Зеленый контейнер… металлический бак… нос уловил запах застарелых отбросов, и я широкими шагами понесся к контейнеру, и одним прыжком перемахнул через бортик. И тут же стал зарываться в мусор, стараясь не обращать внимания на склизскую дрянь, облепившую тело. А вот не обратить внимания на запах было бы невозможно.
Я вспомнил ту фигурку, в конце квартала. Почему она мне показалась знакомой?
Топот ног замер поблизости от мусорного контейнера, и я замер, под одеялом объедков.
— Рома? — тоненький голосочек, осторожный. — Ромк?
Дерьма, что вылилось на планету за два месяца, хватит на многие поколения. И многим поколениям предстоит его расхлебывать, но я всегда надеялся на лучшее, всегда верил, что даже в самой беспросветной тьме, найдется место для лучика надежды.
В этот момент он и стал пробиваться, сквозь чернильный мрак.
— Рита? — я поскользнулся ладонью на банановой кожуре. Мусор гнилой, черный прямо. Вот игла шприца блеснула, вот пискнула где-то в лохмотьях истлевшего полиэтилена крыса. Я приподнялся и выглянул из жбана. Рядом кирпичная стена, а в десятке метров шумит остатками гниловатой шевелюры тополь.
— Привет, Ром. А где папа?
— Он… Он потерялся, — я вылез из бака. — Рита, нам нужно бежать!
— А я не хочу без папы, — он шмыгнула носом и вытерла слезки кулачком. По-прежнему откуда-то издали неслись крики. Я вытер ладонь о штаны и протянул Риточке.
— Нужно идти без папы, Рит. Идем!
Теплая, безучастная ладошка, маленькая такая, прямо утонула в моей ладони. У меня вдруг соленый ком возник в горле, поддавил так.
Я сразу схватил девчонку в охапку, и припустил бегом.
В который раз за сегодня возникла мысль, что я близок к инфаркту. Не такая уж бредовая мысль, если вдуматься.
Скоро я стал выдыхаться, и перешел на быстрый шаг.
— Тяжело, Ромк? Опусти меня, я сама побегу!
— Н-нет… Сейчас-сейчас… отдохну немного…
Теперь мы находились от «дома культуры» в паре километров, не больше. Даже если у того психа бомба, взрыв нас здесь не достанет…
А потом задрожала, поплыла под ногами земля. Я схватился за столб, по спине побежали мурашки, на руках волосы встали дыбом. В груди что-то вздулось и завибрировало, как будто откликаясь на далекий зов, а сердце пропустило пару тактов. Риточка закричала.
Сверкнула яркая полоса. Помню, как заслонил глаза рукой, но и сквозь ладонь видел белую вспышку с оранжевой сердцевиной и голубоватой каемкой.
Ослепило, и наощупь я сграбастал в охапку девчушку. Бежал я прыжками, и на ходу жалел, что у меня нет кармана, как у кенгуру.
Земля вибрировала, вибрировала, и кровь в жилах стыла от нарастающего грохота, более резкого, чем у самолета на взлете. Риточка кричала, да и сам я ревел, но не слышал собственного голоса. А после земля разверзлась, и мы полетели вниз — в темноту.
************************
Они не сразу рассказали мне о втором корпусе. С первого дня перемигивались, намекали. Мол ещё рано ему рассказывать и показывать, а уж как созреет. Практику прохожу уже больше месяца. Не могу сказать что мне нравится здесь. Больница она и есть больница, какими бы громкими вывесками не прикрывалась. Здесь постоянно пахнет лекарствами, фекалиями и мочой, кровью — причем не только из туалета. Врачам постоянно приходится брать анализы.
Наша городская больница это такое место, где все возраста равны перед верной подружкой смертью — её величеством Болезнью. Родильное отделение, стационары и морг в самом дальнем конце аллеи. На днях мне предстоит побывать там второй раз. Помнится месяц назад Олег водил меня и все показывал.
Сегодня снова этот тип приехал на грузовичке. Он паркует его с торца, у тыльных ворот. Там стоит будочка, а в ней сидит старичок-сторож. Я его имени не знаю. Он нажмает на кнопку и шлагбаум поднимается. Едва ли это самое интересное занятие на земле, верно?
Мужчина из голубого фургона заходит в здание. Проводит там от десяти до пятнадцати минут, и незаметно уходит. Он в обычной одежде, без всяких халатов, в руке синий чемоданчик. Что он приносит? Что уносит? Вообще-то этот ящичек похож на «холодильники» для пикников.
Я по обыкновению сидел в своей каморке, поскольку работу переделал. Палаты вымыл, пересчитал пеленки. До сих пор я радуюсь, что мне выпало возиться с младенцами и их мамашами. Наверное потому что самый нездоровый младенец все-таки имеет больше шансов на выживание, чем старик. А Олег пугал рассказами — «утром заходишь, окоченел уже». А если даже маленький и умрет, то не очень-то испугаешься. Ведь нас почему мертвецы пугают, я как подумал — потому что они могут ожить и причинить боль или там укусить. А младенцы даже ходить не умеют. То есть, даже если появится ребенок-зомби — что он будет делать? Разве что оторвет мамкину грудь, вопьется в неё пальчиками. Да и то когда ему поднесут.
Быстро управился, на полчаса раньше получилось. Ночь — самое любимое мое время суток. Однако куда лучше проводить его дома, под одеялом и с книгой, нежели ползать по родильному отделению со шваброй. Сам не знаю, чего это мне вздумалось учиться на врача. И что из этого получится я тоже без понятия. Пока прохожу практику, но уже понимаю, что акушер из меня вряд ли получится.
Когда я загооврил о сроках практики, Олег как-то криво усмехнулся. Сказал что это не имеет значения. В девяти случаях из десяти практиканты остаются здесь и превращаются в квалифицированных врачей.
Глупоть какая-то. Но Олег вроде как наркоман. Такое содается впечатление, во всяком случае. Конечно, наверняка я не знаю, но этот тип с вечной усмешкой на изрытом оспинами лице своими беседами испугает любого.
Разве что я привык фильтровать информацию, да и вообще у меня повышенная стрессоустойчивость.
Городок у нас не очень-то большой. В родильном отделении всего десять одиночных палат для рожениц, но на моей памяти они не были заполнены одновременно. Здание двухэтажное, если не считать цокольный. В подвале я бывал несколько раз. Там ничего нет, кроме затхлого воздуха и пыльной темноты. Откуда-то из глубины доносились шорохи. Вроде как пахло и чем-то терпким, сладковатым. Возможно, там дальше какие-нибудь древние камеры для провинившихся больных, средневековые темницы. Тогда ведь не лечили психопатов, а сажали их в холодные землянки и обливали ледяной водой, пытаясь таким образом выгнать из человека духа.
Вдруг Олег и компания хотят показать мне именно темную сторону больницы?
А что если они доставили туда трупа (трупов) из морга? Или разложили какой-нибудь гадости вокруг? Я ведь чувствую, что это какой-то прикол. Скажут и захихикают вдруг, хлопая друг друга по плечам. Таким идиотом вдруг себя почувствуешь, настоящим дураком.
И сегодня я вроде как должен увидеть второй корпус. Честно, ночью у меня туда идти особого желания нет. И вообще, я думаю что Олег и другие парни решили меня разыграть.
Пластиковый чайник «Phillips» щелкнул и отключился. Я залил в кружку с коричневым налетом на стенках кипятку. Сахар и крупинки кофе встретившись с водой издали тот самый неповторимый звук, а в нос ударил превосходный аромат. Хотя это я выдумываю. Так себе запах, поскольку кофе растворимый, да ещё из старых запасов. Наверно в гранулах полно канцерогенов и всякой химии. Полезного мало, но ведь чем-то я себя должен травить.
С наслаждением вытянул под столик ноги. От целого дня беготни с ведром, от бесконечной уборки ступни гудят как треснувшие колокола.
Можно ли вести речь о везении? Наверно. Хотя почему-то с детства я понял, что моя судьба будет напрочь связана с казенными домами. Так обычно и бывает. Своих родителей я не знаю. В свидетельстве о рождении кто-то шибко умный написал мне фамилию «Неизвестный». Сразу чувствуешь себя каталогом на компьютере: «Новая папка 1», «Новая папка 4» и так далее. Хорошо имя нормальное — Алексей.
Детдомовская жизнь трудная. Постоянные тычки и затрещины, постоянный голод, который выгрызает тебя изнутри. Те кто сдаются, становятся конченными людьми. Им тоже дорога в один из казенных домов: в тюрьму или психушку. Ну а вообще-то все мы — потерянные во мраке злой судьбы души.
Шанс один на миллион. По какой-то там программе. Ну и ещё я шибко обязан мозгами своим неизвестным родителям. Работать в больнице — это самое лучшее, о чем я мог мечтать. Пусть пока санитаром, медбратом — да кем угодно. А я закончил медучилище и прохожу практику.
Хотя пока не до конца уверен, получится ли. Тем ли делом я занялся? Ведь палаты так напоминают о детдоме…
Каморка небольшая, три на три метра. Оконце совсем маленькое, закрыто всем чем можно: грязными брызгами и подтеками, никогда не стиранной занавеской, чахлыми цветами в горшках, кованой решеткой. Обои пожелтели как будто от никотина, а на самом деле просто от старости. Курить ведь тут запрещено. Собственно, я так и не пристрастился к сигаретам.
Само здание хоть и после ремонта, но уже достаточно старое. А уж второй корпус так и вовсе древний.
Сразу заметил под ногами белый листок. Перед обходом его точно не было. Обычный, тетрадный, сложен вдвое. И зачем только они создают тайну на пустом месте? Сразу чувствуешь себя посвященным в некое братство.
Листок я поднял и развернул. Там было указание спуститься в подвал.
Вот, веселье начинается.
Номера мобильного телефона Олега у меня не было. То ли он не дал, то ли я забыл взять. Сразу мелко затряслись руки и похолодела кожа — горячая чашка теперь её обжигала. На улице стоит холодная погода даже для непредсказуемого октября, но никакой корректуры в работу больницы она не вносит. Женщины рожают, от детишек отказываются, кто-то умирает, а кто-то борется с болезнью и стонет по ночам во сне.
И никаким ведь словом даже не обмолвились, никак не намекнули что должно быть во втором отделении.