«я хочу тебя пожалуйста сделай это»
Пантелеев помотал головой и скинул автомат в сторону. Цевье на пару с прикладом обиженно тренькнули по асфальту, а Кенни, улыбаясь, повернул нож по часовой стрелке. В одну сторону, в другую.
Потом он впихнул штык нож в пах, еще дальше. Чавк-чавк. Темные архипелаги пятен побежали по штанам. Вытащил — брызнула темная, венозная кровь, плеснула на асфальт.
Потом, из прорехи в штанах Кенни выпал шарик. Твердый, упругий, вроде фрикадельки.
Фрикаделька с бордовой подливкой. И вот вторая — шмяк.
Пантелеев отбежал в сторону. Нож, у него был нож… Скорее избавиться! Замахнулся и швырнул нож так, что плечо отозвалось болью.
Метрах в двадцати от «войска» Пантелеев застыл, беспомощно всхлипывая.
Все, как один протыкают себя, с улыбками на лицах.
«сделай это ради меня я тебя хочу у тебя давно уже не было секса»
— Пошла прочь! — отмахнулся Пантелеев от чего-то. — Прочь, сука!
«проткни меня проткни»
Он побежал дальше, обшаривая на ходу карманы. Сзади неслись выстрелы, одиночные. Пантелеев знал: не по его душу. Отнюдь не по его.
Но он абсолютно нормальный, и собственные причиндалы трогать не собирается.
Каркнула ворона. Пантелев задыхался, труся по обочине. Может, и автомат зря выкинул, на него ведь эта хрень не действует. Надо бежать отсюда подальше…
«проткни меня прошу проткни»
Голос теперь стал тише, и уже не выедал черепушку изнутри.
«Сколько воронья в поле. Интересно, что они жрут?»
Одна каркнула и взмахнула крыльями, чуть не расцарапала когтями лицо Пантелееву. Он отбивался от нее рукой, той самой кистью, у которой не хватало мизинца.
— Пошла прочь, шваль! — здоровяк нелепо взмахнул руками и споткнулся. Упал кулем, зацепил щекой вывороченную ленту отбойника. В локте взорвался электричекий разряд, а вороны хрипло загоготали.
— Кыш! Пошли прочь!
Потом небо, и насмешливые облачка на нем заслонили черные крылья. Они мелькали, мелькали, Пантелеев кричал, и голодные вороны налетали на него, выцеливая когтями глаза.
«Интересно, что больнее — клювом или ножом», — думал Пантелеев, закрываясь от птиц той самой ладонью, с недостающим мизинцем.
Потом ему стало тепло и хорошо. Тело погрузилось в горячую ванну блаженства, а облачка плыли себе и плыли.
***
Я опускался все глубже и глубже. В руке по-прежнему карандаш, а легкие изнутри выжигала боль, как в том сне.
Слова, фразы, обрывки формул и уравнений. Фигуры, рисунки, воспоминания, картинки, образы людей, размытые тени зданий и улиц, смутные пейзажи. Все, что я когда либо читал, видел, слышал — все здесь. Это множество, помноженное на миллиарды таких же множеств, накопленных предками — это множество и есть чернильный океан, на дно которого я погружался.
Теперь уже щупальца не тянутся ко мне, и голоса Королевы внутри себя я не слышу. Я чувствую ее испуг, но не знаю, чем именно он вызван.
Она хотела проглотить меня целиком, но вдруг отплыла толчком, как это делают спруты, выпуская мне в лицо черную мерзость, пахнущую гнилыми листьями и разложившейся плотью. Это уже не Аня, и даже не ее подобие. Это каракатица, с огромным, угловато-бесформенным черепом и узкими прорезьми эбонитово-черных глаз.
В пасти четыре зуба, Королева открывает ее шире, еще шире. Меня всасывает внутрь, будто пылесосом, я цепляю раной на плече роговую пластину зуба и лечу в темноту.
Воздуха в легких нет. Бью наугад карандашом. В меня брызжут чернила. Удар, еще один, скользко, душно и влажно. Очень тесно, как в бане, меня наизнанку выворачивает.
Легкие горят, пульс мерно тычет в затылок, тычет в виски.
Черная дрянь обволакивала, и держать вдох я больше не мог. Легкие конвульсивно вздрогнули, и я рефлекторно вобрал в себя чернила. В голове возник визг, и я все еще пытался проткнуть карандашом мягкие стенки, по инерции.
Теперь до меня дошло, что именно я нарисовал. Вторую часть того знака, что у меня на спине. Расшифровка, знание об этом символе втекает в меня вместе с чернилами и смешивается с другими мыслями, и я продолжаю тыкать в пустоту.
***
Айзек остановился. Надо отдышаться, а потом идти дальше. Они, эти женщины, стоят и смотрят. Может, их и вовсе не существует? Галлюцинация? Или там иллюзия. Айзек вспомнил голограммы, которые как-то раз видел на концерте в Германии, куда его повез папа. Рокерская была семейка, нечего сказать. Что за группа там играла, в Берлине? Черт знает. Но после этого концерта Айзек как раз и решил стать музыкантом.
Правда, сейчас это неважно.
Он поднял «малышку» и понес. Может, она рванет сама, а может, ей надо будет помочь. Вообще-то, для детонации достаточно тюкнуть по ней хорошенько камнем, например.
Бабы смотрят. Дышат они или нет?
Айзек подошел почти вплотную, к одной из телок. Похожа на ту, из подьезда.
Они все похожи, если начистоту. Мужчины — его люди, преданные солдаты — скрылись в городе, а женщины все стояли, не мигая даже как будто.
Вот одна, костлявая. Из приоткрытого рта красотки несло гнилой рыбой водорослями. Морская капуста? Может быть. Гребешки? Вполне.
(проткни меня)
Десны черные, а зубы с коричневым налетом. Ресницы оплавлены. Рот искусанный, широкий, как у ляушки, и с трещинками в уголках. Как будто она хотела проглотить кусок побольше. Рядом стоит толстуха. От виска у нее оторвана прядь волос, болтается на тонкой кожице, и сквозь подсохшую корочку проглядывает желтоватая кость черепа.
— Вы не возражаете, если я пройду? — спросил Айзек. Голос не отказал ему: хоть сейчас на сцену.
Если женщины и возражали, то ни единого знака не подали. Айзек вновь вырвал бомбу из чавкающего поля и…
(проткни меня протни прошу ты хочешь)
…протиснулся между валиком жира толстухи и костлявым бедром вонючки. Твари даже бровью не повели. Может, подождут, а потом накинутся? Айзек знал только то, что надо идти дальше, в любом случае.
Все тяжелее и тяжелее с каждым шагом. В воздухе что-то вроде тончайшей паутины, прочной как проволока. Она цепляется за кожу, за одежду.
Вот уже и поле закончилось. Айзек обернулся: толстуха с подружкой так и стоят, взявшись за руки. Уголки его губ тронула привычная, легкая улыбка.