Человек на последнем столбе поднял голову. Зубы оскалены, ребра выпирают из-под кожи. Он был полностью голым, в отличие от других, и в лице проглядывали знакомые черты.
Несчастный кричит, а двигатели, ветер и шум ливня заглушают вопли. Хотя мне все равно кажется, что я их слышу.
Вряд ли это Юрец. Не хочу в это верить, и не хочу смотреть. Дорога повернула, и фигуру заглотила темнота. Поскорее бы стереть из памяти образ, но его призрачные грани еще долго остаются на сетчатке.
Риту от нас забрали и посадили в кабину. Вроде как там теплее и все такое, но мне это было слушать просто смешно. Хотя, что мы могли сделать? К тому же, они вроде как спасли нас, эти люди.
И теперь, когда мы миновали «аллею столбов», мне кажется что лучше бы нам остаться в том погребе.
Рифата прошило ответной очередью. Не надо было ему стрелять. С другой стороны, если бы он не выстрелил, то не привлек бы ИХ внимание.
Он пожертвовал собой.
Мне кажется, что внутри не осталось никаких эмоций, но нет, они просто покрылись льдом, и бьются, бьются наружу, а я их сдерживаю. До сих пор не верится, что Рифата больше нет, что конец нашим извечным спорам, и подтруниваниям друг над другом.
Вениамин глядит в одну точку. Какой-то тип подсел к нему с другой стороны и начал зудеть в самое ухо:
— Они любят таких… лю-юбят! Ты уж будь уверен, хи-хих!
От него разит табаком и туберкулезом. Вениамин смотрит перед собой остекленевшим взглядом.
Мы едем уже вторые сутки. Несколько раз увязали, а один грузовик, насколько удалось разглядеть, стек в кювет, трассу размыло.
— Они любят малышечек… У них есть целый гарем из таких… — шепчет Туберкулезник.
Его, видно, отрыли в какой-то навозной куче, и закинули к нам. Остальные пассажиры похожи на серых мумий, на трупы, лишь по недоразумению усаженные на лавки. А этот — живчик.
— Отвали! — рявкнул я на него. — Пошел в жопу!
Он смотрит на меня бараньими глазками так, как будто это вещмешок заговорил, или там, ботинки. Потом протолкнул ком по горлу, и продолжил шептать Вениамину:
— У меня была такая же девчуш-шка… Сначала одна, потом — вторая… Я кормил их, и конечно, развлекался в с-спальне… — на губах у него заблестела слюна. — С-сладкие, тепленькие девочки… С ними приятно даже просто лежать рядом…
— Заткните его! — зарычал какой-то тип, с борта напротив.
— Сс-ладкие девч-чушки, — прошептал Туберкулезник, и на меня попала капелька слюны. Это через Вениамина-то.
Я встал и сватил его за воротник. Туберкулезник все шептал чепуху насчет девочек. Он здесь всего-то часа три, и все время твердит одно и то же.
В предыдущий раз мне удалось заткнуть его минут на двадцать, и теперь он завел очередной куплет песни.
— Ну и что ты сделаешь? — в глазах его вдруг появилась осмысленность. — А? Мне похрену на тебя, с-сынок. Ты еще щегол для меня, понял? Ты должен… ты, эй! Отпусти, падла!
— Отпустить?
Туберкулезник висит над непрерывно движущейся лентой дороги. За нами по пятам следует грузовик, бампер метрах в десяти. В лицо мне ударяет свет. «Ту-тууум!», — простонал клаксон.
Туберкулезник кряхтит у меня на руках, как младенец. Морщинистый младенец, со щетиной. Новорожденный Бенджамин Батон. Я без всякой связи вспоминаю Рифата, как он вдруг ни с того ни с сего говорил: «как в том кино, ну ты помнишь…». А я не понимал в каком, и начинал гадать, и после выходило, что фильм вовсе и не имеет отношения к происходящему.
— Сс-ука! — прошипел я ему в лицо. Вениамин похлопывал меня по плечу, и говорил что-то, было не слышно сквозь рев моторов. Туберкулезник корчится, лицо искажено, на губах — слюни. Мне хочется разжать пальцы, брезгливо оттолкнуть его, но я продолжаю его держать. Тело — как пушинка. Не тяжелее палки, закутанной в лохмотья.
— Не надо! — кричит Вениамин.
— Сбрось его! — перекрикивает шум тот самый мужик, с противоположного борта.
Я разжал пальцы.
Туберкулезник ударился об пол кузова. Звука не слышно. Он что-то шептал, двигал ногами как жук, перевернутый на спину.
У меня дрожит живот, изнутри покалывают мелкие иголочки, волосы на затылке встают дыбом. Отвратительное ощущение, но я не могу его стряхнуть.
Снова гудок, но теперь его вроде сигналит уже наш водитель.
Грузовик замирает. Скрипят колеса, сдерживаемые тормозными колодками. Загнанная машина порыкивает, кашляет.
Сколько километров мы одолели? Ехали-то не очень быстро.
Звезд нет. Я вообще не помню, когда в последний раз видел звезды.
Что-то железное колотит по борту. Лязг, лязг, ЛЯЗГ.
— Выходим по одному! Выгружаемся! — кричит зычный голос.
— Спрыгиваем!
— Быстро давайте!
Голоса, собачий лай. Они стерегут нас так, как будто есть куда бежать.
Люди потихоньку вылезают. Я помогаю выбраться старику, он сжимает губы и пыхтит, по лбу течет дождевая вода. Крупные капли, вроде пота.
Мы поспрыгивали на асфальт. Грязищи намыло, везде потоки, камешки тыкают ступни сквозь подошвы. Фары круглые, будто вечно удивленные глаза, и их огни разрезают темноту на лоскуты, а ветер холодит кожу.
Я бы тоже удивился. Если б смог.
— Все выгрузились? — к нам подошел бугай в бушлате. — Постро-оились!
Мы затоптались на месте, каким-то образом приняли вид шеренги. Цевье «калаша» тускло поблескивает, Бугай кривится, и, шевеля губами, пересчитывает нас, тыкая каждого пальцем в грудь.
— Одного не хватает. Где еще один?
Мы пожимаем плечами. Подходит еще один паренек.
— Чо застыли? Лось, чего вы тут?
— Да чего, одного потеряли.