти все дремлют, убаюканные мерным покачиванием кузова.
Вениамин открыл глаза, я кивнул в сторону дороги, и у него судорожно прыгнул на горле кадык.